Глава тридцать первая.
Май 1911 года
Лисицкий оседлал лошадей и вывел их к крыльцу бани.
- Василий, поехали! – крикнул он.
– Животная жизнь! – с гримасой отвращения произнес Василий, выходя на свет божий. – Я думаю, что после нескольких лет такой жизни цивилизация покажется тебе более заманчивой, чем эта дикая, наполненная трудами непосильными и страхом? Что ты на это скажешь, барин?
Лицо Лисицкого сохраняло безразличное выражение.
– Ох, не знаю, Василий. Здесь другая жизнь и другие люди. Все, кого я встретил, начиная с тебя и Николы… Эти люди, даже злодеи, напавшие на тебя, хотя бы честны и живут по своему разумению. И притом удивительно бесхитростны. Никаких сложностей: каждое простое слово не приобретает у них тысячу и один тончайший нюанс. Они живут открыто, Василий! Боятся, ненавидят, сердятся или радуются, пусть даже убить тебя хотят, они выражают это просто, естественно и ясно, – ошибиться нельзя… Понимаешь? Может быть, это и животная жизнь, но, по крайней мере, так жить – легко. После лихорадки, какой то и дело заболевает цивилизованный мир, в этом есть своя прелесть. Нет, брат мой, это хорошая жизнь. По крайней мере, для меня она достаточно хороша, и я не хочу другой.
- Ну-ну, - пробурчал Василий. – Посмотрим, что ты скажешь через пару лет…
- Я скажу тебе тоже самое, Василий! – улыбнулся Лисицкий. – Понимаешь, я вот охочусь, и мне это нравится. Я радуюсь жизни, когда выхожу на охоту. Когда я ползу по снегу, выслеживая зверя, я радуюсь. И когда я подползаю на расстояние выстрела и поражаю его, я радуюсь. Я жил в цивилизованном обществе и, поверь, попробовал множество разных деликатесов от лучших поваров Санкт-Петербурга и Москвы. И только здесь я понял, что мясо зверя, убитого не мной, никогда не бывало мне так сладко, как мясо зверя, которого убил я сам. Я радуюсь жизни, радуюсь своей ловкости и силе, радуюсь, что я сам все могу, сам добываю, что мне нужно. И ради чего жить, как не ради этого? Зачем мне жить, если в самом себе и в том, что я делаю, мне не будет радостно? Я провожу свои дни на охоте и в трудах по хозяйству оттого, что в этом радость для меня! Человек, сидящий у камина с сигарой и бокалом вина, теряет ловкость и силу. Он не чувствует себя счастливым, вкушая пищу, добытую не им, и жизнь не радует его. Он не живет. И потому я говорю: хорошо, что жизнь забросила меня в тайгу, позволив познать эти радости, коих я был лишен там, где есть блага цивилизации. Они не нужны мне более!
- Мы уповаем на Господа, барин, - сказал Василий. – И он дает нам все. Его мудрость делает нас мудрыми. Когда нам нужно, мы обращаемся к нему с молитвою, и Он дает нам пищу…
Лисицкий хохотнул коротко, прервав Василия.
- Василий, пропитание нам добываю я вот этими руками и ружьем. Если мы не будем стремиться приобретать сноровку, зная, что она есть у Господа, мы умрем от голода. Мы сильны его силой, в этом я соглашусь с тобой, но лично для меня в этом нет отрады. Мы живем жизнью, которую он создает для нас, согласен, но это – не настоящая жизнь. Если мы будем сидеть сиднем, ожидая милостей от Господа, мы ожиреем и сделаемся, как женщины! Мы убоимся работы, и потеряем уменье сами добывать все, что нам нужно. Нет, Василий, я – мужчина, и я сам охочусь для себя!
Лисицкий помог Василию взобраться в седло. Того сильно качнуло, но он смог удержаться.
- И вот что,.. сыне мой! – промолвил Василий осипшим от усилия голосом. – Отныне никаких чужих людей подле нас быть не должно!
- Ну, а вот это – уж точно только от Господа нашего зависит! – рассмеялся Лисицкий. – Я-то никого к нам в гости и не звал.
Вопреки его опасениям, Василий дорогу до хутора перенес стоически, лишь дважды запросив отдыха. Отдыхал он подолгу, кашляя отбитыми легкими и отхаркивая куски легочной ткани.
- Н-да, братец, - сказал Лисицкий после очередного приступа кашля, - отходили тебя крепко… Как только жив остался?
- Дык, благодаря тебе и Господу нашему вживе и остался! – прохрипел Василий. – Кабы не твои заботы, так и окочурился бы в той баньке, и никто бы мои косточки не сыскал вовек.
Солнце клонилось к закату, цепляя расплавленным докрасна краем верхушки деревьев на дальней сопке, когда путники добрались, наконец, до хутора.
Увидев отца, исхудавшего и шатающегося от легкого дуновения ветерка, Никола не смог сдержать слез.
- Тятенька, родной! – Никола бережно обнял отца. – Слава те, Господи! Уберег родителя от гибели!
- Ну да! – сказал Лисицкий, отводя лошадей в денник, им же самим и сбитый из жердей. – А я тут, вроде как, ни с какого боку!
- Ты бы, Никола, барину в пояс поклонился! – сказал Василий тихо, но так, чтобы Лисицкий услышал. – Ибо он меня выходил, с того света, можно сказать вернул.
- Спаси тя Господь, барин! – крикнул Никола. – Вовек не забуду твоего благодеяния!
- Но и не вспомнишь, пока нужда не заставит! – сказал Лисицкий.
Ветер отнес его слова далеко в сторону, и Никола их не услышал.
Управляясь с лошадьми, Лисицкий вспомнил вдруг о неожиданной находке в зиму на острове. Лед в октябре только начал затягивать прибрежную полосу прибоя, но море уже гнало к острову большие и малые льдины, собирая их в айсберги у северного входа в пролив. На одной из таких льдин и увидел Лисицкий черную точку, которая приближаясь, стала походить на сидящую на задних лапах собаку. Когда льдину прибило к острову, он отправился к ней, чтобы посмотреть на непонятный предмет.
Когда Лисицкий приблизился к льдине, он на несколько минут оцепенел от ужаса. Это был человек… Видимо, где-то далеко он провалился в полынью. Человек барахтался, изо всех сил стремясь вырваться из ледяного плена. Но ему удалось выбраться из полыньи только до пояса. Он так и вмерз в льдину, - запрокинув голову в последнем крике отчаяния и упираясь руками в края затянувшейся льдом полыньи…
Лисицкий тогда еще знал, что лед делает с человеческим телом, и хотел освободить его, чтобы предать земле. Но когда он взялся за локтевой сустав и потянул его к себе, локоть обломился как сухой сучок. Кисть осталась вмерзшей в лед, а кусок руки Лисицкий отбросил в сторону так, будто получил ожог.
- Что ж, - сказал Лисицкий жеребцу, обтирая его бока пучком сухой травы, - такова жизнь, и она справедлива. Господь наш не милостив к отдельным живым существам, знай это! Его внимание направлено на всех живущих. Дерево наливается соками, распускаются зеленые почки, падает желтый лист, – и круг завершен. Но каждому живому существу Господь ставит задачу. Не выполнив ее, оно умрет. Выполнит – все равно умрет! Господь безучастен, что бы там не говорил Василий. Покорных много, но вечность суждена не покорным, а покорности. Племя людей очень старо. Оно олицетворяет покорность всех своих предков, самые могилы которых давно забыты. Умершие не в счет; они только единицы. Они ушли, как тучи с неба. И Василий тоже уйдет. И я уйду. А Бог… Что Бог? Он поставил жизни одну задачу, дал один закон. Задача жизни – продолжение рода, закон ее – смерть. Вот, например, девушка. Ты видел девушек, конь? Я тебе расскажу. Девушка – существо, на которое приятно посмотреть. Она сильная, у нее высокая грудь, упругая походка, блестящие глаза. Но задача этой девушки еще впереди. Блеск в ее глазах разгорается, походка становится быстрее, она смела с юношами, или робка… И она хорошеет день ото дня; и, наконец, какой-нибудь мещанин или офицер берет ее в свой дом, чтобы она стала матерью его детей. Но с рождением первенца красота начинает покидать женщину, ее походка становится тяжелой и медленной, глаза тускнеют и меркнут, и одни лишь маленькие дети с радостью прижимаются к морщинистой щеке старухи, которая приходится им бабушкой. Все! Понимаешь меня, конь? Ее задача выполнена! Эх, не понимаешь ты меня!
Жеребец вдруг заржал, кося на Лисицкого выпуклым глазом, похожим на спелую сливу.
- Неужто понимаешь?! – воскликнул Лисикий, прижимая морду коня к своему лицу. – Ну, надо же! Все! С этого дня буду звать тебя Умником! Согласен?
Жеребец снова заржал и положил свою тяжелую голову на плечо Лисицкого.
И в этот момент единения человека с природой, а конь был неотъемлемой ее частью, рой странных видений, воспоминаний и грез всколыхнул глубины его существа. Обрывки философских догм старого мира и живых представлений нового, какие-то картины, поразительно отчетливые, и в то же время мучительно бессвязные, пронеслись в его мозгу: сцены охоты, лесные чащи, безмолвные снежные просторы, сияние бальных огней, картинные галереи и лекционные залы, мерцающий блеск винтовок в бою, длинные ряды книжных полок, стук машин и уличный шум, мелодии забытых песен, лица дорогих сердцу женщин и старых друзей, одинокий ручей на дне глубокого ущелья, разбитое судно на каменистом берегу, тихое поле, озаренное луной, плодородные долины, запах сена…
- Вот так-то, Умник! – тихо сказал Лисицкий коню, и, похлопав его ладошкой по крепкой шее, отправился в избу…