Не заметить эту девушку я не могла. Потому что впервые за все время своих поездок по Таджикистану увидела настоящую восточную красавицу, каких рисовали на миниатюрах и каких воспевали персидские поэты. Бархатистая персикового цвета кожа, тонкие темные брови — ее не портило даже то, что она, как и все местные модницы, соединяла брови усьмой в одну линию. Зеленовато-карие глаза. Длинные густые ресницы. Нежный румянец...
От неожиданности (представьте, что в глухой деревушке вам навстречу вдруг выходит Шарон Стоун или Найоми Кэмпбелл) я так и застыла на улице, чуть не забыв о том, что должна выполнить поручение Сайера-апы — загнать корову.
По сравнению с российскими — тучными, вальяжными, местные коровы — костлявостью и способностью пробираться по скалистым отрогам — напоминали скорее коз. И по извилистым улочкам они проходили не медленно и степенно, а топотали спорым шагом. И корова Сайера-апы вполне могла проскочить мимо. Пришлось бы потом ловить ее в другом конце кишлака.
Красавица, загнав мосластую коровенку, скрылась за глухим глинобитным забором.
Стадо прошло дальше. Пыль улеглась. А у меня, пока я задвинула запор загородки, куда прошла корова, в памяти всплыло название душещипательного индийского фильма “Цветок в пыли”. Действительно, цветок...
Солнце скользнуло за вершину. И густая тень горы покрывалом легла на кишлак. Здесь уже начался вечер. А другой, противоположный берег реки все еще оставался залитым ярким солнцем. Там день продолжался. Контрасты, которые возможны только здесь, в горах.
Постепенно, у меня на глазах, темная тень переползла через границу реки и начала наступать на сияющий разноцветный мир.
И к тому времени, когда Сайера-апа вернулась домой, темнота восторжествовала.
— Хай! Какая девушка! — покачала головой Сайера-апа в ответ на мой вопрос, когда мы сидели за чаем. — У Нигины три мужа умерли.
И мне вспомнилась тень печали, лежавшая на лице красавицы.
— Кто ее теперь возьмет? Никто не возьмет. Все боятся, — продолжала Сайера-апа.
— А отчего у нее мужья умирали? — поинтересовалась я. Если от одной и той же болезни, тогда еще можно понять, почему в народе прошла молва, что она наводит порчу.
Оказалось, что первый муж, за которого Нигину выдали против ее воли, был большим начальником в соседнем совхозе и породниться с ним считалось большой удачей для семьи. Никто не знал, что начальник этот болен раком желудка. Болезнь свалила с ног крепкого на вид мужчину буквально за несколько месяцев: он пожелтел, похудел и вскоре после операции умер.
Когда прошел срок траура, за Нигину посватался местный охотник. Мужчина из себя не очень видный. Может быть, поэтому чрезвычайно ревнивый.
Сайера-апа, покачав головой, привычным жестом подвернула широкий рукав сначала верхнего — более яркого, — а затем нижнего — чуть посветлее — платья. И рассказала, как охотник, случалось, возвращался с полпути домой, чтобы проверить, не прячет ли его молодая жена кого дома. А когда Нигина однажды улыбнулась своему бывшему однокласснику, — избил и ее и этого парня. Кто знает, чем бы кончилась такая семейная жизнь для Нигины — в очередном припадке ревности муж вполне мог покалечить ее, — если бы однажды, погнавшись за горными козлами, он не поскользнулся. Упал охотник в общем-то с невысокой скалы. И вполне мог отделаться легким испугом. Но, судя по всему, во время неудачного падения он повредил позвоночник, потому что не смог сам добраться до дома. Его нашли не сразу. И, судя по всему, умирал он от пневмонии, потому что задыхался, кашлял и в полубреду проклинал Нигину, кричал, что она порченая. Погубила первого мужа, а теперь вот и до него дошла очередь.
А когда третий муж Нигины попал в аварию, уже никто не сомневался, что все дело в ней самой. Хотя муж-водитель сел за руль в пьяном виде.
Нетрудно представить, какой тягостной стала жизнь молодой женщины. Как-то сразу она осталась без подруг, потому что сверстницы боялись, как бы тень проклятия не перешла на них, и, конечно же, стали ее избегать. Ни на одно торжество Нигину не звали. Не приглашали и на хошар: те работы, которые испокон веков женщины селения делали сообща, как, например, изготовление кошмы, вышивание сюзане или шитье куроков (лоскутных покрывал).
В доме престарелой тетушки, к которой перебралась Нигина, появлялись только пожилые одинокие женщины или старухи.
— В субботу к нам в кишлак фолбин приедет. Будет Нигину замуж за тополя отдавать, — закончила Сайера-апа.
— За тополя? — переспросила я недоуменно, вспоминая серебристый ствол, выглядывавший из-за глухого забора, за которым скрылась Нигина.
Моя собеседница неторопливо допила последний глоток чая, аккуратно поставила пиалу на дастархан (скатерть, которую в кишлаках расстилают на полу) и кивнула.
— Зачем? — спросила я, догадываясь, что услышу в ответ, но мне хотелось получить подтверждение от самой Сайера-апы.
— Если не засохнет, потом ее другой муж возьмет.
Вот оно что! Меня обрадовало не только то, что у молодой женщины появится возможность освободиться от клейма, но еще и то, что я, наконец, увижу знаменитую фолбин, о которой слышала давно, но которую мне никак не удавалось застать в кишлаке. Приезжала сюда, вниз, она нечасто. А в те места, где она жила, трудно было добраться.
Но тут Сайера-апа огорошила меня, признавшись, что собирается исполнить давнее желание: устроить свои поминки.
Увидев, что брови у меня, как я ни сдерживалась, поползли вверх, она степенно объяснила, что хочет совершить поминки при жизни, потому что не может положиться на сына. Хоть он и соблюдает мусульманские обряды, но все равно, как многие современные мужчины, и курит, и водку пьет. Поминки он, конечно, устроит, но кто знает, какие они будут? Уж лучше самой проследить за тем, чтобы все прошло как полагается.
— А разве так можно? — спросила я, стараясь скрыть нотки сомнения.
Оказалось, что можно. И, главное, все старухи — подруги Сайера-апы — очень поддержали ее в этом. Как только прошел слух, что фолбин наконец-то собирается приехать в кишлак, Сайера-апа решила не откладывать давно задуманное дело.
Я была знакома с ее сыном, с ее внуками и другими родственниками — все они, как и полагается, заботились о старушке. И сено для коровы всегда заготавливали вовремя, без напоминаний, и уголь, который в здешних местах нелегко достать, у нее лежал в сарае задолго до наступления холодов. Одним словом, Сайера-апе грех было бы жаловаться на невнимание.
Но моя своенравная хозяйка вбила себе в голову, что лучше, если она сама проследит за тем, как пройдут поминки, чтобы душа ее беспрепятственно проследовала туда, куда полагается благочестивой мусульманке, — в райские кущи.
Кто такая фолбин, я не стала у нее спрашивать. Одним словом этого не объяснишь. Никто этого звания “официально” не присваивает. Далеко не всякая набожная женщина, знающая молитвы, знающая обряды, может стать фолбин. Для этого требуется особый дар. Иногда он наследуется. Иной раз женщина открывает его в себе только в зрелом возрасте, а иной раз и на старости лет.
Фолбин снимает порчу, изгоняет злых духов, когда они начинают донимать человека, занимается лечением. Одним словом, к ней обращаются в тех случаях, когда никто другой помочь не может.
Слушая рассуждения Сайера-апы о том, почему она решила совершить обряд, я лихорадочно думала, как бы мне попасть и на “свадьбу” и на “поминки”. Ведь и сама фолбин, и старухи вполне могли заартачиться и отказаться пустить меня. Причем отказ мог бы явно и не прозвучать. Просто Сайера-апа вынуждена была бы юлить и скрывать от меня, когда и где состоится сбор.
У этнографов на эти случаи всегда имеются заготовки. Елена Михайловна Пещерева — личность легендарная — рассказывала мне, как ей удавалось преодолевать такого рода препятствия. Елена Михайловна начала свою работу в двадцатые годы, когда басмаческие отряды захватывали то один, то другой район. Когда еще не были проложены дороги и путники на узких, обрывистых
тропах чувствовали себя и в самом деле “как слеза на реснице”. Когда малярия, тиф и холера — свирепствовали вовсю. И когда от умения найти подход к людям зависела не просто достоверность записок. Это был бесценный материал. Этнографы сумели в невероятно трудных условиях записать рассказы очевидцев о том, что затем было сметено с лица земли.
Много полезных советов дала и другой этнограф — Антонина Константиновна Писарчик, личность не менее яркая и замечательная.
Это были не просто ученые, оставившие заметный след в своей области. Для них народ, культуру которого они впитывали, стал своим народом. Его судьба становилась и их судьбой. (Недаром Антонина Константиновна Писарчик, сохранявшая до последних дней поразительную ясность ума, удивительную память и работоспособность, умерла вскоре после того, как вынуждена была покинуть Таджикистан. Так увядает растение, которое пересадили в другую почву.)
Что касается “моего случая”, то самым верным было бы придумать подобающий сон, который я завтра утром и перескажу своей хозяйке. Содержание сна не должно оставлять никаких сомнений в том, что мне срочно нужна помощь фолбин. Причем тому, что я вообще-то принадлежу как бы к другой вере, как ни странно, никто не станет придавать значения. Раз такой сон приснился, значит, нужна фолбин — какие могут быть разговоры! И я, перестав быть просто сомнительным праздным свидетелем, чужеродным элементом, перейду в разряд полноправных участников церемоний.
Сайера-апа, закончив читать молитву, провела по лицу, словно умывалась.
Пора было ложиться спать. Я начала собирать одеяла, чтобы выйти во двор. Там, на топчане я обычно и устраивалась — под открытым небом, глядя на громадные, как хризантемы, звезды, которые завораживали своим неземным сиянием.
Сайера-апа хмуро покосилась на меня. Сколько раз я отправлялась спать на топчан, столько раз она неизменно начинала отговаривать меня от этого страшного дела, пугала дэвами, духами, которые ночью залетят ко мне в рот, поселятся внутри и будут терзать долгими неизлечимыми болезнями. Это был один из самых главных ее доводов. И, казалось, она искренне верит в него. Я помню до сих пор, как сильно она рассердилась, когда я в первый свой приезд, выйдя на порог дома, с размаху выплеснула воду из таза под куст с розами. “Так нельзя!” — внушала мне Сайера-апа сердито, потому что духи, занятые своими делами, могли не заметить, что я собираюсь сделать, а поэтому не успели отодвинуться в сторону. Обидевшись, что с ними обошлись так невежливо, они могли начать досаждать мелкими и крупными неприятностями. “Надо так”, — показала она и, постояв на пороге, чтобы духи успели ее заметить, неторопливо, степенно, вылила воду. Еще можно было прочесть молитву или просто вежливо попросить духов расступиться.
С тех пор я, следуя наставлениям Сайера-апы, всегда предупреждала духов, если собиралась заняться чем-то, и бралась за дело без всякой суеты. Резким движением тоже можно было ненароком задеть или толкнуть зазевавшегося невидимого глазу дэва, а их такое невнимание и непочтение могло рассердить. Острые предметы: иголки, ножи, ножницы — тоже ни один здравомыслящий человек не стал бы оставлять где попало, чтобы потом уколовший палец дэв не обратил на него свой гнев.
И не то чтобы эти духи ходили прямо-таки толпами — куда ни кинь, всюду наткнешься на них, — но, по закону подлости, стоит сделать что-то не так, как полагается, и тут же попадешься. Дэвы-то невидимые. Как угадаешь: остановился он тут или находится в каком другом месте? Поэтому Сайера-апа обращалась с дэвами как с местным начальством: без особенной сердечности или любви, но выказывая им все необходимые знаки уважения и почтения.
Так же придирчиво она следила за тем, чтобы я, забывшись, по своей городской привычке не взяла лепешку левой (нечистой) рукой, — после этого ее даже собакам не отдашь; чтобы не стряхивала руки после мытья, а давала воде стечь с пальцев, — иначе можно было утратить благодать и даже осквернить еду; чтобы соблюдала строгую очередность, здороваясь и прощаясь. И облегченно, как церемониймейстер, вздыхала, когда все проходило должным образом. Ее самолюбию льстило, когда старушки отмечали, что ее постоялица ни в чем не проштрафилась.
И в том, что касалось моей ночевки на топчане, как я догадывалась, Сайера-апу беспокоило не только то, что я — ночью — окажусь без всякой защиты наедине с джиннами и пери. В общем, она была человеком вполне трезвым и понимала, что со мной — не мусульманкой и к тому же горожанкой — вряд ли какой дух станет связываться. Если мы живем в домах, где прямо в квартире (!) находится туалет и ничего с нами не случается, то вряд ли какая сила решится причинить мне вред.
На самом-то деле Сайера-апу смущало другое: а что скажут соседи, если, не дай Бог, точнее, не дай Аллах, случайно узнают, что ее гостья не желает спать в комнате? Вдруг мне не нравится запах в доме или я недовольна постелью? Словом, это могло вызвать пересуды, и Сайера-апа, вполне естественно, старалась избежать их.
Тем не менее, привычно поворчав, Сайера-апа успокоилась. Старушка она была достаточно независимая, умела постоять за себя, отбрить обидчиков и остроумно высмеять их, из-за чего мало кто осмеливался перемывать ей косточки, чтобы потом не получить по заслугам. Ей случалось даже курице голову отрубать, когда поблизости не оказывалось ни одного мужчины, к которому она могла обратиться с просьбой. Конечно, Сайера-апа, как положено в таких случаях, привязывала к поясу моркову. Но из ее подруг-старушек ни одна — хоть им десять морковок привяжи, — не решилась бы выполнить чисто мужское дело. А Сайера-апа не только осмелилась, но потом, посмеиваясь, описывала, как она все это проделала.
Поскольку во всем остальном я не перечила Сайера-апе, она мирилась с непонятной для нее причудой.
Устроившись под теплым ватным одеялом, чувствуя, как лицо овевает прохладный горный воздух, я смотрела на раскрывшуюся передо мной бездну, полную трепещущих звезд, и снова переживала то удивительное состояние восторга, полноты чувств и понимания какого-то особого смысла жизни, которое невозможно выразить словами.
Конечно, стихия леса, тайги, как и любая другая стихия, способна заворожить. Но, к сожалению, у меня возникает ощущение, что сами деревья не дают возможности увидеть “леса”, как далеко он простирается.
Море — слишком беспокойно, оно постоянно находится в волнении, пытаясь урвать у стихии земли спорную территорию. А когда оно вдруг погружается в дрему, то перестает быть морем. Оно становится бульоном, в котором, едва шевеля плавниками, как вареные, плавают рыбы, если до того медузы не успели раствориться в нем киселеобразной массой.
Стихия земли, сосредоточенная в громаде гор, переходит в иное качество. Она становится массой покоя. И действие, которое производит эта масса покоя, наверное, можно было бы измерить, как измеряется сила притяжения, сила гравитации. И тогда было бы можно выдавать точный показатель: в городе — одна сотая той массы покоя, которую переживает человек, оказавшийся на высоте тысяча метров над уровнем моря.
Но чтобы у читателя не возникло ощущения, что я слишком идеализирую или поэтизирую увиденное, расскажу об одном случае. Любимый внук Сайера-апы — Манончик — впервые оказался в городе Душанбе, куда его привез старший брат.
Тогда еще в горном кишлаке, где жил Манон, не установили ретрансляционную станцию, и про телевизор он только слышал.
Поэтому мальчик, едва дождавшись, когда вспыхнет экран, прильнул к нему и почти весь вечер просидел как завороженный. Он смотрел все подряд: гонки яхт, интервью с академиком, документальный фильм об африканском заповеднике, потом какой-то фантастический фильм о пришельцах...
Мы несколько раз посматривали в его сторону, пытаясь понять, что же на него произвело самое сильное впечатление.
Промелькнула заставка. И вдруг Манон, обернувшись, что-то стал говорить своему старшему брату, с воодушевленным видом указывая на экран. Из всего увиденного — диковинного и непонятного — его больше всего поразила... собака, которая, оказывается, была похожа на ту, что жила у его друга в кишлаке.
Не так ли и мы. Оказавшись в самых необычных местах, в самых неожиданных ситуациях, — отзываемся всей душой на то, что нам близко. Что нам как бы уже
з н а к о м о. А все остальное пропускаем мимо — слишком это непривычно и ни на что не похоже. Вроде той кошки, над которой провели эксперимент: с самого первого дня рождения она могла видеть только горизонтальные линии — и ни одной вертикальной. И когда на пути уже ставшей взрослой кошки поставили палку, она не увидела ее и попыталась пройти невидимую преграду насквозь.
Не исключено, что и мой рассказ состоит из своего рода “вертикалей” или “горизонталей”.
В тот приезд и остроту, и радость переживаний отравляло только одно: смутное предчувствие гражданской войны.
Я отправилась в горный кишлак с ощущением, что, быть может, не скоро смогу снова побывать в тех местах. Но мне даже в голову не приходило, что разлука окажется столь долгой...
Лежа на топчане и глядя в темную бездну (сияние звезд только усиливало темноту), я почти физически ощущала бесконечность пространства. Здесь оно не было умозрительным понятием. Край топчана непосредственно упирался в него.
И я заснула, словно растворилась в этой бездне.
Утром Сайера-апа, выслушав жалобы на головную боль, а главное, странный сон, приснившийся мне, всплеснула руками и быстро заговорила:
— Я когда вниз спускаюсь — у меня тоже голова болит. Врач сказала — давление. Как сюда приезжаю, все проходит.
— А что сон означает? — напомнила я, стараясь направить разговор в нужное русло. Во сне мне “явилась тетушка, умершая несколько лет назад, и просила, чтобы я не забывала ее”.
Сайера-апа задумалась. И тогда я осторожно подсказала:
— Может, фолбин поможет. Наверное, моей тетушке нужно устроить угощение? Может быть, мне тоже купить мяса, риса, масла — сделаем плов. И душа ее успокоится?
Моя собеседница продолжала сосредоточенно думать.
Я понимала, чем она озабочена. С одной стороны, если я возьму часть расходов на себя, ей будет легче. Но, с другой стороны, прилично ли экономить на собственных поминках?
В кишлаке большинство людей живет более чем скромно. На еду, на одежду, на повседневные нужды уходит не так уж и много. Все откладывают деньги на главные события в жизни, которые требуют по-настоящему серьезных затрат: обрезание мальчика, свадьба и похороны. Поминки — последнее торжество в бренном мире — требовали полной самоотдачи.
И вместе с тем Сайера-апа помнила о том, что у старшего внука вот-вот должна была состояться свадьба...
Желая вывести мою собеседницу из ступора, я начала выспрашивать, сколько именно мяса мне купить. И где лучше это сделать? Ведь до приезда фолбин я собиралась побывать у своей знакомой Халиды — в кишлаке, который располагался еще выше в горах.
Это сразу перевесило чашу весов. В тех местах мясо можно было купить намного дешевле, а значит, побольше. Сайера-апа оживилась. В глазах ее вспыхнули огоньки. Движения сразу стали быстрыми, стремительными. Она тут же подвернула рукава верхнего платья — признак особенного воодушевления — и начала давать мне наставления, загибая пальцы, чтобы я не перепутала чего.
Мы обговорили все, что нужно, после чего Сайера-апа отправилась узнавать, поедет ли в очередной рейс на своей машине племянник одной из ее подружек и не захватит ли он меня с собой. Она ушла. Чуть более быстрым шагом, чем следовало бы ожидать от старушки ее возраста. Но когда речь идет о чем-то действительно важном, тут не до стоящих на пути невидимых духов или пери. Земные заботы заставили ее на время забыть о потусторонних силах.
А я взобралась на корявую, сбитую кое-как лестницу, что вела на чердак, села на перекладину, чтобы полюбоваться восходом солнца. Я смотрела не только на горы, но краем глаза заглядывала в соседний двор, — там рос тополь, который на какое-то время по воле фолбин станет супругом Нигины. И постепенно начала испытывать к нему совершенно непонятное враждебное чувство. Словно он был всему виной.
Тополь — незаменимая вещь при строительстве дома в этих местах, где жители давно свели на нет леса, некогда покрывавшие склоны гор. Ровный длинный ствол как нельзя лучше подходит для матицы — основы кровли. Отсюда и обычай: сажать дерево при рождении ребенка.
Когда подъезжаешь к кишлаку, особенно весной, — тонкие деревца издалека кажутся прозрачно-сероватыми, тающими вверху столбиками дыма.
Во дворе, где жила Нигина, тополь был довольно крепкий. Ну а вдруг обнаружится, что ствол его начали подтачивать жуки? Из слов Сайера-апы я поняла, что на красавицу стал поглядывать известный во всем районе борец, богатырь-пахлавон, неизменный победитель всех соревнований. Его небольшие, как у героя индийских фильмов, усы, наверное, сводили с ума не одну девушку на выданье. Вдруг какая-нибудь ревнивица возьмет и польет дерево купоросом? Или лопатой повредит корни? Кора тополя такая нежная, мягкая, легкоранимая.
И тогда клеймо останется навсегда.
Слухи в кишлаках, когда они возникли, трудно погасить. Они, как лесной пожар, долго могли тлеть, чтобы при всяком удобном случае вспыхнуть снова. Не только байские замашки местного начальства, не только чиновничий произвол, от которого негде искать защиту, но в придачу еще и злые языки, которые “страшнее
пистолетов”, — вот они прелести сельской жизни!
И место, где я переживаю ощущение невероятной наполненности, для такого человека, как Нигина, представляется если не адом, то чистилищем.
Я, приехав в кишлак, высвобождалась из своей привычной жизненной сетки. А та, которой подчинялась Нигина, кроилась не на меня. Из нее я тоже выпадала. (Взять хотя бы то, что ни одна из местных женщин не могла сидеть за дастарханом с мужчинами. А для меня делалось исключение.) Мое пребывание здесь превращалось в своего рода свободное парение.
Вот что порождает “синдром Синдбада-морехода”. Тот, кто пережил это, стремится повторить ощущение свободного парения вновь и вновь...
Хлопнула калитка. Я повернула голову. Во двор вошли мальчик и девочка с огромным цинковым ведром в руках. Вернее, огромным оно казалось, потому что детишки рядом с ним выглядели такими маленькими. Девочке, одетой в бордовое платьице и зеленые в цветочек штапельные изоры-штанишки, наверное, еще не минуло пяти лет, а ее брату — трех. Одетый в рубашонку, босой, как и его сестра, он цеплялся с другого конца за цинковое ведро, оттопырив в сторону пухлую ладошку.
Малыши собрались двинуться к загородке, когда я неловко шевельнулась. Лестница скрипнула. Они одновременно подняли головы, да так и застыли в полном онемении.
Хоть я и носила в кишлаке таджикское платье, изоры и платок на голове, но все равно и цвет волос, и лицо, да и манера держаться, — все во мне выдавало чужого человека. Но то, что этот чужой человек к тому же сидел на лестнице, — еще более сбило малышей с толку. Наверное, на какую-то долю секунды они готовы были поверить, что перед ними то ли пери, то ли тот самый дэв, которым запугивала меня Сайера-апа... Все это так явственно отражалось на их изумленных личиках: округлившиеся глаза, полуоткрытый рот.
Еще секунда, и они, может быть, оставив ведро, бросились бы наутек.
Чтобы поскорее развеять их страхи, я негромко и нараспев, как было принято здесь, поздоровалась с ними, спросив, как чувствуют себя их мать, бабушка, дедушка, как остальные братья и сестры? Чем длиннее перечень, тем больше внимания к собеседнику вы проявляете. (Известный археолог В. А. Ранов шутливо говорил, что сведущий в политесе человек должен не забыть поинтересоваться, “как растет тополь в вашем дворе?”.)
Знакомые слова подействовали успокаивающе. Страх перед непонятным и чужим прошел. И девочка, закивав в ответ, также нараспев, принялась, как положено, отвечать на приветствие.
А у меня в памяти промелькнуло воспоминание, как мы, классе в третьем, впервые отправились в горы небольшой группкой, без сопровождения взрослых, за подснежниками. И нам нужно было миновать кишлак. Глухие дувалы, сплошные, без окон, стены домов, непривычный запах кизяка, домашних животных — все казалось странным. И... враждебным. Мы шли, и нам повсюду чудилась опасность.
А кишлачные ребятишки (осмелившиеся выскочить вслед за нами, только когда мы оставили позади последний дом) тоже держались стайкой и, наверное, ждали от нас любой выходки.
Да что кишлак! Вспомните хотя бы свой первый выход на соседнюю улицу. Каким же безумством храбрых представлялся тогда пятнадцатиминутный проход по ней. (Многие деревенские жители в России вспоминали, что точно так же боялись, когда приходилось идти в школу через соседнюю деревню, — и мальчишки, и парни гоняли “чужаков”.)
И жестокие убийства, последовавшие во время гражданской войны в Таджикистане, поражавшие бессмысленностью (помимо ненависти к идеям, не соответствующим представлениям о том, что есть “правда”, а что нет), выдавали этот почти генетический страх перед “чужой одушевленностью”. Уничтожая противника, та и другая сторона словно пытались выкорчевать из самых глубинных пластов сознания страх перед другими. Беспощадная расправа над врагом порождала иллюзию, что таким образом удастся искоренить этот страх навсегда...
Пока мы переговаривались, сзади к малышам успел подкрасться петух — птица злая и коварная. Громадный, с корявыми шпорами, крепким острым клювом, он всех ревновал к своим курам. Сайера-апа, потирая ушибленное место, не раз грозилась зарезать его. Но петух и в самом деле был хоть куда. Весь его гарем несся исправно.
Я кышнула, чтобы отогнать злодея, который приготовился клюнуть мальчика в отставленную ручонку. Малыш испуганно бросился за спину сестры, которая выставила перед собой цинковое ведро и, загораживаясь им, как щитом, начала продвигаться вдоль загородки, что отделяла стойло коровы от двора.
Наверное, мальчику да и девочке петух представлялся таким же громадным, как мне африканский страус. А может, как сказочная птица Симург, которой ничего не стоило схватить человека и унести неизвестно куда.
Спрыгнув вниз, я схватила хворостину и решительно двинулась к петуху. Он, клокоча от негодования, отступил.
Малыши прыснули за спасительную перегородку и, тотчас забыв про меня, принялись сгребать в ведро — прямо ручонками — слегка подсохшие коровьи лепешки, не выказывая при этом ни малейшей брезгливости.
Коровьи лепешки — вещь в этих местах незаменимая. Обмазанный коровьим пометом (смешанным с глиной) пол, подсохнув, надолго оставался гладким и чистым. Пыль к нему не приставала. И в комнате еще долго стоял нежный, едва уловимый терпкий запах — лучшее средство от тараканов, муравьев и прочей напасти городских квартир. Зимой лепешками, смешанными с соломой (иногда с угольной пылью), топили печи. В кишлаке — в прямом смысле слова — ни одна коровья лепешка не пропадала даром.
Наполнив ведро, мальчик и девочка подхватили его с двух сторон и потащили по извилистой улочке, останавливаясь через каждые несколько шагов отдохнуть и сменить руку.
Ох и долгим же, наверное, было для них это утреннее путешествие — настоящее хождение, во время которого им довелось пережить столько необычного, натерпеться таких страхов, каких хватило бы на долю любого отважного мореплавателя или купца-путешественника. Это был поход, равный подвигу Геракла, отправившегося за яблоками Гесперид.
И даже ненасытная детская душа, несмотря на способность вмещать необъятное, была, наверное, переполнена новыми впечатлениями.
К тому времени, как вернулась Сайера-апа, я уже заварила чай. В отличие от своих подружек, она пила не зеленый, а черный. Он считался “горячим” напитком, в то время как зеленый относился к “холодным”. Точно так же и мясо делилось на “горячительное” (например, баранина) и “холодящее” (козлятина). И даже варенье из лепестков роз — в зависимости от цвета розы (красный или белый) — могло оказаться разнесенным по разным полюсам. По складу характера Сайера-апе следовало бы употреблять больше “холодного” питья. Но со своим пристрастием к черному чаю она ничего не могла поделать. Только подбеливала его козьим молоком, чтобы уменьшить вредные свойства.
— Скоро приедет за тобой, — сообщила она, с довольным видом усаживаясь на топчан.
Понятие “скоро” в Средней Азии довольно растяжимое. Это могло означать и час, и два, а то и полдня. Поэтому я и не думала торопиться (не то что раньше).
В первые дни приезда Сайера-апа не позволяла мне поливать ей на руки перед едой, подавать чай, но через какое-то время с удовольствием отдавала один за другим свои рубежи.
Я разворачиваю перед ней дастархан и ставлю пиалки, тщательно вымытые в ручье с песком. Идеально чистые.
Чистота — понятие ритуальное. Что мне стало особенно ясно после рассказа русской медсестры Любови Андреевны, которая после распределения оказалась в кишлаке и вышла замуж за таджика. С того времени, когда Любовь Андреевна перешла порог мужниного дома, прошло более тридцати лет, но она все никак не могла спокойно вспоминать, каким трудным было вживание в новую среду. “Пришла я, посмотрела: ну, думаю, какая у них грязь! Надо чистоту и порядок наводить. Купила ведро известки. Весь дом побелила, все перестирала, занавески на окна повесила. Да еще борщ приготовила — без свинины, — знаю, что им нельзя. Жду, когда они придут, и
радуюсь — пусть посмотрят, как надо по-человечески жить. И ты представляешь! Мать и его сестры покосились на все, но ни слова не сказали, хотя вижу — не очень-то и довольны. И за ужином: ни одна не притронулась к моей еде. Ничего, думаю, голубушки, отвыкнете от своей грязи, потом сами благодарить будете. Так что оказалось? Я через несколько дней не выдержала, говорю мужу: ты у них потихоньку выспроси, почему они мою еду не едят? Мне же интересно и... обидно. Ну он и вызнал. Оказывается, им нельзя есть еду, приготовленную “нечистым” человеком. А я, на их взгляд, “нечистая”, потому что после того, как с мужем посплю, из кувшинчика не подмываюсь! А по их законам полагается так: сразу иди совершай омовение. Иначе с тобой никто есть не сядет. И смех и грех. Я-то по-своему думаю, как чистоту навести. А они по-своему. Но много времени прошло, пока я пригляделась и поняла, как они за собой следят”.
В книге американских этологов приводилось описание многолетнего эксперимента над шимпанзе, которых поселили в семье глухонемых, благодаря чему обезьяны выучили язык жестов. И не просто выучили, но и стали смело давать определения новым, дотоле неизвестным им вещам. Впервые попробовав редис, они назвали его “овощ-щипать-язык”. А когда они, зная на вкус дыню, в первый раз получили на десерт арбуз, то, почти не задумываясь, выдали сочетание “вассер-мелоне”, которое, как сказал исследователь, “угрожающе близко подошло к аналогичному немецкому определению”.
Но еще более “угрожающей” выглядит ситуация, когда шимпанзе, раскладывая фотографии людей, обезьян и свои собственные, — положили свои в ту сторону, где лежали фотографии людей (рядом с Мэрилин Монро и другими кинодивами), а не в ту кучку, где лежали фотографии обезьян. О своих сородичах подопытные шимпанзе отозвались с нескрываемым отвращением: “грязные, вонючие животные”.
Выходит, что неспособность осознать ценность другой культуры — предубеждение, вынесенное нами еще из мира животных.
Машина — любимый и уважаемый здесь “козлик” — остановилась у калитки перед обедом. И в самом деле — “скоро”.
На самолете до того места, где жила Халида, лету минут двадцать. На машине добираться — часа два. Потому что дорога все время идет вверх. И за это короткое время мы минуем одну природную зону и оказываемся в другой.
Горы — это еще и та стихия, которая способна спрессовать время. Здесь на небольшом отрезке пути можно проехать от пустынь и полупустынь, которые располагаются у подножия, до альпийских лугов, а от них — до Северного полюса, — такой же мертвенный холод царит на вершинах гор. Каких-нибудь семь-восемь километров, но, по сути, они сравнимы с семью тысячами километров. От одного конца России до другого.
Водитель — молодой парень — явно не прочь полихачить, но ему никак не удается разогнать машину. Хотя дорога хорошая, заасфальтированная. (Как-то сейчас выглядит эта дорога? Раньше каждую весну — после зимних заносов — ее приводили в порядок, на что уходило немало денег. А откуда их взять сейчас?)
Истошно воя, машина преодолела последний крутой подъем. Перед нами расстилалось плато. Здесь основное население кишлаков — киргизы. Земледелием, как внизу, в долине, они занимаются мало. В основном выращивают скот.
Халида приехала в Душанбе из Татарии, поступила в пединститут, закончила его, вышла замуж за парня, который тоже учился в институте, и уехала вслед за ним, в его родные места. В киргизской школе она преподавала русский язык.
Познакомились мы с ней благодаря ее письму в газету. Она прочитала рецензию на новую книгу и просила выслать адрес “Книга-почтой”, чтобы заказать ее.
...Халида вышла ко мне навстречу с годовалой девочкой на руках, еще одна девочка — трехлетняя — шла за ней, цепляясь за подол, мальчики пяти и восьми лет старались держаться независимо, но все время оказывались рядом со старшей
сестрой — двенадцатилетней девочкой.
Муж Халиды — Ильхом — не очень хотел последнего ребенка, но Халида писала мне, что до смерти боится абортов: “лучше я пять раз рожу, чем один раз на аборт пойду”, — и родила-таки. Хотя уже давно не могла похвастаться особым здоровьем.
Поэтому среди прочих подарков я везла противозачаточные таблетки, чтобы ей в следующий раз не пришлось стоять перед трудным выбором.
В большой комнате, куда она приводит меня, — одна стена вся в шкафах с книгами. На полках — не только русская, но и зарубежная литература.
Когда у нее в гостях оказался наш друг Мишель — фотокорреспондент из Парижа, Халида с гордостью показала на одну из полок:
— Здесь у меня Стендаль. Я больше всего люблю роман “Красное и черное”.
— А кто такой Стендаль? — удивился Мишель.
— Анри Бейль, — напомнили мы.
В ответ — пожатие плечами.
— У вас был знаменитый фильм с Жераром Филипом...
Взгляд, полный недоумения:
— А кто такой Жерар Филип?
Как стремительно меняется современная мода. И молодой человек не считал нужным рыться в сундуке, который оставил его отец, не говоря уже о дедушке. Мишель, даже слыхом не слыхавший о классике французской литературы (что по нашим тогдашним представлениям казалось непростительным), объездил чуть не весь мир, побывал в самых “горячих” точках, знал и понимал тайные пружины, которые запускали механизм многих событий. У него было замечательное чувство стиля. И его фотографии печатались в достаточно престижных журналах.
Такой библиотекой, которую собрала Халида, могли похвастаться не все, но каждый директор школы, главврач, агроном, а то и бухгалтер полагали себя обязанными отвести несколько полок в “стенке” подписным книгам. Многие из них, так же как и Халида, получали несколько журналов. Но для Халиды и книги, и журналы служили ниточкой, которая давала ей возможность ощущать себя причастной ко всему, что происходило в стране. Сейчас до нее не доходят даже письма.
Ильхом вывел машину из гаража, и мы отправились на летовку, где паслись отары.
Годовалая девочка капризничала и ладошкой сердито хлопала Халиду по лицу, дергала за волосы. Халида терпеливо пересаживала дочку с одной стороны на другую, ни разу не рассердившись, не раздражившись в ответ. Так обращается со своим ребенком не только она. Я ни разу не видела, чтобы в кишлаке кто-то шлепал ребенка. И маленькие дети в кишлаках кажутся избалованными. Но в три-четыре года они вдруг превращаются в покладистых и спокойных малышей. Старшая дочь и два средних мальчика Халиды давно стали ее незаменимыми помощниками, и ей редко приходится напоминать им о том, что надо подмести двор, принести воды, вскипятить чай для гостя.
Но идиллии нет и здесь. Во всяком случае, Халида, отводя руку дочки, в ответ на мой рассказ о Нигине и о том, что ей предстоит побыть какое-то время женой тополя, — описала педсовет, на котором разбирался очередной случай самоубийства выпускницы их школы. Девушка облила себя бензином. Ожоги были такие страшные, что спасти ее не удалось.
— ... сначала прыгали с обрыва, потом пили уксус, несколько лет назад возникла мода глотать иголки. Теперь обливаются бензином.
Так девушки протестуют против домашней тирании, против того, что их вынуждают идти замуж за нелюбимых, когда родителей прельщает хороший калым.
Живые факелы один за другим вспыхивают в Таджикистане, Узбекистане, Туркмении. Когда удается, местное начальство старается утаивать эти случаи от вышестоящего руководства. А правительство изо всех сил делает вид, что не видит в этом ничего, кроме отдельных “нежелательных” выходок (тоже боятся нагоняя из Москвы).
И мы с Халидой приходим к единодушному выводу, что самоубийства — тоже “предчувствие гражданской войны”. Выражение смутного протеста, глухого недовольства, которые, накапливаясь, ищут выхода.
Социологи, с которыми я разговаривала в Душанбе на эту тему, объясняли растущее напряжение невероятной плотностью населения. В каждой семье по восемь—десять человек. А земли, пригодной для жизни, в Таджикистане семь процентов, остальные девяносто три — занимают горы. Никакой программы, никакой работы в этом направлении никто не ведет. Матерям-героиням продолжают выдавать медали.
Слушая выводы социологов: “природа не способна выдержать такую нагрузку”, я не могла отделаться от впечатления, что уж слишком механистически-биологическим выглядит такой подход... Но именно в тех местах, которые на развернутых передо мной картах были заштрихованы наиболее густо, и полыхнуло жарче всего. И как только жизнь в этих местах налаживалась, как только плотность населения достигала “критической массы”, — следовала очередная вспышка. Историки видели в новой кровопролитной войне очередной всплеск давнего противостояния.
Халида вздыхает, ее огорчает, что на педсовете обсуждали только одно: как подать эту новость в район. А когда она заикнулась, что надо разобраться, понять, отчего же девушка решилась на такой отчаянный шаг, на нее обрушились коллеги: дескать, тебе хорошо, это не в твоем классе произошло! И больше всех лицемерили партийные работники. За свои места боялись.
Ильхом, крупный, начинающий полнеть мужчина, сосредоточенно молчал всю дорогу. Мне кажется, что в этот раз он не очень рад моему приезду, и размышляю, не связано ли это с покупкой мяса. Как выяснилось вскоре, дело было в другом.
Машина миновала заросли шиповника, усыпанные нежно-желтыми цветами. И словно в пандан к ним — на просторной поляне, куда поднялась машина, — то там, то здесь виднеются такие же пронзительно желтые пятна цветущего адониса. Художники называют это сочетание “яичница с луком”. На картине получается пошло. А в жизни — глаз не оторвать.
Впереди, на склоне уже можно различить пасущееся стадо.
Дальше к юртам нам придется идти пешком.
Воздух разреженный и чистый. Небо такого ультрамаринового цвета, какой бывает только в горах. Все насыщено запахами и красками.
Первые несколько шагов идешь, словно опьяненный. А потом понимаешь, что состояние легкого головокружения возникает не только от чистоты воздуха. Это сказывается высота.
Начинаешь ощущать биение сердца в груди. Словно за спиной — не три-четыре километра (на глаз сразу не скажешь), а все двадцать.
Нас встречает родственница Ильхома, пожилая киргизка, в “традиционном” наряде — цветастое платье, черная бархатная жилетка с перламутровыми пуговицами и ичиги (мягкие сапожки) с калошами, — вводит в юрту, чтобы мы передохнули с дороги. Когда мы садимся, облокотившись на подушки, я замечаю, как она переставляет мои ботинки сантиметров на десять ближе ко входу. Значит, я поставила их не там, где нужно.
В юрте места не так много, как в доме. И чтобы сохранить порядок, надо строго следить, чтобы не нарушались границы “столовой”, “спальни”, “прихожей” и “гардеробной”. Тут и пять сантиметров имеют значение.
Для киргизов кочевье — привычный образ жизни в отличие от таджиков. Таджикские пастухи, отправляясь в горы со своими отарами, даже если занимаются этим из года в год, все равно воспринимают кочевки как нечто временное. У них, как правило, быт устроен кое-как. Чайник может лежать рядом с курпачой. Возле ящика с продуктами валяются галоши.
Киргизская юрта своим устройством символизирует космос. Оттого и невозможно нарушить порядок, что это может повести к крушению мироздания.
А для таджика символ мироздания — кибитка. И когда входишь внутрь дома и видишь стопку ватных одеял, сюзане, куроки (лоскутные покрывала и коврики), создается впечатление, будто сбылась детская мечта — и ты оказался внутри калейдоскопа.
Старшие дети уговаривают Халиду подняться вверх по склону холмистой горы за кислячкой (ревенем), разлапистые листья которой хорошо видны даже из юрты.
Со мной остается все та же пожилая киргизка, что встречала нас, и заводит типично женскую беседу, с которой начинаются все разговоры в любом уголке Средней Азии. Киргизского я не знаю, но точно так же, как это делали таджикские женщины, когда я только осваивала азы языка, — киргизка слегка похлопывает себя по животу и показывает шесть пальцев. Значит, у нее шесть человек детей. Рука скользит по длинным косам — и она показывает четыре пальца. Соответственно мальчиков двое.
Я уже знаю, как она отреагирует на то, что у меня всего один ребенок. Большинство женщин всякий раз с трудом скрывают сожаление: надо же! Правда, в тот же вечер во время чаепития (как мне потом перевела Халида) женщины отмечали, насколько моложе своего возраста я выгляжу. “Городские себя жалеют, не как
мы”, — приходит к выводу свояченица Халиды.
А ведь горный воздух не сравнить с тем, чем горожанкам приходится дышать внизу. И образ жизни здесь кажется намного здоровее. В чем же дело? Почему горожанки и в самом деле, как правило, выглядят моложавее?
Помимо частых родов, от которых изнашивается организм, есть еще один важный момент.
Уважение, которое оказывают старухам и пожилым женщинам в Средней Азии, заставляет каждую молодую женщину невольно стремиться поскорее достичь такого возраста, когда и они смогут пользоваться таким же почетом.
Из юрты видно, как дети, ломая толстые, сочные стебли кислячки, гуськом спускаются вниз по тропинке, идут мимо пастуха, который, подвернув полы чапана (халата), как фалды фрака, ловко разделывает тушу только что зарезанной для угощения козы. И женщины так сноровисто уносят то один таз с внутренностями, то другой, что возле туши не остается ни малейших следов расправы. Даже капелек крови.
А на очаге уже готовится деликатес.
Что он из себя представляет, я узнала только тогда, когда мне на блюде (как Саломее) подали жареную голову козы. Халида, когда мне протянули нож, объяснила, что я, как почетный гость, должна отрезать и съесть самые лакомые кусочки (например, щеки).
Несмотря на все свое стремление следовать положенным обычаям, я, извинившись не один раз и сославшись на строжайшую диету, предписанную врачами (мне нельзя есть “холодящую пищу” — на ходу сочинила я), отказалась от изысканного угощения в надежде, что хозяева сами насладятся им от души.
Детишки, хоть и были привычны к высоте, быстро угомонившись, заснули. Их бережно уложили на курпачи и накрыли теплыми одеялами.
А мы продолжали сидеть “за столом”.
Мужчины степенно вели беседу, обсуждая, что творится в Чили, что в Южной Африке и с какой речью выступила Маргарет Тэтчер.
Впервые я столкнулась с тем, насколько живо откликаются на международные вопросы жители горных кишлаков, когда отправилась вместе со своей студенческой группой в дальний турпоход, к Фанским озерам.
После очередного долгого утомительного перехода мы оказались возле сада, ограда которого была выложена из камней до половины человеческого роста. Небрежно-грубоватая кладка из плоских камней, положенных друг на друга и кое-как скрепленных смесью глины и извести, была по-своему очень красивой.
Но мы смотрели не столько на кладку, сколько на абрикосы. От их тяжести ветки гнулись вниз. И мы слышали, как спелые плоды падают в траву. Будто идет град.
Соблазн протянуть руку и сорвать несколько плодов был так велик, что многие из нас не удержались.
Увидев стоявшего у калитки хозяина, мы смутились. Но он, поздоровавшись, пригласил нас зайти в сад, отдохнуть. Что, впрочем, никого, кто прожил какое-то время в Таджикистане, не удивило. (Однажды — это уже было много позже — когда с другой туристической группой мы спускались по ущелью вниз, откуда-то сверху раздался крик. Мы остановились. С вершины той горы, половину спуска с которой мы уже преодолели, бежал какой-то человек и, отчаянно размахивая руками, звал нас. Мы решили, что у него что-то стряслось, может быть, нужна помощь, и, несмотря на усталость, начали снова подниматься вверх по крутой тропе. Запыхавшийся мужчина — ему тоже пришлось пробежать изрядный отрезок, когда мы, наконец, сошлись где-то
посередине, — спросил огорченно: “Зачем мимо прошли? Почему в гости не зашли? Даже пиалку чая не выпили!”)
Усадив всю нашу группу на топчаны, хозяин поставил большие подносы, полные спелых, только что собранных абрикосов самых разных сортов, и завел с нами беседу на политические темы. И к стыду своему, мы не смогли ответить ни на один из его “коварных” вопросов. И он, продолжая радушно угощать нас, чувствовалось, торжествовал победу. Наверное, ему доставляло удовольствие выказывать такую осведомленность не просто туристам, но еще к тому же студентам университета — пусть и первокурсникам.
Безобидный и гостеприимный сфинкс, который поджидал путников в своем густом тенистом саду. Впрочем, плату он все же потребовал. Вернее, пожаловался на то, что сели батарейки транзисторного приемника, по которому он слушал все новости. Батарейки можно было достать только в большом городе. Мы, разумеется, с готовностью пообещали прислать их, продолжая налегать на необыкновенно вкусные абрикосы.
Хозяин как бы между прочим заметил, что лучшие сорта привез его прадед. Это были три косточки от абрикосов, которыми угощали при дворе эмира бухарского. Прадед тайком спрятал их в рукав халата, поскольку садовник эмира не отдавал саженцев на сторону, никто не смел претендовать на то, чтобы и в его саду росли столь же вкусные плоды. За свою смелость прадед мог поплатиться головой. Такого рода “легенды” потом я выслушала не от одного владельца сада в разных уголках Таджикистана. Какое счастье, что эмир не дожил до такого позора, когда все простые смертные имели возможность вкушать плоды неземного вкуса.
Один из абрикосов ударил кого-то из нашей группы по спине. И это был весьма чувствительный удар. Казалось, что дерево совершает усилие, стремясь освободиться от них. Абрикосины не просто падали, а летели, словно кто-то метнул их вниз.
Неужто, в силу человеческого несовершенства, войны — такая же попытка природы “освободиться от плодов”, которые становятся обременительными для нее?
Мне удалось все же незаметно перевести разговор с глобальных мировых проблем, с “горячих точек”, что пылали в разных концах земного шара, до местного уровня. Мне хотелось подробнее расспросить: возможно ли здесь столкновение между таджиками и киргизами, какое произошло в городе Оше, на территории Киргизии? В том районе таджики были в меньшинстве и жаловались, что власти ущемляют их, отводят меньше воды. С требования устроить передел — и началось столкновение, которое закончилось кровавым побоищем. Больше всего свидетелей — газетчиков и телекорреспондентов — поражала бессмысленная жестокость, с которой киргизы и таджики расправлялись друг с другом. Писалось об этом мало, тогда еще было не принято смаковать сцены жестокости, показывать самые жуткие кадры. В новостях только промелькнули скудные сообщения, по которым трудно было представить, что происходит на самом деле. Но по кадрам, которые показывали нам знакомые фотокорреспонденты, да по выражению их лиц мы представляли, что они пережили там, на месте.
Здесь все было с точностью до наоборот: киргизы жаловались на то, что таджики их притесняют. Больше всех горячился самый молодой парень. У него еще не было ни жены, ни детей, он не был обременен семьей, и поэтому он жестче всех повторял, что надо требовать: начальником в области должны ставить не таджика, а киргиза.
Ильхом хмуро слушал его, не вмешиваясь в разговор.
В ответ на мой вопрос, может ли здесь произойти что-то вроде “ошских
событий”, — как деликатно писали газеты, — собеседники на секунду замялись. Первым вскинулся тот же парень:
— Они сами начинают!
— Что? — не поняла я.
— Так неправильно!
— Да о чем речь? — все никак не могла я взять в толк.
— ... в нижнем кишлаке таджики купили автомат. Мы только пистолеты покупали, винтовки, а они автомат!
Ильхом еще больше насупился.
И только сейчас я поняла, что его озабоченность не имеет никакого отношения ко мне. Просто все мужчины поселка обсуждали, где добыть оружие. (Тогда еще патроны не продавались так, как продаются семечки.) Они жили не предчувствием гражданской войны, а “пара беллум” — готовились к ней.
— Зачем? — продолжала допытываться я. — Зачем вы покупали пистолеты?
— Как — зачем? — пожал плечами парень. — А если они нападут, как мы будем защищать женщин и детей? Теперь мы достанем пулемет.
В газетах это называется “эскалация” войны: нагнетание напряжения. Когда пытаешься развязать узел и тянешь его не за тот конец, он затягивается. Так затягивался узел отношений и здесь. Его тянули не за те концы.
Никто не хотел осознать, что происходит, из-за чего может вспыхнуть конфликт и что надо сделать, чтобы этого не случилось. Начальство надеялось, что рассосется как-то само собой. Открыто поднять такой вопрос означало одно: лишиться своего доходного места. Выгоднее молчать. (Как это происходило и с самоубийствами.)
Но были и такие политики, которые, почувствовав силу напряжения, что зрела по всей республике, а не только в этом районе, решили, что, выпустив “джинна насилия”, сумеют использовать его в борьбе за власть.
Только джинн этот оказался далеко не таким покладистым, каким был старик Хоттабыч.
Почти ни один из тех, кто решился использовать этого демона насилия, не достиг своей желанной цели. Ураган вышвырнул их за пределы страны.
А на месте кишлаков, где вскоре пройдут междоусобные бои, останутся обвалившиеся стены, выгоревшие сады. Выстреливающие со своих веток абрикосы уже не нарушат ленивой летней тишины. И по покосившимся дувалам будут бродить одичавшие кошки и собаки.
Ни одна фолбин не в состоянии справиться с тем джинном, которого выпустили политики. Тут ее заклятия оказываются бессильны.
Холодный ветерок, дохнувший с высот, где никогда не тает снег, шевельнул полог юрты. Наступило утро.
Но тревожное ощущение, которое осталось после вчерашнего разговора, не растворилось вместе с восходом солнца.
Ильхом с сумками уже спустился к машине. Нам с Халидой оставалось только собрать детишек. Мой самолет вылетал в десять утра.
Из иллюминатора я рассматривала сложный дактилоскопический узор гор; цепочка кишлаков тянулась вдоль реки, повторяя ее прихотливые извивы; крошечные распаханные площадки на каком-нибудь из склонов. Внизу земли не хватало — ее начинали осваивать все выше. Иной раз площадка занимала места не больше, чем двор дома. Казалось бы, стоило ли городить такой огород? Но, должно быть, стоило, если кому-то не лень было взбираться так высоко. А когда-то расстояние от одного кишлака до другого в этих местах равнялось одному, а то и двум переходам на лошади.
Сейчас — кибитки лепятся одна к другой...
Сайера-апа и я сноровисто начали разбирать привезенные пакеты. Развернув один, моя хозяйка от неожиданности чуть не выронила его из рук. На нас смотрела, щерясь, голова козы. Хозяева не позволили себе посягнуть на угощение, предназначенное гостю. Не съела — бери с собой.
Отогнув ворот платья, Сайера-апа поплевала, пробормотав: “Э, тоба, тоба, тоба!” (заклинание, похожее на наше “тьфу, тьфу!”), чтобы легкий испуг, который она перенесла, не оказал вредного действия. После чего с явным удовлетворением отложила голову козы в сторону.
Таджики, живущие в кишлаках, что располагались в долине, уже давно научились ценить киргизскую кухню, и не исключено, что Сайера-апа собиралась попотчевать козой именитую гостью.
Фолбин меньше всего напоминала шаманку, хотя в самом обряде, как считали этнографы, сохранились остатки древних верований. Лицо у нее было небольшое. Кожа тонкая и шелковистая, как высохший лепесток шиповника. Вот только перламутровые глаза (как у многих стариков) смотрели несколько отрешенно. Ходила она с трудом. Ее ввели под руки две пожилые женщины — ее помощницы.
Усадив фолбин на почетное место, в комнате, которую ее помощницы уже успели окурить хазор-испандом (считалось, что эта трава помогает от всех болезней, и высушенные и истолченные семена хазор-испанда шли на воскурения). Ромбовидная сеточка из крупных семян (между ними были вплетены разноцветные ленточки из сатина) висела на стене, чтобы защитить помещение от дурного глаза. Во всех углах комнаты и на подоконниках уже горели чироги (глиняные светильники, в которые заливается масло).
Все присутствующие сели только после того, как следом за фолбин сели и ее помощницы.
Первой начала монотонным голосом читать молитву одна из почитаемых старушек кишлака. И только через какое-то время к ней присоединилась фолбин.
Она так долго бормотала незнакомые мне слова молитв своим слегка надтреснутым голоском, что я почувствовала, как у меня начинают слипаться глаза. И не только у меня одной. Полумрак, огонек светильника, легкий чад, однообразные покачивания — действовали и на других женщин. То одна, то другая начинала клевать носом, потом спохватывалась и резко вскидывала голову.
Чтобы взбодриться, я несколько раз как можно больнее ущипнула себя за руку.
Нигина в нарядном платье сидела в “красном” углу. Она потупила взор и тоже, казалось, впала в ступор. Особенно после того, как помощницы фолбин начали ритмично бить в бубен.
Зато фолбин словно набиралась сил все это время. В ее движениях появилась уверенность, сила. Голос тоже окреп, стал резче, сильнее, и в какой-то момент она вдруг легко поднялась со своего места, взяла в руки бубен и закружилась.
Следом за ней поднялись и помощницы.
Волны теплого воздуха начали расходиться по комнате. Светильники замигали. Темные тени заметались по стенам.
Подхватив ветку тополя, перехваченную посередине платком, как все мужчины обвязывали халаты, фолбин легкими шажками обошла Нигину и положила ветку рядом с ней с той стороны, где положено сидеть жениху.
Нигина смотрела прямо перед собой. Ее глаза казались темнее из-за бледности, проступившей на лице. Казалось, она даже не решается вздохнуть.
Помощницы выкрикивали вслед за фолбин не понятные уже никому слова. Били в свои бубны и кружились, повторяя движения старушки, словно ее тени.
Каким образом их длинные темные ряды косичек ни разу не пересеклись друг с другом и не запутались, трудно понять. Разве только признать силу заклинаний фолбин.
Последний удар бубна. Фолбин подносят лепешку, и она разламывает ее пополам.
Теперь ничто не может расторгнуть брачные узы.
Помощницы подхватывают старушку под руки и снова усаживают на мягкие курпачи.
В комнате сразу наступает такая тишина, что кажется, будто слышишь шорох ползущих по стене теней, — пламя светильников еще долго не могло успокоиться.
Затем женщины поднесли Нигине и ее “жениху” чисто символические подарки: вместо толстых отрезов парчи, модного японского шелка, атласа — на кошме оставляли ситцевый платок или небольшие куски сатина, такими кусками одаривают всех на любых праздниках, они имеются в должном количестве во всяком доме. Это дежурный подарок.
И когда Нигина заживет нормальной жизнью, она будет приносить в дома, куда ее будут приглашать, такие же вот куски материи. Из них часто шьют куроки (изделия из лоскутов) особенной значимости. Ведь благодать каждого праздника, всех добрых пожеланий “собирается”, сосредоточивается в такого рода отрезах. Остается только сшить их соответствующим образом. Вместе с изделием в дом придут и счастье и удача, богатство и здоровье. Они помогут отвести дурной глаз, примут на себя всю его силу и нейтрализуют ее.
А на следующий день Сайера-апа, словно забыв о своем возрасте и о том, что можно нечаянно наступить на ногу злому духу, вернулась домой быстрым шагом и, качая головой, посоветовала мне уезжать как можно быстрее.
— Фолбин уже увезли в верхний кишлак. Все говорят, нехорошо стало, — с сомнением в голосе говорила она, не в силах поверить слухам.
Но слухи оказались наивнее, простодушнее и безобиднее того, что преподнесла действительность. Война вспыхнула вовсе не между киргизами и таджиками. Это была гражданская война.
Прощаясь, мы были уверены, что сможем увидеться. Что я непременно приеду посмотреть, как Нигина будет выходить замуж за борца.
Вот что я узнала из последнего письма, которое нашло меня только через год после того, как его отправили.
У Сайера-апы погиб сын и два старших внука. Самый младший остался инвалидом. Ее дом сгорел. И она перебралась к внуку. Те, кто ее видели, говорили, что она сильно сдала. И в последнее время не встает с постели. Но одно утешение у нее есть: поминки она себе уже справила. Наверное, это были последние мирные поминки в кишлаке. Все остальные проходили во время войны.
Известный во всем районе борец со своей спортивной командой погиб в первые же дни. В машину, на которой он ехал, попал снаряд. “Столько мужчин погибло, столько парней и мальчиков, что теперь не только Нигина останется женой тополя. Большинству молодых девушек и женщин не на что надеяться”, — горько заметила Халида.
И мне вспомнились девчушка и ее брат, которые несли цинковое ведро по узкой улочке.
Чего только не навидались эти малыши с тех пор, как закончилось их долгое путешествие за коровьими лепешками.
Страшный джинн прошел по долине, сея ужас и смерть.
Если малыши остались живы, то девочка, наверное, скоро станет невестой.
Чьей? Неужели тополя?..
© 1996 - 2017 Журнальный зал в РЖ, "Русский журнал" | Адрес для писем: zhz@russ.ru
По всем вопросам обращаться к Сергею Костырко | О проекте