Дворняга

Ольга Неручева
    Думаете, я стерва? Ничего подобного. Я просто научилась брать от жизни то, что хочу. У меня забирали. Я тоже научилась забирать. Мне наносили обиды, я научилась мстить. Меня обманывали. Я научилась тонкому искусству обмана. Это великолепное чувство игры, в которое ты втягиваешься сама и втаскиваешь других! Это наслаждение опутывания словами, кивками, взглядами из-под полуопущенных ресниц! Эта стратегия пауз! Таких, от которых даже Станиславский пришёл бы в восторг! Тут же кинулся бы обнимать, пожимать руки и шептать восхищённо: «Верю! Верю!»

      Я не стерва. Я актриса. Не профессиоаналка, заламывающая руки за гроши на провинциальной сцене! Не  рвущаяся в звёзды оптимистка. Нет! Мне, конечно, тоже не чуждо чувство славы и жажда публичности. Я хочу быть в центре внимания. И я в нём. Я там.

            Давным-давно, в другом времени, которое называется детством, я никогда не была счастливой: мама постоянно пропадала на работе. Денег едва хватало на то, чтобы свести концы с концами. Отец...отец  просиживал штаны у окна, пялился на одну и ту же пыльную дорогу, начинавшуюся за нашими трёхэтажными домишками. Он целыми днями мог ничего не делать, никуда не выходить. Он даже телевизор не смотрел, хмуро бросая матери: «Враньё там всё!» Он не курил, не пил, не матерился. И если разговаривал с кем-то, делал это как-то нехотя, продавливая слова сквозь зубы.

               Я так боялась отца, что вскоре стала обходить его стороной, стараясь не попадаться на глаза без лишней надобности. Потом я придумала, что его и нет вовсе. И вскоре его действительно не стало. Наверное, не совсем. Просто однажды он встал, собрал чемодан, взял деньги, которые мать хранила в шкафу под стопкой хрустящих накрахмаленных и отглаженных простыней. Вот просто так — собрался, взял да и ушёл из нашей жизни. Навсегда. Ничего не сказав матери. Ничем не объяснив свой поступок.

               Странно: мама не плакала. Не возмущалась, что забрал он всё, накопленное  на какой-то чёрный день.    Она постояла у шкафа, молча перебирая пустые плечики, закрыла дверцу, подняла стопку простыней, словно что-то пыталась найти. Ещё постояла, ещё помолчала, махнула рукой: «А, не муж-то и был...» Потом посмотрела на меня,  выдохнула: «Ну что волчонком смотришь, семя бесовское?» и ушла на кухню варить суп с килькой в томате. До сих пор ненавижу этот нищенский запах!

              Через год я пошла в школу в чужих башмаках. С тощим букетом астр и золотых шаров.  Все были счастливые и нарядные. А я — в  отданной за ненужностью блузке и туфлях, в носки которых мама напихала газеты: «Ничего, ничего, вырастет ещё нога. Вот оглянуться не успеешь, вырастет.»
             Я была очень маленькой. Такой маленькой, что посадили меня за первую парту рядом с сопливым очкариком, который даже  с такого расстояния ничего не видел, таращился на доску  и постоянно щурил глаза. Противный такой! И носовые платки у него были противные — бумажные комочки, которые он всё время запихивал в портфель.

                Учительница у нас была красивая. До того красивая, что глаз не оторвать. С пушистой косой, длинной, как у Златовласки. Я всё время любовалась ей и очень хотела, чтобы она меня похвалила. Но нет! Ласковым, добрым голосом, обдавая класс ароматом духов, Дина Владимировна уговаривала меня: «Наташенька, не наклоняйся так низко. Вот. И плечики пряменько держи. Пиши ровно, не торопись». А я не могла писать ровно! Мои буквы плясали, наскакивая друг на друга. Они то сжимались, то растягивались, то становились круглыми, как Колобок.

               Я так хотела, чтобы мне поставили пятёрку! Красную и великолепную! Пять! Внизу, под домашним заданием. И под классной работой! Но всё что-то было не так, и я получала три, три, снова три и опять три... А мой сопливый подслеповатый сосед по парте — пять, пять, снова пять  и опять — пять! И никогда, никогда, никогда четыре. Как же  я  ненавидела этого очкарика и как мечтала увидеть в его тетради хотя бы одну тройку! А заодно еле терпела и Дину  Владимировну, у которой не находилось для меня ни одной пятёрочки, а только  спокойное, с лёгким упрёком обращение: «Ну что же ты, Наташенька, всё никак не научишься ровненько буквы писать?»

          Мать не ругала меня. Только бубнила сама себе под нос на кухне: «Да что же это за ребёнок такой? Троечница — ни то, не сё — серость бесталанная. Вся в отца...» И снова — бу-бу-бу, бу-бу-бу, бу-бу-бу... Думала, что я не слышу ничего. А потом: «Наташа! Есть будешь? Иди руки мой!» Ненавижу картошку с растительным маслом! Терпеть не могу гречку, залитую молоком. А у нас другого ничего и не бывало за столом. Разве что щи из крошева. А мясо... Мясо по очень большим праздникам. И очень маленькими кусочками. А потом мать придумала, как всё это объяснить: стала ходить в церковь. Посты соблюдать. А мне-то что от этого?
                Однажды...Ох, однажды... Чудеса бывают! В нашу школу пришла старенькая — или мне так только казалось? - руководительница драмкружка. Набралось пять человек, и мы стали гордо именоваться театром. Это был особый мир. Я узнала, что голос —  волшебная флейта, только  научиcь извлекать нужные интонации, чтобы сложился мотив. Мотив любви. Просьбы. Жалости. Ненависти. Равнодушия.

       -Ах, Наташа! - восклицала старенькая руководительница, молитвенно сложив руки.- У тебя чудный, чудный голосок! Великолепное лицо!

       Она говорила, говорила, говорила... Мне! Одной! И было столько таинственных слов, о которых я не знала ничего: эмоции, экспрессия, артикуляция... Особенно понравилось мне слово «аллюзия» - словно втягивало меня что-то в неведомый, но в то же время до боли знакомый мир, где ветер играет водой на  реке, где в голубую даль плывут белые кораблики облаков и лёгкой флейтой поёт полуденное солнце в травах...

       Я смотрела заворожённо в её лицо: оно казалось светлым и молодым.
       -Да, Наташа, голос может  управлять людьми: может заставить плакать, верить, смеяться, трепетать  от страха или любви...

      Дома я часами стояла у зеркала и говорила сама с собой то спокойно и ровно, то взволнованно и трепетно, то сурово и неприступно. Казалось мне, что там, в глубине, появляется королева, повелительница, властная правительница непослушных гномов...



      Незаметно как-то новые интонации поселились в моём голосе, и я стала замечать, что жить мне стало легче. Вокруг, словно по взмаху волшебной палочки, стали появляться люди: одноклассники, которые раньше меня не замечали; подружки на улице, которые раньше со мной не дружили; мальчишки, которые раньше в мою сторону и не смотрели...

       А в школе перед праздником Букваря  я превращалась в Зайку-зазнайку, болтуна и лентяя; перед Новым годом -в Снежную королеву — холодную и недоступную; пред восьмым марта — в Синюю птицу, загадочную и  волшебную … Было много праздников и много превращений. Им я училась на каждой репетиции. Ах, это удивительное чувство игры! Вдруг возникает мир, частью которого ты становишься, обретая новую сущность, где каждая твоя клеточка трепещет от сознания собственной силы: я  могу! Это Я! Я — Синяя птица, я — Снежная королева! Я — властительница! Я!

      «Наша жизнь — игра, - говорила мне руководительница.-Умение играть — талант, который даётся свыше... Или...» А вот что «или» - она умалчивала, вздыхая украдкой. Глаза руководительницы  становились чуть влажными и смотрели куда-то в другое, не доступное посторонним измерение. И мне казалось, что смотрит она в далёкое-предалёкое прошлое, где всем давали что-то свыше, а ей — что досталось. И поэтому она пришла к нам в школу.

      
       Осенью мы начали готовиться к районному конкурсу школьных театров. Репетиции, репетиции, репетиции...Обсуждение каких-то, казавшихся важными, деталей, споры ни о чём и обо всём.

      И посреди всего этого яркой бабочкой порхала мечта: районный смотр...городской...областной...лауреаты...потом в Москву, в Москву... А там уже... Ох... страшно загадывать! Там, конечно!  А как же иначе? Ведь мы же все такие талантливые! Нас нельзя не заметить, не оценить, не увенчать лаврами районной, а потом, глядишь, городской и областной славы...

       Стоя у зеркала, я бесконечно повторяла слова своей роли, подбирая движения рук, головы, ресниц...А где-то там, далеко, за пределами моей мечты, медные трубы играли победные марши и я поднималась на сцену, чуть щурясь в лучах софитов, чтобы принять награду и улыбнуться — вот так... нет, не так, а чуть по-другому...проще... естественнее.

        В последнюю ночь перед конкурсом я металась между видениями и реальностью, пытаясь хоть на минуту забыться в полноценном сне. Только под утро  провалилась в тяжёлое состояние, из глубины которого выдвинулись лестницы в многочисленных переходах и поворотах. Но подняться по ним было невозможно: они то обрывались, то утыкались в стену, а я всё пыталась прорваться наверх по этим изгибам и поворотам...

        Перед выходом я не волновалась ничуть. Ни капельки. А наша руководительница весь спектакль простояла за кулисами, молитвенно сложив руки на груди и что-то шептала, шептала, шептала не слышно совсем: двигались её губы на бледном лице, взволнованно блестели глаза... Она вся была устремлена туда, на сцену, где мы ходили, садились, передвигали предметы, говорили выученные  назубок слова.

        Победы не случилось. За пределами моей мечты образовалась зияющая дыра. Руководительница сидела на шатком стульчике в комнатке, которую нам выделили вместо гримёрной, плакала, терзая маленький кружевной платок и бесконечно говорила одно и то же: «Ну как же плоский? Почему плоский? Как так? Ну почему? Почему?»
        Признаться, я тоже не понимала, почему наш спектакль обозвали плоским. Похоже, в жюри одни идиоты! Я ведь так старалась!

        Весь театральный кружок сгрудился возле руководительницы: кто жалел, кто обнимал, кто молча плакал, украдкой стирая слезу...А мне было так пусто, так плохо, как тогда, в давнопрошедшем времени: я поймала бабочку, она трепетала в моих радостных руках, пока не сбилась лёгкая красочная пыльца с её  крыльев. Бабочка упала из моих рук и уже не смогла лететь. Моя мечта провалилась в бездну. Погасли яркие лучи, замолкли трубы, игравшие победные марши. Я повернулась и ушла из тесной комнатёнки, где весь наш театральный кружок утешал старенькую руководительницу несостоявшихся лауреатов. Смысл-то бегать на репетиции по  три раза в неделю?
            
         

        После расставания с театром я вдруг захотела, чтобы у меня была собака. Такая, как у красивого парня из соседнего дома: курносая морда, внимательные коричневые глаза, обвисшие щёки , широкая грудь и мощные лапы...
         Но  собаки у меня не было. Не было! Я собирала открытки и вырезки из журналов, на которых ТАКИЕ собаки красовались, радуя своих хозяев и огорчая меня.
           Однажды сосед мой, очкарик и отличник, шепнул мне на уроке: «А у меня сегодня день рождения, и мне щенка подарили».
         Я чуть не задохнулась от зависти, но что-то остановило меня: нельзя! Никто и никогда не должен видеть того, что я чувствую на самом деле. И вспомнились рассказы о древнегреческом театре, актёрах  и масках, которые они надевали: пусть зритель видит только те эмоции, которые ему хотят показать. Кому какое дело, что там, под застывшей смеющейся гримасой?

           В ответ на сбивчивый рассказ о собаке  мне так вдруг захотелось, чтобы глаза мои   засветились, на лице появилась счастливая, искренняя, добрая улыбка. Ничего... ничего я не могла с собой поделать. Губы мои кривились жалкой ниточкой, уголки рта дёргались, и очень... нет -безумно!- хотелось плакать. Я задыхалась. Маленький злой человечек вдруг развернулся внутри меня, начал грубо стучать в моё сердце, в мою душу, мои мозги: как?! У очкастого собака? Чудный щенок с тёплым чёрным пузечком?
       И вдруг:
      -А хочешь... хочешь...отдам тебе щенка...Я ведь не назвал его никак. Хочешь, ты назовёшь, и он будет твой?
      - Вот ещё! Терпеть не могу  собак! Терпеть не могу! Они только и умеют, что обувь жрать. Иди ты со своей собакой!   
      - Ну ладно... Мне показалось...

        Но это уже вслед. Я  уходила, гордо подняв голову. Я справилась с собой: глазами, голосом, дрожащими губами, маленьким завистливым человечком, который сидел внутри и заставлял пребольно сжиматься моё сердце.

        Я шла по улице и всё время прокручивала одну и ту же мысль: да! Я вырасту и у меня будет собака! Большая! С широкой грудью и мощными лапами. И мордой в складку. И это будет МОЯ собака. И никого, никого она ко мне не подпустит.
        И уже неслись одна за одной картинки в моём воображении: вот я гуляю с моим псом во дворе, и он бежит ко мне по глубокому рыхлому снегу, оглашая радостным лаем округу.Он готов выполнить любые мои команды. Соседи обходят нас  стороной, опасливо оглядываясь на ...на... А как же, всё-таки мне его назвать?
               
        Я придумала моему псу имя и держала его в тайне, надеясь на волшебство Нового года, а потом дня рождения. Утром мама тихонечко ушла к соседке, думая, что я сплю. Невозможно было спать! Нужно было прислушиваться, чтобы не пропустить счастливый момент, когда залает мой щенок и мама поздравит меня с днём рождения. Наверное, так же страдал Малыш, которому даже Карлсон не мог заменить собаку.
        Дверь заскрипела, мама тихонечко  вошла и, осторожно ступая, направилась к моей кровати.
        - С днём рождения, Наташа! Вот...подарок тебе...- и она протянула мне плюшевую собаку с тупой вышитой мордой и вислыми ушами.

        Мама стояла, напряжённо ожидая оценки своему подарку. Ох, как же мне хотелось швырнуть это чудовище подальше в угол! Кто их шьёт? Кто набивает их животы тяжёлым жёстким материалом? Кто криво кроит эти безобразные уши и пришивает глупые пластмассовые глаза? Деревянные солдаты Урфина Джюса по сравнению с этим изделием могли показаться воплощением неземной красоты.

        Мама  стояла и  ждала, а собака всё ещё не перешла в мои руки. Просто... Просто я уже знала, какой длины должна быть пауза, перед тем, как с губ упадут первые слова.
       Я вспрыгнула( именно так!), распахнула глаза, сделала бархатный выдох:
- Ох! Мамочка! Спасибо!

       Плюшевое чудовище тут же перекочевало в мои руки, я по-королевски милостиво обняла его жёсткое туловище и спрятала лицо где-то на макушке между двумя криво пришитыми ушами: только так я могла скрыть дёргающиеся от обиды губы и предательские слёзы на глазах.

       Из этого укрытия можно было слышать облегчённые вздохи и быстрое-быстрое бормотание о том, как копились деньги на собаку, как она  выбиралась и в каком магазине покупалась; о том, что мама и не против настоящей собаки -можно и хорошенькую дворняжку взять. Дворняжки — они ласку больше породистых понимают. Если любить и ухаживать — всю жизнь верны будут. Можно ведь и  на рынке какую-нибудь выбрать: их там часто продают. Купить-то недорого. И погулять с ней не так уж и сложно. А вот прокормить! Это же какие деньжищи нужны! Ведь ещё за квартиру платить. И за газ. И за свет. И вот в школе на что-нибудь вечно собирают. И туфельки бы новые надо. И спортивный костюм. Ты вон какая выросла. А где набраться-то денег? Где набраться? Зарплату сикось-накось платят, а взаймы теперь никто не даёт...

          Не помню, куда я дела  плюшевое чудовище и что врала маме, объясняя отсутствие бестолковой игрушки. Вернее, помню. Только глупо об этом рассказывать: разве так уж важно, куда ты запихиваешь своё детство вместе с несбыточными мечтами, некрасивыми платьями и уродливыми игрушками?




          Я отталкивала от себя ненужные вещи и ненужных людей, и постепенно  в моей голове вынашивалось и рождалось решение: всегда и во что бы то ни стало добиваться того, что мне так необходимо в жизни. А что необходимо? Что? Всё. А почти всё меня не устраивает.

          Почти — это не всё. Всё - когда весь мир ТВОЙ, и то, что ТЫ говоришь, слышат все, КОМУ ты говоришь, когда твой взгляд- божественная искра, которую ждут, дрожа от предвкушения чуда. И  ты — в лучах внимания. Обожания. Восторга. Ты — в центре сцены. Любой. Какую бы ты ни задумала и ни воплотила в жизнь.

          А если твой мир — это странная аббревиатура КГТ?  КоГТистое сочетание букв, из которого выползают запахи старых обоев и полевых ромашек, увядающих в простой стеклянной вазе.

         Ты их приносишь домой как частичку лета, солнца, росы, дрожащей на траве. Но  очарование пропадает, расплывается, превратившись в пучок никому не нужной сухой травы.
 
         Иногда мне казалось, что все мои мечты  в чём-то сродни им, полевым ромашкам, нежным и трепетным в бескрайности лугов и плоским в своей увядающей безжизненной покорности, когда они ожидают последнего своего часа, а корни их задыхаются в зелёной мёртвой воде, три дня как налитой в вазу. Ни тюль, трепещущая от сквозняка, ни лениво пробивающиеся через окно лучи солнца не способны  вдохнуть в них жизнь, прекрасную, как мгновения лета и бескрайнего луга.
        А ты стоишь, уткнувшись лбом в оконное стекло, смотришь на улицу, где среди серых домов-прямоугольников лучами разбегаются изгибистые дорожки, протоптанные в газонах, где кривые деревья борются за жизнь, прорастая из обрубков новыми ветвями... И хочется выть, выть, выть от безысходности...

        Неужели  и я, так, как моя мать, буду радоваться уходу мужа  и бубнить на собственного ребёнка, не приобняв, не приласкав, не сказав доброго слова?
        Неужели и я буду искать спасения, хватаясь, как за соломину, за любое мало-мальское утешение, выстраивать мелкие радости из крупинок событий: зарплата, яблочное повидло, заготовленное на зиму из падалок, замужество засидевшейся в девках подруги, свечечка, поставленная святому с длинным и древним именем  за здоровье умирающей одинокой соседки? Неужели там, среди осколков бытия, я тоже не смогу распахнуть  сердце для своей дочери,  как не может это сделать моя мать?

         И, как она, разбавлю своё существование примитивным счастьем вроде прихода нового мужчины( ха-другого папы!) и отгорожу угол дочери шкафом, скрывая от её глаз свою новую супружескую жизнь?!

         Да не хочу я так! У МЕНЯ всё по-другому будет. Как — я не знала ещё, но в калейдоскопе моего воображения складывались сложными  узорами красивые красочные картинки, поворачивались, рассыпались и снова складывались — всё лучше, всё заманчивее, всё затейливее...

         И взгляд мой уже не упирался в серые блоки одинаковых домов, а уходил в будущее, состоявшее из череды многоцветных картинок. Сложи — сериал про Золушку получится. Но ведь сказки всегда  обрываются в самом красивом и ярком месте. А если подумать: зачем выходить замуж за принца, если рядом есть король?


         Первая моя любовь свалилась как снег на голову. Не мечтала. Не думала. Не искала. Всё как-то вдруг вышло. Вне плана и вне зависимости от моих желаний.   Она рвала моё сердце на части и заставляла плакать в подушку. Тихо. Чтобы мама не услышала. А то пойдут расспросы: что да как, доченька? Терпеть не могу, когда она меня доченькой называет. Стоит с утра то у одной иконы, то у другой, всё шепчет, шепчет что-то...Почему им шепчет? С ними разговаривает? Не со мной? Доченька — это так, мимоходом, мимовзглядом, мимословом...Сквозь меня. Не мне. Ни коим образом  мне.

         И вот...Стану ли я показывать свои слёзы, смятение, слабость? Да ни за что. Я ведь ей не нужна. Всю жизнь чувствую себя лишней. Вот она бежит, спешит куда-то, бубукает сама с собой на кухне, гремя кастрюлями и сковородками, изобретая очередные пустые супы.

         Да и про что рассказывать? И что взамен услышать: сквозняк у тебя  в голове, лучше бы делом занялась — экзамены скоро.

         Теоретически я знала, что делать, чтобы он заметил меня: слышала много разных историй. Только первое слово... Первый взгляд...Добиться их, а дальше... Паузы в нужном месте, молчание в ответ или ничего не значащая, брошенная, словно нехотя, фраза, обволакивающие звуки  моего голоса, взгляд королевы — всё это давным -давно отрепетировано и проверено. Подспудное чувство собственной магнетической силы всегда вселяло в меня уверенность.

         Но как только я сталкивалась с НИМ, голову мою сносило напрочь и забывалось всё : жесты, взгляды, слова — то, что повторялось и повторялось десятки раз перед зеркалом. Легко было морочить голову сверстникам. Или парням постарше. Они готовы были идти за мной как крысы за Нильсом, играющим на волшебной дудочке...

          А тут... Когда я видела ЕГО, голос мой срывался, ноги подкашивались, руки дрожали. Я вся была маленьким неуклюжим деревянным человечком, корявым и неестественным. Глупо, да?

          Я так мечтала, чтобы он заметил меня...Я ведь Снежная королева, повелительница стихий! Или Алиса из страны чудес, любопытство которой раскрывает самые тайные двери. Мой голос- волшебная флейта,  из которой извлекаются ноты страсти, отчаяния, насмешки, равнодушия... Главное — настроиться на нужный лад, затеять игру взглядов, взмахнуть ресницами, посмотреть исподтишка или с лёгким сомнением, чуть отвести глаза или глянуть вскользь.
         Но всё наоборот. Я пыталась поймать его взгляд, который скользил мимо. Я ловила обрывки его фраз и задыхалась от звуков чудного мягкого голоса, таяла, словно была слеплена из воска.

        А он...Его мир казался  огромным, другим, сияющим, великолепным и недоступным. Этот человек был словно из другого, не ведомого мне бытия: там  всегда тепло и солнечно,  звучит потрясающе красивая музыка и  тихо скользят по голубой воде кораблики под белыми парусами.

        Можно было только на мгновение прикоснуться своей робкой мечтой к зыбкому образу человека, которого я и знала только едва, но была влюблена до бешеного безумия,  опустошавшего меня. Оно выедало изнутри, заставляло бесконечно оказываться  там, где были наши случайные встречи.

       Но это только первое действие любви. Антрактов, где подают бутерброды с икрой и шампанским,  нет. И так стремительно развитие сюжета, что во втором действии уже не ты управляешь своими чувствами - кто-то другой, сторонний, всесильный и вожделенный.

       В третьем действии - чувства, перехлёстывающие через край. И голос,  способный только на ноты мольбы: «Мы увидимся?» И отважная решимость на всё-всё-всё, лишь бы удержать рядом на вечер, час, минуту или даже мгновение. Но это не мои правила игры. И ноты, по которым играю не я.  И сколько можно дёргать невидимые нити моих чувств, заставляя ждать, трепетать от любви или страха, вселяя надежду или отчаяние?

        Я балансировала на грани любви и ненависти. Иногда срывалась и стремительно неслась вниз, но, словно кто-то удерживал невидимую лонжу и, не долетев до смертельной черты, не разбившись, я снова и снова продолжала цирк сумасшедших чувств, нащупывая дрожащим сердцем дорогу к вожделенному счастью.

       Однажды утром- что-то не давало мне спать- я проснулась, подошла к зеркалу и привычно стала повторять чужие гримасы. Сама того не замечая я копировала себя, своих друзей , его и -странно, да?-его жену. Я не понимала, откуда во мне  бесхребетность, подчинённость навязанным мне правилам, но ничего, ничего не могла с собой поделать! Я делила его с женой. Или она меня с ним делила? И от этого мои кривлянья доставляли мне какую-то болезненную радость: да, я подкарауливала её, подсматривала за ней , точно зная её маршруты, ждала, когда он отправит жену  в далёкие страны со звонкими именами. А дождавшись, пила ядовитый любовный напиток (не пей вина, Гертруда?) и трепетала от мысли: вот-вот он скажет, что будет со мной, только со мной и ни с кем больше. Но у него было огромное количество резонов, чтобы останавливать мои мечты.

       Именно этим утром мои гримасы были особенно удачны. Из зеркала смотрела не я, а она: удивительным образом мне удалось поймать лёгкие, едва уловимые детали её облика, которые я так давно пыталась копировать, а всё никак не получалось.

-Актриса Фостен...

     Я вздрогнула, но не подала виду, что испугалась  звука его голоса, неожиданно возникшего за моей спиной:
- А в каком фильме она играет?

Что-то вроде «фы...ы...» выдохнулось из него. Я обернулась.

- Ну...это лучше у братьев Гонкуров спросить...

  Всё. Я опять почувствовала себя идиоткой.

-Завтракать будешь?
-Нет. В аэропорту позавтракаю.

     Ещё один гвоздь в тесный гроб моего существования: есть отдельная от меня жизнь, и пропуска мне в неё нет.

-Ты знаешь... Давно хотел тебе сказать...

      О-о-ох... Сердце моё рухнуло в бездну. И там, глубоко где-то, забилось, затрепетало, заворочалось радостным предчувствием. Почти угадывая, ЧТО он должен сказать, я приготовилась к смущению, тихому восторгу, милой девичьей радости, молниеносно прорепетировала короткий взгляд и тихое «да».

      Пауза тянулась не по-театральному долго. Ну...ну...ну же! Говори! Говори! Говори! Я так жду эти слова! Я так долго сдерживалась и не намекала даже, ЧТО ты должен мне сказать. Ох... Как бьётся сердце! А вдруг он слышит этот бешеный стук, рвущийся у меня из груди?

- В общем...
-....
-Лучше сразу.
   
        Да! лучше сразу! Я согласна! Я тоже люблю тебя! - всё это чуть не слетело с языка. Но всё-таки умение «хранить молчанье» - великая вещь. Я владела этим умением почти в совершенстве. Ну! Продолжай! Я в секундах от счастья!
-....
-Так. Сразу. Я … не люблю тебя.

      А-а-ах... сердце оторвалось и кровавым куском выплюнулось куда-то наружу.

- Прости. Не люблю. Я споткнулся о тебя. Думал, что у нас может получиться. Не так, как с Ритой. А.... Не знаю... Смысл ЕСТЬ делить себя? И с ней плохо, и с тобой нехорошо. Правды в тебе нет. Ни на йоту.

        Слова понеслись, наматываясь одно на другое, обрывая суть моего существования здесь, рядом с ним.

        Я продолжала молчать и благодарила случай, что не стою лицом к нему. Нужно только распрямить плечи. Справиться с краской, прихлынувшей к лицу. Я сделала глубокий вдох, втягивая воздух в грудь носом. Воздух наполнил мой живот, не оставив пространства. Губы привычно сжались в тоненькую полосочку, и я тихо-тихо, медленно-медленно стала выпускать его изо рта . Краска отошла от щёк. Сердце вернулось на место: тук-тук-тук, тук-тук-тук; тук-тук, тук-тук, тук...тук... тук..

- Ты молчишь? Обиделась? Я не хотел. Как-то так всё... глупо, что ли... Но... Мы разные...Очень...

-Знаешь, - услышала я издалека свой ровный бархатный голос.-Хорошо, что ты первый начал этот разговор. Это Я тебя не люблю. Это Я тебя боялась обидеть. Мы разные. Очень. Мне тебя читать и переводить надо. Со словарём. Ты не беспокойся. Я уйду. Давно хотела это сделать — не знала, как.

        И тут из него попёрло благородство: могу пожить... пока... эта квартира в моём распоряжении... сколько-то месяцев... Всё понимаю...

        Ха.Ха.Ха.Давай. Валяй. Поняла. Не плачу. Не больно-то ты нужен... Не больно...больно...больно...плохо... Да кой чёрт плохо?! Хреново!

        Когда он ушёл, я долго сидела, не в силах даже рукой пошевелить. И вдруг пришло то, что многие называют прозрением: он управляет мной, а я всё цепляюсь за выдуманный мир, несуществующие отношения, несбыточные ожидания. А за прозрением пришло открытие: ведь именно так можно управлять людьми! Дёргать за ниточки любви, привязанности, амбиций и надежд!

        Спасибо! Спасибо тебе, мой милый (ха! Интонация внутри меня была уже совсем другой!). Теперь я знаю, что нужно делать, чтобы добиваться желаемых результатов. Именно добиваться! Мне нравилось в этом слове значение многократности. Я всё сидела, раскладывая на составляющие наше с ним десятилетие. Нет, это не время потерянных надежд! Я почувствовала  это до того осязаемо, что ни минуты уже не могла оставаться в пригретой нами квартире: просто встала, оделась, кинула на кровать ключи и ушла.В этой академии никто не выдаст мне красный диплом. Но я его получила — ценой, о которой буду знать, но никому о ней не скажу.

           Я шла и прокручивала картины не сделанного мной: разбитой мебели, разрезанных пиджаков, разбросанных по комнатам маек, трусов, носков, рубашек, вылитого в унитаз супа с фрикадельками. Несдёрнутой воды. Пусть себе глядят оттуда, из глубины итальянского фаянса, печальными глазами...

          Этот день, пронизанный насквозь дождём и ветром, казался мне ослепительным и ярким. Я шла, гордо подняв голову. Там, за спиной — дверь, которую я закрыла навсегда. А впереди — Мой мир, где Мои желания уже материализуются. Совсем скоро они обретут осязаемость и вес. А я... Я -центр моего мира, где всё подчинено моему голосу, моему взгляду, взмаху ресниц, кивкам головы...

          Навстречу мне шла ( не показалось же) наша театральная руководительница. Та самая... Чуть ли не двадцатилетней давности страница моего детства. Что-то было в старухе унизительно жалкое: чистенький ли плащик, шарфик ли, старательно собранный каким-то художественным узлом, беретик ли на седеньких, аккуратно собранных волосах - едва уловимые нюансы «честной бедности», бытия  интеллигентного человека, в чьей квартире главное богатство — библиотека с классиками, зачитанными до дыр...

          Она вскинула на меня глаза...Узнала... И прошла мимо... Не мимо даже, а как бы сквозь. А я-то дура! Поздороваться хотела. Для чего? Она ведь давно вычеркнута из моей жизни. И почему я так разволновалась? Нужно уметь проходить сквозь не нужных тебе людей — вот и всё.

         Это был день, из которого сами собой извлекались уроки — хотела я этого или нет. Смешно.


               Идти, собственно, мне было некуда. Разве что к маме за шкаф. И я вернулась в это моё прибежище, точно зная: временно... временно... вре-мен-но.

        Моё место за шкафом было занято. Я смотрела на трёхлетнее существо, конопатое и ушастое. Это — брат. Он спал, нежно обнимая косоухое чудовище, некогда подаренное мне и вернувшееся из небытия, в которое я его пристроила.
               
       Что-то должно во мне шевельнуться? Идиотизм какой-то. Человеку пятьдесят скоро, а она.... Как тут вот это?   На моём месте спит. Какие ему сказки рассказываются? Колыбельные поются? Слова говорятся? Я обернулась: мать беспомощно смотрела на меня.

           -Я думала, хорошо у тебя всё. Хорошо. Ты ведь и не звонила даже. Я и думала: всё хорошо у тебя...
           - Что хорошо, мама? Что хорошо? Что это значит?
           - Да всё...- беспомощные руки теребили кухонное полотенце, скручивли, раскручивали, завивали.
 
             Я смотрела на неё- серую, поникшую, испуганную. Смотрела и не знала, что сказать. Может, обнять? Пожалеть? А меня? Меня? Жалели? Обнимали? Ушла - и ладно. Не звонит - всё хорошо. Им тоже хорошо. Женились вот. Две получки в один дом. А я? Я? Мама, ну пожалуйста, пожалей, обними. Плохо мне.Мне плохо!

            Мама вздохнула. Наклонилась к кровати, поправила подушку, подоткнула одеяло, провела пальцами по розовой щеке существа. И столько в её взгляде и движениях было любви, что я поняла: для меня  ничего не осталось.

           Да ладно, я завтра уйду.
           Завтра растянулось на десять дней.

           Дни по сравнению с ночами — ерунда. Там, в днях, люди, встречи, движение, возможности, слова, кивки головой, обмен взглядами, молчание, чужие споры, разговоры, мнения. И я плыву, плыву в течении этих дней, наполненных событиями, из  которых я всё ещё пытаюсь извлечь выгоду.

           Ночь и утро- вот время унижений. Принести раскладушку на кухню. Разобрать. Застелить. Сделать вид, что рада существу, которое притащило книжку и жаждет общения. Заснуть, пересчитав стада слонов, верблюдов, баранов. Проснуться от тихого вшаркивания мамы на кухню. Встать. Убрать. Свернуть. Унести раскладушку. Уйти в день, где смутно маячат возможности. Мои. ТЕ, ЧТО Я ЖДУ. Те, что наконец изменят мою жизнь.

          Через десять дней моя одежда безнадёжно пропахла жареным луком. Бесконечные мои серые обязанности не были мне интересны, но приносили деньги. Мне нужно было уйти как можно дальше от кухни, от раскладушки, от существа с очередной раскраской, которую он всовывает мне в руки. 
           Странно. За эти десять дней я втянулась процесс раскрашивания. Может, есть смысл в создании цвета и волшебных превращениях картинок?



            Я убила ещё три года, бесконечно карабкаясь вверх, срываясь, поднимаясь, улыбаясь, интригуя, выдерживая паузы, пуская в ход бесчисленное множество интонаций моего глубокого голоса, моей волшебной флейты...Люди закручивались вокруг меня, уходили, приходили, дружили, раздруживались, помогали. Иногда от всей души. Но вот этих я не любила больше всех. Необъяснимо. Жёстко. Страстно желала им провалиться в тартарары вместе  с их большим, добрым и любящим сердцем.

            Легко кому-то говорить, что деньги — не главное в жизни. Для меня в них был смысл и радость. Что может сравниться с моментами счастья, когда они -  твои? Сначала маленькие. Потом не очень. А ты растёшь и поднимаешься вместе с ними. Растёшь и поднимаешься. И кому какая печаль, как они приходят? Главное: пусть остаются. Пусть будут.

            Среди больших и маленьких смыслов моей жизни всё ещё оставался один-движение к которому я продолжала с настойчивостью идиота. Не знаю как, но в моих руках оказывались нити, за которые я дёргала, приводя в движение театр марионеток окружающего меня мира. Я смеялась неискренне и плакала не от души. Жалела не жалея и переживала, не переживая. Для кого-то я была лучшим другом, тайно оставаясь его врагом, для кого-то — той ещё стервой, от которой держаться нужно подальше.
               
           Накануне своего тридцатого дня рождения....Нет в ночь на мой тридцатый день рождения... Скорее, так. Я не могла заснуть, словно кто-то невидимый нашёпывал мне: «Ну и? Ну что? И как тебе? Ты довольна?»   А что? Я почти предмет зависти. Те головы, по которым я прошла, разве есть в них какая-то ценность? Нет, не то. Не то и не так... «Мальчики кровавые», что ли, в глазах? Да что же мучает меня? Просто они не умеют ни жить. ни выживать. А я ? Что я? Что у меня?

          Откуда-то издалека выплыло воспоминание о встрече с матерью. Она пришла ко мне. Сидела на кончике кресла, тоскливо оглядывая МОЮ квартиру. Кофе стыл, печенька осталась едва надкушенной.
          Руки у неё какие...грубые...Жёсткие, наверное.Чуть вздрагивают. Зачем пришла?  А она — словно услышала - торопливо и сбивчиво вдруг заговорила о существе, о хоккейной секции, об его успехах...И ещё и ещё, и ещё, бродя вокруг да около просьбы так нужных сейчас деньгах. Я так и не услышала, пропуская мамины слова сквозь себя, делая внимательные глаза и понимающе кивая головой.
- Ладно. Я пойду, доченька. Хорошо у тебя. Красиво.-Печальный вздох словно упал на пол и разбился о него.- Пойду я, доченька...
            
         Доченька? Давно ли? С чего бы это? Иди, мама. И расскажи этому, который за шкафом, о том, где была, что делала, о чём говорила.
            
        Я повернулась к окну и попыталась поймать сон, который всё не шёл, всё обрывался, выталкивая меня в явь ночи, полутона комнаты с приглушённым светом ночника.

        Мне...завтра ...тридцать. Я перешагну этот день и время пойдёт неумолимо отсчитывать пятилетия: тридцать пять- сорок, сорок пять — пятьдесят... И что? Что ? Что?Что? Эти вопросы стучали во мне, словно секундная стрелка, отмеряющая время. Спокойно и неумолимо. Неумолимо и спокойно. Что?
               
         И оттуда, из глубины этих тикающих слов вдруг прорезалась мысль: я никого не люблю, меня никто не любит. Слёзы сами по себе, не слушая меня, стали рваться наружу.  Из круговорота мыслей вдруг вырвался вопрос: в моё сердце попал осколок волшебного зеркала троллей? У Кая была девочка Герда, которая сумела отогреть его теплом своей любви... А кто был у меня? Что у меня было?
       Я всё плакала, плакала и плакала, заснув лишь под утро тяжёлым давящим сном.
       Утро встретило меня солнцем и чистым весенним воздухом, рвавшимся в моё окно. Да ну всё к чёрту! Уеду куда глаза глядят. Уеду.Ну хоть на три дня. Они у меня есть.

        Глаза мои смотрели на дорогу. Она вилась под колёсами моей машины, манила, звала, вела вперёд, вперёд, вперёд...

        И вот я у моря. Окаймлённое льдом, оно потихоньку отходит от зимы, грея свинец своих вод под жидким солнечным светом. Чайки важно бродят по холодному песку, отмеряя птичьими шагами путь от камня до камня. Сосны цепляются корявыми корнями за дюны, и не понять - то ли врасти хотят, то ли оторваться и шагнуть куда-то...
        Бабульки с финскими палками бодро продляют себе жизнь, негнущимися ногами совершая подвиг физических  нагрузок. Пустые рестораны смотрят большими застеклёнными окнами на  выплывающий из синего марева залива город, осенённый куполом морского собора...

      Море шумит...Но не по-летнему, неутомимо и бодро, - умиротворённо: ветра нет и солнце наконец-то...Хорошо-шо-шо....Хо-ро-шо-о...
               
      И как же я это раньше не знала, не думала, не замечала: есть другая сила, другой совсем мир, счастливый от того, что бывает дождь...Или солнце... Или ветер...Есть сосны, которые ждут минуты, когда можно будет заплакать прозрачными янтарными слезами, выпустив пушистые пирамидки будущих веток в мир весны, дав им силу роста... Есть обтёсанные вековой работой волн прибрежные скалы и глыбы, выползшие на берег. Есть красноногие чайки, стремящиеся вверх, в потоки далёкого воздуха и ветра...Есть белые чашечки робких весенних цветов с недолговечным цветением...

            Я сидела на одинокой  скамье, развёрнутой к суровой красоте седого моря, и какая-то невидимая рука выталкивала льдинки из моего сердца. Недоверчивая тощая собака  прошла мимо. Остановилась и внимательно стала смотреть, повернув голову и  смешно свесив ухо.

            Я посмотрела на неё. Она — на меня: зарычать? Гавкнуть? Убежать?
-Иди. Иди сюда...
            Она сделала шаг. Остановилась, готовая и к прыжку в сторону, и к нападению.
 -Не бойся. Иди сюда. Я не обижу.

          Понемножку, шаг за шагом , собака приближалась ко мне. Подошла. Посмотрела. Положила вдруг голову на мои колени. Посмотрела на меня. Отвела в глаза в сторону. И снова посмотрела: «Ты будешь меня любить?»
         Я осторожно погладила её голову, рыжую всклокоченную шерсть... А ты меня  любить будешь?
               
                Мы  долго ещё сидели у моря, не чувствуя , что надвигается дождь. Последняя льдинка выпала из моего сердца и тихо растаяла около собакиных лап...


                Середина   2014-2017, декабрь
                Великий Новгород.