Печать хозяина орды

Владимир Плотников-Самарский
Первый самарский сыск (XIV век)

 
Вместо преамбулы

Эта маленькая повесть перенесёт нас в далёкое лето 1590 года и расскажет о первом самарском «уголовном розыске». Начавшись с, казалось бы, «бытового криминала», он вскроет целый заговор, едва не пошатнувший несколько державных престолов. Быль то или небыль, автор не скажет. И «очень даже может быть» – как раз из этой оперы. Герои тоже в большинстве – исторические. Самарский воевода Овцын, городской голова Елчанинов, казачий сотник Кольцов Семейка, что застолбил одноимённую (Семейкину) поляну на Соку, его сотоварищ Ортюха Болдырь… Не говоря про крымского царевича Мурат-Гирея*, аккурат в описываемые деньки проплывавшего мимо… А вот об этом чуть ниже.

И всё-таки есть подозрение, что современный читатель вряд ли разберётся в хитросплетении интриг и логике поступков тех далеких персонажей. Что ж, давайте расставим фигурки на воображаемой «шахматной доске» и попробуем проникнуть в тайну их ходов. Для этого отлистнём летопись годков ещё так на тридцать-сорок…

Как известно, в XV веке Золотая Орда распалась, а её былую мощь в какой-то мере унаследовала Ногайская Орда. Во главе ногаев стоял выборный бий – верховный князь. Но уже к середине XVI века и эта Орда распалась на 4 улуса, а в 1556 году дружественный Московии ногайский бий Измаил предложил государю Ивану IV поставить в устье Самары крепость. Конечно же, не о русских интересах пёкся Измаил – думал он о «русской узде» для собственных мятежных мирз – удельных князей. Однако молодой Иван Васильевич простёр свой пылкий взор на Ливонию.

А 30 лет спустя, в середине 1580-х, фокусы сместились. Теперь уже ногаям не улыбались перспективы русского градостроительства на Волге-матушке. Им досыта хватало казачьей вольницы на Самарской Луке и Яике, что громила кочевые улусы. Переменились виды на Поволжье и у Москвы. В 1584 году Ивана Грозного не стало. А истерзанная ливонскими провалами Русь с трудом зализывала раны в долгожданную передышку, что в любой момент могла обернуться новой войной, да не на один фронт.

С запада и юга бряцали сталью извечные враги – поляки, шведы, крымцы. На востоке маячил призрак ногайского нашествия. В самой Москве Ближний боярин Годунов в одиночку лавировал среди враждебного Двора. И задумал он для начала с Востока обезопаситься. Как от ногаев, так и от казаков. Для этого в 1585 году Борис Годунов уговорил своего шурина – царя Федора – поставить на Волге новые крепости. В их числе – на Уфе и на Самаре. Сказано – сделано…

Но и озлоблённые казацкими набегами ногаи зорко отслеживали все наши маневры в Поволжье. «Чуть что не по их» – тогдашний бий Урус грозился «порушить шерть» (присягу), данную Москве. Решительный и воинственный, Урус пуще огня боялся русской колонизации вдоль Волги: потеря самой благодатной «вотчины» могла похоронить и его авторитет.

В такой вот «милой» атмосфере с весны до лета 1586 года по царскому произволенью секретно закладывают Самарский детинец. Строят спешно, но справно. Главное с умом. Сама крепость – на холме, откуда – панорама на десятки верст. Внизу – гавань природная. Плюс в первые же недели на «казённый кошт» сманивают казаков. «Неподдающиеся» во главе с Богданом Барабошей уходят на Яик, где в устье Илека у них есть сильный городок. Тот Кош Яик в 1587 году пытается спалить Урус. Но ему дают такую «затрещину», от которой владыка уже не оправится. Отныне распри сотрясают Большую Ногайскую Орду, где подымает голову соперник Уразмахмед – сын старшего брата и тронного предшественника Уруса.

А по соседству кознетворят крымский хан Газы II, вассал турецкого султана, и недобитый Ермаком сибирский хан Кучум. В «мутной водичке» каждый «удит свою рыбку»: ссоря «братьев-союзников», легче урвать кусок пожирнее. Но главный враг для всех, как водится, один – Москва.

Отчаянно пытаясь обезвредить неприятелей, Годунов и думные дьяки Щелкаловы, как могли, сеяли разброд в слоях кочевой знати. Ради этого в Москве пригрели беглого крымского царевича Мурат-Гирея, сказав его в чин  «владетельного князя 4 рек». Кормясь в почёте и довольствии, но под бдительным присмотром приставленных бояр, Мурат из Астрахани совестил ногаев, увещевал «за мир с царем». При этом запросы честолюбивого наследника из рода чингисидов были много выше. Он реально полагал «подверстать под свой бунчук» и Крымскую Орду, и все 4 ногайских, а там глядишь…

…Весной 1590 года бий Урус был убит в Малой Ногайской Орде. Случилось то в отлучку Мурата, вызванного в Москву. Среди ногаев началась великая смута: борьба за власть густо подмазывалась кровной местью. И вот уже пал князь Малой Орды Якшисаат – убийца Уруса. Про то, про все Мурат-Гирей узнал на обратном пути. И проплывал он тем далеким летом мимо Самары…

Для ордынского правителя и, тем более, претендента на стол, огромное значение имели, во-первых, генеалогия. Во-вторых – знаки власти. Имея их, волевой чингисид, действительно, мог стать хозяином Орды. Генеалогия у Мурата была что надо… Что до знаков власти…

Вот об этом и пойдёт речь в этой книжке.


* Все они были героями исторического романа «Степан Бердыш. Самарская хроника 1585-87» (1985, 2002); повесть в какой-то степени является его продолжением.
 
Исторические примечания со словариком прежних слов и устаревших выражений выделены цифрами (1, 2, 3...) и помещены в конце публикации.




Фьюить! И алое око Хорса слепнет, запахнутое столбами пыли и булыжных туч.

Фьюить! И огненную, в лепестках, Волгу сшивает с небом. Всё серо никнет, замирает.

Фьюить! Рябь, зыбь, волны в пенных бурках. Вдали заполосило – ярко, ломко...

Крраггг-ааахх-ха-ха-ха!!!

Как жернов в ухе, хрястнул небосвод. И понеслось, всё ближе: «вспых… бах, вспых… бах!!!» – перуны1 проламывали бреши в дремотной тишине.

Фьюить! Разверзлись хляби. Подпружиненные струи острее тетивы стегают по глазам.

Нешибкого ходу четыре судна на раз споткнулись и, грузно просев, слепо бодались с валами. По тылу их корячилась коломенка! На первых трёх знобко хлопали стяги, с них ярились Спаситель, Георгий и Михаил. Четвёртый покусачей оказался: разбухшим шатром трескуче облаивал всех. С него сорвало и унесло полотнище с багровыми рогами под бровастой зверской мордой. Влачимый косохлёстом, зверь жмурился, пока не сгинул.

Хромой казак в зелёно-махристом зипуне распушил травный холмик над корнями осокоря:

– Сарацину карачун2 , – перекрестился: – Чудок до Самары недошед.

Плюя на проливень, он вылез весь и, сбочась, оперся о саблю.

«Бжик-блям!»…

Не охнув, казак повёл дубеющим пальцем по рогу, выросшему из кадыка. Спину стянуло, а к низу уже отнялось. Заваливаясь, в полуобороте он тужился вскинуть клинок.

«Дчак»! – в лоб вошёл балдак. Из кустов метнулась рысь. Лишь чёрный бурек выдал двуногого. Чёрный выдернул топорик, раздел мертвеца и, взявшись за оба конца болат-сюнги, рывками отволок к реке. Волна слизнула тело. Близ скрытного шалашика лежал присыпанный челнок. Под ним попона, куда убийца укатал наряд хромого.

Дождь сёк и жалил, а чёрный в обвисшем буреке грёб к клюющим волны кораблям. Задний струг скрипел скелетом. Всё живое хоронилось под раскидными навесами. Туго мявкали канаты утопленных кошек3 . Челн поплавком нырял и воспарял на гребень, медленно, но верно подбираясь к посудине с шатром. Пожёванный темью гребец мощно – для упора от болтанки – всадил балдак в кормовой подгиб.

– Хан-хо, хан-хо! – надрывая связки, каменея желваками, трубил он. Зов лебедя-кликуши с Тавриды, но в бурю звук – снежинка.

В шатре мигнуло жёлто. Щель высморкнула змейку. В буреке обкрутился бечевой, взбежал. Взжелтнуло шире, он щучкой впрыгнул…

 

1. Сотник

Тьфу! Грязищи-то. Солнышку драить – не отдраить. Мигают лужи-светлячки, кольчугой – резвый Сок. Внизу поляна. Зовут «Семейкина», кто – Сёмушкин лужок. До крепости Самарской здесь обретался вольный стан. Теперь вот объездной острожек4 . По дальним, за много верст от головной избы  разбросанным укромкам: в дуплах, корнях, кронах дерев, – одиночные гнёзда натыканы. Для призору за водным путём и лесными перепутьями.

Пощурясь на Волгу, Кольцов лесенкой спустился с дозорной каланчи. Опаска сжала за устье Сока. Сторожа туда в одно седло ходят: сдал – принял. Нынче сдал Кульгаш, да промешкался: третий час, как должен отчитаться. И Болдырь, смена, ни ку-ку.

Вот же судьбина, похмурился Семён. Славный есаул, застукан был Ортюха Болдырь с Нечаем Шацким да Кузей Ослопом – яицкими повольниками. И выслуга, и что без умыслу: «с дружками сведался, всего  делов», – всё прахом! Вожжами повнушали, и в нижний чин. Могло и хуже.

Ан за своё: Кульгаш нейдёт, Болдырь молчит. А при оказии должон бы знак подать: два дыма – любо, один – лихо. Нет дыма – обоим крышка. С другого боку, мудрено ль? Ты сам в грозу побегай, а после разожги! Тропы запрудило, сухо только небо. Что ж, до обеда обождём…

Обед? А хрен заместо хлёбова? Дрова сырее квакши. Тьфу, стерва! Обтерханный сапог поддел лягушку. Надулась: «Хва»… «Хва-хва-хва», – набычилась родня…

Ниче, даст Бог, лужок Семейкин запоёт: мочаги выпарим, пни покорчуем, изб натычем, церковь, благовест… Подымется село из мужиков и баб… Бабы!!! Отзываясь, в паху заныло, заурчало сладко и тягуче... Бабы… Терпи, казак: весна прибытком дарит. Самарским верить, из Казани народцу понаедет, и станется острожек твой деревней. А там и назовут, как надо. Эх, нам людишек бы! Самара во;ями сильна, работных – шиш. Ратный, он и есть работный. В нужду – наоборот. И место клёвое: леса лодейные, дичь, рыба, горы волховские через Волгу! И под Самарой клад ногайский. Сам не щупал, донесли, что будто б Ящурка Батырь махался за казну ногайскую. Отбил, зарыл, а там поймали – на допрос в Самару. Толмачил будто б Янбулатов из мещеряковцев5 , а сыск подьячий Лалов вёл. Да не довёл – убёг с самарского острога Батырь.

Тьфу! От Лалова с души воротит. Пёрышком «пись-пись», песочком «шкряб-шкряб». Вся служба! Казёнка чернильная. Оно, конечно, грамоте умеет и с умишком. Но лукав. Мало Овцына6 нам, воеводы, тьфу! – на Самаре без году неделя, а спит и видит на Астраха;нь чекан. Губа не дура: там затевают кремль из камня. Царь с Годуновым смотр чинят, кого б уместней в «градодели». Бугры и всполошились. А то: в мутной водичке да не наудить?! За три-то воеводских года!

Тьфу, не к душе казаку ни воевода, огузок овечий, ни подьячий – заячья губа. Губа губой, а не дура: дел подгрёб! Чуваши и татары, межевые свары... И за всё на лапу! По дружбе посулы, по службе поминки 7. А не сграбишь: в законном положении двум дьякам не догнать:

– Этот Лалов, прям, Щелкалов8 .

– Енто кой же?

– Да обое…

Об нём! А ещё судачат, что один подьячему поминок не чета окладу казацкого сотника, как ты, Семейка.

– Атаман! Чужих подрезали.

Густорёвок Рябова, кажись, Алфёра – десятника.

Семейка огу;бил палец и с оттяжечкой: «Фьюи-ить».

Из пятистенка сторожа – горохом. Не кончив трели, «козявок» забагрил вострым глазом: полем чешут. Ишь, видалые: оттуда сакма ровно до Самары. Есть ещё стёжка в огиб – не так приметна, да полдня «под хвост». И пристреляна: мухе не прожужукать.

Дуют впятеро. Нет, пятая – зверюга. В холке лось, а брюхом боров. Прищурился, ухохотался: тоже мне лось? Кобыла, вьюки по бокам!

Объезд двумя клещами загребуще протянулся к беглецам: казаки в обхват, стрельцы – наперекрут. Ещё до проплешины пошли на смычку: стиснули. Два мужика, юнец и… Ступив в ему лишь ведомую брешь, четвертый вынырнул аж на краю поляны, а там залом: ищи-свищи.

– Эва, – забухтели слитно, – никак Кульгаш!

Не обернулся. И обгадал всего на лёт стрелы, а не догонишь. Остатних трёх без убыли забрали. Известные все морды! В добром платье сутулый – Пляскин Деменша, купец астраханский. Маклак, не брезгает ничем. Второй – лакей Деменши. Имя хрен, на рожу вор, тот же огрызок совести. Таким верить без дознанья – себе во вред! Но это не Семейкина забота: не кат и не подьячий9 ; казачий оселок – груз «заповедный» пересечь; допрос пытают пусть иные, на Самаре. Третий, ранний зяблик, былинкою дрожит.

У кобылы бо;чки по бокам. Одна, открыли, с медом. Ещё с вином. А на хребтине короб. Под крышкой самопалы. Завесные – куцый ствол. И рушницы – с долгим дулом! Новёхонькие, колесцовые, запал не нужен,  заветна вещь! – иной мурза табун отвалит, не моргнёт. Даром ли чамбул10 ногайский подле рыщет? В «соседях» залётные калмыки, а там яицкая ватажка – Шацкого. Слетелось воронье...

Ражий рыжак Дементий Пляскин, лысо веками потрепетав, поманил. Семейка мрачно: чё те, ржавый? Молча, но с прижмуром тот отстегнул от пояса кинжал. Кумыцкий, ножны в злате и сапфирах! Кольцов, насупясь:

– В ж… сунь.

Чубарому чё? – с причмоком шапку вон, а там кошель: замша, жемчуг, червонные застёжки.

– Те чё, конина, не ясно? – сотник пнул поминок.

Купец словил, как пёс, припрятал и на четыре точки:

– Милостивец, не обессудь, ить дело государьево справлям – завод-перваш на Самаре, – прихлёбывая сопли, Деменша мылил долгий пересуд: –  С Мураткой-князем11 шли, да ладья моя, залазная зараза, зараз завязла. Вечор гроза, мы уж, было, рыб кормить, да выгребли. Татары утресь снялись, уходя. Нам не свезло, застряли.

Купчина чешет, сам на пояс косит: мол, в камушках пистоль, а?! Нет, неподкупен атаман. Купчина дальше: плывём, де, от Казани с заходом к вам:

– …отъесть у отца Паисия, диакона самарского, пчельник. Сие лицо духовна промысла, вишь, намахнулось на медок. Да где ему против моёго? Ты, милостивец, совкуси, – всхлипывал купец. – Пробу Колотову везу, Фалалею, он по мёду голова!

Семейка жмурился на «ржавые» разводы. Брешет. Пчелиная затея на Самаре – «липа». Три года мёда ждём, а ульи все пусты. И покрывает липу Пелгусий Лалов. Но если Лалову и Колотову верить, то мёдом липовым и в бане моемся...

– Слышь, в лужу сел, туда и булькай, – из ножен саблю в руку выбил и обратно: – Ещё словцо, подкорочу. Вот доседа, – показал.

Ну, а кинжалец и пистоль изъяли, как ружья заповедные, в казну.               

* * *

На луг пригнали.

– Рябов!

Из стрельцова ряда дюжак:

– Есть такое!

– Сотню сук оную 12 Федылизарычу сдашь. Мазилу, Кашина с собой.

Лишь молвил, десятский и ответить не успел, как юный полоняк: личико чистое, опаловые глазки маль-сплюснуты, – да пальчиком Кольцова помани. Семён шарами вертанул – поддался. Унот склонился, как лебедь крылами, в избу пригласил. Не найдясь, Кольцов толкнул. Дверь заскворчала, втянула дымом, пол застелила казаком. Потом глаза поплыли, лоб – разводами, в уши – соловьи, в ноздри – благовонь, под веки – морок, члены мережой сплело.

Унот был гол и бел, лишь опояска вся в огне, и ядра налиты;е закачались; меж ними голубой трилистник. Родимое пятно? – такое не бывает. Но и на синьку не похоже. Сам не рад, а пальцы тянутся и полнятся тяжёлым-плотным… лёгким-мягким.

Сладенькие с солёной пипкой перси томно укротились в ладонях, нещадных для подков. И лишь трезубец синий на груди не поддавался – тавром он въелся в кожу, став кожей сам. Печать до гроба!

– Зови Баляша…

Был важен, стал приважен…

…Долони прилипали, а перси в перстах дышали; потянулся к лону, а там блеснула с опояски бляха; и бляха спуталась с казацким образком; ум забрёл и завернулся в хмару; и он всосал рубинчик, бусину слизнул – скусил смородину губы;; а костяной его Сварог накрыл её смарагдовый подвес; а девы той глаза – бузина смо;льна, пья;на, недо;бра, но заманна и обманна; шептунья… люби и ешь…

«Ешь Ба-ля-шуу!» – «Ем…» – «Съ…ем…эй… ка… Семей-кааа»…

Потом всё кануло в неизъяснимо мятный свал, и он беспомощно там кувыркался… Где?, Семейка? Уже не вспомнит…

* * *

Чресла млели, ниже ныло. «Чан» шумел, но там засело: в кущах был, соблазны пил… Тьфу. Спрыгнул с неба, огляделся. Одет. Почти. Меж ног смарагд. Ахти ж… Хватился образка: нешто прохлопал?! Похлопал – фух, под рубахой! Шапка? Нету! Да и хрен: тепло! Саднило смутно: чой-то не хватает. А! После. Во двор! ­­Стыдобища: пылающий кругляш – над головой. Покуда кувыркались, порядочно дал гаку! Ребята ждут: все, как один, с понятливым ухмылом. Плен тут же. Раскосой! – лопни, глаз, простыл и след! Следом за Лызловым Кульгашкой. Изменники. А сам-то, сам?! Скаженная, за камешек купила!

Себя, стыдя, засовестил своих:

– Вы ту;т!? По сакме пёхом, – прикинул: – дня много! Брысь!

Рябов метнулся. С ним Кашин Ларька и Мазила Оська. Сгребли полон: айда! Вот только были, – а уж нет. Детина вылез, кличка Печенег:

– Атаман, на Вольге Больдыр дим дуль.

Дым один?! Знак беды! Одно утешно: жив Ортюха, раз дым пустил.    Разжал ладонь. Смарагды, лалы13 – Лалова улов. Сам видел, как татары подносили, да и ногаи. Напасся гад! Пора за жабры и…

Сперва объезд. С Болдыря начнём, нет – лучше кончим.

В объезд взял трёх казаков – из проверенных. С той, Семейкиной ещё, поляны, в до-служилое житьё. 

* *  *

Беда жальнула… мёдом.

Пляскин: «Ай, мозоль, передохнём, ребятки». Для укрепы меду посулил. Рябов колебнулся было, да и склонил курчавину, но пробу снять Деменше указал. Черпнув, тот затянулся – еле оторвали. Тут уж и Рябов приложился! – хоть наново цеди. Что ж, Кашин губы облизнул, наладился к дыре, тут сбоку – жах! – и шапка в глаз. Чернобурка! Пока тёр зенки, сбоку навалилась тень, сзади плеснулись вскрик и стон. И тут же в темечко как будто порохом – «баба;х»… И всё черным-черно.

  * * *

…Когда ожил, чуть развиднелось: лес, луна, лошадь, бочки, а дальше гольный ужас. Слева Оська Мазила – башней на пне. Ухо тронул: укатилась «башня». Справа Рябов Алфер дивится в упор, да взор уж больно долгий, нога подвёрнута нелепо, в груди «цветок». Тронул: «Ай»! – палец посекло. В кулаке Рябова витейка, в другом – пучок. Да не разжать – окаменели. Мёду черпнув, смазал темя, порыхлил бугрину, снял запёкшуюся корку. Боль смякла.

Совсем уж смерклось. А на носу ночь долгая. Где враг и сколько – невесть. Огоньку бы. Увидят – кокнут. Хотя… хотели б – кокнули уже. Была, не была. Развёл, в траве блеснуло. Нагнулся – самопал. Краешком дула из травы торчит – вот и не засекли.

Теперь он знал, что делать. В ружейный ствол загнал свинцовое зерно; лизнув: острый! – сыпанул пороху боевого; на полку – затравочного; огниво опустил; курок с кремнём на шептало14 – и «баба;х»!!!

Дважды ещё дырявил грешную ночь.

Самара, ау-у-у!

2. Подьячий

В съезжей избе Пелгусий Лалов присыпа;л песком и ровнехонько укладывал подсохшие бумаги. Слева – стопа отписок по откупным делам, справа – пожиже – кладка справок о казаках и татарах. Прочие свитки-списки: о пошлинах и мыте, «заповедных» грузах, таможенных сборах, владельческих тяжбах, а также кабацких, рыбацких, охотских и прочих доходах, – опрятно полнили скрыни 15 вдоль стен…

Справа скоблил скамью приказной староста Фалалей Колотов, держальник прежнего астраханского воеводы Лобанова-Ростовского. Убывая в Тобольск, князь Федор Михайлович самарских упросил: приткните человечка. Приткнувши, – взвыли: хват, да не доводчик. Как вот теперь. Сказавшись видным пчеловодом, скупил Фалалей борти16 , а ни мёду, ни воску, лишь пчёлы в лесу. Остыв, сбыл оптом не глядя… И так завсе. За пару лет на «самарских баклушах» Колотов сквасился со скуки. Иного бы, попроще, из старосты забрили в недоимцы и на правеж, а этому все маслом мазано.

На противной скамье, несмутимый, колышком вострился отец Паисий из церкви Пресвятой Живоначальной Троицы, бортей покупщик, одно все дни талдычил: «Под Калугой пчелок разводя, удумал на Самаре бортничать. Да токмо полть гнилых всучили».

С неделю порядясь, в обратку на Колотова миром ульи перевели...

В сенцах бурел, попукивал забористый мужик Лещ Пескарев, целовальник. На разводе зерновки взят. По обыску «ви;нную вину;» чарка мерная перетянула: из олова, с припаем на донце. И с недолива плут наваривал. Тут разбавлял, там не доплескивал. Короче, кнут по Пескареву плачет, и он, вишь, загодя слезой улился. Жуть нагнетал, снуя с клещами, кат Волчатка17 .

Это что? Тут заполночь аж трижды грёмнуло! Объезд в ружьё и в лес: два трупа, лошадь с парой бочек. Шум поднял Кашин Лариоша, подраненный стрелец. Собрав улики, объезд до петухов поспел в детинец.

А с петухами и побег словили с коробом ружейным. Один, в бешмете, ловкий, ровно ласка, утёк. Второй, было,­ за ним, да шею поломал. Последний сдался. Маклак Дементий Пляскин. Из Астрахани. Убит холоп его Викулка Прыщ. Пляскина того стрелец-спасёныш Кашин едва на месте не ушиб.

Но оба на допросе показали на сотника казачьего – Семейку с Сока…

* * *

Кольцов рвал поводья, сучья – щёки. Гнев не убывал. И так всю ночь. А ночь не добрая попутчица в самарских дебрях. Ох, оплошал! И как ведь глупо. Объехав за день сторожей, на Сок попал, когда смеркалось… Нет бы наоборот, отсюда чтоб начать: в Самаре был бы засветло! Но ведь Ортюха-то «дым дул». Знак беды, конечно. Но коли подал, значит, жив! А вот от дальних ни гу-гу, ну, и пришлось кружить до ночи. Промашка злила, но время взад не ходит.

…Сычём повыв на совиный «ух» начальства, Ортюха вылез из шалашика. Неподалеку мялся «конь на два конца», каким Кульгаш должон вернуться. Выспрос был недолог.

– Ась да чавось? – встрёпанно водил башкой Ортюха: – А, ну прицокал я, тогось-епось, свисчу. Фьюить! Хрен в уши! Ну, разметал шалаш, хрен в ноздри. По тине шкрябнул. Сабля! Кульгашки. Самого – хрен в душу. И лодки нету, одна попона. Ну, я, епось-тогось, огню развесть. Хрен – сыро. Для розжигу, тогось-епось, поддёвку на; хрен. Коры исчо малёха, тогось-епось. Для дыма хрена ль надо? Ну, дымом обсказал: беда, робята. И вся недолга… Эхма, – спохватился, поскрёб в суме: – я ж вот чаво нарыл, – разжал шершавую ладонь: а там горошина недобро кровенится.

«Лал! Проклятый красный самоцвет. Ох, чую, неспроста! Да скоко ж тут накручено? Лызлов перебежчик – раз! Шалавая колдунья со смарагдом – два! Мутный маклак с ружейным весом. Три!», – служилую башку обуяла разбойная ярость: – «Кобыла с мёдом. Четыре! Гнилые ульи старосты. Пять! Опять же этот лал»…

Лал? Нешто надо всем змеюка Лалов? Чем дольше счёт, тем зуб занозистее в печенке на подьячего. Припомнилось, что ни кто иной, а именно Пелгушка Лалов пытал Кульгашку Лызлова, как снюхался тот с бывшими дружками – яицкими станичниками. И кто доложит, об чём они там столковались?! Да, многовато тут дровишек, чтоб дым один был, без огня. Убрав «рдяной орешек» в чпаг18 , сотник спровадил объезд и, одинёхонек, махнул по сакме. Сам напутал, – сам отвечу!

Ночка тёмная, чаща тесная, промешка – про;пасть. Ночь ухлопал на полть пути. Утро – на вторую. Гнев на сбавку, сердце жмёт: в Самаре сговор, и подьячий – первый спевщик. Пустым посунешься: сожрут. А если полным –  при уликах?..

  * * *

Потемну Пелгусий Лалов и Фалалей Колотов покинули избу. Город вымер: на сто шагов – один стрелец-обходчик. По всей Самаре нынче воинства душ сорок оборуженных осталось. Овцын воевода с головной дружиной – семьдесят стрельцов и тридцать служилых казаков – сняли;сь «по шапке дать» калмыкам. Ране про таких на Волге и не слыхали. Но вот уж, почитай, лет десять, как набежит чамбул, невесть отколь, то сразу пара. И как-то воин ихний Янбулатов Чекбулат прибился к Матюше Мещеряку. А как Семён Кольцов свой стан увёл на государев хлеб, сделался калмык тот толмачом при крепости, благо наречия степные нам переводил, а наши – им.

После строительства самарского детинца калмыки года на три присмирели, и вот поди же. Бунджал пришёл с чамбулом дерзостным, что грабил всех и вся: степных ногаев и купцов столичных, казаков вольных и самарских сторожей.

…От съезжей избы в огиб острога минули торец амбара, перекрестили храм и воеводский терем, и вот уже – ворота запасные. От них шагов за двести – беседка в липовом тенёчке, для судачеств тесных. Ну, чтобы мужикам там об охоте потрепаться, аль девушкам – послед грибов с малиною. Но чтобы в ночь, такого не бывало.

– Всё честь по чести, Фалалей Кузьмич, – вытягивал утиные губки, сам похожий на селезня с хилой шейкой низенький подьячий, и неизменная ухмылочка его во тьме казалась дюже хитрой. – Бумагу выправил чин чином. Копеечку-то отжалей.

– За мною не заржавлит, – «стругнул по жести» Фалалей.

– Твоя цена известна: от мышки шкурка, от свинки пятачок, – похихикал дробно Лалов.

– А как не мышка? – приосанился жердяй.

– Дак покажи.

– Дак соглядай, – из плечевой котомы Фалалея на столик выпала...

– Лиса? – поморщился Пелгусий.

– Лиса, да не ржава коса, а злата; краса, – ядовито вычихнул бывший воеводский держальник. – Ты на луну неси.

Под набряклым в облаках алтыном Лалов тряс пышным хвостом:

– Бурка чёрна?

– Из всех у двух такая, – со слюнкой повестил товарищ. – У воеводы мово – Лобанова, и у Сёмки Кольцова, сокского сотника.

– Жалована, бо как казаков на кошт казён перешил, – сглатывая межесловия, зачастил Пелгусий; вдруг тише воды: – Тсс, зверь ловца унюхал, к нам бежит.

– А ежель без чужих – с тобой на па;ру? – не услыхал Колотов, из руки его «в двенадцать лун» взыграла снизка: – На; те дюжину на крышку…

– Гроба, чай? – скрежетнуло сзади.

Горбы помазало ознобом; за эхом и призрак припрыгал:

– Че, гниды жидконосые, шапку сенькину делить?

Разбросав, как еловые шишки, меж ними втиснулся ядрёный кряж с развевающейся бородищей, в деснице – голая, лунной отливки сабля.

– Се-мей-ка!

То икал подьячий. Фалалея колотило «по зиме». Сотник шапку щупнул:

– Моя! В острожке скрадена! Попалась, вонь чернильная! – Кольцов свирепо обернулся к старосте: – И про тебя как знал, присос боярский. Козюли казённые! А там чё светит? – и слапил у держальника подвеску.

Двенадцать малых «лун» сбрызнули в траву.

– Нешто и Баляша тут, трещотка бесья? – сотник зыркнул по краям: – Вот, значит, гнёздышко какое на Самаре свили, слизни навозные! Вылазь, змеища! – да саблей так стриганул, что лунные зайчики заштопали «козюлям» веки.

– Сенька, не по чину решишь, – строго бахнуло за спиной.

– И без чина порешу, – распихав «слизней», сотник окрысился клинком.

– Не шали, – гад упорный попался: – отзынь, сотник бывший.

Бывший сотник?!

Холодея, Семейка узнавал голос. Бешенство по;том сбегало в пятки. Замигали, шикая, мушки. Труты пищальные! Завеликанились тени. Но глаз выщупывал лица. Запылали пеньковые светочи, проступили черты. Кольцов поник. Кольцо смыкалось. Стрельцы! Дулами оёжились, бердышами. Всех ближе Елчанинов19 , самарский голова. Росту невелик, обычно мягок, в беседе ровен, теперь он зекал волком, не мигая. И сотник спекся.

– Твоя правда, Пелгусий, – принимая саблю, молвил Фёдор Елизарьевич: – В съезжую, к огню.

Его лицо черкали тени, в глазах алел лёд.

…Свели в избу. Ушкуйные зрачки изрешетили стены. Скрыни! Грамоты! Фух, отлегло: писчая часть! Пыточная – за сосновой, на двух колышках, не до полу вкопанной переборкой. И слышно как Волчатка, проминаясь, стены бичом обцеловывает. Значит, с терзанием плоти погодят чуток.

Под окошком бочата. Те! На столе шапка лисья. Твоя! Откуда? А вон поштучно собранные рясны20 . Баляшины? На дальнем краю угнездились… нет, темно, не видно… Но сердце обмерло, заныло: там смертушка твоя... Пот напитал свинцово огрузневший образок. Пелгусий свечи запалил. Из вощаного чада то медью, то лалом выхватывались лица.

Лалов, Елчанинов… Испятнанные бегучими вспышками, оба полны красно-жёлтой злобы. Слева, потолком подмят, бугрится Поликашка Звонарёв, стрелецкий сотник. Ему нет ровни на Луке ни в росте, ни в силе, ни в ратной выучке. Спина – курганом, морда – калачом, непроницаема, как глыба с Девьих гор. А как иначе? Сёмка с Поликашкой – дружба! И вдруг такая клякса: был приятель, стал предатель...

В неровных сполохах убийственно и строго вдруг вы;резался твой кинжал. Твой ли? Калечный он какой-то – неравно кто перекусил. Рядом у;глился слипшийся колтун. И на самом краешке…

Хрипя, Кольцов ногтями впился в ворот. Звонарёв сжал рукоять: не шали. Образок! Твой? Но как? Ты его и в бане не снимал. Вяло, как срубили, сотник уронил башку. Все уличало и обличало... Его – одного!

– Мы сперва, ты после, – оловом в уши тихо, но вязко ронял голова. – Лиса твоя? В глаза Кашину сунута, перед тем как… – Елчанинов пристукнул кулаком. – Кто Рябова, а кто Мазилу… не скажу... пока… – белые, калённые, как сталь, глаза дырявили на прожиг. – Одно нет спору: твой тесачок Алфёрушку пришпилил.

– Хитёр душегуб, да и мы не без губ, губа же не дура, – вплёл ласково, с затаинкой змеиною подьячий.

Голова, шагнув, снял рукоять кинжала – до жути мирно рассталась с лезвием.

– Остряк из сердца вына;ли, – с усилием сглотнув, Фёдор Елизарьевич сделал вымолчку и рухлым шёпотом: – а руковерть вон в той бочке словили, – махнул рукой и, помолчав: – вина!

Вина!

– Люто! – Звонарёв опасно закипал. – Зверь подл, лукав и Ирод.

Семейка качнулся, было, к другу и ослеп: на ресницах кисли капли. Никогда с ним не было такого. И унять невмочь… А начальник добивал:

– Гривку сию, – на колтун кивок, – выбрали из каменного кулака Алфёра. Верно, с убивца драл. А Кашин Ларион казал, как на Соку ты с мальчонком уединился, пока тот, гля-ка, ведьмой не извернулся, – вешал ядра голова. – Ты с нею так накукарекал, обратно ждать казачество – насилу досиделось.

– Ужо наслушались… – плеснул руками Кашин: – Мозоли – во!

И Семейка не сдюжил:

– Вот те крест, не с нею был, когда ребят моих, Алферку с Оськой… И не там! Укрывища до ночи объезжали… Да ты моих с лужка спроси, – а непокорный звук жидко бабился в кашель.

– Про объезд не скажу. Дай срок. А вот как ты один к нам за ночь поспел? Да почто по вторую ночь прятался? – это вопрос! – гвоздил Елчанинов.

– Да и что твои дозоры против пары мертвяков, татарских камушков,  шапки черно-бурой да ушлой басурманской егозы, кою покрывал и покрываешь, а, Сёмушка? –  ласково причесал подьячий.

– Не резал я! – заблажил сотник.

– А ты утрись, атаман, – успокаивал Лалов: ­– Оставь водичку для Волчатки, – присохшая ухмылочка зияла западнёй. – Посуху оно ловчее.  Ведь нам бы токо набычиться, а до правды дотычемся. Ну вот, к примеру, что молвишь о своём Свароге21 костяном на кожаной витейке? – «гусиные кляксы» Лалова тихо падали в бумажную ночь. – В другом кулаке у Алфёрушки найден. С тебя ли рвал?

– А, а, а… – не в силах оправдаться, Кольцов сжал кулаки, чего-то вспомнил, пуще оробел: – А что же у меня?

Наощупь, с дрожью погладил бугорок, зажмурясь, распахнулся. Петлички треснули, холщовая рубаха – надвое. В прорезь сиганула бляха. Серебро! С нее оскалился червонный волк в окладе канительном из лалов и смарагдов. В одно же время из чпага прыснули каменья ведьмы давешней: красный и зелёный.

– Э, баре мои, государи, – Лалов со свечкой нащупал изумруд, явил на свет: ­– горошек-то отседова, – и вставил в опояску. – Чёртова дюжина, однако, – снова отнял: – А без – прорешина!

– Как хмыл без зуба, – оскалился Звонарёв: в нижнем ряду чернели две зазорины: – с прощёлкою.

Тут вскинулся и Колотов:

– Клеймо это ногайское! Ихние мирзы такое бию жалуют. Я у воеводы астраханского печать сию видел. Князь Урус 22 к бумаге приложил государю нашему Федору  Иоанновичу.

– Эка ведь штука, – присвистнул Звонарев.

– Эге, братцы, вы того… по правдочке давай, не по просчету. Сердцем! – подал голос Семейка, низко уже и хрипло: – Ну, вот на кой мне ляд, скажи, идолом татарским грудь хрестьянску крыть?

– Ногаям показаться. Ты, верно, служишь им! – шилом по жилам гнал Звонарев.

– Эй, без соплей! – перебил Елчанинов. – Который виноват, не бабься, а ты огулом не замай. По уставу пойдём. В подклеть его...

Стрелецкий сотник, забывшись, встал и «дыней» в потолок:

– Ой-ё, черт…

Казацкий сотник сник, ужался в карлу.

–  Федылизарыч, и вы, баре мои, государи, погодьте-ка...

Не враз сообразили, кто это? Повелись на звук – густой и сытный. Подьячий! Голос не узнать: без кумовства, без лести. И сам круглее, взористей: не кособокий гусь – заправский глашатай.

– Казнить легко, башку пришить – никак.

У Кольцова тихо отвисала челюсть.

– Оно, конечно, баре мои, государи, в уликах он, как Тула в пряниках. В постели Сёму подсидели. Но совесть-то в Соку. А сок без мути чистый. Вся муть от мякоти. А мякоть – в бабе. Детинушку уделала в перинной валке, как соплю! Подставили его, нешто неясно?

Обидные слова! Но оживающий Семён как квасу в засуху смеялся, таращился. Друзья, считай: «Ату его», а ворог: «Здравствуй». Елчанинов, дивясь, моргал, а Звонарёв разъял еда;ло…

– Нам бы токо набычиться, а до правды дотычемся. Так во;т, значится, баре мои, государи, надысь водил я Леща, ох, и долгонько, а и хитрый – страсть!

Подьячий пел опять тонюсенько, туману приказного подпустил, но Сёмка с той поры внимал ему с благоговеньем, как Александровскому краснопевцу23 .

– …Наделали наживок, – тянул басню подьячий, – пора поклевке. Аль не верите?

– Чего ж, – Елчанинов к стрельцам обернулся: – Поверим, братцы?

Те рты горшками: «Поверим, батюшка, зачем не веровать, коль скажешь»…

– Тогда ответь мне, Фалалей Кузьмич, – отнёсся Лалов к старосте: – где твои борти?

– Не мои. Уже отца Паисия опять, – мигом открестился тот.

– Цыц, сами разберемся, без попов, – отрубил голова.

– И не мешкая, – построжел подьячий.

* * *

Позолотив росу, солнышко уж примерялось к кронам. Лишь тихогной наваленных колод не одарил и малой блёсткой от высохшей медовой капли. Борти не знали пчёл и глухо мшели. В черничнике всхрапнуло. Лошадь? Но высунулся узкий. Долговатый азям с чужого плеча мёл траву. На лице висюлькой шлык.

– Баба, ­ – угадал Кольцов, погладив засапожник.

– Девка, Сёмушка, – поправил Звонарёв: соседский голосина отмякал повинной теплотой.

– Курла-курла, – кликнула девица.

«Журавль» не промедлился: худой, в чекмене24 , лук на плече. Завязался толк. Неверный ветер, плутая, лущил ошметки слов.

– Достал… че… прошено? – снесло от «азяма».

– Не мог, – курлыкнул «журавль».

Засадные насторожились: что-то трели знакомые.

– Как не мог? Ты же клял… что справишь, – едва не плакала в азяме.

– На всё воля… тамана яицко… да токо… не мо;гет…

– …мало ждала? – в азяме заломила руки.

С Поликашки поехала шапка, круп вздыбился – благо, Семейка ручищей укротил. Ветер переметнулся:

– …два чамбула пасут. Один ногаи, – «чекмень» махнул вперёд. – Второй  там, – взбросил руку наискось, – калмыки. Яицким не пройти…

– Коль так, – девица руки в боки: – то и не жди, не дам, – и ножками строптиво: «топ».

– Дашш! – пальнуло из леса.

3. Ворожея

Будто птица из дупла – три взмаха – и меж ними третий: в бешмете и папахе, сущий отрок.

– Опа! Что ль баба! – опешил Звонарев.

– Не баба. Ведьма!

Кольцов подался из засады, да длань товарища примяла – квиты!

…Русская – руки за спину, носик к небу. Гордая…

– Отдашш!

От пояса нерусской сверкнуло. Самострел! «Чекмень» напрягся: сабля в ножнах, лук на плече, опередит «бешмет», как пить, опередит! И точно: шип навострился ему в живот.

– Джаляб, шайтан! – успел расщелить пасть.

Самострел дрогнул. На вершок упредив смерть, «чекмень» зарылся в траву. Русская качнулась. Нерусь согнулась, а как выпрямилась – в руках по ножику. Поздно: выдёргивая засапожник, из-за колоды к ней летел Семейка. «Ведьма», было, намахнулась, но лоб её уважила всё та же лисья шапка – Кашин постарался. Точно в глаз. Семейке хватило замешки: сбив, опутал уздечкой.

– Гяур! Кафир25 ! – гадюкой прошипела: – Зра не убиль! – пиналась ослицей, кусалась волчицей.

Сотник, вяло морщась, пеленал: «Цыц, Жужа». Наша не противилась. И вот уж обе спина к спине. Одна по локти скручена, другая вольна, только и ноги, будто в колодках. Откуда-то Елчанинов, оглаживая седину, подплыл и разом, в две руки сорвал уборы. В лучах зари заполыхала красотища! Одна, нет – две, косы разневолены, блестят. Наша – виноватая, как ива над купелью. Не наша – взбрыкивает, скачет. Лошадка дикая, а в гриве плешь заплаточкой.

– Ведьма! – утвердил догадку Семён.

– Баляша, – дерзко и томно поправила она.

– Ворожея… – вжатый в траву, поправил в чекмене.

– Лярва, – плюнул Звонарев про себя и уже – на нашу.

– Анисья? – охнул на неё же голова…

  Один буравил оробевшую жену, второй стыдился дочки – урождённой Елчаниновой Анисьи Фёдоровны. Два крепыша сграбастали, башкой в пенёк, анисьина «журавлика». Подьячий Лалов подсветил лицо.

– У, калмыкач, – забрызгала слюной Баляша.

Колотов глазам не верил:

– Чекбулатов Янбулат?

– Ага, – закивал Лалов, – Янбулатов Чекбулат.

– На Самаре набольший толмач, – обронил мрачно Елчанинов.

– Казаче мой? – чужевато сквасился Кольцов. – Хорош гусь!

– Вот и я считал. А он чужу малинку лапает, – Звонарёв весь уходил в белеющие кулаки. – Шептали мне: Анисья, мол, грибки с другими подрезает. Не слушал...

Елчанинов, белее соли, кхыкнул. Поликашка приструнился: жены отец, твой тесть, всем голова.

– В детинец на выспрос, – ни на кого не глядя, выцедил отец, тесть и голова, отвернулся, да и не выдержал: – К чему все это, – после заминки: – а, доча?

Её глаза, казалось, выпили луну:

– Моя затея. Толмач сбоку. И не ухажёр он вовсе. Сводчик… с яицкими.

– Как? – вскричали оба, отец и муж.

– Так, так, баре мои, государи, остыньте малость…

Она молчала. Голова невидяще к подьячему поворотился, пнул ближнюю колоду:

– Ну, и на что кому все эти холостые пни? – сверкнул уже на Колотова: – Какой тебе прибыток судиться за недойные гробы?

– Так, так, баре мои, государи, погодьте малость, щас…

Взгляды упёрлись в Лалова. Сдавив виски, тот будто ждал «кондрата».

– Водички не подать? – брови домиком, потревожился Звонарёв.

– Никшни! Щас, щас. Нам бы токо набычиться, а до правды дотычемся, – и звонко шлёпнул по лбу: – Во! Поутру вот тут этот сидел, – ткнул в Колотова. – Тут – тот, – смутный сдвиг налево. – А в сенях Лещик Пескарёв…

– Жох презренный, – скривился Звонарёв. – Крест целовал: народ поить по чести. А сам…

– Зерновочку разжиживал, – с угодцей вставил Колотов.

Тут и Елчанинов не мог спустить:

– Кабы. Воеводу с припаем поил.

– Во! – возликовал подьячий. – А соль где, баре мои, государи? Соль – что борти порожние не вовсе пусты, а с донышком набойным, как чарочка с припаем. Даром ли соловушки с журавликами кружат, а пчёл тю-тю?

– Шошка вонька 26! – башкирка выгнулась луком: да пуст колчан.

– Тебе бы толмачихою! – всхмылнул Янбулатов.

  * * *

Досмотр вели досюльно. За ульем улей мерился перстом и ногтем: на вес, на стук. Сплошняк аль полость? Щели – ножами. Так час-другой…

– Искай, искай! – покрикивал по времени подьячий, – где тяга, ходунок, задник ли потолще – ко мне таскай.

Да только шиш на лапу.

– Гля-ка! – вспорхнул вдруг Кашин: от порыва ветра на дальнем бересте в разлёте веток увесисто чернело.

Долбяк! А, может, ствольный кап. Гурьбой туда. Вот это да! Вислая борть! С земли не достать. Нарочно припоздав, Звонарёв отсеял недомерков: «Кыш». Подсев, посилился, напружился, толкнул: шиш! Взъярился: облапив, дёрнул. Хрен! Зверея, провис, ногами замахал. Мертво! Ладони соскользнули. Вынув саблю, подпрыгнул, целя в сыромятную петлю на суковище, быку не оборвать. Чуть острием достал – с земли не срубишь.

– Дай-ка, – попросил Семейка, а пока тот выдыхал, в самострел шиповину заправил, на угол локтя положил.

Чик! Громада вальнула: хрру-уп! А вот это бы не должно: долблёнка  цельная, без пазух, чтоб трещать.

– Мой черёд! – расчистив пятачок, подьячий с ножиком пролез в дыру. – Нам бы набычиться, – неслось знакомо. – Вот оно, братцы! С дупельком дупло-то. А мы соломинкой…

Поколдовав, подьячий юзнул ужиком. В руках скрутка из кожи. Народ не дышит. Распеленавши, ахнули: лепотища! Вершков на двадцать – колчан из двуслойной, на «железном дереве», бирюзовой кожи. Обойка парчовая в цветочки вышита сапфиром, лалом, серебром. Крепёж с замшевым поясом просунут сквозь червонные с петельками нашлёпки. Двенадцать прорезей для стрел, все проймы золотом прошиты.

Перевернули: в серёдку вправлен один-в-один, но много больше, нагрудник с Семейкиной шеи. Волчья морда из золота, с крылышками, в кайме жемчужной.

– Тамга бия ногайского! – едино выдали Колотов и Лалов.

– Однако!..

– Эко диво!..

– То часть лишь саадака27 , – сжевав восторги, пояснил Пелгусий. – Вопрос: где налуч? Боюсь, вся свалка за него. Ящурка Батырь махаться зря не станет. Прибрать прибрал, а кто-то перепрятал. Кто?

– Я, – будто ручеек пролился.

Анисья! Вся в малинных пятнах, плесами лазорево помигивает.

– У… удушу!!! – прошипела Баляша.

– Где? – не отставал подьячий.

– Забыла, – потупилась: – Весна же: травка, лысый лес… ну почки где-нибудь ещё чуть-чуть. Теперь всё уже не так. Вот и заплутала.

  * * *

…Уж полдень. А Пелгусий знай одно: кусты просеивать. Шиш без дули. Он, было, осерчать, но тут златое копьецо зенита прошило лес и спелось с взгорком. Иль, может, ясень скушал луч своим… дуплом?

Дупло! Или тайник?

Белкою взлетев, Пелгусий осадил «бойницу», наладил нож. Глазом не моргнули – он уж внизу с козлиным свёртком. Внутри опять диковина: налучье без пяди аршин! И то же златое шитьё, рубчатый бархат по коже, каменья. Лишь вместо волчьей морды – две впечатки холостых.

– Эка масть! – присвистнул Звонарёв.

– Без козырей, однако, – Кольцов досвистнул.

Баляша прокусила щелку, заходясь злорадно:

 – Ха-ха-ха! Крысям не найти тамга28 великий хань Ногай29 !

– А это мы ещё поглядим, – улыбнулся смирно Лалов: – кто босой, да сам с косой, а к кому босая и косая с косой?

Но тут Елчанинов пресёк раздоры:

– Всё. В Самару.

…Обратно уже Кольцов всю дорогу виски себе плющил. В воротах осведомился с разбивочкой:

– Пелгусий, а это… руковёртку-то где изловили? Не в бочке ли?

А сам, нет-нет, пульнёт «косую дробь» башкирке в ухо. Как есть, стянуло девьи скулы: желваками пляшут…

Угадал?!

  * * *

Посередь пыточной у бурой, в кляксах, стенки на столбах – четверо. Повязанный передним скрутом Чекбулат. За ним Баляша, расхристана, кисти сзади спутаны. Анисья с краю, простоволоса, но свободна. У стола, шатаясь, наскуливая бабой, Деменша Пляскин, астраханский гость. Жидко-костные, пегие от конопушек плечи и бока арбузно махрятся. С кнута на дыбу! Волчатка мылит крюк, чтобы петля скользила.

– Сяс сказэс все, булыня? – в ухо битому гундит палач. – Семейка оплавдался, а закопелсик кто?

– Не знам, не ведам, вот те хресть! – с соплёю кровяно;й нудит купец…

– Ну-ну, бывай, сука сук оная, – внял ему Семейка. – Я и без дыбы угадаю. На нюх. Подай-ка кто медку.

Два стрельца катнули бочку.

Глаза Деменши, как два колодца, «проглотили» светоч:

– Скажу, всё обскажу, как есть! – задребезжал он битой глиной.

– Ан, нет, булыня, опоздал. Скажу-ка я уже.

Казак склонился, гоготнул. Перехватил: «колодцы» сшились белой ряской, губы расщелило, дух прочь. Волчатка, было, подхватить, а всё. Башка купцова тюкнулась о буро-пятнанную стенку. Лужа набежала, вонь…

– Подох, аки косой, – отпел Звонарёв.

 «Засвят-святили»… Лишь костолом скрёб вяленое нёбо:

– Да как зе нам тепелитя? Босой усол, и мы босые.

– Кто босой, да сам с косой, а к кому босая и косая с косой? – тихо вторил Пелгусий. – Сотник и обскажет. Так, Семейка?

Волчатка ослабил уз на мёртвом, снял петлю. Руки-ноги раздались скрестием латинским: Х.

Кольцов, кивнув, поведал:

– Как прознал я, братцы, что рукоять в вине, меня и навело: зря что ль сдохший, э… покойный, – с морщой кивнул, – медок свой Фалалею гонит?

Кривя на оба глаза, Колотов икнул.

– Теперь-то ведаем, какие пчёлы ждали часа…

– И что маткой у них, ­– важно поднял палец Звонарёв – сам хозяин Орды.

– Ну, эт когда? – вдруг усомнился Кольцов.

– Во-во, видали мы хозяв, – поддержал, пусть не по чину, Кашин.

– Когда добудет саадак, вот тогда, – не принял возражений Елчанинов.

– Добудет ли? – усомнился Лалов.

– Да-бу-дэт! – и Баляша не дала себя забыть: – Самару пожгёт, а Небесни Волк Эдиге30 и тамга Ногая у великий хань будэт. Всэх вас зарэжит, сабаки.

– Русские мы. Вы ногаи31 , – указал незлобиво Пелгусий.

– Вот и я: ежли бочка катит к бортям, а мёд к пчёлам, чего-то тут не того, – Кольцов лукаво подмигнул недолгой крале.

– Зра я тэбя нэ зарэзаль! – рявкнула гром-девица.

– Не баба – волчья мама, – опять невместно Кашин встрял.

«Волчья мама» оскалилась, клацнула зубами и в ловком прогибе попыталась цапнуть соседку.

Но тут:

– Ишо раз тявкнешь, с клыками вобью! – звонарёвский кулачина качнулся к окривевшим зенкам; присмирела.

Кат вынес тело, вернулся с ветошью, подтёр.

…Сперва мешали в круглой дырке ложкой. Нет, больно густ и много! Крышка засела: не вбить, не выбить.

– Корыто давай, – озверел Звонарёв, – эх, не пропасть добру.

Припёрли три, сомкнув бортами. Приобняв бочку, сотник потужился, сдавил, толкнул к груди и, по пяди подымая, отнёсся хрипло к кату:

– Бе-е-эй!

Обрезной колодкой для отбивки пальцев Волчатка саданул снизу. Сотник качнулся, устоял, кивнул. Бух! Бух! Крышка там же.

– Дай-ка, – спросился Кольцов; вдохнул, подобрался, да как ножищей хрястнет.

Крра-акк! Из щели лениво выполз янтарный полоз. Знай-успевай теперь по ёмкостям возить. Густо-витые купола, оплывая, смачно заполняли лона. Осьмнадцать глаз в три ложки пытливо сцеживали: гольный мёд. Ни прыщика на глади.

Досада разобрала всех. На Кольцова смотреть больно. Жёлтыми червями стекали честь казачья и надежда. Всё! Мёд плотно расселся по лоханям. Звонарёв выпустил бочку, обломки крышки упали в жерло. Подхватив, Кольцов с сердцем хрястнул бочку о колено.

– Да будь ты трижды клята, Пляскина колода!

Словно дразнясь, оттуда выплыл угол крышки. Ещё удар – и в днище вмятка… Без надежды, просто для порядку сотник тряхнул ещё. Плюх! На деревяшку пал… обломок? Ан, нет – «кап» отсохший!

…Помыли, под липкой щепкой засверкал трезубый гребешок. Приладили к налучью – врос! Благостно отсмеялись, лишь дикая Баляша, бузинные очи, скалилась лисицей:

– Тарак там-часы… тарак там-часы 32 .

– Нету гребешка у левого конца, – подьячий заключил досмотр.

– И что сие значит? – удивился голова.

– Об этом не тут, – шепнул Пелгусий и погромче велел Кашину пеленать саадак.

Обойдя стол, стрелец присел, склонился, оставив на виду саженную хребтину, и закряхтел, зашелестел.

– Ну, милая, – Лалов оборотился к «столбику», – давай по правдочке. На ней теперь, как знать, судьба Самары всей висит…

Анисья глазки опустила и начала с того, что тоже обратилась:

– А вспомни, батюшка, наших когда в свалке подрали, послал ты девушек за вешним сбором. Медуница, почки, первоцвет... Ну, вот и я иду, иду, вдруг оступилась, под носом корешок. Да только вижу: цвет не тот. Я потянула. Туго. Подрыла. А конца всё нет. Так весь и откопала: ба, борть навесная, а в дырке штучка, да не одна, а две. И обе в шкурах. Распутала: каменья, злато, серебро. В одной колчан, в другой налучник. Во мне и ворохнись: припрятал кто-то, неспроста. И мысль: «Эх, такое чудо бы яицким за Надюшеньку…

Самарские всё поняли, что про это про сестру она, которую третьего года казаки в полон угнали.

– Сижу-кумекаю: как половчее, батюшку не соромя, сестрицу выручить. И перво-наперво смекаю, что надо шкурки эти с глаз долой. Куда? Огляделась: никого, Ну, помолясь, взялась. Вот тут-то чуть и не попалась, – шильнула остро в старосту, – Фалалею Кузьмичу.

Колотов поморщился.

– Попалась, милая, попалась, – разочаровал Пелгусий. – Усёк он, как тащила...

 Колотов потупился, волною дрожь прошла по телу.

– А ты, коль выдался, не колотись.

– Погодь, – вмешался голова и дочке кивнул: – Ну, было, помню-помню: мы в потраву, вы по траву. И Фалалея, помню, звал – косулю приторочить…

– В чем соль? – по-прежнему размеренным урядом похихикал Лалов. – А-а, то-то! Отгадал Кузьмич находку-то анисьину, да правду с нею придержал.

– Как звал, тятя, слышала, прости, – зарделась дочь, – откликнуться не дали. Слышу: хруст. Я в кусты. Там прижужолилась. Чу, чу. Нет, слава Богу, никого. Но я уже смекнула: тут кладу целу не лежать! Взяла я шкурки, глянула по сторонам и напрямки. Смотрю: древо. Корни – во! Под каждым норы рыть не надо. Я шкуры быстренько рассовала. Всем, чем было, закидала, оправила, пригладила, чуть отошла, вокруг прошла: липа-а! Охотник за версту учует. Нет, думаю, иной схорон тут нужен. Хитрый. Вот так с Булаткой и снеслась.

Дружно повернулись к толмачу.

– Дозволь, дополню, – спросился подьячий: – Видали, чего уж, как сохнет по тебе. Готов и в воду, и в огонь и в рой пчелиный.

– Вздор, – она лишь дунула на локон. – Гвоздей спросила, потом досточку, ну и сыромятку. Только достал, его сейчас к тебе позвали. А я тишком сюда, зарыла рядом. На третий раз пришла, дня через два, кругом уж зелень. Едва нашла. Потом искала кроны, где погуще. Нашла, приладила: в дупло колчан, а налуч – в вислый улей, о нём уж все забыли.

Муж обалдел:

– Как влезла-то?

– А петли на; что? Вот так… – жена изобразила лёт веревки: – Фьюить! Дальше вот так…­ Фьюить… Дёрнула, повисла, притянулась… Что ли впервой? Мне не тебе, ты так и лапу не просунешь, – и деловито отряхнула руки, а все вдруг с изумлением открыли в них силу, жилистость и хватку.

Поликарп смущённо хмыкнул: оттаяв, возгордился. А вот Кольцов, восторгов не скрывал:

– Ловко! Бортей нагородили, пыль надули, Батыря припутали, – качал он головой, – сыщи тут. Да и кто бы мог подумать? Ведь божия коровка… – и не найдя иных сравнений, казак развёл лишь руки.

Баляша попятилась и с хищною опаской, будто впервой, на соседку сощурилась.

– Вот это я понимаю! – ликовал Волчатка. – Ловля на зивца!

– Чище не сработать, – буркнул польщённо и отец.

– Особо не потели, – поскромничала дочь. – Оно само всё как-то закрутилось, – на «само» Пелгусий с Фалалеем перемигнулись. – Потом ещё нагородили бортей. И каждую, как я просила, Булатка портил. А, главное: на что всё это мне, и не пытал. За верность без корысти я и решилась всё ему открыть: мол, помоги Надюшу вызволить. В награду попросил Зубка…

Зацокали: «Лучший конь на всю Самару. Князь Засекин подарил папаше»... Но Анисья будто не слыхала: ­

– …Булатка сотовариши связь с Кош-Яи;ком33 сладил. И всё бы ничего… На сносках с казаками Болдыря словили, с ним Кульгаша… Насилу оправдались…

– В тот раз. Теперь Кульгаш к ногаям перекинулся. А, может, куплен ране был, – подмазал дёгтю Лалов.

– Того не знаю. За Булата присягну. Он верный…

– Аки пёс, – вздохнул калмык.

– Ишь, – нахмурился Елчанинов: чем глубже хоронился срам, тем выше задиралась голова, – устроили тут кошки-мышки. Так и зевнём набег татарский.

– Да-да! А вас порэжют и пожгут! – вдохновилась дикарка. – Завтра здэсь будит Кучюм. И вам чик-чик, улем!

При имени «Кучум» в избе похолодало. Лалов, и тот оторопел:

– Кучум? Ай-ай-ай! А этот что у нас забыл?

– Саадак, – огрызнулась Баляша.

– Да ну? Он что ли мёдом мазан?

– Мёдом, – сощурилась с презрением. – Властьем!

– Ну да, ну да: в одном подряде две печати – хана с бием, – понятливо довесил Лалов. – И дырочки под третьего…

– Да-да, великого Мурада, – рычала девица. – Ему чинили шерть 34 Кучюм-мирза и Иштору-батыр.

Ящурка Батырь сиречь, домыслил даже Рябов.

«Эк, дурочку поддел, Она и сдай! А нам полегше всё», – отлегло у Лалова, и шёпотом голове на ухо:

– Кучум Кучумкам рознь. Ейный Кучумка – не шибанид35 Сибирский, а  семиюродный кисель-мирза Мурад-Гирея.

Из мрака выплыл Кашин с тесёмчатыми скатками на общем ремешке.

– Вот, спеленал, скрутил. Пилою не проймёшь.

– Молодца, – прицокнул Лалов и, повозясь, пахучие пришлёпнул клейма. – Неси-ка, Лариоша, вон в тот ларец у входа.

Со свёртками и свечкой в обход узников стрелец протопал к двери, оттуда зашуршало, щёлкнуло.

– Я чой-то в толк не возьму. Вот это идолы степные, – засомневался вдруг Кольцов, глядя на спину Рябова. – Татарская утеха. Но яицким-то на что оно? У них пищали, порох, пушки даже есть.

– Не идоль. Это знак. Ему цена – Самаря вся с Уфою, да Алатыр на сдачу, – тявкнула неугомонная дикарка и прыгнула к столу, её губёшки пересохли.

Елчанинов, взяв корчагу шагнул к ней, дал пригубить. Артачилась недолго, смирилась и забулькала.

– А что, кума, коль мы Кучумке сами отдадим? – ласково спросил голова.

Народ уставился – с напрягом ждали. Захлопнув ротик, она закашлялась, беспомощно вдруг заморгала – девчонка! – и, трижды судорожно вдохнув, вдруг пропищала:

– Уйдёт Кучюмка! – и сникла, как ненасытная война перед внезапным миром: – Кучюмка вумни. Ему Самарка вроде хвост ежу. Сарайчик 36 – это ставка, – красавица степи, мягчея, ширяла шильцами меж век.

– Мы согласны. Но сведёшь нас ты, Баляша, – подначил голова, мягко ткнув в неё корчагой. –  Ага?

– Ага! – мяукнула дикарка и оскалилась, а общество перекрестилось, что эти зубки с коготками не на воле…

– Всем тиху быть!..

4. Толмач

…Маслянисто растеклось от стенки.

Обернулись. Кашин, ноги поджаты, ухает на полу, а толмач, вольный: в левой свеча горит, в правой – мешочек вспорот. Между ним и нашими Елчанинов с корчагой. Руки служивых потянулись к саблям.

– Вот порох затравочный, да?

Руки разом замедлились, шапки зашевелились.

– Суда, – кивнул толмач, – ложить сабли.

Руки покорно опадали.

– Туда саадак давай, да? – в карих прорезях дымилась картечь. – Балши, – губы бескровно смеялись: – ко мне поди, да!

Откликаясь на странное имя, дикарка зачарованно шагнула и шепотом:

– Ты от Бунджал-нойона?

– Я воин Иштору, а в Самаре Аллаху верны, – отвечал толмач,  сквозь ледяные прорези отслеживая малейший шорох. – Поди, да? – и что-то добавил по-ихнему.

Радостно кивнув и победно зыркнув на голову, дикарочка юзнула к столу и приникла к свечке… задом.

По лицам заметались тени. Пшш… Бечёвка перетлела. Раскалённый воздух закипал.

– Балши, ларец. И уходи, да?

Взяла, ступила за порог…

«И-го-го»…

Семейка с Поликашкой дёрнулись вперёд.

– Не надо, где Булат, – губы калмыка напенила ярость: – а то к шайтану пошлём.

– Об чём речь? – мирно молвил голова и разом выпростал корчагу.

Пшш… Свеча калмыка сдохла. Ответно порохом струйнул по лицам, по свечке на столе. Ни искорки, ни пыха. Песок!!!

Кольцов, Звонарев и Елчанинов тёрли глаза. Волчатка с Лаловым насунулись ухватом. С тылу Кашин ручищи тянет. Толмач затравленно потел. Тут в дверь протиснулись два казака с рушницами. Ку-ку, Булатка! Рано радовались: стволы упёрлись в… Кашина с Волчаткой. Чуть не того – напичкают червём! Лалова в расчёт не взяли. И зря: подьячий без разгона в саженном по земле прыжке ссёк казаков. Тугие «сливы» вздетых дул вспороли потолок. Толмач успел нырнуть за дверь: «Хлоп… бах… ох… цок-цок-цок»…

«Прозревшие» скрутили казаков. А со двора, пуржило глухо, как в подушку: «Балши, ворота, да?» – «Да, Булатка, бери Балши... А ты, Сёмка, помни Баляшу»...

Звонарёв нажал плечом, дверь дрогнула, но устояла.

– Израда! – крякнул голова.

Исстреляли глазами избу. Под потолком оконце тараканье. Выход один через дверь.

– Семейка, Волчатка, – окликнул Поликарп, – чай, скопом прошибём!

Три силушки свернули переборку с крепёжными столбами. Дверь на месте, и без всякой сказки: лавкой наискось припёрта. Наружная настежь. На пороге скучился дозорный.

– В ружьё! – вскричал стрелецкий сотник.

Подьячий уж у рынды: «Гбамц! Гбамц! Гбамц!».

По детинцу засновали тени. Поздно: израда сбрызнула. И с ней бесценный дуван 37 …

 

* * *

В кромешном густоплесье 38 нерусского обличья девять верховых замедлили поскок. На сто саженей впереди лужайка. Передний, Янбулатов, рукой отмашку дал. Вступали дрожкой рысью. И не зря! Их встретил рваный свист: «Фьюить, фьюить, фьюить»… Стрелы, стрелы, стрелы… С земли восстало ёжище из перьев. А дальше всадники: степные истуканы с улыбками убийц. Каждый туже тетивы, и все натянуты. Ногаи!

Баляше стало жутко, и полумесяцы очей налились лунами, где тотчас отсверкнула пара молний. Как будто бы напротив зыркал волк. Нет, только перепляс копыт. Но очень грозный… И тут раздался изумлённый возглас:

– Балши?!

На сердце сразу отлегло:

– Кыдырбек, это ты?

– Я. Сокрой лицо, Балши.

Дикарка застыдилась: лишь окрик ей напомнил о «пыточном наряде». Однако Чекбулат рывком переметнул её к себе, обнял, до губ надвинул свою шапку, потом рванул стоячий ворот, подставив стрелам оголившийся сосок и вросший в кожу «гребень Дома Джучи». На белом дерзко голубели ро;жки. Лица не стало, был только герб. Нет человека – есть тамга!

– Тарак там-часы… тарак там-часы! – зашуршало по лугу.

Луки опадали, «клюя носами» землю. Из сердца войска выплыл важный всадник, весь в огоньках «куйренке» ­– лат, и «тувылги» – шелома: знак батырской масти!

* * *

– Кто те, кого ты привела? – дымясь от спеси и пощелкивая плетью, спросил ногайский вождь. – Впрочем, молчи. Скотник нам известен. Чекбулат, продажный трепач о пяти языках, что кормятся на семь ветров, а служат единому брюху, – задрав хвостик бородки, Кыдырбек захохотал.

– Ты заблуждаешься, батыр, – даже лишённая лица, Балши взывала к правде: – Булат хороший, Булат спас меня из самарского зиндана, отбил у неверных великий саадак с печатями Ногая и Эдигэ. Он дарует власть над степью и над Крымом. Двойная тамга для хана Золотой Орды!

В теченье этой речи калмык, искрясь от пота, поглаживал её тугие чресла. Она не упиралась, оба понимали: одно неверное движение – и ты «шиповник».

Слова Балши доверия не добавили, но всё же Кыдырбек смягчился:

– Может ли такое быть? – откинувшись назад, спесивец стал нарезать полукругами.

– Не знал, что имельдеш Кыдыр теперь зовётся беком, – верно выждав и поняв: пора, – вклинил Чекбулат.

Исшрамленные щеки Кыдырбека подёргивались, нижняя губа топырилась:

– Не имельдеш, а карачей, веленьем крымского владыки.

– О, глохни, разум! О, слепни, глаз! – калмык почтительно склонился. – О, как же правы мудрецы: всё переменно под луной, кроме самой Луны, а также звёзд. И значит, речь моя о них. Знай, карачей, при мне сундук самарского батыра Эльчиндина. В нём чехлы под сургучом с тамгой Белого Иблиса Москалы39 . В чехлах – жезл власти. 

– Ты красно; поёшь, сын пастуха, но правы мудрецы: кибитке не быть шатром, как тумаку – карачеем, – блики дорогого шлема заплясали весёлой злостью, в глазах ногая клубилась хмарь, и хмарь стелилась по поляне: – Кланяйся кобыле предков, наследник рода.

Левая рука Чекбулата стиснула грудь Балши, чтоб карачей не видел правой, которой он  расплющил своё сердце.

– Будь, по-вашему, мы оценим ваш дуван, – ребром ладони Кыдырбек сломал лёд недоверия; всадники убрали луки.  – Да будет так, ставьте терме40 и набирайтесь сил. Вам скоро понадобятся, – он оскалился, как волк на отару: – острые зубы и пустые бурдюки. А вам, – поморщил нос в сторону своих, – резать баранов. Ночью будет пир. Там и увидим дар гостей. А ты, Балши, ступай к нам, – слова лениво капали, как денежки в ладони рыбака, простеленные сеткой; вдруг дождик захлебнулся: – Что мы видим? – Кыдырбек привстал, сощурился: – У вас недобрые чехлы. Отдайте это нашим нукерам. А ты, Балши, изволишь медлить...

Балши лишь ёрзнула, а из-под правого её локтя уж выполз скорострел.

– Нехорошо, почтенный Кыдыр… Кыдырбек, никак не привыкну, – кротко улыбнулся толмач, – мы пришли к тебе с добрым миром и славным даром, который вознесёт тебя к звёздам. А для себя мы просим совсем  немного – всего лишь право гостя. А гость не слишком бы хотел стать ужином твоих собак. Давай дождёмся пира, а до той поры, – калмык прикрыл глаза, – и девушка, и саадак останутся при нас. А ночью мы откроем всё: и тайну, и чехлы, и деву. Дар будет сладок, не сомневайся, Кыдырбек. – Похоже, от всех этих слов ногайский вождь утратил дар речи, и калмык с тонкой улыбкой докончил за него: – Чего глазеете? Бараны устали. Позовёте нас, когда ваши вертела засочатся курдючным жиром.

Болотный пар в глазницах Кыдырбека прогорк степною марью. Пока калмык распоряжался, он багровел, потом белел и, наконец, зловеще промяукал:

– Твоими устами, Чекбулат, глаголет мудрость. Ну, а вы, мои славные нукеры, разве забыли, что желание гостя – закон? Пусть оно всего лишь навеяно голодом. Режем баранов…

Швырнув сшивку из козьих шкур для походного шатра, ногаи оголили край поляны.

– Не тужи, Балши. Мы скоро вернёмся, – удаляющийся голос чуть промедлил: – а вас, друзья, Кыдырбек просит об одном: берегите чехлы  и никуда не отлучайтесь. За вашей спиной уже не пусто. А впереди, поверьте, густо. Мирный сон и добрый пир – это ли не дар судьбы? Да пребудет с нами милость Аллаха.

 

* * * *

Луна не щурилась – таращилась во весь багровый зрак. Люди Янбулатова спали: кто храпел, кто сопел, кто урчал. И лишь в углу поскрипывали зубы Балши. Им так хотелось перегрызть эти шеи. Но шей было слишком много!

Уже глубокой ночью снаружи хрумкнуло. Ещё, ещё… Всё ближе. Башкирка подалась к пологу и пропустила – бух! – приклад ружья. Без крика расстелилась… В шатёр впорхнул калмык и крякнул уткой.

На третий взмах ресниц семь казаков: Алан, Чуваш, Татарин, Черемис, Хазарин, Мокша и Башкирец, – не обрывая храпа, откинули «заплатки» с прорех в стене шатра. Пахнуло пряно порохом, палёным трутом. Восемь короткоствольных самопалов с быстрым зажиганьем заполнили «бойницы». Те самые гостинчики из «недобрых» боковых чехлов – запретный груз покойного Деменши.

– Бить верно, – шепнул толмач: – Целься, – и первым выплюнул свинец.

Ба-ба-ба-ба-ба-ба-ба-бах!!! Восемь перунов слиплись, а в проштопанной огнями мгле: «Ах-ах-ах-ах…» – слитно разаукались смертные стоны. Их перекрыли вопли, они крошили тишину на радость эху.

Ошеломленных, спешенных ногаев подметала лава из казаков и стрельцов. Вынырнув из леса, самарские рубили целых, решили раненых. А восемь из шатра забили клин и отсекли тылы. Разрядив рушницы, ребята Чекбулата пустили в ход клинки. Чамбул скудел как огурец под водку. 

…В пылу порубки мало, кто заметил, как в пустой шатёр юркнул беглый… Кульгаш. Пощупав лоб башкирки, он сплюнул, подхватил ларец: тяжелый. «Вжик» саблей – чехлы обняли шею. Срывая на ходу одежку и пластуясь, он вжарил к лесу…

Услышав ржанье, Семейка обернулся: на лунном коврике сломалась тень. В кустах мелькнула лошадь. По «коврику» скакнуло: звонко, с переливом. Сотник наладился туда, хоть было ясно: не догнать! Он и не стал, глаз привлекла сверкающая бляха за шатром. Нагнулся: кушак с серебряной запонкой. Казачий! А дальше россыпью по лунному ковру пестрели новые находки: зипун, штаны, папаха... Не новые: до боли всё знакомо! Прости, Кульгаш, товарищ верный. Ты добрый был казак…

У кромки леса, рябя в глазах, слезился шлем. Не наш, ногайского вельможи, что пробивался сквозь чащобу под дробь копыт. А под луной шел «пир горой». Но чаши не вином полны, а кровью. Не о таком мечтал ногайский карачей...

* * *

– Пелгусий, по делу пиши, а между обсказывай, об чём, чтоб час на два не умножать.

Так молвил Федор Елчанинов в лесной беседке, где утресь после пирушки расселись вшестером: сам голова, подьячий Лалов, приказной староста Колотов, толмач Янбулатов, казачий сотник Кольцов и стрелецкий Звонарёв. Трое первых и были зачинщиками минувшей «ловли на живца».

Всё замесил, само собой, Пелгусий Лалов. А там и Колотов, умело подыграв на астраханской струнке, обвёл пролазу Пляскина. На перевертня-маклака Деменшу годами не могли найти управу ни в Астрахани, ни в Лаишеве, ни в Казани: скользок, гадлив, подл!

– В Самаре же, поди-ка, «клюнул на живца», да не на одного! Какой? – тут и Мурату угодить, и самопалы распихать налево, и на медке самарском поживиться! Такое, баре-государи, разве можно упустить? Да ни за что! Поведшись на три зайца, купец алчбой и удавился. Что до калмыка-толмача, Булатку мы включили позже: как намекнул на плутни с бортями, но без намёка на Анисью. Её в сыскном отчете мы решили вовсе обойти! И надлежит отметить, баре-государи, с задачей Чекбулат справился, дай Боже. А уж в пыточной, где Семейка, Поликашка и Волчатка про заговор ни сном, ни духом, он перебежчика так сыграл, что и басурманку ввёл в морок. Поверила. А, поверив, привела наших «сынов Аллаха» к своему Кыдырбеку. А тут уж Булатка расстарался. Так карачея раздразнил, что тот взбесился и о засаде уж не думал: только бы расправиться с калмыком! И размечтался дурень трёх «косых убить»: гостей порезать, ордынские печати присвоить, а их берегиню скрасть. И надобно доложить: за чванство Кыдырбек уплатил сполна. Его орду мы хлопнули в «два дыма». Сперва из лесу вдарили самарской службой. А погодив чуток ­– уже с  поляны ­в восемь дул. Кыдырка-то булатовскими «перебежчиками» сам же и набил шатёр. Употребив его как крепость, они вломили из рушниц двурушника Деменши. Чамбул полёг в-повал, лишь глупый предводитель утёк в наряде Лызлова Кульгашки, убитого им на Соку.  Теперича одна утеха греет супостата: продать чехлы, что Кашин в пыточной запеленал, – примерно так про всё и повестил товарищей подьячий.

– Вон оно как! – одушевился стрелецкий сотник. – Всё честь по чести, всё как в жизни: от начала до конца никто не знал, как выйдет, даже тот, кто всё придумал.

– Как есть, всё совершилось с умыслом, но самотёком, – добавил съезжий староста.

– Господь, Он правду видит, и всё теперь осталось позади, вот так-то, братья, – отметил со значением голова.

Беседкин стол негуст: жбан да братина. Вкушали мед благоутишного Деменши Пляскина. Был так себе купчина, всего и проку: добрый мёд. А выпьют – поминай как звали. И поделом.

– Что розыск к нашей пользе, тому порукой – сей саадак, кровью окроплённый, – молвил Семен Кольцов.

– «…и в оном саадаке заключены два кряду знака власти ногайской, а такоже чингисидов – крымских Гиреевичей, равно как южных и сибирских Шибанидов, – купая перышко, клепал витые блёсточки Пелгусий, а вслух прилагал: – Набеги ногайские меж теми чингисидами суть малая затравка волчьей сыти41 Великого хана новой Золотой Орды. И буде вовремя не уняти ту сыть, так вскормим зверя озлобистее нашего медведя», – жирно точку раскатал, отложил лист, песком присыпал, ласково подул, развернул ещё бумагу, а в перерыве уведомил: – Се уже не для письма. Ногаи себя не зря собаками рекут. Преданью верить, был один урюцкий отрок. Родню его враг покрошил, так мало;го выкормила волчица. Подросши, взял он зверку в жонки, деток наплодили. Тут его ворог настиг и кончил. А волчица та детёнышей спасла и воспитала. И был их весь десяток урюцка племени, а первый среди всех – мангыт. Таких волков мы и собрали на печатях. Теперь для грамоты, – подьячий навострил перо: – «И единачество их волчьих родов и песьих языков под великим саадаком есть верная для тебя, Государь, беда»... Далее песочком присыплем.

За башней забранилась рында.

«Гбамц, гбамц, гмамц»…

Елчанинов прислушался:

– Воевода!

– Скор, – потёр за ухом Янбулатов, – не ждали.

К воротам, чтя по копытам, процокала...

– Вся сотня, – по стуку вывел Звонарев. – Без потерь.

– Без бою напуск дал калмыкам, – уточнил Кольцов.

– Я чаю, пустил сперва свинцовых мух, – гадал Колотов, – а те ловить не стали.

Лишь Лалову взгрустнулось:

– Волки, волки… Про медведя;-то и забыли.

* * *

…Загнанным волком Кыдыр рычал, рыдал и не стыдился слез. Шайтан! За четверть часа развалился мост, которому он отдал годы. Обломки погребали все, чем жил он и дышал: мечты о власти и славе батыра. Какая власть? Какой батыр?

Красавица Балши, царский дар, жрица жребия Ногая, мертва. Отборные нукеры Кучум-мирзы попали в сети и смяты, ровно цыпы в скорлупе. Ты обманул доверие великих. Бездарный и чванливый карачей.

Какой к шайтану карачей? Как был, так и остался смердом. Но было же и это – был панцирь куйренке и шлем вельможный тувылга, их тяжесть так приятна. А грезилось: и это не предел! Ты ждал намного больше! Казалось, только руку протяни. Ты прежде высунул язык! Кафир Кыдыр...

От униженья спёрло грудь. Он гнал позор, а в ушах звенел глумливый хохот толмача, он хлопал как казацкая рубаха, что ты так и не скинул на проклятой поляне бесчестья. Ах, как сейчас ликует тумак ойратский Чекбулат! Уже, наверное, сварил башку барана в позлащенной тувылге и  лакает на запивку кумыс кафиров из забродившего зерна!

В приступе удушья ногай схватил себя за горло. Кадык обёрнут! И сразу посветлело небо. Не рано ли раскис ты, Кыдырбек, владелец саадака двух владык Орды. Кто не умеет воевать, пускай поучится у саудагера42 . Продай дороже кладезь в шкуре, а с ними собственную шкуру! Вот твой последний и коронный ход.

Я докажу, что Кыдырбек-ногай достойней Чекбулата, грязного джунгарского ойрата.

Ойрат! Вот кто сделает тебя батыром. Батыр? Батыр Бунджал-нойон, бегучий волк, вынюхивает нашу степь для Хара-Хулы, тайши43 ойратов.  Ну, что же, падальщик, порадуй волка львиной гривой.

Всадник тряхнул «воротом» и весело пришпорил лошадь.

Эй, карачей, не вешай нос. Вспомни великий рассвет. Утро сулило звёзды.

Я им верю!

И он победно свистнул:

– Фьюить...

5. Царевич

…Фьюить! И алое око Куяша слепнет, запахнутое столбами пыли и булыжных туч.

Фьюить! И огненный, в лепестках, Итиль44 сшивает с небом. Всё серо никнет, замирает.

Фьюить! Рябь, зыбь, волны в пенных бурках. Вдали заполосило – ярко, ломко...

Крраггг-ааахх-ха-ха-ха!!! Как жернов в ухе, хрястнул небосвод. И понеслось, всё ближе: «вспых… бах, вспых… бах!!!» – молнии  проламывали бреши в свинцовой тишине.

Фьюить! Разверзлись хляби. Подпружиненные струи острее тетивы стегают по глазам.

Нешибкого ходу четыре судна на раз споткнулись и, грузно просев, слепо бодались с валами. По тылу их корячилась узкая купецкая лодейка! На первых трёх знобко трепетали стяги, с них ярились гяурские пророки. Четвёртый покусачей был: разбухшим шатром трескуче облаивал всех. С него сорвалось знамя чингисидов с багровыми рогами под бровастым ликом зверя. Влачимый ливнем, зверь жмурился, пока не сгинул.

– Правоверному конец, – распушив травный холмик над корнями осокоря, хромой казак в зеленом зипуне, перекрестился: – Час до Самары не дошёл.

Плюя на ливень, он вылез весь и, подбоченясь, оперся о саблю.

«Бжик-блям!»… Не охнув, казак повёл дубеющим пальцем по рогу, выросшему из кадыка. Спину стянуло, а к низу уже отнялось. Заваливаясь, в полуобороте он тужился вскинуть клинок.

«Дчак»! – в лоб вошёл балдак. Из кустов метнулась рысь. Лишь чёрный бурек выдал двуногого. Это был ты, Кыдыр! Ты ловко выдернул секирку, раздел мертвеца и, взявшись за концы болат-сюнги, рывками отволок к реке. Волна слизнула тело. Близ скрытного шалашика нашёл присыпанный челнок. Под ним попона, туда и укатал гяурскую одежду – глядишь, сгодится…

Дождь сёк и жалил, а чёрный – Ты! – в обвисшем буреке грёб к клюющим волны кораблям. Последний струг скрипел скелетом. Живое пряталось под раздвижными паланкинами. Туго стонали канаты донных крючьев. Челн поплавком нырял и воспарял на гребень, медленно, но верно подбираясь к судну с шатром…

…А дальше всё подёрнулось туманом. И в мираже видений мелькали звуки, тени, лица…

 

* * *

…Пожёванный темью гребец мощно – для упора от болтанки – всадил балдак в кормовой подгиб.

– Хан-хо, хан-хо! – надрывая связки, каменея желваками, трубил он резко и певуче.

Услышат – не беда; зов лебедя-кликуши с Тавриды волгарям неведом. А если это-то и насторожит? Чужая птица травит местный сон! Пустое: в бурю звук – снежинка.

В шатре мигнуло жёлто. Щель высморкнула змейку. В буреке обкрутился бечевой, взбежал. Взжелтнуло шире, он щучкой впрыгнул…

…на ковёр. Горло ожгла;, не спутать, сталь. Точнее, острый месяц сапляй-балта – царского топорика.

– Истинный Хан Крыма и Мангытский государь, узнай раба, – прохрипел в буреке.

– По крику нездешний, по лику, – отведя топор, хозяин шатра придвинул светильник: зашипела едко, плавясь, бровь. – Кыдыр? Но разве не тебя мы слали к Иштору? – серп взрезал кожу. – Зачем ты не там?

– О, великий, выслушай и пощади, – в буреке сглатывал сухие шпеньки страха. – Верный раб Кыдыр спешит за вами третий день. Он уморил коня. Ведь, не успей Кыдыр к Самаре, совсем бы не застал Иштору-батыра. А с ним Кучум-мирза.

– Кучум здесь? – подкрашенный булат растерянно отвис. – Для чего?

– Пока ты был у Белого Иблиса Москалы, в Ногаях началась замятня, – не смея протереть надрез, Кыдыр лишь сбочил шею. Свечной язык уродливо кромсал его пляшущий в шрамах лик.

«Ногай. Не кырымлар. Знает наших крымских птиц. Мой верный кул45 ».

Две плавленых луны довольно растеклись по стружкам глаз. Мурат-Гирей, царевич Крыма, обязан, где бы ни был, блюсти достоинство наследника Бахчисарая. Небрежно вытащив платок, швырнул в лицо – утрись. Промокнув кровь, Кыдыр заклекотал:

– Когда на Астрахани ты требовал от Уруса и его мирз заложников, то, от неволи восплакав, они собрались в Казыев улус46 . Но ты был уже далеко.  Белый Иблис отозвал тебя на Москалу, вот тут и накатили тучи горя: бий Малой орды Якшисаат коварно обрушился на Большого Уруса. И пал великий...

– Да ты не лжёшь ли нам? – свечи в глазах царевича зао;стрились ножами.

– Я знаю лишь: его отдали мертвым и не вернули живым, – смиренно настоял кул. – С бием полегли его сыны. Всё к этому шло. Сперва Якшисаат уложил Сатыя, потом Саид-Ахмета...

Царевич Мурат вздрогнул: убитый два года назад ногайский нурадин Саид-Ахмед был его тестем. Теперь вот не стало Уруса, владыки Большой Ногайской орды со всем его куцым выводком. И это гибель династии: внуки Уруса в залоге у русского царя и крещены на Москале.

– Арслан и Канай с телом отца прорвались в Карачаи, схоронив бия на стыке трёх ущелий, – повествовал Кыдыр. – И пошла гора на море: кто уцелел из рода Уруса, – кул собрал щепоть, – взвели свои луки и копья на Якшисаата…

– А что Уразмахмед47 , племянник Уруса?

Перекосив плечи и роняя набрякший платок, Кыдыр подался с колен. Повелитель опустил и, чуть помедлив, примостил топор с серпом к бедру. Волдырь страха степенно сдувался.

– О, вековая тризна гор, ­ – кул Кыдыр отсел, припав лишь на одно колено. – Пока орлы ратуют под небом, стервятники тихуют над падалью. Уразмахмед всегда себе был на уме, хвостом же на Москалу повиливал. Но, как не больно признавать, силы за ним побольше, чем за перебитыми урусичами. Вторые истребляют себя, первые питаются их смрадом и жиреют...

А он не дурак, улыбнулся Мурат-Гирей. Сметлив, чуть дерзок. Но лучше мысль на язычке, чем язычок в заду.

– За Уразмахмедом восемь братьев, семь сынов, – продолжал Кыдыр. –  С ним несметный Тайбугинский жеребей48 . Братья его чёрный Кельмахмед и Пазармахмед подмяли треть Большой орды. Кучум, хан Сибирский, его тесть. Сильнейший род. И дело, великий, теперь за Москалой – на кого перст взденет.

Царевич потемнел, нахмурился. Уже в третий раз ты побывал в Москале, холодном городе висячих медных юрт с гяурских минаретов, и этих «минаретов» сорок сороков! А всё как прежде, в первый раз: сулят караваны, а вьюкам и ослика много. Уже четыре года величают тебя князем на Астрахани и Волге, которому подвластны все Ногаи. На словах… На деле ты лишь назначенец Фёдора-царя, и власть твоя – лишь ножны без кинжала.

И вдруг такие вести от верного раба! Перед глазами засверкали звезды, рубиновые и алмазные, они готовы были пасть в ладони. Радужно посвечивали дали: то манко, то могильно. Не стало Большого Уруса, и путь к ордынскому престолу открыт сильнейшему. Но, радуясь, не позабудь про «звёзды» земляные – гнилушки. Они ведь тоже светятся, но в скорбной яме. Полгода не прошло, как в Астрахани отдал Аллаху душу брат Саадет-Гирей. И сразу зябко в животе, а княжий стол – как талый лёд на стрежне. И даже наследству Саадета – красавице-жене Эртуган с пасынком Кумыком – не утолить печали. Неужто мой теперь черёд?

Поёжился. Что дальше? Бежать в Бахчисарай? Дядя Газы Буря49 не раз просил владыку Москалы, чтоб отпустил тебя домой. Прочит в калги50 ! Почему нет? Брат Саадет в царской Астрахани смерть нашел, а брат Сафа в ханском Бахчисарае третий год в нурадинах! Но…

«Лучше годы безысходно провести в темнице,
Чем ковриком под ноги шаху расстелиться».

Отказавшись стать персидским воеводой, автор этих строк семь лет провёл в зиндане. Зато теперь он Газы Второй, хан Крымский, и перед ним стелются сильные из сильных. Главное: выдержать и не поддаться.

– А что Телесуфа, третий глаз Уруса, этот лисомордый кереит? – сверкнул правым, почти круглым глазом царевич.

– К ойратам метнулся, те давно на степь нашу зарятся.

И снова пала тишина.

При виде наливающихся кровью белков Мурада землистая кожа Кыдыра белела, а язык немел. Крымчак сверкнул сильно придёрнутым левым глазом:

– Ты, Кыдыр, теперь кто у нас?

И куда девалась плавность царской речи?

– Кыдыр – имельдеш у Кучум-мирзы, – сказал и начал заикаться: – Прос-сти, влад-дыка, то Кучум мменя пос-ставил, – ногай уже справлялся с варёным языком: – За Кыдыром полста мангытских нукеров. Все твои будут, надежда Востока.

– Знаю, – отмахнулся царевич. – Чем занят Уразмахмед?

– В Тайбуги пошёл, у него там верный стан. Урусичи режутся, динахмедичи вяжутся.

– В них всех на ноготь нет отваги Уруса.

– Прости за дерзость, – мягко осадил ногай, – у Уразмахмеда июбат…

Июбат?! Панцирь бека с золотым нагрудьем – волчицей о семидесяти хвостах по кругу! Знак воинской власти ногайского бия… Волчье солнце с семь на десять языками – по числу родовых элей51 . Как так? Броня клыкастого Ногая у гнилозуба Уразмахмеда? Уж не Аллах ли наказал меня безумием?

– Где он добыл его?! – неровно пылая белками, почти беззвучно цедил царевич, но уши имельдеша наполнил жуткий звон «висячих медных юрт с гяурских минаретов».

– По слуху, Урус сам дал ему панцирь, ­– сипло ронял Кыдыр, – чтоб не ударил в спину.

– И бия тотчас поразили в грудь, откуда спрыгнула волчица, – домыслил царевич, не то усмехаясь, не то подрагивая веками. – Впрочем, сила не в июбате. Есть три верховных тамги Орды. Владея двумя, Урус был властен и здрав. Лишившись, утратил трон и жизнь. Где они?

Отвернувшись, Мурат шагнул к стенке шатра, сунул палец в щель. Сух. Ливень стих. Стараясь не выдать смущения, наследник Бахчисарая ткал кольчугу памяти, перетирал ячейки. Не вспомнилось.

– Не терзай память, великий. Это случилось в твою отлучку, – просветил Кыдыр: – По погребении Уруса сын его Арслан послал брата Каная с царским саадаком на Идел – орду собирать. Попутно тому взбрело на ум спалить Самару. На горе нам, в предместьях налетели казаки. Канай, спасаясь, чтоб отвлечь погоню, побросал знаки власти. Благо Иштору…

«Мой лучший батыр средь ногаев», – прошептал, сладко жмурясь, Мурад-Гирей.

– …Иштору последовал за русами, отбил...

О, Аллах! Иштору давно, давно тяготел к тебе, сильному чингисиду. Недаром именно он тобою ставлен бдеть был за «самарским улусом». И благородный Батыр спас для тебя знаки власти!

– …и спрятал саадак, а после не нашёл…

– Что, что? О чём ты? – волчком крутнулся Мурад и не сразу спохватился: – Зачем он пустил тебя к нам?

Благо, имельдеш успел к нему привыкнуть:

– Батыр передал одно слово: «Время». Кучум  добавил два: «Его нет».

Мураду прознобило спину: кого нет, знака? Или… ну, конечно: времени. Времени нет! Спеши, царевич!

– Нынешний час благостен для твоей звезды, – напитывал елеем Кыдыр. – Знаки ханской власти лежат где-то под Самарой, а Овцын-бек, самарский наместник, ушёл из крепости на Бунджал-нойона, ойратского лазутчика с Джунгара. И, значит, русов в крепости как блох на плеши.

Мурад на миг задумался и рывком поставил Кыдыра на ноги:

– Ступай скрытно на задний корабль. Там Деменша-бай, наш русский прихвостень. Гяурских псов с ним нет. Он может, он знает. Тебе за это то, о чём он мечтал.

Распахнув сундук, царевич с лязгом вытряхнул из свёрнутой парчи доспехи. Не успел Кыдыр налюбоваться, Мурад уж хлопнул в ладоши. И заволнился кипенный полог, и выплыла «су анасы» – русалка. Полунагая, в газовой, с зеркальными чешуйками, накидке. Чуть выпуклый живот и вздёрнутую грудь трёхсвечно решетила тень – точь-в-точь ордынская печать! А, может, то и есть трёхрогий гребень Джучи – печать чингисидов, отроду и навеки въевшаяся в кожу?! А, может, то и есть тавро от Всеблагого? Лицо русалки прикрывает завиток. Мурад-Гирей сорвал накидку…

…Но ты, Кыдыр, зарыл глаза в ковёр: глянь на наложницу – прощай, башка!

– Зри смело, карачей.

Карачаей! О, это слово слаще девы!

– И ты, Тамга, гляди на Кыдырбека, отныне он твой господин, – подбодрил царевич. – Целуй ему руку.

И ты, Кыдырбек, светился, а, узрев холёный лик без завитка, вскричал:

– Это же сама Эртуган! – и мигом осознав ошибку: уголья в глазницах Мурада искали топор, – мирно добавил: – Ибо нет ей равных под Луною…

…Переводя взгляд с тебя на неё, Мурад вдруг расхохотался:

– Это хорошо, что; ты думаешь. Для нас она была Тамга. А ты зови её Балши52 … – а про себя: «Не только у нашей Эртуган двойница завелась. По гибели брата Саадета на свете есть второй Мурад-Гирей».

И вы оба не заметили как Тамга-Балши успела стать мужчиной: козьи штаны, бешмет и башлык... А потом…

*    *    *

«Мансурульский бий Арсланай и брат мой Сафа в Крыму. У них всё – двор, гарем, почести, слава. Лишь я в золотой клетке надзора на царстве, обречённом Тьме неправой веры. И отдаю последнему рабу первую наложницу, двойницу жены, предречённую и меченую Всевышним хранительницу печати.

Но что поделать? Надёжного подспорья нет. Москве я нужен как пугало против Бахчисарая и Истанбула. Хан Газы, ласковый дядя-скорпион, заманивает в Крым, чтобы отравить.

Каков мой жребий?

Взломать клетку и загнать в неё других…

Нет же! Бери выше. Твоя ставка – Большие Ногаи. Не древняя знать, не белые мирзы, а имельдеши, нукеры, уланы – чернь, ближние подонки дальних родов и опальные батыры. Вот наш эль! Если бы не давешний вызов к царю, будь он проклят, мы бы уже правили в Ногаях. Или, как знать, уже  кормили бы шакалов? Неужто меня убрали нарочно: вчера спасти, чтоб завтра погубить? Но разве час упущен? Нет, Аллах нас не оставит. Линии судьбы сходятся: мы здесь, где знаки власти беклербека Эдигея и хана Ногая. Обречён и облечён.

Час назад буря сдула в Идел знамя Крыма. И это тоже знак – Крым слишком мал. Нам предречено сшить из лоскутов «Удел Джучи». Крымский Бахчисарай, Большая Ногайская Орда, Малая Орда, Мансурульский улус в Прикрымье, Алтыаульский юрт на Эмбе, Тайбугинский жеребей в Башкирской степи – вот наш Стол, наш Сарай. Новая Золотая Орда. А там рукой подать до Сибири…

Тпру… полегче… остынь, Мурад, бери, что влезет в рот. Для начала мы… ты соберёшь 18 великих мангытских родов в 70 элях. Азы, Алчины, Бадаи, Буркуту, Дурмены, Казаки, Кара-Китаи, Кереиты, Кипчаки, Киргизы, Китаи, Кияты, Кунграты, Маджары, Мангыты, Найманы, Сараи, Тогунчи, Туркмены, Уйгуры, Чимбаи… И дальше, дальше…

Без ногая не править крымчаку. И ногаю без крымчака не пастись. Ногаи великая сила. Без ногайской конницы крымский хан – седло без лошади. Поэтому в Бахчисарайские ворота въедет великий хан Мурад I Гирей с налучьем Ногая и колчаном Эдигея. И будет под ним белый ахалтекинец…

Брр… Как же здесь мрачно и тошно. И сколько это будет продолжаться? Хочу в Крым. Взмыть бы лебедем – хан-хо – и по небу… Или султанским орлом… Орёл лучше!

Любимая, желанная, родная, спасение, целительница ран,
Моя подруга нежная, благая, пленительны душа твоя и стан.

Стройна, как роза – украшенье Рая, легка, как воздух, и, как шёлк, нежна,
Лицом – луна, а вдохновенным станом, как кипарис, – завидуй, Гюлистан»53 .

*    *    *

…Бой волн и вой ветра глушили шум скользящих ступней. Ты и она сели в лодку, медленно забирая к гяурской посудине... Ты и башкирская ворожея Балши – хранительница Тамги Великого Хана…

*    *    *

Таким было твоё утро, смерд Кыдыр-кул. Да, настанет твой полдень, батыр Кыдырбек! Остался в прошлом твой рассвет. Так поспеши к зениту с печатями орды – залогом славы и богатства. Твоя ставка ­– ойраты! Встречай батыра, Бунджал-нойон…

– Фьюить!

6. Воевода

Воевода скатал читанный верх свитка.

Брр! Вовремя же нагрянул он в Самару: переписать заставил, как надо, а не как у них. Оно, конечно, Лалов и Елчанинов, олухи невместные, смикитили и без него чуток. Но верный делу ход и правильное наклонение способен дать лишь воевода.

И нынче первый в сыске кто? – конечно, он.

Татарский, из трёх оковренных скамей, топчан завешен пологом в лазурь из алтабаса. Под брюхом столик, за спиной река. Откушав  мушкателя, окинул глазом путевые яства. В ведёрке клюквенно-капустного рассола дразнились горстки из солений. А с блюда плакал кус копчённой лососины, весь в усиках белужьей визиги. На крошечные перлы расползался чёрный островок икорки с лиманчиком из студня, да в маслистых груздёчках, с укропчиком. А прямо на столешнице лакомо дымится блинный ком с пригорками рубиновой икры. Ну, жареные рябчики, сметанные ерши, завяленная глухарятина и всяка мелочь – кулебяки-пироги…

Всё так себе, конечно, но, Бог даст, перебьёмся. Чего-чего, а закусить он был горазд. Что, впрочем, службе не мешало. Где только не отвоеводил. И, в общем, целко бил врага. А сколько суждено ещё? Допустим, нынче не какой-нить шлях Изюмский – Первопрестольная Гришатку ждёт, об чём самой не до ума! Хи-хи!

Воевода хитро прищурился в кубковую бронзу: мол, вот каков я, гость самарский. Без упреждения начальства прямоходом в Кремль наладился – из первых уст донесть! С кубка зайчик спрыгнул: скок-поскок по волжской ряби, смешался с тьмой близняшек. За кормой бугрились, оседали, шли в разлёт пенные «полозья».

Хруписто почавкав арбузом, он распустил роскошный поясок, заголилось пузо.

«…Ногаи никогда ханством не были, завсегда оставаясь кочевой ордой с выборным набольшим князем, бием. Ихний мангытский боярский собор (курултай из мирз) заведен был великим темником Эдигеем. Мирзы, сии улусные князья ногаев, и есть потомки Эдигея, но у новых биев дети тоже мирзы. Оттого круг их для выбора изрядно узок. Иное дело крымский хан, от бия у ногаев тем отличный, что титул ихний наследный, ибо даден Чингисханом, еще верней царевичем Ногаем из Джучиева колена. Вот и пресловуций бий Урус владел некими знаками власти над ордой ногайской. Как то есть панцирь с мордой волчицы и 70 хвостами по числу ногайских родов. То первый зрак. Второй знак это есть колчан Эдигея с волчьей головой. И третий знак это есть налуч Ногая, коему с тылу не хватает трех зубьев тамги Джучи (первенца Чингисхана и батюшки Бату-хана). Тремя сими зубьями искони владеют крымские Гиреевичи. В недавней сече»…

Воевода ухмыльнулся: «Сеча – слово внушительное, лучше сшибки».

«…сече под Самарой ногайский мурза Канай, улепетывая от наших казаков, обронил сей саадак, но его отбил его слуга Ящурка-батырь. Сей батырь спрятал колчан с налучьем в лесу и потерял. Трехрогий же гребень Ногая и Джучи притомил царевич крымский Гиреев Муратка, коего ты, Государь, четвертого года поставил владетельным князем на Астрахань. Однако негодящий сей Муратка заимел нечестный умысел подверстать под свой жезл ногаев, а равно Крым, чтоб воскресить Золотую Орду. Под ту злокозлую затею он скрытно набирал поплечников. Князь Большой Ногайской орды Урус, чуя, что дни его сочтены, передал Муратке тамгу с золотым волком, а другую волчью тамгу на панцире своём дал своему племяннику Уразмахмеду. Впрочем, эти все предосторожности не уберегли Уруса от скорой гибели, где не ждал, произведенной в Казыевом улусе здешним бием, такоже свернувшим себе шею».

– О, как! – с восторгом хмыкнул воевода и всосал со всхлюпом хрусткую визигу. – Пасут Муратку волк ногайский и пастух кремлёвский.

«А верным подельником Муратки Гиреевского в Больших Ногаях стал властительный мирза Кучумка. И ономнясь, идучи водою с Москвы, царевич Мурат на речке Сок проведал о гибели Уруса и взял в голову передать тому Кучумке трезубый ханский знак с тем, чтобы сей Кучум-мирза под все три знака (Эдигея, Ногая, Джучи), и следственно под Мураткин бунчук, собрал верников новопреставленного Уруса-бия ногайского. При этом лукомудрый царевич сию передачу придумал замарать нашими руками, искусив на то шлюшку астраханскую Деменшу, а также безвинно подложив Семейку, служилого казачьего начальника на Соку. Однако Господь Бог наш Иисус Христос не дал супостатам до победы дотыкаться. И сроду не дотычутся, покуда Троица заедино на страже веры нашей, православной, и слуг ея беззаветных. А все так потому хорошо наладилось, что бдительным оком нонешнего самарского воеводы Овцына все каверзы были прозорливо предувращены. По велимудрому наущению того воеводы, Григория Семеновича, я, Лалов Пелгушка, подьячий приказной самарский, устроил недалече свалку никудышных бортей. А подговоренный держальник бывого воеводы астраханского и нонешний самарский приказной староста Колотов Фалалейка байку лукаревую 54 пустил, отчего, кто ведал что про клад Ящурки батыря, то и уверился, что сии пчелиные домы связаны с тайником хозяина Орды. А кто не ведал, то и вовсе запутался»...

Так-то, Пелгуша, «по велимудрому наущению воеводы», а не по твоей подьяческой выдумке. Туда же, заячья подмышка, хи-хи… Но дальше:

«…Муратка же Гиреевский верно высчитал: сдам ногаям Астрахань и Самару, за что наберу орду присяжников для восшествия в Крыму, где верну себе стол отцов. А уж тогда малому отродью Уруса в Больших Ногаях одно то лишь останется, что ко мне приткнуться. А поелику и Казыев улус без головы теперь, то Муратка бы клич метнул, и за него бы встали Малые Ногаи, равно как мансурульская конница крымского хана, вся как есть ногайская. Таков был, полагаю умишком невеликим, умысел князя Муратки, что и ныне ждет вестей от своего холопишки Кыдыра, коего войско»…

До чего ловко заставил Пелгусия «полста» на «войско» перебелить - звучит!

«…коего войско мы ночью порубили в лесу самарском, а убег лишь оный сыч ногайский Кыдыр к жунгарцам, коих тем же днем к предкам наладил воевода Овцын и безо всякого урона нам»...

  * * *

Кыдыр ёрзнул плечами. Как широка рубаха хромого казака. То ли дело мой атласный каптал с бахромой и золотыми нашивками! А шлем карачея в стадо скакунов?! Всё брошено, утрачено, убито на адской поляне, всё стало добычей гяуров. И в Самаре всё теперь знают. И что казака их убил. Тьфу, это сопли. Сливки будут, как доставлю саадак…

* * *

Розовой улыбкой таял вечер. Солнце слилось поцелуем с Жигулями и –  ага. Воевода маслился туда же… Там Москва, жирная, гадкая, всеядная, но без слова её ничего на земле этой не лучится. Он поишачил, попотел и порадел. Теперь и сливочки слизнём. По выслуге награда.

Сладко! Под задом саадак хозяина Орды и Крыма, за кой, не ровен час, в бояре скажут, альбо Астраха;нь доверят городить! Пора б охотку стешить! От истомы аж коленки задрожали. Что, подсластим гостинчик?

– Эй, служба, – кликнул с ленцой, – гони мне козочку лесную, – и,  кубку подмигнув, хлебнул.

Пригнали. Обрубком заковыристым с толстенными ногами воевода встал и запахнул лазоревый полог.

Двое. Волга. Жигули…

И вот стоит на месте солнца ­– стройна, показиста, упруга! Глазки в раскос, а сердце в чресла уронила – в твои, Григорий! В очах бузинных волчья сыть степи. Красава голодна?. Что ж, утолим – заполним до краёв. Эй, хочешь, петушка на палочке? Эк, разожгла! Однако помни, Гриша, упреждали: норовиста, строптива и дика.

– Сядь, милая, не соромись. Всё будет путно, по любви, – в пещерке рта слюдой слоилась слюнка.

Красавица приветно прянула на жирные коленки. Заветренный ушиб на лобике ничуть её не портил – напротив, делал ближе и роднее. В лоб воеводе дунул ветерок, по телу заскользили пальцы. Ласково, щекотливо и шало.

Вот дак строптивица!!! Податливей козы не ел… Ха-аам-ам-ам!

Шурша опало платье.

– А что у тяти вот в этот ларчик? – сочилось жарко в ухо, ворожа: – Ушш не гостинец ли твоей косуле?

– А будешь с тятей ласкова, красуля? – постанывал воевода, от темечка до пяток беленилась кровь: дурная, жёлтая.

– А разве тяте мало так? – язычок сладко жалил, а пальчики искали и, найдя, не отпускали. – А так?

– Ой, лапуша, ай, милаша, никак решила тятеньку залобызать?

– Тятя закрыль ротик и теперь откроет ларчик, да?

Да…

…Шатаясь, как в тумане, из-под топчана выпинул ларец, взвалил на стол, открыл, сорвал сургуч, распеленал чехлы…

Колчан… налучье… Те самые из бортей, для батюшки-царя! Поверх бряцнул тувылгой – шлемом карачея, убеглого Кыдыра.

Дикарские глазёнки сузились в два лука с дробинками зрачков.

– Как может так: иль Кыдырбек не браль великий саадак, а в нём тамги? – засохшим тростником поскрипывала дочь степей.

– Твой мнимый бек баран, – ощерился довольный воевода. – Он кое-что увёз в овечьей шкуре. Знаешь, что?

Она вмерзала в бриз, а меж белых сдобных титек, как пежина в ладонь, закатно пламенел трезубец. Гребень чингисидов…

– Ха-ха, хо-хо, ох-ох… Барашка твой, хи-хи… он же две чурки уволок от медовой бочки. Вот ведь как бывает. Одна, всего одна провинка55 , а небо-то, небось, теперь с овчинку… Хи-хи… И я без спору ставлю бочку меду против чарки квасу, что тот, кому барашка их подгонит, в оный же час загонит ему в пасть колчан, а налуч всунет в зад… да… ха-ха… Ой, больше не могу!

Отворотясь, воевода лил слюни, слёзы, сопли, а темя вволю освежал хунгарским зельем из расписного кувшина.

– Тамга теперь ничья, её берёт Аллах.

Будто льдом могилы обдало! Не веря уху, он обернулся и сомлел. Над пенным рогачом волны нависла взмыленная «козочка». Ногайский шлем наглухо затянут на подбородке, к шее золочёным пояском – тем самым, с воеводского пуза – примотан сокровенный ларь, в нём знаки ханской власти.

Но когда ж она обделала всё это, как успела? Волхатка! Ведьма…

Меж лямок на груди – три налитых кровью рога. А, может, три стрелы? Да и сама она не томная двуногая косуля, а грозный идол саадака, усмиряющего орды, опустошающего города...

Напуганный, оглохший и сражённый – пробитый в три стрелы – вельможа съехал навзничь. Всё онемело, будто в проруби. Одни глаза внимали необратимому и мстительному лиху, которое творилось как будто во сне…

– А…а… – раззявился щербатый рот, но слова языку не поддавались.

А маленькая жрица с ханскою тамгою подняла обе руки, составившие с островерхим шлемом-тувылгой огромный гребень, зловеще рассмеялась и… 

Буль-лыльк!!!

По воде строчились мыльные разводы – «последнее прощай» владычицы степей. Эх, кабы сеть рыбацкую! Да судно – боевое. И что там сети? Сам в сетях: не связан, а не пошевельнуться. Язык набит червями, гортань – грузилом. Он неспособен даже дунуть, шелохнуть губой или подкрылком носа. Окудница, ворожея! Околдовала, охмурила, наложила печать. Он забылся. Навалилась марь. Потом отхлынула. Вот слева ящеркой из малахита ползёт Жигульная гряда.

…Брр! Сперва кольнуло пальцы, потом согнулись кисти. А подняться не моглось. Лёжа на спине, он думал и гадал, что же будет?

Час долой надумал: а ничего и не было! Ну, в самом деле, кто, кто видел, как с занавешенной кормы баба – плюх в воду и ку-ку? Да никто! И не баба вовсе – вражина злая, адская печать, анчутка с синей грудью! Ах, да, судовые стрельцы… Так в том и служба, чтоб не рассуждать, а лишнего не воображать! Утопла и угу. Сама! Что до боярства и арбузной Астраха;ни…  Быть бы живу, а… Бог не выдаст, свинья не съест.

  * * *

Для столицы воевода запасся тремя аж следственными письменами. Лалова Пелгусия работы. Одна бумага делана на имя государя, буде счастье эдак повернётся. Вторая – на дьяка Посольского приказа Василия Щелкалова. А третья с безфамильным верхом – на авось.

Грубо раскатав по недоедкам все три, хрипя от туги в пищеводе, воевода наклонился, проткнул с краёв и нанизал сыскную слойку на прямой и узкий нож, коконом по новой намотал. А для надёжи наколол ещё…

Хан, колчан, тамга... Три рога зверя. Тьфу на вас. Печати в воду.

За кормою к берегу бежал «рожок», в него перетекал другой, ­поближе посвежее, и снова, снова… Как будто растянулся рваный от утопленницы круг.

Свят-свят-свят… Перекрестившись, воевода поднял «копьецо» с прищуром в ближнего барашка.

Эх, барашка…

Опа! Ушло. Без круга…

 

И напоследях…

…По весне года 7099 (1591) наследный царевич Крыма Мурат Гирей с пасынком и племянником своим Кучуком волею Божию помре оба в Астрахани. Москва винила Крым. Крым корил Москву… Да только, как не бычишься, до правды не дотычешься. И много ль, баре-государи, переменилось с той поры?

20.06.2016 г.

 

ПРИМЕЧАНИЯ


1 Хорс – у славян-язычников божество Солнца; перуны – в старину молнии, их метал громовержец Перун.
2 Коломенка – длинное плоскодонное судно грузо-торгового назначения; карачун – конец, гибель (по имени злого зимнего языческого божества).

3 Балдак (ногайское) – мини-секира; бурек – островерхий колпак; болат-сюнги – малая пика; кошка – в старину якорь.

4 Объезд – патруль, дозор; острожек – малая застава, караульный пост.

5 Мещеряковцы – сподвижники Матюши Мещеряка, последнего атамана Ермака Тимофеевича (1530/32-85); с 5-ю товарищами повешен в Самаре весной 1587.

6 Григорий Семёнович Овцын — стольник, дворянин московский, осадный воевода в Кукейносе (1582), 2-й воевода в Ладоге (1584), воевода в Дедилове (1591) и Курске (1601-03); дважды – на Самаре (1590 и 1594-97); в 1592-м строил приграничные каменные укрепления в Астрахани.

7 Чекан – воеводский знак; поминки – ценные подарки «на память», взятка, мзда.

8 Щелкаловы: Андрей Яковлевич (умер в 1598) и Василий Яковлевич (умер ок. 1611) – братья, русские дипломаты, политики, думные дьяки, руководители Посольского приказа и внешней политики Московии (с 1570 до середины 1590-х).

9 Сакма – след от телеги, нахоженная колея; маклак (булыня) – в старину жулик, ловкач, барышник, посредник, скупщик; кат – палач, заплечных дел умелец; подьячий – средний чиновный пост, ниже дьяка.

10 Заповедный груз – контрабанда; самопал (рушница) – кремневое ружьё типа пищали; чамбул – разбойный кочевой отряд.

11 Муратка-князь – Мурад Гирей (умер в 1591) — бежавший из Крыма сын хана Мехмеда II Гирея (1577-84); на русской службе (с 1586) использован как претендент на крымский стол и противовес ногайской верхушке; «правил» в Астрахани под строгим боярским надзором; летом 1590 года плыл из Москвы мимо Самары.

12 Залазная – гибельная, опасная; «сотню сук оную» – игра слов: «сотня суконная» –  столичные купцы среднего достатка; оная – эта, данная.

13 Смарагд – в старину изумруд; лал – рубин.

14 Шептало – деталь ружья для удержания курка на боевом взводе перед выстрелом.

15 Съезжая (приказная) изба – местное административное учреждение; скрыня (скрынь) – комод с ящиками или навесной стеллаж с полками.

16 Борть – улей для диких пчёл; делится на дупляк (в стволе) и долбяк (навесная).

17 Полть – половина; целовальник – человек, после целования креста ставленый на питейный промысел; зерновка – водка; развод – разбавка, разжижка; волчатка – плеть-волкобой с твёрдым шлепком-вплётышем на конце.

18 Чпаг – вшитый кармашек-кошелёк.

19 Фёдор Елизарьевич Елчанинов – опричный дворянин; полковой воевода (1580); 2-й воевода Сторожевого полка в Казанском походе (1583); с 1586 – военный голова (градской приказчик) Самары.

20 Ушкуйник – русский колонист-повольник, промышлявший на ушкуе (речном челне); рясны – в старину бусы, подвеска, ожерелье, опояска из камней.

21 Сварог —  у восточных славян небесный бог-кузнец, отец Даждьбога.

22 Урус – воинственный бий (выборный князь) Большой Ногайской Орды в 1578-90.

23Александровский краснопевец – у Ивана IV Грозного (1530-84, правил с 1533) в Александровской слободе (загородной резиденции) была капелла мастеров «красного пения», куда смолоду входил сам царь.

24 Азям – простенький кафтан типа рубахи; шлык – шапка вроде капюшона; чекмень – тюркский левозастёжный кафтан; засапожник – нож в голенище.

25 Бешмет (каптал) – тюркский кафтан со стоячим воротом; гяур, кафир (мусульм.) – неверный, иноверец, раб.

26 Шошка вонька (казахское) – свинья вонючая.

27 Саадак (сайдак, сагайдак) – комплект из колчана для стрел и налуча для лука.

28 Вершок – на Руси мера длины в 2,5 см; пядь – отрезок от кончиков разведённых большого и указательного пальцев; аршин – 72 см; тамга (тюрк.) – печать, знак, тавро.

29 Ногай (ок. 1235-1300) — выдающийся беклербек (владычный министр-военачальник), наместник западного улуса Золотой Орды («Улуса Джучи») – между  Дунаем и Днестром, «царевич крови» (чингисид) из колена Джучи (1184-1227) – первенца Чингисхана (1155/62-1227); последние 30 лет манипулировал князьями Сербии, Болгарии, ханами Золотой Орды; убит сыновьями и своим ставленником Тохтой (хан в 1291-1312).

30 Эдигей (ок. 1352-1419) – знаменитый беклербек из рода Мангыт (близкого к чингисидскому роду Кият-Борджигин), основатель правящей династии могучего Ногайского (Мангытского) Юрта, во 2-й половине XVI века распавшегося на 4 орды: Большую, Малую (Казыев улус), Мансурульскую и Алтыаульскую.

31 «Вы ногаи» – ногай в прямом переводе означает «собака» или «волк».

32 Тарак там-часы (тюрк.) – велико-ханская печать чингисидов «Гребень дома Джучи».

33 Кош-Яик – укреплённый городок на острове в устье Илека, притока Яика (Урала), где оседало до 700 казаков; не раз отражал набеги кочевников, в т.ч. (1586) ногайского мирзы Саид-Ахмеда, а следом – орды бия Уруса.

34 Улем (тюрк.) – смерть, конец; шерть – присяга в верности, договор.

35 Кучум (правил в 1563-1601) – агрессивный сибирский хан, разгромленный казачьим атаманом Ермаком Тимофеевичем; Шибаниды ­— династия чингисидов (1266-1765), основанная Шибаном, 5-м сыном Джучи и братом Батыя (ок. 1209-1256, хан с 1227), назначившего Шибана главнокомандующим (1241); правили на северо-востоке «Улуса Джучи» (Казань, Сибирь, Казахстан, шейбанидский Узбекистан).

36 Алатырь – важный русский форпост на Засечной линии, основанный в 1552 году; Сарайчик – столица Большой Ногайской орды в нижнем течении Яика (Урала).

37 Рында – тревожный колокол; детинец – укреплённый частоколом центр крепости, кремль; израда – измена; дуван (тюрк.) – ясырь, трофей, добыча, плен.

38 Густоплесье – густая чаща, в отличие от пустоплесья и проплешины – поляны, луга.

39 Белый Иблис Москалы – белый дьявол Москвы от: мусульм. Иблис – дьявол, Москала (тюрк. ала – крепость) – крепость на Москве, Москва; имеется в виду Федор I Иоаннович (1557-1998, царь с 1584).

40 Карачей (тюрк.) – высокий титул; имельдеши (ног.) – средний служилый чин; тумак (ног.) – бедный оседлый скотовод; терме (ног.) – шатёр.

41 Сыть – аппетит, жор, позыв на еду.

42 Ойрат – калмык (в XVIвеке совершали единичные разведочные набеги в Поволжье); саудагер – ногайский торговец.

43 Хара-Хула из рода Чорос  (умер 1634) – создатель Ойратского ханства (в районе Джунгарии); тайши – вождь.

44 Куяш (тюрк.) – солнце; Идел (Итиль) – река Волга.

45 Мангыты – самоназвание государствообразующего из 18-ти племен Ногайского союза, возвышенного Эдигеем; кырымлар – самоназвание крымских татар; кул – раб.

46 Казыев улус – Малая Ногайская орда (основана в 1530-е Казы/Газы, беком «казаков-скитальцев» из беглых родов); кочевала в Приазовье, Причерноморье и Предкавказье.

47 Якшисаат ибн Мамай – бий Малых ногаев в 1576-90; Уразмахмед – бий Большой Ногайской Орды в 1590-98, сын Динахмеда (правил в 1563-78), предшественника Уруса.

48 Тайбугинский жеребей – племена Тайбугинской орды, бежавшие на север Больших Ногаев и в Башкирию от Сибирского хана Кучума; при Урусе ими управлял его племянник (будущий бий) Уразмахмед, за что получил титул тайбуга – 4-ый по значимости после бия (выборного князя), нурадина (правителя Правобережья Волги) и кековата (правителя Левобережья Волги).

49 Газы II Гирей «Бора» – «Буря» (1551/54-1607) – крымский хан-чингисид (1588-1607),  воитель, просветитель и поэт.

50 Калга – второй по значимости после хана титул в Крыму, заимствованный у ногаев.

51 Эль (улыс, улус) – у ногаев крупное региональное владение.

52 Балши (башкир.) – ворожея, колдунья.

53 «Любимая…» – приводятся стихи крымского хана Газы II– дяди Мурад-Гирея.

54 Алтабас – дорогая персидская ткань; пресловуций – знаменитый; лукарёвый – замысловатый, извилистый.

55 Пежина – родимое пятно; провинка – ошибка.


2016

Опубликовано: в журнале "Русское эхо", № 2, 2017;
в журнале "Российский писатель" на сайте Союза писателей России, апрель 2017 -
http://www.rospisatel.ru/plotnikov-povest.htm