Мгновения бесконечности

Пролог

"Он вчера не вернулся из боя"

Над головой летят снаряды. С противным воем и ненавистным всем нам гулом. Они режут брызжущее мелким дождиком небо и разрываются, поднимая фонтаны воды вперемежку с землей.

Артиллерия бьет по спиртзаводу. Который день безжалостный обстрел молотит затопленный вонючей жидкостью и грязью участок несчастной земли. Но его защитники не сдаются. Они не отходят ни на шаг. Что держит их там? Отчаяние? Злоба? Страх? Не знаю … Впрочем, это не столь важно. Вчера мы, наконец, взяли железнодорожную станцию в полукилометре от завода. Теперь настал последний час обороняющихся.

Артобстрел затихает. Однако приказа начать движение нет. Мы продолжаем ждать. Я оглядываю своих товарищей. Вот братья-огнемётчики Кирюха и Петя. Закинув за спину свои «Шмели», они флегматично курят дешевые сигареты. Вот наш взводный весельчак армянин Казарян. И сейчас он скалит зубы, хотя предстоящее нам дело совсем не предполагает радостных эмоций. За Казаряном, опершись локтями на поставленный на попа снарядный ящик, стоит командир взвода лейтенант Ерохин. Местный парень, простой в общении, но жесткий и непримиримый в сражениях. Сейчас он смотрит, не отрываясь, в свой трофейный бинокль. Что хочет увидеть он сквозь пелену дождя и дыма, никто не знает. Может, и ничего. Иногда на него нападает такое странное состояние. Когда он не замечает очевидного. Говорят, в его довоенной жизни что-то произошло. Что и сейчас периодически приходит к нему.

Мы ждем. Чего? Наступления. Боя. Главное, чтобы не сидеть больше в хлюпающей жиже и не слушать осточертевший вой снарядов. Знаете, утром я встал с четким ощущением того, что сегодня последний день моей жизни. Нормальный человек не просыпается с такой мыслью. Впрочем, кому интересно, что думает перед своим последним боем безвестный боец Первой добровольческой бригады?

Два стремительно-хищных воздушных тела пронеслись над нами, разрубая воздух винтами. Легкие штурмовики. За те полгода, что бьется на этой проклятой земле наша бригада, они десятки раз спасали нам жизнь. Расстреливая врага из подвесных двадцатимиллиметровых пушек, уничтожая его неуправляемыми ракетами, выжигая напалмом. Вот и сейчас пара машин прорвала пелену мелкого дождичка и ушла в сторону спиртзавода. Через несколько минут в сером облаке, окружавшем далекие строения, полыхнули яркие огненные цветы.

— Люблю запах напалма по утрам, — процитировал кто-то подполковника Киргора.

Я усмехнулся. Узнаю наших. Жаль умирать, когда рядом такие товарищи. Ну, да ладно...

Наконец, поступает команда выдвигаться. Через проходы в пехотных порядках вышли несколько Т-64, обвешанных блоками активной брони. Танки будут сопровождать две роты до границы территории завода. Потом они в качестве штурмовых орудий помогут в зачистке обработанных напалмом строений.

Мы выстраиваемся повзводно за бронетехникой. Дождь усиливается. Мы ругаемся матом, проклиная все: эту страну, погоду, саму жизнь. Зачем мы здесь? Мы все добровольцы. Каждый приехал по своим причинам. Кто-то идейным защитником, кто-то просто повоевать ради войны. Для других боевые действия стали настоящей отдушиной. Освобождением от всей серости и горя мирной жизни. Здесь они нашли настоящих друзей и впервые зажили по-настоящему. Конечно, там, в «мире» их считали убийцами, наемниками или обычными психами. Но тех, кто шел сейчас на штурм спиртзавода, уже не волновало мнение оставшихся за чертой. Вернуться туда, откуда мы пришли, было невозможно. Даже если доброволец погибал, его хоронили здесь. Таков был закон. Суровый и жестокий. Но, как и всегда, закон что дышло, куда повернул, туда и вышло. Еще в первое свое увольнение, летом, я потратил почти двое суток, но сумел договориться с несколькими «чиновниками». Они пообещали, что в случае моей гибели тело отправят на Родину. Вытащат с поля боя, доставят труп на базу Первой добровольческой, а оттуда через третью страну в рефрижераторе бренные останки уедут навсегда с этих проклятых территорий.

Танки, отработав выхлоп, начинают движение, разбрасывая комья грязи и брызги противной воды из покрывающих равнину луж.

— Взвод, за броней – вперед!

Мы идем. Струи дождя заливают за шиворот, хлещут в лицо. Я сжимаю цевье автомата. На глазах – трофейные тактические очки. Берцы месят жижу под ногами. Ничего, чистить их мне уже не придется.

Все ощущения умирают. В сердце больше ничего нет. Ни страха, ни любви, ни жалости. Словно напалм штурмовики вылили в меня, а не на проклятый завод.
Хлюп-хлюп-хлюп. Берцы месят ненавистную грязь. Небо словно пытается остановить нас своим плачем. Не выйдет. Даже женские слезы, которые, как известно, самая сильная в мире вода, не смогли бы даже на секунду затормозить марш добровольцев.
Слева раздается крик:

— Gott mit uns!!!

Это орет сквозь падающую с неба мокрую стену командир второго взвода старший лейтенант Киршнер. А что делаешь здесь ты, Эрих? Зачем пришел в эту страну?

— С нами Бог!!! – отвечает ревом двадцати восьми глоток наш взвод.

Мы подхлестываем друг друга криком, убирая страх и все остальные ненужные сейчас человеческие эмоции. Только вперед! Ни секунды на одном месте! Иначе рискуем просто не дойти. Остаться навеки в этой вязкой грязи.

Танки бьют на ходу сквозь потоки небесных слез. Подавляют локальные огневые точки. До завода осталось метров сто. Мы начинаем разворачиваться в цепь за техникой. Видим первые строения. Из них летят бледные огненные строчки.

— Не залегать! Вперед!

Танки и гранатометчики быстро расправляются с сопротивлением. Мы на территории завода. Идем вдоль разрушенных зданий, огромных развороченных цистерн. Всё горит: напалм не знает пощады. Воронки от обстрелов, длившихся несколько дней, превратили хлюпающую под ногами грязь в бесконечный хаос заполненных противной жижей глубоких ям.

Я шагаю за командиром нашего отделения. Мы бросаем гранаты в подозрительные щели, простреливаем из автоматов. Из какого-то полуразрушенного домика выскакивает фигура в камуфляже с автоматом. Выпускает пару беспорядочных очередей в нашу сторону и начинает убегать. Я бью короткой, в три патрона. Беглец подскакивает, словно заяц, и падает в одну из воронок. Через пару секунд кто-то из наших забрасывает туда гранату. В поднявшемся дымно-грязевом столбе видны разбросанные ошметки человеческого тела.

Чем ближе мы подходили к комплексу административных зданий, тем более сильным становилось сопротивление. Во втором взводе у Киршнера появились потери. А мы все чаще падали в грязь. Отстреливались, били из подствольников, подавляли огневые точки. Перебегали от укрытия к укрытию.

Искалеченный трехэтажный административный корпус мы с Казаряном увидели первыми. Он выглядел, словно разложившийся труп, из которого торчали кости арматуры. Но даже эта почти мертвая бетонная туша продолжала плеваться огнем, не допуская к своим останкам штурмующих.

— Занять укрытия! Проверить патроны! Ждем, пока танки отработают «карусель», потом двинем!

Я вжимаюсь в холодную жижу. Над головой свистят пули. Осколки противно чвякают в грязь, поднимая маленькие фонтанчики. Ползу вперед, к разбитой цистерне. Вероятно, когда-то в ней булькала «огненная вода», а теперь в иссеченных железных ребрах гуляют ветер и дождь. Прижимаюсь к проржавевшему металлу. Теперь я и защищен, и могу наблюдать за тем, что делают наши подразделения.

Вот на позицию выкатился Т-64. Понеслась! Суть способа «карусели» проста – нужно лишь иметь в подразделении несколько бронемашин и боеприпасы для них. Сначала первый танк отстреливает боекомплект по цели. Затем его меняет второй. В это время первая машина загружается снарядами. Третья ожидает своей очереди. Затем работает она. К этому времени первый экипаж уже пополнил боекомплект и готов к бою. Выезжает на позицию и «карусель» вновь крутится.

Собственно, именно это мы сейчас и наблюдали. Снаряды крошили бетон, рвали арматуру. Свинцово-огненный шквал, казалось, не оставлял никаких шансов защитникам.

Танки «крутили карусель» около получаса. К концу этой ревущей тридцатиминутки здание почти полностью разрушилось. Третий и большая часть второго этажа буквально сложились. Масса рухнувшего бетона продавила и первый этаж. Однако из каких-то подвальных помещений в нашу сторону огрызались еще автоматы и пулеметы.

— Подъем, пехота, подъем! Хватит валяться в грязи!

Теперь наша очередь. Танки отошли: без боекомплекта они бесполезны. Их, правда, заменили два пикапа «Форд» с зенитными пулеметами, но их поддержка была весьма условной. Так что матушке-пехоте вновь надо идти вперед.

Двигаемся. С фланга тянется поредевший второй взвод. Дождь немного ослабляется, но все равно противные капли падают за шиворот. Здесь артиллерия поработала особенно рьяно, поэтому воронки, заполненные грязевой мерзостью, все чаще встречаются нам на пути. Хлюп-хлюп-хлюп.

Символическое взятие комплекса административных зданий проходит без особых проблем. На развалинах никто не выжил. Немногих спасшихся находим в подвалах. Они стреляют в нас. Мы бросаем гранаты, но сопротивление продолжается. Двое ребят-химиков тащат в нашу сторону какие-то баллоны. Огнемет. Всей добровольческой братией прикрываем их. Потом забрасываем из подствольников несколько гранат в темный провал. Я бью длинными очередями из автомата. В это время огнеметчики пускают длинную пламенную струю. Гудит огонь. Там, внизу, мы слышим пронзительные вопли и несколько беспорядочных выстрелов.

Нам приходится выжечь еще один подвал, прежде чем уцелевшие выбрасывают белый флаг. Вернее, какую-то засаленную простыню. Ничего, сойдет и так.

Они просят не стрелять и говорят, что сдаются. Хорошо. Ждем. Идут. Первым вылазит седой мужик в изодранном камуфляже. Он бросает АК на пол и поднимает руки. А дальше за ним выбираются на свет еще шестеро. Такие же измученные, оборванные. Их оружие падает на каменные обломки.

— Что с ними делать?

Киршнеру отвечает командир роты. Отвечает на немецком. Лающее «Яволь!» в конце словно забивает последний гвоздь в крышку гроба. Я  знаю по-немецки только десяток слов, большая часть из которых это ругань и стандартные выражения для общения с пленными. Но даже с этими познаниями мне ясно: сдавшимся осталось жить минут десять, не больше. Ничего удивительного. В истории гражданских войн были моменты и похуже. Хотя словосочетание «гражданская война» для Первой добровольческой было всего лишь лексической конструкцией. В самом деле, граждан Н. в наших рядах было несколько процентов: в пределах арифметической погрешности.
 
Пленными и охраной занятого помещения займется второй взвод. Мы же в сопровождении одной «шайтан-арбы» вместе с другими участниками штурма двигаемся дальше, к окраинам территории завода. Там еще грохочет бой. Там нужны мы.

Я отчетливо слышу первые выстрелы. Бьют из одноэтажного здания с заваленными мешками окнами. Снова падаем в ненавистную грязь. С пикапа в ответ грохочет пулемет. Отсыревшая ткань и песок не лучшая защита против пуль крупного калибра. У кого-то из последних защитников завода сдают нервы и мы видим, как сгорбленная фигура в обвисшем камуфляже бросается наутек с заднего двора барака. Сразу несколько автоматчиков реагируют на этот сумасшедший бросок и тело дезертира, изрубленное пулями, падает в водянистую жижу.

Вперед! Наш взвод снова на острие атаки. Поверх голов хлещет пулемет, с флангов прикрывают еще две штурмовые группы.

Я бегу сквозь стену дождя. Рассекаю ее наклоненной вперед головой. Наверное, сейчас...  В голове проносится нечто расплывчатое...

В грудь резко влетает что-то горячее и очень тяжелое. Непонятный жар от удара растекается с ужасающей скоростью. Вот оно и случилось... Простите...

Я падаю в проклятую всеми грязь. Глаза застилает серая пелена. Сквозь нее я вижу, как склоняется надо мной кто-то. Лица уже не разобрать. Страшно искривленный рот кричит, но я не слышу. Не чувствую...

Бьют гранатометы. Залпом. Здание буквально складывается. Точно как карточный домик. Сквозь мягкую подушку, наложенную на мои уши, прорывается крик:

— Врача! Быстрее, вашу мать!!! Быстрее!!!

Не надо... Поздно... Боли нет. Просто накатывается теплая и мягкая тьма. В ней будет лучше. Ни любви, ни войны, ни страданий. Ни этой грязи. Прощайте, мужики … Лучших на свете не было... Спасибо...

Часть 1

Сожженное сердце

Я ненавижу весну. Серьезно. Мне отвратителен запах цветущих деревьев. Крики птиц приводят в тихое бешенство. Весеннее солнце слепит глаза. Желтые пятна одуванчиков режут глаза. Ненавижу.

Когда-то я любил это время года. Тогда небо было более голубым, трава зеленее, и думать о чем-то другом никакой нужды не было. Относительно. Конечно, приходилось волноваться за оценки в школе и за то, чтобы родители не узнали, какого лешего их чадо дало пинка под зад своему товарищу. Но, по сравнению с сегодняшним, это все так, мелочи жизни.

Первый раз весеннее небо надо мной потемнело классе в десятом. Я Ее любил. А Она меня нет. Так бывает, правда. Но, то быстро ушло. Осталась какая-то горечь, которая, впрочем, продержалась относительно недолго. А потом снова пришла весна и с ней новое разочарование. И снова, и снова, и снова… Сначала я не задумывался об этом, а затем, пережив очередную весну, понял: это закономерность. Из нее не выбраться. Все равно каждый год осенью я находил Ее. В разных образах. И каждую весну терял. Круг замыкался раз за разом. Это время года я ждал всегда с надеждой. И страхом. Естественно, страхи оправдывались в полной мере. Каждый раз. Каждый год...

Мы сидели на лавочке. Теплый ветер легко раздувал ее пышные темно-русые волосы. Слева сидела мамаша с ребенком в коляске, однако мы ей не мешали, да и она не прислушивалась к тихому разговору парня и девушки. Известно, дело молодое.

— Пойми, мы не можем быть вместе. Я ничего не чувствую к тебе. Ты просто друг. Хороший, добрый, веселый, заботливый. Видишь, даже придраться не к чему. Но сердцу не прикажешь.

— Но, может...

— Нет, нет, нет. Я не могу тебя обманывать. По-хорошему, я еще тогда должна была все это прекратить. А поступила как последняя...

— Нормально ты поступила.

— В любом случае все должно закончиться сейчас.

Прекрасный сад, взращенный любовью, погибал под напалмовым потоком жестоких слов. Я закрыл лицо руками.

— Ну, не надо...

Я отнял ладони от глаз. Небо затягивалось тучами. Что за черт? Ведь пару минут назад стояла теплая весна. А теперь...  Даже ветер стал как-то холоднее.

— Как я тебя оставлю? Ты же мне как родная!

— Все забудется. Вот увидишь. Пройдет пару месяцев и забудется. Поверь, я прошла через это. Сессия скоро. Практика. За делами забудешь.

— Может, все-таки...
— Нет. Я Овен. Меня не переубедишь. Вот я так решила, и все.

На перекрестке поворачивает троллейбус. Старая развалина, бренчащая ржавым железом.

— Я уеду.

— Куда?

— Разве мало на Земле мест, где нужны добровольцы. Полмира в огне.

— Не говори глупостей. Доучишься. Пойдешь на второе высшее, как и хотел. Найдешь себе кого-нибудь. И я тоже.

— Зачем мне все это без тебя?

— Успокойся!

Последние блики солнца перестают отражаться в куполах огромного собора напротив. Холодает. Она зябко ежится. Хочется обнять Ее, согреть, но уже нельзя.

— Что мы скажем другим?

— Тебя это так волнует?

— Нет. Просто спросил. Забудь.

Она встает. Поднимаюсь и я.

— Ну, что, вот и все?

— Да.

Мы идем к перекрестку. Последний раз вот так, рука об руку. Мы молчим. Все слова уже и так сказаны. Добавить больше нечего. Доходим до перекрестка. Переходим на другую сторону.

— Не провожай меня. Там папа на балконе смотрит.

— Хорошо. Не буду.

Молчим пару секунд. Снова это пересечение дорог. Здесь заканчивалось наше первое свидание. Здесь заканчивается все…

— Главное, чтобы ты сейчас не замкнулся в себе. Чтобы как с В. не было.

В. — общий знакомый клоун, две недели не говоривший ни слова после расставания с девушкой.

— Я русский. У нас не принято показывать всем свои эмоции и чувства.

— Хорошо... Ну, я пойду...

Я смотрю ей вслед. Она идет не оглядываясь. Да и зачем, собственно? Как все глупо получилось. Вроде бы сначала  было так хорошо, так светло и чисто. Словно белый снег зимой, который сопровождал начало нашей дружбы. Я надеялся...  Я ждал... Напрасно...

Мои же собственные слова о добровольцах крепко засели в голове. Трудно сейчас понять, было это осознанным решением или же продиктованным состоянием аффекта от очередной неудачи. Скорее всего, конечно, второе. Хотя, если прикинуть все варианты, добровольный уход на войну был не самым худшим. Что ждало меня впереди? Как сказала Она, второе высшее, работа и прочее. И что дальше? Вокруг меня тысячи людей. Они встают в шесть утра. Едят свой пресный завтрак, состав которого не меняется уже лет десять. Бегут на работу, боясь опоздать. Трудятся за копейки. В том же кроссовом темпе возвращаются домой. Целуют детей. Коротко, раз в месяц, совокупляются в темноте под одеялом. Стареют. Умирают. Я не хочу этого. Правда, не хочу. Лучше один раз крикнуть в атаке «Ура!», чем всю жизнь бурчать на кухне о том, как все плохо и несправедливо.

В общем-то, определенные планы на этот счет у меня появились еще в начале весны. Тогда же и наметились контакты с людьми, которые могли помочь в отправке на "боевые". Но до этого апрельского дня, точнее, вечера даже мысль о смене привычного вектора жизни казалась далекой и абсурдной. Нужен был толчок. Седьмого апреля в 15:20 я шагнул на эту дорогу.

Следующие несколько дней я готовился. Поднял нужные контакты. Собрал необходимые вещи. Конечно, все делалось в тайне: ни Она, ни кто-либо другой не должны были знать о моем предстоящем исчезновении. Почему? Во-первых, добровольный отъезд на войну здесь карается как наемничество. Хоть бы ты десять раз был добровольцем и не получил ни гроша взамен. Так уж повелось. Ну, и ладно. "Ведь вы забыли, люди, на беду, что мы уже сейчас горим в Аду". Во-вторых, чтобы никто не останавливал. Ведь скажи одному ; через минуту появятся десять отговаривающих и двадцать плачущих "на кого ж ты нас покидаешь". Нет. Так решено, значит, так и будет.
Утром в понедельник я заканчиваю собираться. Два дня назад я заказал билет на поезд до столицы. Затем оттуда на самолете до соседнего с Н. небольшого государства. Уже там меня и других добровольцев из новой партии встретят представители н-ской армии.
 
Я застегиваю рюкзак, Проверяю документы. Сажусь за стол. Передо мной лист бумаги и ручка. Сразу скажу: я не помню, что я написал в этом прощальном письме. Какую-то очередную банальную хрень, которую даже вспоминать противно. Потом прижал его гильзой от ружья 12-калибра, которая всегда стояла у меня на рабочем столе. Ну, вот кажется и все. В путь!

Поезд до столицы дошел за 4 часа. Соседи по вагону были ничем не примечательными людьми. Какой-то пузатый чиновник мелкого ранга, постоянно решавший по телефону какие-то ВАЖНЫЕ вопросы. Было смешно наблюдать, когда ему, видимо, позвонил начальник. Пузан завертелся в кресле, едва не уронив туго набитый портфель. Его глаза выкатились, а голос стал угодливым и приторным. Тьфу, блин. Напротив меня сидела миловидная девушка лет 19-20. Вроде как симпатичная. Пока не зазвонил телефон. В речи молодой дамы слышалось и недоумение, и сарказм, и нежелание говорить с собеседником. Правда, выражено все это было исключительно с помощью пяти матерных слов, двух междометий и каких-то тюремных словечек. Вдобавок хриплый лающий голос попутчицы сообщал о том, что она  курит на уровне дяди Васи, знакомого боцмана с траулера "Надежда". А дядя Вася дымил, как паровоз. Что однажды едва не отправило его вместе со всей командой корабля к морскому богу. Ибо курить рядом с топливной цистерной чревато неразрешимыми жизненными проблемами.

Впрочем, как только я покинул вагон, все эти гротескные образы выветрились из памяти. Впереди новая жизнь. Так зачем вспоминать старую?

Недалеко от вокзала я словил такси.

— В аэропорт доедем?

— Поехали.

Я забросил рюкзак в багажник, и машина тронулась с места.
 
— Летишь куда или встречаешь? — спрашивает таксист, мужик лет 50 в старой кожаной куртке.

— Лечу. Международная конференция молодых филологов, — отвечаю я.

— Так ты учитель, что ли? — косится на меня водитель.

— Учитель, — соглашаюсь я. — Русского языка и литературы для старших классов.

— О, у меня как раз дочка в десятый класс пошла, — обрадовался мой собеседник. — Только вот по литературе двойки носит. Ни черта не читает, понимаешь, зараза малолетняя. Одни мальчики да гулянки в голове. А как книжку взять, так нет, блин. Ни Гоголя, ни Толстого, чтоб им пусто было. Вон только какую-то модную… как ее, блин? Серое что-то там?

— Пятьдесят оттенков серого, — понимающе хмыкаю я.

— Во! Я как взял, думал глянуть. Не… чем такой дрянью мозг забивать, лучше уж совсем без дела посидеть.

Машина подъезжает к стоянке аэропорта. Я жму руку таксисту, желаю удачи ему и его дочке, потом забираю рюкзак и теряюсь в толпе. В принципе, никакой конспирации мне соблюдать не нужно. Пока я не выехал из страны, ничего мне грозить не может. Я ж действительно филолог. На всякий случай документы есть. Другое дело, что уже на втором этапе пути они тихо-мирно отправятся в огонь, чтобы не светить никаких лишних бумаг на въезде в зону боевых действий.

Прохожу этапы контроля: таможенный, паспортный и пограничный. Потом ; проверка безопасности. Ожидаю рейса в стерильной зоне. Бросаю взгляд на часы: 14:35. Машинально отмечаю это время в голове.

Пора. С собой у меня короткая сумка через плечо. Рюкзак благополучно полетит в багаже. Сажусь в белый с синими полосами автобус. Рядом остальные пассажиры. Бросаю взгляд через окно на удаляющийся терминал. Последнее здание на Родине. Отворачиваюсь.

Посадка на борт "Боинга" проходит быстро и без задержек. Место мне досталось у иллюминатора. Рядом садится девушка примерно моих лет, может, немного старше. Однако сейчас никакого интереса она для меня не представляет. Поэтому молча поворачиваюсь и смотрю на бетонку.

Поехали! "Боинг" разгоняется, взлетает и набирает высоту. Ну, вот, пожалуй, и начинается новый этап моей жизни. Даже нет, не так. Начинается моя новая жизнь. Вставляю в уши бусинки наушников и включаю знакомую мелодию группы "АРИЯ".
Полет до места назначения занимает два часа. В комфортабельном лайнере на высоте десяти тысяч метров под мощные гитарные риффы "арийцев" это время пролетело незаметно. После приземления помог соседке взять сумку. Она улыбнулась в ответ. Я тоже изобразил подобие улыбки, а сам подумал: "Пора забывать джентльменские манеры. ТАМ они мне точно не пригодятся".

Выхожу из здания аэропорта. Теперь нужно ехать в город. Там добровольцев будут ждать до завтрашнего утра. Примерный адрес координатор мне назвал. Осталось найти в причудливом переплетении улиц нужный дом. Добраться до города из небесной гавани особого труда не составило: парня с рюкзаком, проголосовавшего на дороге, подобрал первый же грузовик. Вел расписанную большими пылающими фениксами машину мужчина лет тридцати.

— Куда путь держишь? — приветливо кричит он, стараясь пересилить рев мотора.

— В Город. Студент я. На каникулы домой летал, вот возвращаюсь! — ору я в ответ.

— Молодцом! — хлопает меня по плечу водила. — Как там?! Ученье — свет!

За таким вот соревнованием в громкости с двигателем старой "Татры" проходит полчаса пути от аэропорта до города. Там мы расстаемся. Грузовик уносит разговорчивого водителя на кольцевую дорогу, а я погружаюсь в круговерть узких улочек. Город старый, еще века 17. Каких-то особых боевых действий здесь никогда и не велось, поэтому большая часть застройки сохранилась в своем первоначальном виде. Старинные домики, словно сошедшие с картинки  в давно забытой детской книжке. Мощеная мостовая, по которой, кажется, вот-вот проедет золоченая карета. И возвышающийся над черепичными крышами величественный готический собор.

Впрочем, делать в историческом центре мне нечего. Мой путь лежит дальше, в более современную часть Города. Здесь я наблюдаю уже более привычный пейзаж: мелкие магазинчики, кафе, административные здания. Сегодня понедельник, и на улицах мало людей. Поэтому можно пройтись спокойно. Изредка меня обгоняют куда-то спешащие служащие. Но встречаются и такие же праздношатающиеся, как и я.

Побродив по городу с часок, я направляюсь по указанному адресу. Место сбора добровольцев оказывается каким-то полуподвальным помещением. В нем уже сидит человек шесть. Под потолком тускло горят две слабые лампы. В воздухе стоит отчетливый запах машинного масла.

— Продают ли здесь новый мотоцикл? — спрашиваю я.

— Продают. А тебе куда ехать на нем? — отвечает поднявшийся из-за стола мужчина в ветровке и заправленных в берцы камуфлированных штанах.

— В новую жизнь, — говорю я.

— Свои, — произносит он.

Подхожу к столу и знакомлюсь с присутствующими. Задавал мне положенные вопросы координатор, который и собрал всех нас здесь. Конечно, своего имени он не называет. Да и зачем оно? Представляется Агатом. Ну, пусть будет так. Остальные просто жали руку и называли имена. Может, настоящие, а, может, и нет. Артур Казарян, братья Кирилл и Петр, Артем Егоров. Последним свою узловатую руку протянул белобрысый мужик, который явно был старше всех нас.

— Эрих Киршнер. Капитан бундесвера.

Немец произнес эту фразу на чистейшем русском языке, вообще без какого-либо акцента. Впору было удивиться, но эту привычку я тоже решил у себя искоренить. Поэтому тоже просто представился и уселся за стол. Видимо, Киршнер до моего прихода рассказывал какую-то историю, и теперь решил продолжить.

— Мой дед, а он воевал в "Мертвой голове", говорил мне: "Запомни, Эрих. Никогда не воюй с русскими. Никогда. Ты можешь уничтожить их дома, развалить всю страну, но ты никогда не убьешь в этом народе жажду жизни. Они будут мерзнуть, голодать, сгорать заживо, но не сдадутся ни при каких условиях. А потом придет время, и неожиданно ты увидишь их возле ворот твоего дома. В опаленной одежде, пахнущие потом и кровью. Они откроют двери, войдут в твой дом и спросят тебя: зачем ТЫ начал эту войну? Они никогда не начинают войн. Но они их заканчивают". И мой дед знал о чем говорил. Когда "Мертвая голова" бежала от русских в сорок пятом, он не пошел в плен к янки, а вернулся домой, в предместье Берлина. Ровно через день пришли русские. Такие, какими мы их представляли: в пыли и копоти, на огромных танках. Какой-то местный стукач сразу пискнул их командиру, что мой дед служил в СС. К нему пришли человек десять русских. Дед уже приготовился к смерти, но их командир, пожилой капитан, сказал: "Нет, сукин сын, убивать тебя мы не будем. Ты пойдешь и восстановишь все, что ты и твои выродки разрушили на нашей земле". Так мой дед попал в Сибирь. И знаете что я вам скажу? Во мне тоже течет русская кровь. Ибо Фридрих Киршнер, гауптштурмфюрер дивизии СС "Тоттенкопф" не вернулся из плена в Фатерлянд. Он остался там, в Сибири, со своей женой Дарьей из местных и скоро стал начальником лучшей бригады вальщиков леса. Мой дед сам стал почти что русским и передал уважение к этому великому народу моему отцу и мне. И каждый год 9 мая его бригада, вся из ветеранов Великой войны, брала штурмом его дом, била стекла и вешала над крыльцом флаг цвета крови. И мой дед знал, что так было и будет. И никогда не мешал, потому, что знал: русские не только умеют мстить, они могут и прощать. А потом рухнул Союз и нам пришлось уехать. Мы вернулись в Германию. Дед умер еще в России, так и не увидев свою Родину, но его слова о русских я запомнил на всю жизнь. И вот теперь я здесь, чтобы помочь русским, отдать свой долг за то, что мой дед остался жив. Я стану с ними в один строй.

Киршнер откинулся на стуле и закурил. Остальные молча переглянулись. В запасе у каждого была история о том, как он попал в этот подвал. До глубокого вечера не стихал здесь неспешный разговор. Все, что нас волновало в этой жизни, должно было в ней и остаться. А мы, очищенные от этой скверны, завтра пойдем дальше.
Утром приехал еще один доброволец, застенчивый высокий Леха. Кем он был до решения отправиться на войну, особо узнать никто не успел: надо было собираться. В пригороде, куда мы добрались на автобусе, нас ждала старая потрепанная зеленая "Газель". В кабине уже ждал водила, мужик лет 50. Он осмотрел нас и почему-то задержал взгляд на Лехе.

— Все, двинулись. Время дорогое нынче, ; произнес Агат и запрыгнул на переднее сидение видавшей виды старой маршрутки: на ее лобовом стекле еще виднелся полустертый номер пять.

Микроавтобус покружил еще немного по улицам старого города. Видимо, и здесь, на границе с Н. особо не жаловали добровольцев. Потом "Газель" вырулила на относительно целую асфальтовую дорогу и покатила в направлении границы. Каких-то особых достопримечательностей по пути мы не видели. Весенние поля с тракторами, лениво передвигающиеся фигурки людей. Изредка приходилось притормаживать перед стадами коров, вальяжно переходившими дорогу. Несколько раз проезжали крупные деревни. Жителей на улицах не было. За исключением пацана на велосипеде, который едва не бросился под колеса и был спасен лишь трехэтажным матом нашего водителя.

Наконец, мы подъезжаем к пропускным пунктам на границе. За нами пристраивается огромная фура с красными крестами на бортах и табличкой "Гуманитарная помощь" под лобовым стеклом. Наша "Газель" остановилась, и Агат направился к грузовику. Несколько минут говорил с его водителем. Закончилось все рукопожатием. Затем наш проводник пошел на пропускной пункт. Там он задержался где-то на полчаса. Потом залез обратно в микроавтобус и смачно выругался:

— Нет, ну, вы посмотрите на этих ослов! Да если бы не добровольцы, Н. уже на части разорвали бы, и вот этим дебилам пришлось не два штампа в неделю в паспорта ставить, а отбиваться от "духов" или нациков. Козлы, мать их!

Тронулись. Наша машина медленно проезжает КПП. За "газелью", покачиваясь, проходит фура с "гуманитаркой". Что-то уж  слишком тяжело идет грузовик.

Ну, вот мы и в Н. Вроде как та же территория, что и до границы. Но в воздухе словно незримо витает война. Останавливаемся. Водитель выходит из микроавтобуса, открывает задние двери, роется где-то в багажном отделении. Потом лезет с каким-то куском ткани на крышу. Мы вопросительно смотрим на Агата.

— Опознавательный знак вешает. Чтоб наши нас же не завалили с воздуха.

Ну, вот. Добро пожаловать на войну. Едем дальше. В отличие от территорий по ту сторону границы, здесь на полях почти никого нет: пока мы ехали, то увидели только два трактора. Да и то один из них стоял, как-то странно наклонившись в сторону левого переднего колеса. Вокруг машины стояли человек пять, один из них, пока мы проезжали мимо, успел два раза как-то по-особенному всплеснуть руками.

— Подорвались, стало быть, — прокомментировал водитель.

— Скорее всего, — флегматично ответил Агат.

Я взглянул на своих товарищей. Немец сидел все так же спокойно, а вот остальные заметно напряглись. Особенно это было видно по бледному лицу Лехи. Интересно, как я выгляжу сейчас?

Навстречу нашей маленькой колонне из-за поворота выезжает старый желтый автобус. В салоне как минимум раза в два больше людей, чем там должно помещаться, поэтому старичок едва не опрокидывается на изгибе дороги. Водитель отчаянно крутит баранку и каким-то чудом удерживает этот гроб на колесах на дорожном полотне. Автобус продолжает путь.

— Кому война, а кому и мать родна, — презрительно хмыкает наш водила. Похоже, что сегодня он решил сделаться настоящим гидом.

— Барыги поехали, — поясняет он, махая рукой в сторону удаляющегося автобуса. — Скупают в приграничье по дешевке еду и одежду, а иногда вообще на халяву из гумпомощи берут. Возвращаются в Н. и по тройной, а то и больше цене, продают  местным. Так что, кому война горе, а кому и выгода, мужики.

— Положим, им тоже иногда несладко приходится, — отозвался со своего места Агат.— Километрах в пятидесяти к востоку отсюда тоже такой автобус ходил раньше. В феврале на скользкой дороге занесло его, он на обочину вылетел и на мине подорвался. Вроде как при взрыве никто не погиб, но потом пассажиры начали выскакивать из дверей и окон, и бежать по полю к ближайшей деревне. Паника, понятное дело. Только вот на самом поле была установлена "Охота". Не знаю уж, кем и когда, но выжить смогли только четверо из почти 30 пассажиров автобуса. Мы, когда туда приехали, то еще дня два собирали оторванные руки-ноги и товар, разбросанный по всему полю.

Наш микроавтобус приближался к городу. На дороге появилось больше машин, стали встречаться блокпосты н-ской армии. На них "Газель" задерживалась на две-три минуты и потом резво продолжала путь.

Воздух наполнился гулом и грохотом. Мы прильнули к окнам. Над дорогой, рубя весенний воздух широкими лопастями, пронеслись два МИ-24. Шли низко, но, видимо, здесь такие полеты были делом привычным. С ближайшего блокпоста кто-то приветственно замахал н-ским флагом: бело-синим полотнищем с орлом.

Въезжаем в город. На улицах много людей. Многие в форме и с оружием. Объезжаем несколько камуфлированных джипов, которые их хозяева оставили прямо на проезжей части. Над крышами опять проносятся "крокодилы". Теперь им вслед  активно машет ручками десяток детишек. Они уже не боятся грохота винтокрылых стражников. Понимают, наверное, что те берегут их.

Рядом с высоким каменным постаментом собралась большая толпа. Она гудит, изредка ее неясное ворчание прерывается словно бы общим вздохом. По мере приближения к людям, наша "Газель" сбрасывает скорость. Мы прилипаем к окнам. На пьедестале танк. Судя по характерному "щучьему носу" и форме башни ; ИС-3. У основания с тыльной стороны стоит тягач с многоосным прицепом. На таких возят бронетехнику. Неужели местные решили отправить на войну  советского "дедушку"?

Видимо, да. ИС рявкает мотором и медленно, но своим ходом медленно съезжает на трейлер. Толпа рукоплещет, над головами взлетают н-ские флаги.

— Что, и он тоже будет воевать? — спрашивает Артем.

— Ну, а что? Как видишь, ездить он может уже сейчас. Снаряды на складах найдутся. А 122-мм они и в Африке 122-мм: против БМП и другой легкой "брони" за милую душу сойдут. У "духов"-то особо тяжелой техники нет, вот и будет всякие джихад-мобили отстреливать.

Ждем, пока огромный тягач утащит танк по главной улице города. Могучему тяжеловозу трудно разворачиваться среди старых двух- и трехэтажных домиков. Вдобавок, водитель гиганта отчаянно сигналит, прогоняя зевак почти из-под самых колес машины. "Газель" пристраивается за ним. Фура с красными крестами сворачивает в один из переулков. А мы продолжаем движение. Впрочем, на одном из поворотов тягач уходит вправо, а наш микроавтобус останавливается у четырехэтажного административного здания с колоннами и флагами Н. на фасаде. Местами стены здания испещрены отметинами от пуль.

— Приехали! — сообщает наш водила и глушит мотор. — В добрый путь, мужики. Удачи!

Поочередно жмем ему руки и наконец-то выбираемся из душного салона "Газели". Рядом, в метрах 50 стоит ободранный, непонятного цвета "Фольксваген". Вокруг машины тоже толпятся человек 10. Агат идет к ним. Несколько минут о чем-то говорит с низеньким мужичком в черной кепке, а потом машет нам рукой.

Это такие же добровольцы, как и мы. Не теряя времени, кураторы ведут нашу объединенную группу в здание с колоннами. Как оказалось, это что-то вроде администрации города. Правда, половина кабинетов занята всевозможными военными, да и пулеметные точки на окнах в очередной раз подтверждают, что в стране идет война.

Регистрация въехавших добровольцев проходит быстро. За время, пока стоим в коридоре, едва успеваем познакомиться с новыми друзьями. Затем всю нашу ватагу вновь ведут по коридорам администрации. На первом этаже в маленькой прокуренной комнате под руководством невыспавшегося прапорщика заполняем еще несколько документов и на этом бумажная волокита заканчивается. Все.

Часов до четырех мы сидим на заднем дворе административного здания и травим жизненные истории. Я, по причине недостаточности этого опыта, больше слушаю своих новых товарищей. Конечно, главную скрипку тут играет Немец, как мы уже успели его прозвать. Снова рассказывает он историю про своего деда-бригадира, как его ветераны били каждое 9 мая, и какие жизненные уроки из этого он вынес. Но это не единственный рассказ в запасе у бывшего капитана бундесвера. Немало баек он рассказывал и о своей службе в немецкой армии, и про горячие точки, где довелось ему побывать. И о последней войне вспомнил Эрих.

К нам постепенно присоединяются все новые добровольцы. К четырем часам пополудни в заднем дворике уже собралось человек сорок. Нахожу одного земляка. Оказалось, из того же города, что и я. Общих знакомых, правда, нет, что не так уж и странно. Зовут Денисом.

К воротам администрации подъезжает два крытых грузовика и пикап с пулеметом в кузове. Видимо, это за нами. "Купцы" пересчитывают добровольцев, и мы рассаживаемся в кузовах "Уралов". Колонна делает чуть ли не целый круг по городу и, наконец, выбирается на дорогу. Широкое шоссе М-1, былая гордость Н., сейчас имеет жалкий вид. Из четырех полос с грехом пополам функционируют только две. Остальные напрочь разбиты: перепаханы гусеницами бронетехники и разрыты воронками от бомб. Конечно, и оставшиеся полосы не в лучшем состоянии. Но двум мощным грузовикам и не менее сильной фордовской "тачанке" все эти ухабы нипочем.

Лагерь, в который нас везут, находится в 30 километрах от города. Там, в небольшой естественной впадине, окруженной редким хвойным леском, построено шесть казарм, тренировочный городок и полоса препятствий. К учебной базе подведена заасфальтированная дорога. Вернее, она когда-то была таковой. Сейчас наша техника высоко прыгает по остаткам асфальта. На деревянной будке у ворот нас встречает надпись "Добро пожаловать в санаторий "Березка". Часть таблички обуглена, на второй, под названием оздоровительного центра зияет дыра. Над будкой, словно страж из глубины веков, нависает огромная сосна с ободранной корой.

Машины тормозят. Мы вываливаемся из кузовов и строимся вдоль нашей маленькой колонны. К нам подходит майор в полевой униформе ВС Н. Оглядывает новоприбывших добровольцев. Произносит небольшую речь. Среди всего прочего мы узнаем, что нам придется служить уже не в отдельных отрядах, а в крупном подразделении – Первой добровольческой бригаде, которая сейчас находится на стадии формирования.

Солнце садилось за зубчатые вершины недалекого леса. Причудливые тени бежали от них по территории учебной базы. От знаменитого на всю Н. детского санатория "Березка" здесь осталось только полуразвалившееся здание административного корпуса. На месте остальных либо зияли страшной пустотой черные проплешины, либо стояли новенькие казармы учебного подразделения. В них нас и разместили. Наше пополнение было последним. С завтрашнего утра начинался трехмесячный курс подготовки.

Часть 2

Хищники

— Рота, подъем!

Казарменное помещение сразу наполняется грохотом и шумом. В 45 секунд укладываются все. Сержант из местных, видимо, раньше служивший в н-ской армии довоенного образца, удовлетворенно хмыкает. Наверняка, половина из нас ; профессиональные военные. Остальные тоже ехали сюда добровольцами не без небольшой предварительной подготовки.

— Рота, бегом!

Маршрут утренней пробежки пролегает через сосновый лес вокруг бывшего детского санатория, незасеянное поле и дальше вокруг озера обратно к учебному лагерю. Местного населения в окрестностях бывшей "Березки" нет. Разве что небольшой хутор на берегу озера с двумя семьями. Каждое утро, когда мы пробегали рядом с неказистыми, покосившимися домами, на берег выходили несколько старушек и две молоденькие девушки. Это стало почти ритуалом. Мы бежим, а они смотрят. Словно бы молчаливо приветствуют. Что характерно, мужчин среди жителей хутора не было. Как нам потом рассказал сержант, всего в этих домиках до войны жили 12 человек: пять мужчин и шесть женщин. Мужики имели небольшое рыбное производство, которое приносило стабильный доход. Их жены и дочери работали в городке неподалеку. Вся эта идиллия продолжалась до начала боев. Сначала в армию забрали брата одной из виденных нами девушек, потом постепенно очередь дошла до всех остальных мужиков. А через три месяца одна за другой на хутор пришли сразу три похоронки, а за ними и цинковые гробы. По обрывочным рассказам, которые сержант помнил не совсем отчетливо, все трое служили в одном батальоне и погибли в течение недели в боях с нацистами. Их похоронили рядом с хутором, поскольку именно так пожелали жены. Затем, в пору суровых февральских морозов, Смерть снова пришла сюда. Отца одного из семейств тогда хоронили в закрытом гробу: исламисты, с которыми бился его батальон, долго пытали несчастного пленника, и только после того, как ближайшее поселение, из которого были родом палачи, залили напалмом и расстреляли тяжелой артиллерией, они согласились отдать тела замученных. У хуторских женщин после этого оставалась только одна надежда: брат той девушки. Он вернулся весной, но… В общем, парню, который дрался в танковых войсках, оторвало обе ноги и серьезно повредило осколками глаза. Как говорили его мать и сестра: "Хорошо, что живой хоть один вернулся". Но через полгода и последнего мужика на этом хуторе не стало. Он любил, когда сестра вывозила его на небольшой обрыв над озером. Там бедняга сидел, слушал пение птиц и мучительно пытался сквозь неясную пелену в глазах увидеть места, где прошло его детство. В последний день того лета он попросил сестру принести ему воды. Когда она отлучилась, покалеченный танкист, ориентируясь на звук плещущихся озерных волн, самостоятельно подкатился к краю обрыва на инвалидной коляске и упал вниз. Нашли тело быстро: глубина возле берега небольшая, но практически беспомощному инвалиду хватило и такой.

Возвращаемся в лагерь. Теперь нас ждет завтрак и переход к учебным занятиям. За 3 месяца в каждого добровольца в ходе едва ли не круглосуточной подготовки вбиваются основы ведения боевых действий в Н. Особенность этой войны в том, что на действительно больших территориях присутствует большое количество разных ландшафтов. Есть степи, низкие, но все же горы, обширные болота. Вдобавок в Н. довольно много больших и малых городов, а также поселений сельского типа. Именно поэтому нас учат быть готовыми воевать везде, куда забросит добровольцев командование. Мы штурмуем полосы препятствий, берем на скорость специально построенные на полигоне сооружения: пятиэтажку, двухэтажный барак и несколько одноэтажных домов разных типов: от полуразвалившейся халупы до добротного особняка. Последние органично включились в структуру учебного лагеря буквально перед нашим приездом из брошенной последними жителями деревеньки в километре от бывшего санатория.

Стреляем много. Патронов здесь не жалеют. Нас учат убивать из всего спектра стрелкового оружия, начиная от пистолета и заканчивая станковым пулеметом и огнеметом. К концу обучения любой из добровольцев должен владеть как минимум четырьмя видами вооружения: автоматом, гранатометом, реактивным огнеметом, а также одним "тяжелым": станковым пулеметом либо АГСом. Вдобавок к этому, отдельная рота проходит интенсивное обучение на танках. Поэтому часто наши занятия сопровождает лязг гусениц и грохот орудийных выстрелов. Нередко инструктора проводят совместные занятия пехоты и танкистов. Нам вбивают одну и ту же мысль: "Не бояться бронетехники: для подготовленного бойца она уязвима". Мы учимся крушить стальных монстров из РПГ, закладывать мины под слабые места, уничтожать активную защиту и приборы наблюдения. Приобретаем опыт взаимодействия с техникой при штурме городской застройки.

Три дня в середине июня занял маленький спецкурс по подавлению массовых беспорядков. Его преподавали три офицера военной полиции Н. Как оказалось, в стране довольно часто происходят бунты разных масштабов. Объясняется это продолжительной и надоевшей мирному населению войной, нехваткой элементарных вещей первой необходимости и, естественно, работой вражеских спецслужб. Нередко для подавления восстаний привлекают армейские части. Поэтому три дня мы учились ходить особым строем, атаковать врассыпную и бить. Бить утяжеленными дубинками, которые с одного удара переламывали толстые доски и оставляли внушительные вмятины на железе.

Чтобы эффективно сражаться в Н., нужно знать особенности местной войны. Поэтому ежедневно целый час отводится на объяснение причин конфликта, его предыстории, возможных последствий, а также специфики действий каждой из сторон конфликта. На втором месяце обучения, по решению командования, нам ввели курс мировой политической ситуации.

Итак, какова же была внутренняя обстановка в Н. на момент принятия решения о создании добровольческой бригады и какие внешнеполитические факторы влияли на развитие ситуации?

Все началось почти 10 лет назад. В Н., тогда еще крупной среднеевропейской стране, произошел государственный переворот. В общем-то, банальнейшим образом: на улицах с месяц поскакали особо активные местные особи, среди которых было отмечено присутствие пары знаменитых артистов и нескольких чиновников из одной "дружественной" страны. Через несколько недель весь этот балаган полиция разогнала.  Казалось бы, вот и все. Но уже через три дня на улицах появились совсем другие демонстранты. Обученные в лагерях за границей, хорошо вооруженные и имеющие реальный опыт боестолкновений, они всего за неделю расправились с полицией и несколькими сводными отрядами внутренних войск, брошенных без должной поддержки в пекло городского сражения. Когда президент решил использовать армию, было слишком поздно. Ему самому пришлось бежать из столицы, бросив на произвол судьбы даже родного брата (впоследствии его осудили и расстреляли в одной из тюрем).

Армейские колонны, выдвинувшиеся к столице, были почти повсеместно остановлены местными жителями и отрядами повстанцев. Большая часть армейцев быстро перешла на сторону новой власти. Исключение составил сводный отряд десантников и шедшая с ними неполная танковая рота. Они не подчинились требованиям заблокировавших их боевиков. Те в ответ взяли колонну в плотное кольцо из женщин, детей и мужчин неопределенного возраста, которых наскоро набрали в близлежащих деревнях. Десанту поставили ультиматум: переход на сторону захватчиков или смерть. На размышления выделили три часа. За это время боевики подтянули в район несколько таких же армейских отрядов, перешедших на их сторону. По истечении срока ультиматума окруженные потребовали, чтобы на переговоры к ним вышли их товарищи из прибывших сюда перебежчиков.  В ответ какой-то майор-пехотинец в грубой форме отказал, после чего командиры боевиков заявили, что если через пять минут десантники не сложат оружие, то они отдадут приказ уничтожить окруженных.
 
Спустя четыре минуты два Т-72 с номерами 412 и 414 из состава приданной десантникам роты, одновременно открыли огонь из пушек и пулеметов по укрывшимся за дорожным ограждением боевикам. Одновременно с этим небольшая группа окруженцев на БМД начала на малом ходу "продавливать" дорогу через толпу гражданских. Кроме того, в самом начале боя командир десантников вышел на связь с поддержавшими повстанцев военными и попытался образумить их. Впрочем, надежда вскоре вспыхнула факелом в костре сгорающей вместе с экипажем БМД: в нее выстрелили из гранатомета именно со стороны военных. После этого десант пошел на прорыв. Сторонников новых властей было почти в два с половиной раза больше, но, в первые минуты атаки они, не ожидавшие такого варианта развития событий, дрогнули. Т-72 (413) сумел буквально за несколько минут поджечь "шестьдесятчетверку" противника, затем тараном сбросить с дороги импровизированный броневик повстанцев и выстрелом метров с шестидесяти разворотить БМП. Однако уже через мгновение танк получил сразу три попадания из гранатометов и загорелся. Экипаж при попытке покинуть машину был расстрелян.

Кроме этой "семьдесятдвойки" на этом же участке в бой вступили две БМД. Однако они фактической роли сыграть не успели: танки противника быстро вывели их из строя. Десантники, находившиеся в них, погибли. Ненамного лучше ситуация сложилась на остальных участках прорыва: там положение осложнилось тем, что гражданские сторонники боевиков, сбившись в неуправляемое и обезумевшее стадо, ринулись практически под гусеницы танков. Зловещий хруст наматываемой на траки плоти, отчаянные вопли умирающих заглушались ревом двигателей боевых машин. Несколько экипажей, которые в отчаянной попытке не раздавить гражданских начали тормозить и разворачиваться, что их и сгубило: подошедшие с тыла гранатометчики и несколько танков армейцев довольно быстро сумели поджечь сразу три бронемашины прорывающихся. После этого прорыв стал больше напоминать некое гротескное броуновское движение. Техника и люди в чудовищном жару, в дыме и копоти, в летящем со всех сторон свинце пытались вырваться наружу из смертоносного котла. Однако боевики оправились от шока первых минут атаки и теперь методично расстреливали окруженцев.

Часа через полтора после начала боя все закончилось. Сводный отряд погиб практически полностью. Исключение составил Т-72 с номером 418. Он взял на броню больше десятка десантников и сумел прорваться с ними к близлежащей деревушке. К концу сражения на дороге на счету экипажа было уже два танка, две БМП и одна ЗСУ на базе "шишиги". Когда к деревне начали подтягиваться армейские силы, чтобы покончить с железным монстром, он встретил их огнем. Еще одна "шестьдесятчетверка" с сорванной башней осталась на залитом весенней грязью поле. Но ее гибель помогла отряду противотанкистов с ПТУРом зайти в борт 418-го и с первого же выстрела поджечь его. Это и послужило финалом первого боя начавшейся вскоре Гражданской войны.

Почти 40-миллионное население тогдашней Н. разделилось на поддерживающих новую власть (так называемое Правительство народного доверия, или Триумвират, как его называли в народе) и на ее противников. Первые территориально заняли центр страны и ее запад, вторые сформировали так называемый Восточный союз. Между войсками Союза и Триумвирата несколько лет шли то затухающие, то вспыхивающие с новой силой боевые действия. Особого стратегического успеха ни одной из сторон добиться не удалось. Силы их в долгой войне истаяли, и международное сообщество с помощью долгих и напряженных переговоров заморозило конфликт. Конечно, тлеющий очаг остался, но возможности раздуть огонь ни у Союза, ни у Триумвирата уже не было.

Пока на землях Н. шла вялотекущая война, в Объединенной Европе, с которой Н. граничила на западе и юге, происходили свои неумолимые изменения. Уровень жизни падал, экономики ведущих государств после фактического развала ЕС находились в очередном кризисе. Фоном этому служили проблемы мигрантов, которые периодически волнами захлестывали южные окраины Европы. Последний крупный приток беженцев пришелся на конец второго десятилетия 21 века, когда Зло, именуемое Исламским государством, было окончательно уничтожено в пустынях Ближнего Востока. Тогда миллионы одичавших за время девятилетней бойни вновь ринулись штурмовать берега старушки-Европы. Само собой, что среди этого потока на континент хлынули и тысячи недобитых террористов уничтоженного халифата. Волна невиданных доселе по жестокости и масштабу терактов прокатилась по континенту. Париж, Марсель, Ницца, Берлин, Кельн, Брюссель, Амстердам… И это далеко не полный список городов, улицы которых залила кровь. Теперь даже самые ужасные атаки середины десятилетия показались европейцам незначительными инцидентами. Теперь счет убитых шел на тысячи. На воздух уже взлетали целые кварталы, исламисты использовали "грязные" бомбы и управляемое оружие. Постепенно тень Хаоса сгущалась над некогда благополучными государствами. А что же власти? Они по-прежнему призывали к толерантности, называли террористов "просто отщепенцами" и вешали народу лапшу на уши на счет "они не все такие".

Постепенно в сельской местности и больших городах начали возникать так называемые "особые территории". На них де-факто не действовали государственные законы. Зато прекрасно уживались шариат, торговля рабами, оружием и наркотиками. Полицию, поначалу пытавшуюся препятствовать беззаконию, встречали пулеметные очереди и выстрелы из гранатометов. Коренное население, белые европейцы, здесь уничтожались или бежали на север. Все это привело к тому, что уже в середине 2022 года на обширных южных территориях Франции, Италии, государств Балканского полуострова образовалось внушительных размеров квазигосударство. 2 сентября этого же года оно провозгласило себя Европейским халифатом и подняло над наиболее крупными из захваченных городов до боли знакомые черные флаги с арабской вязью. Власти, отправившие армию и полицию на подавление восстания, безнадежно опоздали. В нескольких сражениях исламисты нанесли чувствительное поражение военным, взяв крупные трофеи. И к середине месяца многотысячные орды фанатиков перешли в наступление почти по всему Южному фронту. Европа стремительно падала в пропасть.

В ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое сентября 2022 года практически одновременно во всех столицах европейских стран, которые еще продолжали борьбу с халифатом, произошел вооруженный переворот. Почти все президенты, премьер-министры и ключевые фигуры в управлении государств погибли на рабочих местах либо были арестованы и в течении суток расстреляны. К власти на пока еще свободных территориях Европы пришли люди из Объединенного Белого Фронта (ОБФ). Над Берлином, Парижем и Лондоном, столицами новой надгосударственной формации, взвились жуткие флаги с паучьей свастикой. Смазанное кровью колесо Истории совершило новый оборот, безжалостно наматывая на обод миллионы несчастных.

События, последовавшие за сентябрьским переворотом, получили впоследствии название Второй Реконкисты. Отчаянным усилием и огромными жертвами со стороны как армии, так и гражданского населения продвижение армий Европейского халифата удалось остановить. Но это еще не означало конец войны. Ежедневно порты Марселя, Тулона, Неаполя и Таранто принимали десятки кораблей с пополнениями из Африки и вновь начавшего тлеть Ближнего Востока. Халифом Абу-Омаром был объявлен мировой джихад. И на призывы его откликнулись тысячи мусульман по всей планете.

Собрав к началу 2023 года почти миллионную армию, оснастив ее вооружением (по некоторым данным, в арсенале радикалов оказалось около десятка ядерных зарядов, которые были брошены европейскими войсками при отступлении) и, вырезав к этому времени практически все белое население на подконтрольных территориях, лидеры халифата бросили своих солдат в бой. В течении недели пали Генуя, Милан и Женева. На Аппенинах отчаянно сражался Рим, бои шли уже в самом городе, и даже швейцарская гвардия участвовала в них. На Балканах 200-тысячная группировка эмира Аббаса взяла Нови-Сад и теперь рвалась в Венгрию, однако оставшийся в тылу непокоренный Белград уже тогда затруднял снабжение идущих вперед радикалов.
Европа корчилась в судорогах. С одной стороны шли мусульмане. С другой готовились к последней битве нацисты. Еще в декабре они провозгласили создание Четвертого Рейха, и теперь активно восстанавливали наследие своих недобитых предков. Формировались части СС, объединенные европейские армии получили название Вермахта, Кригсмарине бороздили морские просторы, а с небес метали молнии возрожденные Люфтваффе. Адская свастика огромной тенью скрыла Северную Европу. Средние века, как и предсказывал Умберто Эко, начались.

Чудовищный конфликт медленно, но верно приближался к своему закономерному решению. Исламские армии все увереннее брали города и целые области, устраивая в них геноцид местного населения, а европейцы отступали, неся тяжелые потери. Свастика проигрывала битву полумесяцу...

На рассвете 20 февраля 2023 года небо над огромной изломанной линией от Нанта на западе до Будапешта на востоке озарилось десятками ярчайших вспышек. Каждая из них была мощнее тысячи солнц, и они мгновенно затмили жалкое небесное светило. Земля задрожала, словно бы в агонии, и сильнейший порыв ветра ощутили на всей планете. А после того, как погасли эти дьявольские огни, гигантские столбы пепла и пыли окрасили небеса в серо-черные мутные цвета.

Можно долго рассуждать, была ли оправданна ядерная атака в феврале 2023 года. Но, во всяком случае, она принесла нацистским армиям ошеломительный успех. Ценой жизни десятков тысяч мирных граждан армии Европейского халифата были повержены. Больше половины из общего числа исламистов, отправившихся в этот джихад, сгорели в ядерном пламени. Остальные, деморализованные и подавленные, бросали свои позиции, и бежали на юг. Ринувшиеся им вдогонку силы Четвертого рейха почти не встречали организованного сопротивления. Но постепенно и наступательный порыв  нацистов угас. Отсутствие продовольствия, нехватка боеприпасов и горючего, общая усталость от долгой войны и мрачного зрелища сожженных атомным огнем городов не позволило окончательно добить почти сокрушенные армии халифата.
 
Остатки мусульман закрепились на побережье Средиземного моря: в Марселе, Тулоне и Генуе. Также за ними остались острова Корсика и Сардиния, небольшие территории в Италии, Хорватии и Греции. Еще одним крупным центром стал треугольник между Бухарестом, Плоешти и Констанцей. В него отошли остатки армий эмира Аббаса после поражения в бушевавшем неделю сражении у подножия Карпатских гор. Европа затихла, в ужасе пытаясь подсчитать потери в войне и понять, как ей жить дальше. И только мрак и хаос были впереди. В дышащих радиацией мертвых городах выл пронзительный ветер, который пел континенту погребальную песнь.

Падение Европы и Вторая реконкиста не могли не отразиться на ситуации в Н. Уже в октябре 2022 года на ее территорию вторгся 56-тысячный корпус под командованием некоего Шарафа Эль Дина, уроженца Саудовской Аравии, ранее сражавшегося в Сирии на стороне ИГ. Войска исламистов довольно быстро крушили оборону разрозненных и слабых подразделений Триумвирата, который доживал свои последние дни.
 
Естественно, что в этих условиях, как и в Европе, в Н. подняли голову нацисты, которые и при власти Правительства народного доверия не особенно-то и прятались. Теперь перед их глазами стоял пример сентябрьского переворота. Как известно, дурное дело нехитрое. Через две недели поздним октябрьским вечером боевики организации "Белая Воля" расстреляли из автоматов двоих членов властного Триумвирата вместе с их семьями.  Третьего члена управлявшей страной шайки по одной веской причине никто убивать не стал: именно он организовал переворот и стал во главе теперь уже местного филиала Четвертого рейха.

Однако, в отличие от европейских нацистов, у местных последователей Гитлера сил и решимости сопротивляться мусульманским ордам не хватило. Поэтому захват практически всей южной части Н. и некоторых ее центральных областей был вполне объясним. Восточный союз, до поры до времени в нацистско-исламский конфликт не лез, при этом активно вооружаясь и готовя пополнения для новой войны.

Та не заставила себя долго ждать. Уже в январе 2023 авангард корпуса Эль Дина вторгся на территорию, подконтрольную Восточному союзу. Вскоре сюда подошли и основные силы армии мусульман, всего около 40 тысяч человек. Первые несколько дней они не встречали особого сопротивления, и смогли даже взять на своем пути один из крупных промышленных центров. Но ослепленные своими прежними победами, безнаказанностью и хорошими новостями, приходящими с Европейского фронта, исламисты потеряли бдительность, да и стратегическое мышление изменило корпусному командующему Эль Дину.

Все пошло так, как и планировали военачальники Восточного союза. Слишком быстрое продвижение исламистов и чрезвычайно растянутые их коммуникации привели к тому, что в первых числах февраля одновременно двумя мощными фланговыми ударами часть мусульманского корпуса была отрезана и оказалась в котле в районе недавно взятого ими промышленного комплекса "Титан".

Среди полуразрушенных цехов, еще пылающих доменных печей, груд угля и железной руды началось яростное сражение. Добровольцы из отрядов "Алмаз" и "Берсерк" сходились в отчаянных схватках с отрядами исламской элиты ; "Черными аистами". Танки пробивали огромные стены заводских корпусов, обрушивая на врага тонны камня. Дружины бывших рабочих этого комплекса пробирались через подземные коммуникации в тылы мусульман и мощными зарядами промышленной взрывчатки уничтожали цеха "Титана", хороня захватчиков в бетонных могилах.

Почти полторы недели на развалинах огромного комплекса пылал костер жестокой битвы. Но уже к середине февраля все закончилось. Корпус Шарафа Эль Дина перестал существовать как единое воинское формирование. Сам командующий погиб, когда в его ставку, расположенную в укрепленном подвальном помещении на окраине завода, попал управляемый снаряд "Краснополь". Остатки мусульманской армии потянулись на юго-запад, преследуемые войсками Восточного союза.

Но окончательно поставить крест на исламской экспансии в Н. так и не удалось. Отсидевшиеся во время сражения за "Титан" нацисты предъявили свои права на убегающего врага, стремясь отхватить еще и оставшиеся временно без прикрытия южные земли Восточного союза. Конечно, последний был против такого развития событий и вступил в жесткую конфронтацию с новоявленными наследниками фюрера. На многострадальных территориях Н. вновь заполыхала война. Теперь в ней участвовали уже три стороны: Союз, Белая Н.(так окрестили свое государство его новые правители) и исламские радикалы, основавшие при поддержке из Балканского треугольника свой халифат на юго-западе страны.

С тех пор минуло больше года. Белая Н. официально принята в Четвертый рейх и теперь ее первоначальное название почти нигде не упоминается. Почти по всей западной части страны стоят гарнизоны из Европы, поддерживающие порядок и периодически совершающие налеты на мусульман и на восточные земли. На востоке обширные территории занимает Союз, который тоже за прошедший год поменял название и статус, и теперь именно он носит имя большой, но плохо управлявшейся некогда страны — Н. Правда, на этом сходство заканчивается. Здесь одинаково не любят нацистов и исламистов и при любом удобном случае стараются нанести им как можно более чувствительный удар. Мусульмане в южных и юго-западных областях и на морском побережье постепенно наращивают силы и готовятся к новому джихаду. Правда, почти ежемесячные налеты с востока и севера отодвигают сроки реализации их планов. Поэтому воинам Аллаха остается только проводить быстрые грабительские рейды на территории своих противников и осуществлять ползучую экспансию с помощью "беженцев", занимающих вроде бы нейтральные земли, сил на защиту которых зачастую просто не хватает.  Зимой 2024 года начала формироваться и четвертая фракция этой войны. Какого-то общего центра, идеологии и командования у нее нет. Зачастую отдельные группы даже не знают о существовании друг друга. Объединяет их одно: ненависть к войне, которая длится уже 9 лет. Поэтому в некоторых районах создана местная милиция, на которую возложены обязанности обороны границ этих маленьких независимых государств. Живут они, фактически, по законам сельских общин. Кормятся с сельского хозяйства и ловли рыбы. Выезжать за пределы таких территорий они не могут: де-юре общинники уже не являются гражданами того государства, на землях которого они живут. Что, впрочем, не мешает всем участникам конфликта периодически ломиться в общины с целью пострелять-пограбить. Впрочем, милиция тоже может дать отпор, благо за прошедшее десятилетие в Н. держать оружие в руках научились даже дети и совсем дряхлые старики.

Всю эту печальную историю мы, конечно, знали. Благодаря СМИ и интернету, а также слухам и домыслам. Но в учебном лагере мы впервые поняли, что сделала война с Н. Офицеры, прошедшие этот конфликт с самого первого его дня, показывали леденящие душу фотографии. Жертвы мусульманского наступления с отрезанными головами и отрубленными конечностями. Задушенные газом в лагерях смерти, подчинявшихся напрямую военной администрации Четвертого рейха. И горы трупов просто погибших неизвестно от чьих бомбардировок на улицах городов и деревень. Трупы, трупы, трупы...

Свободного времени в учебке не так и много: один час в день. В эти 60 минут доброволец может заниматься, чем угодно. Писать письма, читать, свободно общаться с товарищами или тренироваться. Писать письма мне не хочется, да и смысла в этом я не вижу. Читать в бывшем детском санатории нечего. Поэтому в перерыве я либо пишу дневник обо всем, что здесь происходит, либо иду на тренировку к Эриху. Прошедший Вторую Реконкисту боец Бундесвера, он учит нас, как бесшумно убить часового, как правильно заминировать тело погибшего врага. Рассказывает нам, как сражаются исламисты и нацисты, какие тактики они используют и как лучше всего им противостоять. Фактически, немец стал еще одним дополнительным инструктором, вдобавок к тем, что предоставило в распоряжение учебного центра командование ВС Н.       
   
После ужина мы чистим оружие. Учитывая темп наших тренировок, делаем это часто и тщательно. Впрочем, за время обучения к этому все привыкли. Иначе и быть не может, ведь автомат стал за прошедшие два месяца стал практически частью тела каждого добровольца, почти что третьей рукой. Инструктора стрелкового дела говорили нам: "На этой войне лучшего друга и соратника, чем автомат, у вас не будет. Друг погибнет или предаст, соратник в любой момент изменит свое отношение к вашей общей борьбе. И только бесстрастная сталь оружия никогда не подведет. Если ты бережешь автомат, относишься к нему, как к живому существу, то и он ответит тебе тем же. Вся та гуманистическая ересь о бездушном оружии, которой щедро кормили мир правозащитники, бред. Каждый автомат, пулемет, танк или истребитель имеют свою душу. И если вы сможете понять ее, то получите любовь более яркую, чем могла бы быть с лучшей из женщин, и дружбу более крепкую, чем с лучшим из мужчин".

Отбой в 23:00. За те же 45 секунд вся рота укладывается в койки. Проваливаемся в глубокий сон. Иногда ночью нам устраивают тревоги, но к ним мы тоже привыкли. Не привыкнешь — подохнешь, не подохнешь — привыкнешь.  Иначе нельзя. Иначе в первом же бою можем отправиться кто куда. Эрих в Вальхаллу, Кирилл с Петей к православному Богу. Куда в этом случае попаду я, не знаю. Вроде как особой религиозностью не отличаюсь. Хотя, как говорят, в окопах атеистов нет. Через месяц проверим.

***

— Рота, подъем! Тревога!

Летнее солнце уже поднимается над горизонтом. Его свет пробивается через густые еловые ветви и пока что скупо освещает двор казармы. Обычно на учебных тревогах нас поднимают еще затемно, а сейчас почти четыре утра. Но красной лампочке над входной дверью виднее.

Получаем оружие. Вдобавок к стандартному автомату и ста двадцати патронам к нему нам выдают те самые залитые внутри свинцом дубинки. Значит, делает кто-то многозначительный вывод: "будем недовольных довольными делать". Это выражение встретил одобрительный гул и смех.

Роты строятся на плацу. Всего в учебном лагере находится батальон, в свою очередь состоящий из пяти рот полного состава. Это почти пять сотен человек. Пятьсот тяжелых дубинок, ударом каждой из которых можно сломать человеку позвоночник. Пятьсот автоматов, готовых выплюнуть во врага шестьдесят тысяч пуль. Впечатляющая боевая мощь. Это если не считать танковой роты на Т-64, которая в данный момент выводит свои машины из ангаров. Задачу им, видимо, доведут уже в начале марша. Мы же, построившись на плацу в монолитную коробку, ждем командиров. Те вскоре появляются. Их трое: начальник лагеря, его заместитель и еще один незнакомый нам армейский подполковник.

Если вкратце передать суть их десятиминутного коллективного спича, то суть дела была проста. Очередной виток ползучей миграции из южных мусульманских владений пригнал через границу новый табор. В нем было почти две тысячи человек. В основном, женщины, куча детей и около трех сотен мужчин. Он расположился возле города Д. Первое время, с неделю, мусульмане жили довольно мирно. Затем в палаточном лагере появились агрессивно настроенные молодые люди. Они не стесняясь бродили по Д. само собой, приставали к местным девушкам и ввязывались в стычки с парнями. Приглашенные в администрацию старейшины табора прикинулись не говорящими по-русски. Прошлым вечером же пятеро арабов похитили на окраине города двадцатилетнюю девушку, жестоко изнасиловали ее и в половине третьего ночи выбросили полумертвой из машины недалеко от места похищения. Во избежание повторения подобных случаев и для поимки виновных командование приняло решение ликвидировать табор. А мы оказались ближайшим подразделением, способным выполнить такую задачу.

До городка Д., в котором произошла трагедия, от лагеря было двадцать пять километров. Нас погрузили на машины: "Уралы", ЗиЛы и трофейные "Мерседесы". Кроме этого у ворот лагеря к огромной зеленой змее присоединилась танковая рота. Их машины встали согласно положенному распорядку, и почти через полтора часа после подъема по тревоге учебный батальон двинулся на свою первую боевую задачу. Солнце уже встало, хотя привычной летней жары еще не было. Машины шли быстро, без остановок. Пару раз проезжали вдоль обугленных развалин одноэтажных деревенских домов. В одном месте рядом с разбитой снарядами хатой стояли двое детей: девочка лет двенадцати и мальчишка шести-семи лет от роду. Оба были грязные, оборванные. При этом паренек как-то странно припадал на левую ногу и держался за рукав когда-то розового платьица своей сестры. Только чуть позже меня осенила мысль: у него не было ступни. Видимо, противопехотная мина.

Над колонной пронеслись два МИ-8. Казарян, сидевший напротив меня у самого края борта грузовика, прокомментировал:

— С НАРами пошли. Видать, знатная заварушка готовится.

Колонна проходит вдоль окраин какого-то городка. Видимо, это тот самый Д. Машины проезжают мимо нескольких довольно ухоженных садов и идиллически-спокойных домиков, которые так резко контрастируют с развалинами, которые мы видели по дороге сюда.

Грузовики останавливаются. Старшие машин подают команду на выход. Быстро строимся поротно вдоль длинного ряда ЗиЛов и "Уралов". Нам уточняют задачу. Батальон должен взять в кольцо и заблокировать лагерь так называемых беженцев. После этого мы будем ожидать прибытия подкрепления из сил местной полиции. Потом вместе с полицейскими, двигаясь от краев табора в центр, зачистить его. Танки разделят между ротами в расчете две машины на одно подразделение. Вот и вся наша работа на сегодня.

Нам дают десять минут на отдых и ожидание бронетехники. Некоторые опускаются на землю в тени грузовиков, поскольку вставшее солнце начинает припекать. Остальные стоят кучками по пять-десять человек и болтают ни о чем, стараясь скрыть напряжение перед первой операцией. Но оно почти висит в воздухе, обильно сдобренное пылью от движущейся техники.

Звучит команда выдвигаться. Мы строимся и в сопровождении двух Т-64 идем к лагерю. Он расположен в полутора километрах от Д. на почти ровной местности. Недалеко покинутый и полуразрушенный хутор, метрах в пятистах речка. Сам табор представляет из себя хаотическое нагромождение палаток, шатров и десятка довольно комфортабельных сборно-щитовых домиков. Скорее всего, в них живут те самые не говорящие по-русски старейшины. Вдобавок к этому на северной стороне лагеря видна автостоянка. На ней штук пятнадцать микроавтобусов и пикапов. Думаю, что они тоже принадлежат не самым бедным жителям колонии.

Наша рота при поддержке двух танков блокирует западное направление. Прямо перед нашими позициями пролегает довольно широкая (разумеется, по меркам полевого лагеря) улица. Вдоль нее расположились грязные палатки из какого-то подобия брезента. Пространство вокруг них завалено объедками, пустыми банками и отвратительными отходами жизнедеятельности. Само собой, что запах от этой свалки доходил и до нас, стоящих на окраине. Но даже это было не главное, ведь во всем этом свинарнике шныряли десятки людей. Большей частью закутанные во все черное женщины и маленькие, со злыми глазенками дети. Но по мере нашего размещения на позициях на "улице" все больше стало появляться молодых мужчин, перекликавшихся друг с другом противными гортанными голосами.

— И нам разгребать все это дерьмо... — задумчиво произнес рядом со мной Кирилл.

— Такая работа... — таким же философским тоном сказал я.

Солнце печет уже по-настоящему. Вдобавок, оно светит прямо нам в глаза. Пот градом течет по лицам и телам. На высохшей одежде он превратится в противные белесые соляные полосы. А пока что мы стоим. Хочется пить, но терпим. Иначе, если выхлестать всю воду сейчас, потом будем валиться с ног от жажды. А сколько еще здесь стоять нам, неизвестно. Отдельные наряды полиции периодически проезжают на джипах вдоль кольца окружения, но в таком количестве они явно не сунутся во враждебно настроенный табор.

В лагере идет какое-то движение. Мужчины бегают быстрее, подолгу не задерживаясь на улицах. Женщины, дети и несколько длиннобородых стариков собираются в приличного размера толпу прямо на главной "улице". Один из бородачей что-то воодушевленно объясняет остальным. При этом он театрально-наигранным жестом несколько раз грозит кулаком в нашу сторону и периодически поднимает к небу указательный палец.

Наконец, наэлектризованная толпа начинает двигаться к нам. По нашему оборонительному участку дают команду "Приготовиться!". Мы поудобнее берем свои дубинки, автоматы закидываем за спину так, чтобы они не мешали бить с оттяжкой. Танки, рыча двигателями, выходят немного вперед. Мы, пехота, прикрываем машины с тыла и бортов.

Мусульмане приближаются. Мы уже видим их ненавидящие, злые глаза. Старики впереди скалят ряды гнилых зубов в ехидных ухмылках. За ними идет плотный строй из женщин и детей (преимущественно 5-10 летнего возраста). Последними рядами движутся парни возрастом около двадцати лет. В руках у некоторых мы видим обрезки труб, арматуру и неведомо откуда взявшиеся здесь обломки кирпича.

Командиру роты, высокому капитану с белесым шрамом на щеке, надоедает это ползучее движение. По его сигналу заместитель спрыгивает с брони "шестьдесятчетверки" и дает длинную автоматную очередь по земле буквально в метре от ног старейшин. Ближний смешно, словно заяц, подпрыгивает в воздухе и едва не падает в пыль. Впрочем, в последний момент он успел ухватиться за соседа.

— Мы, боевое подразделение армии Н., рекомендуем Вам вернуться в лагерь и не предпринимать попыток к прорыву через кольцо окружения. В противном случае мы будем стрелять на поражение!

Произнеся в мегафон эту тираду, капитан сразу спрыгнул с башни танка, чтобы не отсвечивать перед теми, кто пожелает в него пострелять. Замершая толпа ответила гулом, из которого постепенно выделился визгливый голос одного из старейшин. Пересказывать его почти пятнадцатиминутную несвязную речь смысла нет. Хотя, что характерно, перед непосредственной угрозой ответа за поступки своих соплеменников, он неплохо овладел русским языком. Если вкратце, то: "мы мирные люди, никто из наших доблестных мужчин не мог сотворить такое с девушкой. Это ваши местные шайтаны над ней так надругались. А нам просто надо пройти к реке, чтобы напоить плачущих детей". В подтверждение этих слов несколько мусульманок с детьми выбежали из толпы и бросились к строю. Но лейтенант-замкомроты не дремал, и еще одна очередь под ноги остановила и этих бегуний. Одна выронила дите в ту же пыль, куда намеревался упасть и уважаемый старейшина. Однако, ребенок уже сейчас не срамит традиций гордых покорителей пустынь и проворно уползает вместе с воющей мамашей обратно в толпу.

Старики советуются  между собой, и меняют тактику. Теперь тот же бородач демонстрирует навыки владения отборным русским матом. Слышатся крики: "Проваливайте отсюда!", "Теперь это наша земля!" и "Мы всех ваших баб...!". Подогретая толпа начинает двигаться прямо на нас. Командир роты орет в рацию:

— Попытка прорыва на участке второй роты! Около двухсот человек! Часть вооружена!
Я сжимаю до боли в ладонях тяжелую дубинку. Никогда раньше мне не приходилось вот так просто бить тяжелым предметом людей, которые лично мне не сделали ничего дурного. Тем более, большая часть из них женщины и дети. НЕТ! Если ты пропустишь хотя бы одного из них, они придут в твой дом, рано или поздно. И так же, как они мерзко гоготали, когда их сыновья и братья насиловали ту девочку из Д., так будут и смеяться, когда грязные руки насильников коснутся Ее. Поэтому ни шагу назад! Бей!

Пятьдесят, сорок, тридцать метров. Я уже вижу эти мерзкие рожи. Внутреннее Я дорисовывает к  их облику рога, копыта и длинные раздвоенные языки.
БУМ! По ушам бьет ударная волна. Глохну, но не настолько, чтобы не различить радостный крик соседей. Через пару секунд понимаю, что произошло. Один из выдвинутых вперед танков произвел выстрел холостым зарядом прямо по толпе. Эффект от мощнейшего воздушного удара был ошеломляющим. Первые рядов пять практически раздуло в разные стороны. Остальные резко затормозили, давя слабых и топча упавших на землю. Над местом противостояния повисла звенящая тишина. Впрочем, долго ей давить на наши уши и мозги не пришлось.
— Аллах акбар!
Последние ряды, состоявшие из агрессивной молодежи, надавили на передних и клубящийся поток покатился вновь. Теперь под их ногами уже чавкала раздавленная плоть тех, кто шел в первых рядах.

Еще выстрел! Снова оглушенные, с разорванными в клочья барабанными перепонками, орущие что-то от страха и боли арабы.

— Вперед! Бей!

Мы высыпаем из-за танков и гигантскими прыжками преодолеваем последние метры до идущих нам навстречу врагов. Да, теперь их можно назвать так. Тот живой щит из стариков и женщин, которые корчились сейчас в пыли и крови, сделал свое дело, позволив подойти вплотную вооруженным молодым людям. Теперь против нас стояли озлобленные, ревущие арабы с дубинками и арматурой в руках. Но что они могли сделать против опьяненной своим первым настоящим боем роты добровольцев?
Я бью наотмашь, превращая молодое, искривленное ненавистью ко мне усатое лицо в кровавое месиво. Следующим ударом валю его на землю. Справа от меня орудует дубинкой Казарян. Он, словно косарь на жатве, размеренными ударами расшвыривает кидающихся на него исламистов. Слева, словно топором рубит, бьет Леха. Оставшийся в учебном лагере таким же тихим и незаметным, как и при нашей первой встрече, сейчас он выглядит грозным бойцом.

Мы проламываемся через неорганизованную толпу арабов словно неудержимый таран. Земля буквально устлана избитыми и покалеченными детьми пустынь. На секунду я останавливаюсь, чтобы перехватить дубинку и смахнуть заливающий глаза едкий пот. Рядом что-то громко хлопает. Я инстинктивно пригибаюсь, и только потом осматриваюсь. ЛЕХА! Я вижу, как он, словно в замедленной съемке, падает. На песочно-зеленого цвета форме стремительно растекается бурое мокрое пятно. Метрах в шести наводит пистолет на меня безбородый араб в замызганном сером платке и клетчатой рубашке. В голове становится удивительно ясно и светло. Я четко знаю, что делать. Словно какая-то невидимая рука толкает меня вперед, позволяя преодолеть в нечеловеческом прыжке расстояние до стрелка. В последний момент я вижу в глазах исламиста страх, который поднимается волной из самой глубины его естества. Но уже поздно. Еще не выйдя из прыжка, я наношу страшный дробящий удар, который разделяет кроваво-красной полосой его лицо. Видимо, от боли, он роняет пистолет в пыль. А я бью еще, опрокидывая мусульманина на землю. Выбитые зубы разлетаются от удара в разные стороны. Он что-то орет на своем языке. Сбоку подлетает Немец и с размаха впечатывает каблук своих тяжелых бундесверовских ботинок в грудь поверженному.

— Стоять! Отставить!

Лейтенант отталкивает нас от распростертого на земле тела. Мы тяжело дышим. Эрих что-то кричит в ответ офицеру. Видимо, объясняет, за что бьем араба. Но лейтенант непреклонен. Он размахивает своей дубинкой. Глаза четко фиксируют одну деталь: на свинцовом набалдашнике видны следы крови и  волосы.

Лежащего на земле Леху окружают наши. Над ним склонился санитар. Он расчетливыми движениями разрезает форму и что-то колет из шприца-тюбика. Мы с немцем ошеломленно смотрим друг на друга.

— Вот так эти свиньи воюют с нами! Исподтишка! Ненавижу!

Эрих с животной яростью смотрит на стонущего араба. Но замкомроты отрицательно качает головой.

— Успокойся! Он не уйдет от мести! Но не здесь! — кричит лейтенант.

Через десять минут за Лехой прилетает транспортный МИ-8. Видимо, машина кружила где-то неподалеку. Ребята из нашего взвода несут его на носилках к винтокрылой "Скорой помощи". После погрузки раненого вертушка уходит на восток.

Покалеченного, но все-таки живого араба мы связываем по рукам и ногам. Прибывшая полиция не мешает. Потом мы грузим тушку стрелка в грузовик, предварительно огрев его по голове прикладом. Все. Судя по мрачному выражению лица командира роты, исламист будет жить плохо, но недолго. А нам нужно вновь возвращаться в лагерь. Там как раз начинается зачистка, и подразделениям полиции нужна наша помощь.
Возле огромного "Мерседеса" старшина нашей роты выдает гранаты со слезоточивым газом. Беру себе две на всякий случай. Здесь же стоит и водовозка. Пользуясь моментом, наполняем давно опустевшие фляги живительной влагой. Она нам еще пригодится.

Возвращаемся к месту неудавшегося прорыва. Там уже собралось много полицейских. Они фильтруют остановленных нами арабов. Женщин и детей ведут в развернутый неподалеку полевой госпиталь. Мужчин без особых церемоний поднимают на ноги и отправляют под конвоем на огороженную машинами территорию ; импровизированный лагерь для пленных. Хотя периодически в нем появляются и женщины: туда заталкивают наиболее агрессивных.

Наша танковая рота вместе с полицейскими пикапами остается на внешнем кольце блокады табора. При проведении зачистки же нас будут сопровождать тяжелые "киллдозеры". Первые такие машины участвовали еще в сражении за промышленный комплекс "Титан". Тогда с помощью шести подобных монстров добровольческому отряду "Берсерк" удалось заблокировать в подвальных помещениях одного из цехов почти триста фанатиков-исламистов. Опыт битвы был тщательно изучен, и, как следствие, через год  было организовано предприятие "Н-ский завод тяжелой строительной техники имени Марвина Джона Химейера". Предприятие закупало мощные бульдозеры "Комацу" и переоборудовало их в настоящие боевые машины. Суть модернизации сводилась к применению все той же технологии Химейера. На кабину с помощью специальных кранов устанавливалась бронированная рубка. Толщина ее составляла около 30 сантиметров. При этом специалисты завода смогли создать так называемую "комбинированную броню", то есть листы стали перемежались прослойкой из бетонных плит. Смотровые щели, а также две камеры с выводом на дисплеи внутри кабины защищены толстым 7-мм пулестойким пластиком. Для очистки камер и поддержания нормальной температуры внутри кабины на бульдозер устанавливается система продувки сжатым воздухом. Существенным отличием от машины Химейера служит то, что на н-ских  "киллдозерах" устанавливается вооружение: в башенке на крыше стоит крупнокалиберный пулемет. Огнем из кабины дистанционно управляет второй член экипажа.

Мы строимся в колонны повзводно. Задача у добровольцев сейчас простая: простая поддержка полицейских сил. Ничего больше. Впрочем, какую-то серьезную помощь мы и не сможем оказать — опыта не хватит.

Четыре огромных "киллдозера" одновременно запускают моторы. Клубы черного дыма вырываются из выхлопных труб. Двигатели ревут, словно стадо обезумевших быков. Земля дрожит, будто от бега десятка слонов. Качнувшись в согласии, гиганты начинают движение. Поистине, это апокалиптическое зрелище. Прозрачно-голубое небо стремительно сереет, а потом и чернеет от облаков смрадного густого марева, вырывающегося из их чрев.

Мы идем вперед. Дубинки висят на поясах, в руках автоматы. "По выжженной равнине, за метром метр". Так выглядит справедливость. Так и никак иначе.

Полиция вышвыривает из палаток и домиков арабов. Их быстро окружают автоматчики и гонят к выходу из лагеря. "Киллдозеры" с легкостью и даже какой-то мало кому понятной грацией сминают хрупкие жилища. Над табором стоит плач и крики. Иногда доносятся одиночные выстрелы. Один раз открыть огонь приходится и нам: какой-то сумасшедший с мачете пытается напасть на полицейского. Кто-то из нашей роты стреляет в араба. Тот, с хрипом зажимая живот, валится на песок. Но никто не останавливается. Чистильщики проходят мимо. И только минут через пять раздается, наконец, милосердный выстрел.

Вот и все. Бульдозеры, смяв последние палатки вокруг центральной площади, неохотно замирают. Я оглядываюсь назад. Лагеря больше нет. Пыль, порванная ткань палаток, обломки домашней утвари.  Солнце, словно уставшее от людской глупости и жестокости, скатывается к горизонту. Воздух, насыщенный пылью и гарью, неприятно дерет горло.

Фильтровальные команды полиции работают быстро. Вскоре находят первого насильника: его опознают двое свидетелей из трех. Молодой араб, скорее всего, понимает, что от наказания ему не уйти, поэтому пытается вырваться из цепких рук держащих его бойцов. Впрочем, град ударов тяжелыми дубинками мгновенно успокаивает его. На извращенца надевают наручники и волоком тащат к приземистому броневику синего цвета. Вскоре таким же образом находят и еще двоих. Четвертого привозят на пикапе: он при задержании ранил одного полицейского и был в упор буквально изрешечен пулями. Поэтому его останки поедут в кузове автозака запакованными в черный брезентовый мешок.

Охранение снимают часам к девяти вечера. Мы грузимся в машины и ждем отъезда. Но командиры почему-то медлят и не дают приказа. Вскоре мы понимаем, почему. По дороге идет длинная колонна бронетехники. БМП, БТРы, какие-то невообразимые гантраки. Над некоторыми машинами вьются трехцветные флаги. Черный, желтый, белый.

— Третий имперский легион, — комментирует проползающую мимо нас стальную змею командир нашего взвода, лейтенант Ерохин. — Всего их пять. По тысяче бойцов в каждом. Постоянного места дислокации нет. Они как пожарная команда. Мечутся по границам, закрывая бреши в обороне.

Лица многих имперцев закрывают причудливо расписанные маски. Клыки, черепа, медвежьи морды. На броне некоторых машин белой краской выведены собственные имена: "Грозный", "Отважный", "Ирина", "Архангел".

Мы стоим минут сорок. Наконец, крайние машины легионеров скрываются в прозрачных летних сумерках, и мы начинаем движение. Маршрут вновь пролегает через окраины Д. На стене одного из домов в последних лучах заходящего солнца белеет свежей краской надпись: "Только бы это все было не напрасно". Колебаний автора я не разделяю. Все, что сделано сегодня, все, что мы еще сделаем потом, не будет напрасным. Все, что ни произойдет потом, будет иметь смысл. Даже смерть. Ведь каждая жизнь, которая ляжет на залитый кровью алтарь Победы приблизит конец этого бесконечного конфликта.

В казармы мы возвращаемся ночью. Часов до двух ночи разбираемся с привезенным снаряжением и машинами. Затем звучит команда "Отбой". Все. Этот долгий день закончился. Я засыпаю почти мгновенно. И мне первый раз на этой войне снится весна. И Она.

Утром после завтрака учебный батальон строится на плацу. Стоим долго. Солнце нещадно печет. Вдруг мы слышим рев танкового двигателя. Тяжелая бронированная машина въезжает на бетонную площадку и тормозит. Никто ничего не понимает. Затем появляется командование подразделения. Следом за ними четверо бойцов с автоматами ведут вчерашнего плененного араба.

— Бойцы! Во время вчерашней операции вы показали, что все, то чему вас здесь учили, не прошло даром. От имени военной администрации города Д, управления полиции и от себя лично  выражаю вам благодарность!

Комбату ответил дружный рев всего батальона. Когда он стих, командир продолжил:

— Во время зачистки наш товарищ, рядовой Алексей Ткачев, был тяжело ранен. Сегодня в 8:30 утра он скончался в окружном военном госпитале.

Комбат выдержал почти что театральную паузу. Батальон ответил приглушенным гулом. От этого загробного рыка связанный араб задергался, словно от судорог.

— Как все вы знаете, наши предшественники из добровольческих отрядов своим потом и кровью завоевали ряд привилегий. Одна из них — право вершить суд без участия правоохранительных и карательных органов Н. Поэтому… — командир развернул лист бумаги. — Военный трибунал второго учебного батальона Первой добровольческой бригады в виду неоспоримых доказательств вины Магомеда Абдурахмана в смерти рядового Ткачева принял решение о наказании виновного. Исходя из принципов, прописанных в Уставе Добровольческих формирований, трибунал вынес следующий приговор: за убийство рядового Ткачева лицо без гражданства Магомед Абдурахман приговаривается к высшей мере наказания ; смертной казни. Приговор следует привести в исполнение способом повешения осужденного.

Один из офицеров, знавший арабский, перевел Магомеду слова комбата. Убийца что-то заверещал на своем языке, дернулся, пытаясь вырваться из лап смерти. Но напрасно. Уйти от судьбы нельзя. Невозможно сломать эти хрупкие весы, на которых лежит бытие и небытие.

Петля повисла на стволе "шестьдесятчетверки". Осужденного подтащили к танку (сам он идти уже не мог). Один из бойцов продел голову араба в  кольцо. По давно не мытому лицу Магомеда ручьем струились слезы. На кончике носа повисла грязная капля, которую смертник пытался смахнуть рывками головы. Словно собака, которая отгоняет назойливую муху.

Батальон замер. Пятьсот пар глаз впиваются в убийцу товарища. Рядом со мной Артем Егоров шепчет что-то. Я напрягаю слух и слышу приглушенное: "Смерть, смерть, смерть…".  В воздухе разносится едва различимый шелест. Ангелы смерти пришли. Что-то вы задержались в этот раз, Смертоносцы!

Солдат проверяет петлю, и вместе с товарищами отходит назад. Руководитель казни, тот самый офицер, владеющий родной речью висельника, взмахом руки подает команду танкистам: "Поднимай!"

Ствол танка медленно, словно продираясь через густой кисель, ползет вверх. Веревка все уже затягивается на шее обреченного. Он непроизвольно тянет развязанные руки к горлу, но вскоре они бессильно падают, словно отрубленные ветви деревьев. Ноги отрываются от земли и бьются в немыслимом танце. Все выше и выше к небу стремится ствол орудия, унося таким несвойственным для себя манером очередную человеческую жизнь.

Стоп! Пушка замирает в пространстве. Ангелы смерти хватают добычу и уносят ее. Свист их крыльев затихает в невообразимой дали преисподней.

Тело снимают. Скорее всего, араба похоронят в безымянной могиле недалеко от лагеря. Батальон распускают. А в тот же вечер командир танка, бывший учитель истории, пишет на борту своей машины слово "Монфокон".

Часть 3

Ни шагу назад!

Вы видели, как встает Солнце прозрачным летним утром? Красно-оранжевое яблоко медленно поднимается над горизонтом. Голубоватая дымка, последнее дыхание ночи, еще окутывает светило своим ореолом. Небо окрашивается в цвета нового дня. Просыпаются птицы, начинают щебетать и кружиться по своим важным пичужьим делам. Легкий ветерок, словно дыхание наступающего утра, колышет ветви деревьев. Природа просыпается после ночного отдыха, и совсем скоро ее вновь будут утомлять горячие лучи огненного небесного глаза.

Наверное, утро 27 июля тоже должно было быть таким. Но сегодня природу раньше положенного срока разбудил лязг стальных траков и рев моторов человеческой техники. Колонна Первой добровольческой бригады, растянувшись на десятки километров, шла по пыльным дорогам на Запад. Еще три дня назад мы окончили курс обучения в тренировочном лагере, а сейчас трясемся на броне БМП, катящейся в неизведанные земли Н.

О том, куда несет добровольцев дорога войны, мы осведомлены пока слабо. Насколько стало известно со слов командира роты и обрывков переговоров по рации, крупные силы нацистов под покровом темноты перешли в наступление одновременно на двух направлениях. Видимо, одно из них и прикроет наша бригада.

За все выступы на броне машины прицеплены ременные петли. Это чтобы при экстренном торможении БМП хотя бы часть из бойцов не разлетелась в разные стороны, ломая руки-ноги-шеи. Хотя, если честно, трясет не так и сильно: дорога утрамбована сотнями колонн, прошедших здесь до нас. Донимает сейчас только едкая пыль, которую поднимают в воздух колеса и гусеницы.

Я сижу слева от башни. Чуть впереди меня Егоров, справа, оседлав ствол пушки, командир взвода лейтенант Ерохин. Он выбрал нашу 212-ю еще вчера, до тревоги. Она занимала в колонне удобное место, с которого можно было хоть что-то видеть сквозь облака серого марева.

— Медведь, глянь, — отвлекает меня Петр, сидящий за спиной.

Он указывает на небо. Там, в глубокой, словно Ее глаза, синеве стремительно разрастаются белые кольца инверсионных следов. Длинные и острые полосы рубят небо, оставляя причудливые рисунки, из которых прихотливая человеческая фантазия может сложить знаки какой угодно значимости. Похоже, что там, на высоте нескольких километров в схватке сошлись Люфтваффе и наши ВВС.

Воздушная схватка была короткой. Уже через несколько минут еле видимая вспышка прервала жизнь одной из боевых машин. Прозрачный черный шлейф потянулся с небес на землю. Места падения мы уже не видели.
 
— Кто кого? — пронесся по колонне шелестящий вопрос, ответа на который не было.
Чей самолет рухнул на землю в тот день, я узнал гораздо позже. Им оказался "Еврофайтер" из эскадрильи воздушного корпуса "Кондор". Имя пилота, сидевшего за штурвалом машины, узнать не удалось. Однако некоторые свидетели говорили, что им мог быть Жан Ренье по прозвищу Саламандра, дважды сбивавшийся ас, имевший на счету 18 побед. Пара Сушек, сваливших его, ушла с повреждениями на аэродром. Один самолет впоследствии пришлось списать из-за критических повреждений.

Тем временем многокилометровая гусеница нашей колонны охватывала широким полукольцом какой-то небольшой городок. Часть машин непосредственно исчезали на узких улочках, другие же тормозили на открытом пространстве. Сразу же началась подготовка оборонительных позиций: спешно разворачивалась артиллерия, тяжелые бульдозеры рыли укрытия для людей и техники. Периодический садившиеся сразу на нескольких площадках вертолеты исторгали из чрев нужный груз и вновь уносились ввысь, словно гигантские потревоженные бабочки.

Наша БМП остановилась почти в центре города. Как и положено, здесь нас приветствовал дедушка Ленин (разумеется, не лично вождь мирового пролетариата, а его четырехметровая статуя). Указывал он при этом почему-то на православную церковь, которая стояла на противоположном конце площади в тени огромной липы. Потускневшая от времени и пронесшихся над городом бурь, позолота на куполах с восходом солнца заискрилась, словно приветствуя нас. Больше ничего интересного здесь не было. Унылые однотипные домики, характерные для районных центров. Покосившаяся развалина городской администрации; при ближайшем рассмотрении оказалось, что край здания висит над воронкой от крупной авиабомбы. Печальные заросли непролазного кустарника довершали картину полного упадка и запустения.

Задача нам была поставлена предельно четко: оборонять стратегически важный пункт, которым являлась эта дыра, до подхода подкреплений. Само собой, что определенных сроков никто не ставил. О противнике тоже известно было мало. Хотя словосочетание "крупные силы" неиллюзорно намекало на немаленькую толпу гостей, которые в самое ближайшее время могли пожаловать к нам.

Наш взвод должен был занять позиции по узкой дуге от церкви до административного здания. Замкнул круговую оборону на площади взвод Киршнера. Вообще, все сектора вокруг тоже перекрыты: три месяца обучения даром не прошли.

Времени в обрез, как говорит лейтенант. Поэтому взвод делится на небольшие группы. Часть занимается оборудованием позиций для БМП, кто-то отправляется вместе с Ерохиным сооружать наблюдательный пункт под куполом церкви. Меня же и еще пятерых отрядили на проверку одноэтажных хибар. Мы "чистим" их быстро и споро, благо месяцы обучения не прошли даром. Местных жителей нет. Только в домишке возле храма мы обнаруживаем девочку-подростка. Она затравленно смотрит на шестерых бойцов в камуфляже с автоматами, и, кажется, собирается разреветься.
Для решения дальнейшей судьбы веду ее к командиру взвода, который вместе с толпой добровольцев почему-то застрял у дверей церкви. Продравшись сквозь ряды солдат, вижу причину затора. Высокий худой священник в черной рясе и с огромным серебряным крестом на шее загораживает путь лейтенанту.

— В дом Божий нельзя заходить с оружием. Вы все совершите большой грех, если покажетесь даже на пороге храма с этими орудиями убийства, — вещает батюшка.

— Отец, уйдите с дороги, прошу Вас еще раз. Нам нужна колокольня вашего храма, и мы поднимемся на нее.

— Пока я жив, никто с оружием в руках не пройдет через эти двери!

Лейтенант отводит глаза. Я знаю, что он вырос в религиозной семье и складывающаяся ситуация для него неразрешима. А провал, в свою очередь, подорвет его авторитет среди бойцов взвода. Надо помогать, что уж там.

Я крепко беру девочку за руку, второй сжимаю рукоять автомата и медленным шагом иду вперед. Словно чувствуя что-то, передо мной расступается первый ряд добровольцев. Теперь я один на один со стоящим у дверей священником. В голове тикают невидимые огромные часы. Тик-так, тик-так. Я отпускаю руку подростка, одновременно выводя ее немного вперед себя. Щелкаю предохранителем и досылаю патрон в патронник. В глазах священника вижу искры страха, смешанного с гневом. Еле слышно, чтобы только слышала девочка, говорю: "Не бойся. Я не выстрелю".

Шаг за шагом. Словно через бесконечность я иду эти 30 метров. Вязкая пелена мира сменяется на четкую картину фантастического противостояния. Я и Он. Я иду против Бога, которого олицетворяет сейчас этот худой человек в рясе. И Он медленно отступает в сень своего храма. Тень куполов скрывает лицо. Только солнце неожиданно высвечивает крест на груди, слепя мне глаза.

Последние шаги девочка пробегает и с криком: "Папа"! бросается к батюшке. Одной рукой он хватает ее и прижимает к себе. Другой словно пытается оградить себя и своего ребенка от приближающегося меня. Не выйдет. Нам нужна эта колокольня. И мы будем там. Часы в голове затихают. Я легким движением отстраняю священника и ступаю на порог. С оружием в руках. Мир снова обретает привычные черты, открывая мерзость и запустение полузаброшенной церкви. Давно не мытый пол, истертые фрески, несколько икон, покрытых слоем пыли и грязи толщиной в палец. Словно какая-то сила влечет меня дальше. Прохожу мимо большого изображения Николая Чудотворца. Насупленный старец гневно глядит на автоматчика, смевшего потревожить его покой. А вот и Георгий Победоносец. Его, кажется, совсем не трогает мое присутствие. Он больше занят убийством дракона, чем безвестным добровольцем, зашедшим в церковь.

— Кто ты?

Я оборачиваюсь. Священник стоит за моей спиной и держит за руку свою дочку. Что мне сказать ему в ответ. Я не знаю, кто я. Поэтому молча пожимаю плечами.

— Кто ты, что так легко попираешь законы Божьи и человеческие? — вопиет святой отец.

— Не спрашивай о том, ответа на что я не знаю. Занимайся лучше делами духовными, и не лезь в дела воинов. Мы пришли сюда защищать, а не нападать. Так позволь нам делать свою работу, а не мешайся под ногами со своими причитаниями и сказками.

— Вы все сошли с ума на этой войне. Что они, — священник махнул рукой на запад. — Что вы, — он ткнул пальцем мне в грудь.

— Может быть, ты в чем то и прав, отец. Но есть одно существенное отличие.

Произнеся эти слова, Немец подошел почти в упор к батюшке.

— Знаешь, в чем оно? В том, что если бы сюда пришли люди с запада, тебя повесили на колокольне, а твою дочь долго и мучительно насиловали прямо здесь, — Киршнер обвел стволом автомата убогое помещение церкви.

— Богохульники, — едва шевеля губами произнес священник.

После слов Киршнера он как-то сразу осунулся, потерял свой боевой запал проповедника-обличителя. Дочка же залилась слезами, пряча лицо у отца на груди. Потом оба, попеременно бормоча и всхлипывая, скрылись где-то за алтарем.

— Молодца! — одобрительно хлопнул меня по плечу Эрих.

Оставшаяся часть дня ушла на торопливое приведение в относительный порядок домов вокруг площади. Мы насыпали песок в мешки и складывали у окон. Рыли ходы сообщения. Ближе к вечеру саперы привезли противотанковые заграждения и противопехотные ловушки. Прикрывали их и заодно запоминали, где и в каком порядке оставлены проходы. Как нам рассказали, уже через 12 часов эта информация будет необходима, как воздух ; подразделения нацистов с легкостью прорвали пограничную линию обороны и теперь клин их наступления направлен именно на нас.

***

Летняя ночь в Н. необычно тиха. Огромное  небо безразлично смотрит на землю, лишь изредка подмигивая ей огоньками редких звезд.  Медленно восходит к зениту Луна. Почти полный диск таинственно светит в бездонной пучине ночных небес. Не зря древние поклонялись ей как божеству. Все-таки есть что-то загадочное, чудесное в ровном холодном сиянии спутника. Конечно, все давно знают, что это всего лишь кусок мертвого камня, висящий в вакууме. Но иногда просто сидишь, и думаешь: а что, если блистающая Селена все же смотрит на нас сквозь тысячи километров безвоздушного пространства. Что, если там, в невообразимой тишине все же есть высшие силы?

Нет. Мы одни. Совсем одни. Никаких богов нет. Ни христианских, ни языческих. И никаких других. Сказки все это, придуманные человеком, чтобы хоть как-то скрасить свое невыразимое одиночество. Словно ребенок, с которым не хотят общаться другие ребята во дворе, придумывает себе невидимого друга, так и мы. Молимся разным богам, устраиваем из-за них войны и свары. Льем потоки крови и плачем в искреннем раскаянии. А в итоге всего лишь говорим с пустотой. С мертвой вселенной, для которой наша жизнь всего лишь мгновение бесконечности.

Мы сидим вокруг костра. Искрящееся пламя освещает лица добровольцев. Мы спокойны. Все, что можно, уже сделано. Теперь остается только ждать. И поэтому сейчас нам легко и свободно. И поэтому так мелодично звучит гитара в руках у Петрухи.
Звенят струны. Надрывно. О войне и о любви, вечных спутниках одинокого человечества. Мы всю жизнь любим и воюем. Сминаем неудержимыми атаками бастионы равнодушия, зажигаем пламя ответного чувства. И нередко потом давим его стальными гусеницами глупости и эгоизма. Неразделимые и вечные. Нам никогда и никуда не скрыться от этого. Пусть так. А нужно ли? Наверное, нет. Ведь если мы так одиноки, то эту жизнь нужно прожить свободно. В атаках и горячих, безумных чувствах, а не в бессмысленном сером угасании при неверном свете далеких и чужих звезд.

Песня заканчивается. Петя откладывает инструмент в сторону. Мы все молчим. Каждый думает о чем-то своем.

— Немец, расскажи о Дрездене.

Эрих, до этого задумчиво глядевший в огонь, потягивается, словно со сна и начинает свою повесть. Ее мы слышали уже раз десять, но все равно она будоражит наши сердца независимо от количества прослушиваний.

«Мы бились в этом несчастном городе уже третий день. От всего взвода в живых оставалось пятеро. Пятеро ослабленных непрерывным сражением людей, держащихся только на жажде жизни и последних крохах надежды выбраться. Безусловно, и кроме нас там дрались и погибали другие бундесверовцы. Однако в этой кровавой бане мы не успевали запоминать лица тех, кто примыкал к нашему отряду на один бой. На свой последний бой.

В короткие минуты отдыха нам казалось, что другой жизни никогда не было. Что мы никогда не видели этот город цветущим и полным света. Что всегда здесь горели пожары, и удушливый черный дым застилал улицы. Иногда кто-то, словно находясь в трансе, начинал вспоминать родных, друзей. Говорил ровным монотонным голосом, заглушавшимся ревом снарядов «адских пушек» над головой.

Я тоже не верил во все это.  Наверное, это просто сон. Но крики «Аллах Акбар!» на улицах быстро выводили из оцепенения. Надо было бежать, стрелять, потом снова прятаться и опять по замкнутому кругу. Примерную точку выхода из зоны боевых действий мы знали. Но вот пробраться к ней было непросто. Сотни, если не тысячи оголтелых фанатиков с зелеными повязками на головах устроили в Дрездене настоящий ад, методично уничтожая гражданское население и непрерывно атакую выживших после начала бунта военных и полицейских. Вели орду четыре сотни отлично подготовленных бойцов Европейского халифата, с которыми мы не могли сравниться ни в плане военного мастерства, ни в плане безудержной ярости»…

Я закрываю глаза и словно наяву вижу то, о чем говорит Эрих. Этот погибающий город, полыхающие дома, истерзанные тела людей и горы трупов на улицах.
«К концу третьего дня, когда красное от пожаров небо над Дрезденом снова потемнело, мы оказались на правом берегу Эльбы. Через проломы в стенах зданий мы видели, как пылает с таким трудом восстановленный после Второй мировой Старый Город. В вечернем сумраке расцветали огромные ярко-желтые цветы. Там рушились здания и горел гигантский парк. Где-то в центре к небу поднимался исполинский факел рыжего пламени: от дневного авианалета загорелся завод «Фольксваген». И самое страшное: наш путь лежал именно в этот ад. Только пройдя его, мы могли попасть на Глюксгаз-Штадиум, откуда отправлялись эвакуационные борта. Так что, вперед!

Вместе с нашей пятеркой на берегу красной от крови и зарева Эльбы скопилось еще десятка два гражданских и экипаж чудом уцелевшего в городском сражении БТРа. Они подвели свою искореженную, изувеченную машину прямо к воде и теперь сбрасывали в багровые потоки обгоревшие тела: очищали десантное отделение, чтобы принять гражданских на время переправы. Мы же впятером контролировали периметр. Правда, нападать пока никто не собирался: большая часть исламистов ушла вверх по течению и громила там большой отряд военных и полицейских. Нам же, можно сказать, повезло.

Минут за десять люди с грехом пополам разместились в бронемашине. За это же время мы смогли найти небольшой прогулочный катер. Переправиться удалось с трудом. Каменные обломки, строительный мусор и разбухшие трупы бились о наше утлое плавсредство и едва не переворачивали его. БТРу в этом отношении было легче, но вот взобраться на высокий берег он едва смог: давали знать о себе повреждения двигателя. Но, тем не менее, нам удалось перебраться на левый берег без потерь. Теперь оставалось самое главное — прорваться к стадиону. Отрывочные реплики, которые ловил экипаж машины по рации, говорили о том, что исламисты в очередной раз пошли на штурм. При этом у них появилась артиллерия и танки. А наша авиация из-за горящего рядом парка Гросер-Гартен не могла наносить прицельные удары. Поэтому надеяться оставалось только на самих себя.

Половину пути до точки прошли быстро. Тыловой патруль фанатиков принял нас за своих, радостно прокричав вслед машине свой «Аллах Акбар!». Мы помахали им в ответ трофейным черным флагом Европейского халифата. А вот дальше началось. При подъезде к очередному парку дорогу перегородил такой же бронетранспортер, только размалеванный арабской вязью. Видимо, это была преграда на пути к позициям террористов в зеленой зоне, из которой прямо на наших глазах в сторону стадиона вылетели огненные стрелы снарядов РСЗО.

— Обходи его! Потом сбрось скорость!

Это крикнул один из моих бойцов в люк мехвода.

— Зачем? — заорал я в ответ ему.

— Я смогу его подбить из гранатомета! Иначе он расстреляет нас в спину!

— Ты же сдохнешь, даже если завалишь его! Тут сотни этих выродков!

— Зато вы пройдете! Я так решил!

Он торопливо сунул руку в нагрудный карман и достал оттуда кожаный бумажник.

— Передай его по адресу! Он внутри, под подкладкой!

Мы промчались мимо вражеского БТРа на полной скорости. Башня с тридцатимиллиметровой пушкой медленно двинулась вслед за нами. Через секунд 20 очереди тяжелых снарядов полетят нам вдогонку, расшвыривая с брони военных и перемалывая в стальном чреве машины гражданских.

Он спрыгивает с замедлившего ход бронетранспортера. Трофейный РПГ, словно живое существо взлетает на плечо. Мгновения на прицеливание, и реактивная граната отправляется в полет. Вражескую машину будто подбрасывает на месте. Башня замирает, бессильно опуская тонкий хищный хоботок орудия. БТР окутывается черным дымом. Их открывшегося люка вываливается исламист, зажимающий ладонями уши. Из-под пальцев на небритые щеки текут ручейки крови.

Очнувшиеся от минутного замешательства автоматчики с воем разряжают оружие в нашего бойца. Он вздрагивает от десятков попаданий, потом медленно валится набок, роняя из рук теперь уже бесполезный гранатомет.

А мы рвемся дальше. Вокруг все застилает смоляно-черная пелена. Едкий дым дерет горло и ест глаза. Вокруг в каком-то медленном дьявольском танце летают горящие листья со стоящих вдоль дороги деревьев. Они медленно опускаются на асфальт, словно символизируя собой смерть этого города, который точно так же доживает свои последние дни и скоро сгинет в пучине нового разрушительного конфликта.

Конечно, было абсолютным безумием прорываться на стадион в открытую, сквозь ряды штурмующих его фанатиков. Но иного выхода не было. Люди в душном отсеке машины начинали задыхаться, да и виденные нами на подходах к Глюксгазу зенитные комплексы намекали, что скоро исламисты закроют небо над районом, и тогда огромный стадион станет ловушкой для сотен гражданских. Поэтому нужно было успеть. Время снова убыстрялось, швыряя нас в самое пекло.

БТР подбили у самых стен Глюксгаза. Машина проехала еще метров десять и уткнулась в горящую липу. Мы сразу соскочили с брони и открыли ураганный огонь по группе террористов возле перевернутого фургона с надписью «Мороженое»: именно они ударили из РПГ в борт нашего многострадального транспорта. Выстрелы оказались удачными: грузовичок оказался плохим прикрытием, и в считанные секунды нам удалось уложить как минимум двоих исламистов. Остальные, прижатые нашими слаженными залпами, затаились. Теперь нужно было заняться БТРом. Он дымил, дверь десантного отсека открылась, и из нее на воздух выползали гражданские. Девочка в синей курточке и красных штанах. Женщина со сломанной рукой, висящей на перевязи. Еще одна женщина, видимо мать, девочки, с разодранным в кровь лицом и глубокими царапинами на руках. Они еле держались на ногах, многие сразу падали на асфальт. Мужчину в форме швейцара какого-то отеля мучительно рвало чем-то черным.

— Помогите им вылезти, а потом дуем на стадион! Фриц, Ганс — следите за фургоном!

За короткое время нам удалось привести в порядок беженцев. Худо было только со швейцаром: он терял сознание, через несколько минут изо рта у него пошла кровь. Экипаж бронемашины тоже уцелел, и теперь, развернув башню, парой удачных выстрелов прикончил остатки отряда исламистов у фургона. Путь был чист.

Но обрадовались мы слишком рано. Как только первая группа гражданских вместе с Фрицем осторожно пошла к стадиону, сзади объявились привлеченные стрельбой исламисты. Теперь их сопровождали два пикапа с крупнокалиберными пулеметами. Две «шайтан-арбы» быстро прижали нас огнем к земле. Появились первые жертвы: женщина со сломанной рукой пронзительно закричала, получив пулю в живот. Мы старались ее спасти. Видит Бог, мы пытались сделать хоть что-то, но через пять минут она изошла кровью прямо у нас на руках. Хуже становилось и швейцару: он перестал терять сознание, но теперь ничего не соображал и не мог идти. Тяжелый корпус бронемашины тоже прикрывал нас недолго. Вскоре вражеские гранатометчики влепили в него еще несколько снарядов, и БТР загорелся. Уходить нужно было немедленно.

Первыми должны были пойти один из моих бойцов и вооруженный пистолетом мужчина. За ними две женщины и парень потащат швейцара. Замкнем колонну мы с Гансом.
Под непрерывным огнем пулеметов нам удалось провести человек 15. Но дальше дело застопорилось: мать девочки, прижимая к груди дочь, билась в истерике и кричала, что ни за что не пройдет с маленькой Эльзой эти пятьдесят метров. А счет времени шел на секунды! Мой слух уже улавливал грохот танковых гусениц. Конечно, техника могла двигаться и в другом направлении, но стоит хотя бы одному стальному монстру появиться здесь, и все мы превратимся в кровавое месиво из мяса и обломков костей.

Я никогда не бил женщин. Но другого выхода в тот раз не было. После пары хлестких пощечин она пришла в себя, но не перестала плакать. Но ее хотя бы удалось в сопровождении молоденькой девушки вытолкнуть вперед.

И вот мы с Гансом остались одни. Судорожно извиваясь, мы проползли оставшиеся метры до стадиона и вскоре оказались внутри. Там врачи сразу забрали швейцара: он снова потерял сознание и едва не захлебнулся собственной кровью. Остальных же разобрали члены эвакуационных команд. Нашу четверку, несмотря на возражения, тоже выпихнули на футбольный газон, с которого непрерывным потоком взлетали вертолеты с беженцами.

— Ваши машины вторая и третья слева! Разделитесь, у нас не хватает места! — заорал, перекрикивая шум вертолетных винтов какой-то майор. — В каждой вертушке должны быть чертовы сопровождающие! Иначе при экстренной посадке у них не будет ни единого шанса спастись! — кричал он, показывая рукой на жмущихся в салоне винтокрылой машины людей.

Вертолеты взлетали волнами, по 7 — 8 машин сразу. Вдобавок уже в воздухе к ним присоединялась пара боевых машин сопровождения. Наши винтокрылы пошли где-то в середине очередной волны. Когда мы поднялись на рабочую высоту, моим глазам предстало одновременно величественное и ужасающее зрелище. Дрезден горел. Соборы, дворцы, деловые центры — все превращалось в огненные смерчи и с грохотом, словно возвещающим конец света, падало в бушующий пламенный океан. Словно длинные багрово-оранжевые языки слизывали с лица земли парки, превращая их в обугленные кладбища мертвых деревьев. Высокое небо над умирающим городом, окрашенное в яркие, нереальные желто-коричневые цвета заревом, хмурилось, словно собираясь расплакаться над участью тысяч погибших в этой ужасной мясорубке.

На улицах, прилегающих к стадиону, внезапно показались уродливые машины: обвешанные железными листами грузовики. Они на большой скорости неслись к внешнему периметру обороны спортивной арены.

— Шахиды! — в отчаянии заорал Ганс, показывая рукой на мчащиеся среди огня и развалин машины.

Один из вертолетов сопровождения заложил резкий вираж, намереваясь атаковать шахид-мобили. Но было слишком поздно. Напичканные взрывчаткой гигантские грузовики один за другим врезались в стены стадиона и исчезали в ослепительно-ярких вспышках адского пламени. Тяжелые черные облака накрыли «Глюксгаз», и он медленно исчез среди столбов пламени и дыма...»

Немец умолк, глядя в огонь догорающего костра. Остальные добровольцы также не проронили ни слова.

— Ты передал этот бумажник по адресу? — спросил я Эриха.

— Нет. Его семья жила в какой-то деревне недалеко от Штутгарта. В городе стояла 12-я дивизия армии халифата, которая создала зону безопасности на расстоянии почти двух десятков километров. Не думаю, что там кто-то выжил из этнических немцев.

Минут через десять мы погасили костер и разошлись по выделенным для ночлега домам. Уже через несколько часов Первую добровольческую бригаду ждал ее первый бой.

***

Солнце бьет прямо в глаза. Прикрываю их ладонью и ищу место, где дневное светило не мешало бы мне целиться. Сдвигаюсь на пару метров вправо. Вот так-то лучше. Теперь яркие лучи не режут взгляд. Вдобавок я вижу короткий участок дороги от трехэтажного дома до площади, которую мы должны оборонять. Упираю автомат в небольшую выбоину на оконной раме и затихаю.

На окраине городка слышна стрельба. Периодически оттуда доносятся глухие хлопки взрывов. Это передовые отряды нацистов наткнулись на наши заслоны. Говорят, уже удалось сжечь вражескую «семьдесятдвойку», неосторожно выкатившуюся под залп из гранатометов.

— Прорвались, сволочи, — бросает командир отделения, слушающий эфир. — Наши отходят.

Почти над крышами проносится пара поршневых штурмовиков. За ними, с грохотом рассекая воздух винтами, летят вертолеты. Один, два, три, четыре… Спустя несколько минут земля начинает дрожать: видимо, авиация бомбит прорвавшихся нацистов. Над садовыми деревьями окраин медленно поднимаются к небу тяжелые дымные столбы.

Стрельба усиливается. Слышно отрывистое тявканье «тридцаток» наших БМП. Минут через пять к ним присоединяются минометы. Их батарея находится совсем близко от нас, сразу за площадью в одном из палисадников. Вскоре над нашими позициями с пронзительным свистом проносится полный пакет реактивных снарядов. В бригаде у нас есть только «Грады», видимо, бьют именно они.

— Так, взвод, приготовиться! Группа наци пробилась через заслон и ушла в город. Могут выйти на нас.

Я присел на корточки, прижавшись спиной к стене. Держать улицу, что называется «краем глаза» чертовски неудобно, но и «светиться» в оконном проеме сейчас не лучший вариант поведения. Замечаю, что и мой сосед Артем принял точно такую же позу. Ждем. Где-то в высоте гудят вертолеты. Автоматная трескотня на окраинах почти не слышна за басовитым уханьем артиллерии, работающей с обеих сторон. Здесь же, на центральной площади, пока все спокойно. Мое внимание привлекает на мгновение стайка воробьев, беззаботно скачущих напротив окон дома. Маленькие серые птички клюют что-то желтое, рассыпанное на земле.

Совсем близко, в сотне метров от нас, раздается длинная очередь. Я внутренне сжимаюсь, пальцы до боли стискивают цевье автомата.

— Кто стрелял, уроды! Кто стрелял!

Даже сидя метрах в десяти от командира нашего отделения я слышу ор комвзвода. Приказ открыть огонь должен был дать именно он. Хотя, какая теперь разница. Наш первый бой уже начался.

Немного сдвигаюсь к центру окна, чтобы было удобнее наблюдать за вторым отделением нашего взвода, возле позиции которого и началась стрельба. Теперь там работают три-четыре автомата и еще что-то, дающее длинные очереди по крыше дома. Наши в ответ огрызаются из окон, но как-то слабо. Неужели там есть потери? Возле стены встает султан разрыва. Недолет. Похоже, что бьют из подствольника от ближайшего к площади заброшенного барака.

— Медведь, возле кустов слева, — почему-то шепчет Артем, для надежности показывая пальцем в ту сторону.

Я выглядываю в оконный проем. Возле огромного куста сирени, припав на одно колено, стоит человек в камуфляже с автоматом. Отсюда прекрасно видно его сосредоточенное лицо, напряженно сжатые губы и цепкий взгляд. Он вскидывает оружие к плечу и дает несколько коротких очередей в сторону соседнего дома. Я оглядываюсь на Артема. Он уже держит стрелка в прицеле. Я молча киваю ему и направляю автомат на врага. Упираю приклад в плечо, кладу палец на спусковой крючок. Прикладываюсь. Ловлю в прицел шеврон с черепом. Задерживаю дыхание. Плавно нажимаю на спуск. Все.

Две короткие очереди из АК сливаются в одну. На таком расстоянии мы просто не могли промахнуться. Нацист валится набок, роняя оружие на землю. Даже отсюда я вижу, как хлещет кровь из буквально разодранной нашими пулями шеи. Его ноги дергаются в предсмертных конвульсиях, а руки шарят по старому разбитому асфальту в поисках чего-то.

Возвращаюсь на прежнее место. Артем показывает большой палец, я отвечаю ему тем же. Тем временем стрельба возле ближайшего дома усиливается. Бухает еще один взрыв. Мы вновь поднимаемся и выстреливаем по рожку в сторону, откуда бьют по нашим товарищам. В ответ уже в нас летят пули.

— Отделение, приготовиться к выходу! – кричит сержант, меняя магазин своего автомата.

Я тоже перезаряжаюсь. Перекладываю поближе две гранаты Ф-1. В предстоящем броске они наверняка пригодятся. Бросаю взгляд на Артема. Он сосредоточенно смотрит на пламегаситель своего АК. Воздух вновь дрожит от грохота пролетающих вертолетов. Но сейчас этот звук перекрывается длинными лающими очередями, которые раздаются в нескольких десятках метров от нашей позиции.

Мы выбегаем наружу. БМП с номером 212, задрав в небо ствол пушки, стреляет куда-то в воздух. Наш сержант подбегает к машине и колотит прикладом по броне. Люк мехвода откидывается и из него высовывается голова в шлемофоне, которая тотчас испытывает на себе командирский гнев. Впрочем, водитель довольно быстро объясняет, что всем экипажам было передано предупреждение о возможности атаки с воздуха. А через пару минут объявилась пара вертушек с характерными паучьими свастиками на хвостовых балках. По ним-то и вели огонь.

Сержант сплевывает, матерится и начинает объяснять задачу. БМП должна прикрыть нас на подходах к обстреливаемому дому. Дальше мы разберемся сами уже вместе с осажденными. Механик-водитель кивает и ныряет обратно в люк. В машину залазит еще один боец и мы начинаем.

Простреливаемое врагом пространство между домами пробегаем пригнувшись. Вслед запоздало бьет пулеметчик, но пули только выбивают пыль из забытого мешка с песком. Забираемся в ближний подъезд. На полу валяются какие-то тряпки и битое стекло. Сержант связывается командиром взвода. Оказывается, связь с нашим вторым отделением прервалась. На момент последнего сеанса у них уже было двое раненых. Поэтому двигаемся дальше. Снаружи, как и предполагалось, БМП активно простреливает противоположный край площади.

Внезапно в конце коридора раздается грохот. Возле нас пролетают несколько свинцовых ос, но, к счастью, они никого не жалят. Мы прижимаемся к стенам. Спустя секунду я слышу команду «Вперед!». Держа автоматы наизготовку, бежим по длинному темному проходу. Оказывается, нас едва не отправил к праотцам свой же перепуганный товарищ из второго отделения, прикрывавший остальных с тыла.

Ситуация на позиции была патовая. Раненых уже четверо, причем один из них лежал без сознания. Отстреливаться из окон нельзя: они под плотным огнем группы наци, засевших в хозпостройке метрах в 60 от дома. Как они туда проникли, неясно. Похоже, что прощелкали появление врага именно бойцы из этого отделения. Спасло их от прелестей внезапного шквального обстрела странное обстоятельство: со стороны церкви кто-то дал длинную очередь в окно сарайчика. Один из солдат божился, что видел, как завалился внутрь постройки один из нацистов.

Но времени уже не было. Очередная граната из подствольника ударилась в стену дома. На головы нам посыпалась пыль и какие-то опилки. Это заставило наших сержантов быстрее шевелить мозгами, и через пару минут они придумали нехитрый план: наше отделение снова выходит наружу и накрывает огнем нападающих, в это время второе должно вытащить раненых и перегнать свою БМП ближе к дому.

Сказано – сделано. Уже через минуту мы были на воздухе. К этому времени, кстати, Солнце окончательно встало, пронзая все вокруг своими безжалостными лучами. Тягучее летнее марево смешивалось с дымом горящих окраин городка и постепенно затягивало улицы. Гул в небе стал постоянным, словно целые рои потревоженных ос слетались к месту сражения. Все чаще с надрывным уханьем проносились реактивные снаряды.

— Так, слушаем задачу. В первую очередь надо выкурить их из этого сарая. Потом – из зеленки. Там видно будет.

В районе административного здания, где окопался взвод Киршнера, поднялся гриб разрыва. Затем еще два дымных столба взметнулись возле статуи Ленина.

— Минометы, - констатировал кто-то у меня за спиной.

Даже секундное промедление теперь грозило большими неприятностями. Кто знает, может быть, следующей целью вражеских минометчиков станем именно мы. Поэтому отделение перешло к решительным действиям: БМП выдвинулась вперед и снова начала обстрел зарослей, тянувшихся вдоль края площади. Одновременно с этим мы открыли огонь по сараю. Оттуда нам ответили из нескольких автоматов и пулемета, но уже через минуту «адский косильщик» захлебнулся: похоже, одна из наших пуль настигла стрелка.

— Темыч, Медведь, давайте к углу дома! Мы прикроем!

Мы с Артемом по одному пересекаем двор. Стрелки в сарае на мгновение затихают, прижатые мощным огнем нашего прикрытия, но, опомнившись, начинают садить из всех стволов. Но уже поздно. Теперь нас от плюющейся огнем постройки отделяют каких-нибудь метров тридцать. Не сговариваясь, мы тянем из подсумков гранаты. Моя ударяется о неплотно прикрытую дверь и взрывается, разнося ее в щепки. Артем же ювелирно забрасывает свой «подарок» в ближайшее узкое оконце. После того, как из всех щелей сарая вырываются клубы дыма, мы бросаемся к дверному проему. Для надежности забрасываю внутрь еще одну гранату, а затем вдвоем с товарищем расстреливаем полумрак длинными очередями.

Мы осторожно входим. Внутри пахнет чем-то сладко-кислым. Одновременно различаю запахи пота, крови, дыма и пороха. Осторожно ступая, подхожу к ближайшему телу. Щелкаю переключателем огня и стреляю одиночным в голову. Но это излишне: нацист мертв.

В сарай забегают остальные. Начинаем осмотр трупов. Сержант, наконец, обзаводится нормальными командирскими часами. Мне достаются новенькие тактические очки, которые я снимаю с высокого наци с несколькими дырками в груди. Собираем боеприпасы, благо АК не вышел из моды даже в Четвертом рейхе. Казарян осматривает пулемет. Его тоже возьмем с собой: дополнительная огневая мощь отделению не помешает.

Земля дрожит от близких разрывов: минометы бьют теперь по нам. Пригибаясь, мы покидаем сарай и возвращаемся на позиции. Второе отделение за время боя успело вывезти своих раненых, но во время эвакуации травму получил их командир – неопытный мехвод резко сдал назад и переехал сержанту ногу. Поэтому остатки отделения присоединяются к нам. Вместе с ними занимаем оборону. БМП ставим между домами и маскируем. Где-то в небе проносится шестерка штурмовиков.

***

Задыхающееся от дыма пожарищ летнее солнце катилось к закату. Воздух, пропитанный отвратительным дыханием войны, лежал на плечах, словно тяжелая каменная плита. Залпы артиллерии, вой РСЗО, рев вертолетов сливались в неумолчный гул. А мы, пехота, копали окопы возле церкви. Позиции на площади пришлось оставить под натиском нацистов уже к двум часам дня. Дольше всех продержался взвод Киршнера возле горадминистрации. Правда, это стоило ему четверых убитых и шестерых раненых.

Отступающие тянулись через наши позиции уже полчаса. Замыкал колонну Немец, поминутно оглядывавшийся на оставленное здание на противоположном краю площади. Рядом с Эрихом невысокий крепкий боец тащил пленника в разодранном камуфляже и с окровавленным лицом.

— Корректировщик, сволочь! – махнул на «языка» рукой Киршнер, остановившись рядом со мной.

Я разогнулся и отер ладонью пот со лба. Оперся на лопату и вперил взгляд в пленного. Лохмотья, бывшие недавно военной формой, теперь едва прикрывали грудь. Серо-зеленые пятна камуфляжа смешивались с широкими бурыми плямами. На лице виднелись обширные кровоподтеки, нос неестественно смотрел вправо. Периодически нацист пытался втянуть в себя кровавую соплю, но сразу кривился от боли и на время затихал.

Пленника уже готовятся тащить дальше, как где-то в небе раздается противный режущий свист. Кто-то орет: «Мины!» и мы падаем в только что отрытые окопы. Корректировщик, воспользовавшись моментом, вырывается из рук держащих его бойцов и бросается наискосок через наши позиции в сторону площади. Пробегает он немного: очередной разрыв мины подбрасывает тело в воздух и с силой швыряет на землю.
А мы, оглохшие от жуткого воя летящих с неба снарядов, вжимаемся в землю. Невыносимый скрип режет уши, заставляет съеживаться в окопе, вжиматься в сухую, пропеченную солнцем землю. Во рту становится солоно, голова гудит и раскалывается.

Минут через пятнадцать обстрел стихает. Мы беремся за оружие и занимаем оборону: нацисты могут с минуты на минуту пойти в атаку. Но на этот раз ничего не происходит. Со стороны разбитого здания горадминистрации изредка палят из пулеметов. Какое-то время работает ЗУ. Впрочем, она замолкает после нескольких залпов от наших минометчиков. Им сегодня тоже досталось: из строя выбыло шесть человек. Из них трое погибли из-за ошибки заряжающего, который забросил в трубу мину, не убедившись в уходе предыдущей.

Постепенно день угасает. Последний раз в небесах пролетает звено штурмовиков. Снова бомбят окраины городка, которые по итогам сегодняшних боев остаются в руках нацистов. Вспышки освещают бесконечно высокое ночное небо. Звезды исчезают среди багрового зарева. В церкви гудит последний оставшийся колокол, словно кто-то вот-вот ударит в набат.

Ночь не приносит долгожданного покоя. Стреляют часто. Они в нас, мы в них. Жаркую тьму непрерывно режут нитки трассеров. Раз или два огрызается короткими очередями БМП нашего взвода: бьет в сторону памятника Ленину, рядом с которым все чаще расцветает огненный куст пулеметного гнезда.

Спим мы по очереди. Дежурим каждый два часа. Сменившиеся забываются в углу окопа коротким болезненным сном, чтобы потом вновь до рези в глазах вглядываться в отвратительный калейдоскоп огня и тьмы.

Перед рассветом стрельба стихает. Прохладный южный ветерок немного развеивает дым от горящих зданий, и впервые за сутки мы получаем возможность вдохнуть свежего воздуха. Впрочем, длится все это недолго. На правом фланге, в заброшенном саду, вновь начинается бой. Загораются плодовые деревья, и едкий удушливый дым от них ползет в нашу сторону.

Из садов понемногу начинают оттягиваться наши. Сначала небольшими группами, а затем и поодиночке. Артем, доедающий консервы, вытянул шею и всмотрелся в дымное марево.

— Вторая рота отходит. Козлы, блин!

Мы занимаем вырытые вчера окопы. Я выбираю позу поудобнее, кладу автомат рядом с собой и набиваю патронами запасной магазин – за ночь времени на это так и не хватило. Впрочем, едва я успеваю закончить, вновь по нам начинают работать минометы. Переживаем и этот обстрел, и сразу после него по линии обороны проносится крик: «Танки!»

Прикрываясь дымами, в центре и на левом фланге показываются приземистые туши тяжелых бронемашин. Две опознаю как «семьдесятдвойки». Еще одна остановилась у здания горадминистрации и почти скрылась за густыми серыми клубами.

Принадлежность еще трех стальных монстров угадать сходу не получилось, но вскоре кто-то крикнул: «Лягушатники!». И в самом деле, на броне двух машин я отчетливо увидел фиолетовые пики — знак французских добровольцев-нацистов.

Линия обороны ощетинивается огнем. Мы бьем в короткие промежутки между танками, надеясь отсечь пехоту. По крайней мере, мы надеемся, что занимаемся именно этим, ведь в серо-черном мареве даже силуэты приближающихся бронемашин превращаются в размытые пятна, и только вспышки выстрелов их орудий пробивают жаркий туман.
Первая дошедшая до центра площади «семьдесятдвойка» резко тормозит, одновременно подставляя нам левый борт. С двух сторон от меня почти синхронно поднимаются наши гранатометчики и как на учениях всаживают снаряды под башню и в корму танка. Тяжелые маслянистые клубы окутывают поверженную машину. Почти сразу распахивается люк на башне и из него выскакивает кто-то в черной униформе. В его сторону летят длинные очереди: бьем мы с Артемом, стреляют из соседнего окопа бойцы Киршнера. Пули рвут тело танкиста и сбрасывают его с брони. Он бьется на земле, хватая куски асфальта руками и судорожно пытаясь отползти от разгорающейся махины Т-72. Его не добивают — судя по количеству попаданий, он и так не жилец.

Танки сосредотачивают огонь на переднем крае обороны, то бишь на наших двух взводах, и без того изрядно прореженных вчерашними боями. Вдобавок, ветер  понемногу меняется, и удушливое черное облако от подбитой вражеской машины плывет прямо на нас. Танкист рядом с ней уже затих, скрутившись в нелепой позе у ближайшей воронки.

Под прикрытием огня бронетехники и дымовой завесы вражеская пехота подходит к нам все ближе. Вот перестрелка завязывается справа от нас. Оттуда слышен мат Киршнера и частые хлопки подствольников. Слева один из снарядов попадает прямо в окоп, хороня двоих бойцов нашего взвода в отвратительной красно-черной жиже, обильно приправленной серой пылью.

Вскоре приходит и наш черед: группа примерно из двадцати нацистов огибает горящую «семьдесятдвойку» и начинает стрелять по окопам из подствольных гранатометов. Мы сразу же бьем в ответ, но два вражеских пулемета прижимают нас к горячей земле.

Бум! Нас обдает целым водопадом едкой серой взвеси вперемежку с мелкими острыми камешками, которые до крови режут лицо.

— Встаем! Иначе они нас здесь и положат! — ору я, одной рукой сжимая до боли в костяшках автомат, а другой размазывая кровавый потек по лицу.

Враг в метрах пятидесяти от нас. Часть уже на низком старте, готовые к последнему броску до окопов. Впрочем, когда на них сосредотачивается огонь сразу с трех позиций, они меняют решение. Несколько раненых и близкий свист свинцовых плетей побудили их прижаться к земле. Но это ненадолго. Танки вновь бьют по нам, и уже мы стараемся стать в своих полуосыпавшихся укрытиях маленькими-маленькими, словно муравьи. Лишь бы не задело, лишь бы не задело...

По приближающейся вражеской пехоте начинают работать наши БМП. Это еще больше тормозит продвижение нацистов, некоторые откатываются через площадь обратно к административному зданию. Но атака продолжается. Краем глаза замечаю, что три «француза», пройдя через горящий уже вовсю сад, двигаются к нашим позициям. Сопровождающую их пехоту отсекает огнем пришедшая в себя вторая рота, но вот гранатометчики стреляют из рук вон плохо: ни одна из машин не поражена, и вскоре танки начинают сминать наш правый фланг.

Я в спешке набиваю магазины автомата, расстрелянные в первой атаке. Группа, прятавшаяся у подбитой «семьдесятдвойки», отползла назад, накрытая несколькими минометными залпами. Сам танк чадит несколько меньше, но мы опасаемся взрыва боекомплекта, поэтому периодически бросаем взгляды на машину.

На правом фланге дело дрянь: «французы» подавили сопротивление второй роты и теперь вместе с вернувшейся пехотой движутся в нашу сторону.

— Ерохин, давай со своим взводом направо, вон к тем деревьям. Надо задержать их минут на пятнадцать — танкисты обещают дойти за это время!

Лейтенант поднимает взвод. Осматривает нас и качает головой — за утро мы потеряли троих: двое погибли в окопе от прямого попадания снаряда, а командир нашего отделения словил в грудь осколок мины. Всего во взводе остается двадцать два человека. Наши позиции занимают бойцы Киршнера. Он приветственно махает нам рукой, когда взвод проходит мимо его «штаба», организованного в основательно вырытом укрытии, затянутом маскировочной сеткой.

Под вновь начавшимся обстрелом мы пробираемся к правому флангу нашей оборонительной позиции. Навстречу несколько грязных солдат с закопченными лицами тащат на импровизированных носилках чье-то непрерывно вопящее от боли тело. Запоминаю взгляд последнего бойца — он словно смотрит сквозь нас, ничего не видя. Он доброволец — но в расширенных зрачках я читаю: «Боже, какой я дурак, какой я дурак, что поехал сюда!» Крик раненого глохнет от новой серии разрывов, а потом возобновляется с новой силой.

Недалеко от церкви мы останавливаемся и получаем боеприпасы. Кроме патронов хмурый прапорщик выдает три одноразовых гранатомета, один из которых достается мне. С этим вооружением мы идем драться с танками.

Французы пока не атакуют. Видно, что они стреляют по окопам сверху вниз, забрасывают гранаты в щели – зачищают местность. Танки стоят, укрывшись за домами. Мы же располагаемся в развалинах какой-то хибары и вокруг нее.

Гранатометчики прикидывают, как двинутся вражеские машины и как будет удобнее стрелять в них. Я сажусь возле стены и прислоняюсь к ней головой. Холодненькая… Прекрасно освежает, хотя даже в тени температура адская. Вдобавок солнце почти в зените и немилосердно палит потрескавшуюся от жара землю, а вместе с ней и нас. Впервые за несколько дней думаю о Ней. Где Она? О чем мечтает? А впрочем, зачем это мне? Там, в мирной жизни, все было не по-настоящему. Какие-то мелкие ссоры, дрязги, попытки найти  свою любовь. Писал стихи Ей. А теперь я здесь, среди невыносимой жары, дыма и отдаленных криков готовлюсь вступить в бой. И знаешь что? Это мое. Мое. И без никаких вариантов.

— К бою!

Я занимаю позицию под раскидистым кустом. Часть веток уже срезана острыми, как бритва,  минными осколками, но и оставшихся хватает с лихвой для прикрытия. Смотрю на французов. Они вновь выгоняют вперед танки и, укрываясь за броней, двигаются на нас. Я отчетливо вижу фиолетовые истертые «пики» на броне ближнего ко мне танка. Теперь-то я могу определить тип машин: АМХ-30. Обвешанные железными решетками и цепями, они идут на нас. Изредка пехота простреливает пространство по бокам от машин. Часть бьет из подствольников в окна ближних к дороге домов.
Я ставлю гранатомет на боевой взвод. Краем глаза отмечаю, как командир нашего взвода поднимает руку вверх. Я сжимаюсь в один комок нервов, готовый распрямиться по сигналу лейтенанта.

— Огонь! Бей!

Я встаю на одно колено и ловлю в прицельную рамку ближнего «француза». Танк едет медленно и величаво, словно хозяин, который идет по своей земле. Вспоминаю, как нас учили: стрелять в борт, ближе к корме машины. Навожу, задерживаю дыхание. Выстрел! Отбрасываю ставшую ненужной трубу и падаю на землю.
Вокруг разверзается ад. Свистят пули, захлебывается огнем наше и их стрелковое оружие. Но танки молчат! Молчат! Я подтягиваю автомат за ремень к себе и поднимаю глаза. «Моя» машина стремительно окутывается клубами маслянистого черного дыма, над кормой цветет и бьется, словно живой, огненный цветок. Немного левее, метрах в пятидесяти застыл второй АМХ, башенный люк открыт и из него в небо тянется тяжелый черно-серый столб, будто кто-то раскурил в танке огромную сигару. И как только она туда влезла?

Пехота, шедшая за танками, пострадала меньше: стальные махины закрыли ее от угрозы. Но теперь французы находятся в худшем положении, чем мы – горящая техника закрывает им обзор плюс они, скорее всего, не определили еще, откуда ведется огонь.

— Окружаем их! Медведь, командуй отделением!

Так я получаю под свое начало шесть бойцов. Все наши, проверенные еще в тренировочном лагере. Артем, Кирюха, Петр, Артур Казарян. Вместе мы перебежками добираемся до одноэтажного домика, выкрашенного в коричневый цвет. В углу у него дыра, и через нее мы проникаем сначала в кухню, а затем в комнату, окна которой выходят как раз на ту улицу, где закрепились нацисты. Им пришлось отойти после потери двух танков назад. Сейчас они были примерно там, где находился КП второй роты до ее разгрома. Даже видны были обрывки маскировочной сети, разбросанные возле укрытия.

— Так, распределите сектора обстрела. Как только наши двинутся в центре, я дам сигнал!

Мы затаиваемся у окон комнаты и ждем. Французы стреляют из двух пулеметов, установленных на стволе поваленного тополя. Двое возятся с каким-то большим ящиком. Из него появляется длинная черная антенна, похожая на тараканий ус, я жестом показываю Артему на нее и вполголоса говорю:

— Когда начнем стрелять, убей этих двоих в первую очередь.

Он кивает, шутливо прикладывая к неуставной бандане ладонь. Я скалюсь в ответ. Мне весело. Только что я сжег вражеский танк, а через минуту буду отправлять к праотцам ненавистных мне французов. А мон плезир, месье, а мон плезир! И язык какой противный. Словно глиняные тарелки друг о друга стукаются. Хотя, впрочем, для трусов и гомосексуалистов в самый раз. Не по-русски или по-немецки же им говорить!

Нацисты занимают позиции, перекрывая всю улицу. Вскоре все подразделение человек из тридцати бьет в сторону ерохинского взвода. Впрочем, вскоре французы начинают сниматься с позиций и под прикрытием продолжающих стрельбу пулеметов на тополе собираться возле старого КП второй роты. Ну, что же, пора и нам вмешаться. Я по цепочке передаю сигнал «Приготовиться», а затем кричу что есть мочи:

— Отделение — огонь!

Мы почти одновременно вскакиваем. Я упираюсь локтем в подоконник и бью длинными очередями по заметавшимся французам. Первыми погибают двое у средства связи: их буквально шпигует свинцом Артем. Я сначала сосредотачиваюсь на пулеметчиках и аккуратной очередью распарываю крайнего ко мне от бедра до грудины. Он падает навзничь, его пулемет отлетает в сторону. Второй успевает бросить позицию и достаточно далеко убежать, но у домика напротив с желтой облупленной краской моя очередь настигает его и отбрасывает прямо на стену, заляпывая кровью нарядный резной узор на крыльце.

С фронта появляются наши во главе с лейтенантом. Но воевать нам уже не с кем – французы не принимают боя и бегут. Мы второпях добиваем двоих раненых, забираем пулеметы и уходим — снова начинается обстрел. По пути обратно видим последний, третий, французский танк. АМХ стоит у поваленного забора, упираясь кормой в разрушенное одноэтажное здание. Люки раскрыты, а немного дальше, возле раскидистого сиреневого куста лежит тело в черном комбинезоне. Другие члены экипажа, видимо, успели уйти. Сам танк уже осматривают четверо бойцов-добровольцев.

— Целехонький! Даже БК не израсходовал!

Это кричит стоящий на башне сержант. Мы улыбаемся ему и машем руками, проходя мимо брошенного АМХ. Это первый трофей бригады в сражении за город. Чуть позже, вечером, нацисты бросят еще одного «француза» со слетевшей гусеницей, а уже в сумерках заплутавшая «шестьдесятчетверка» вышла на наши позиции на окраине города и там была захвачена. Излишне, наверное, упоминать, что экипаж был расстрелян прямо у кормы танка.

Мы же вернулись на прежние позиции. Вторая рота постепенно пришла в себя, однако вскоре выяснилось, что командир погиб в результате французской атаки. Вместе с ним на нескольких примыкающих к площади улицах, откуда только что вернулся наш взвод, остались еще восемнадцать человек. Осиротевшую роту командир батальона по рации перепоручает лейтенанту Ерохину, поскольку именно он отвечает за участок оборонительного периметра, где прежде стояла вторая рота.

До конца этого бесконечного дня мы отражаем еще две атаки и переживаем как минимум шесть обстрелов. Нам удается сжечь БМП нацистов в районе уже погасшего сада и достать из минометов пулеметное гнездо у подножия памятника Ленину.
Впрочем, достается и нам: вражеские танки и артиллерия пристреливаются по церкви — основному узлу обороны и единственному наблюдательному пункту – и вскоре разрушают колокольню. Она обваливается внутрь, часть обломков падает на купол, проламывая его.

Когда на измученный непрерывными боями город ложатся прозрачные летние сумерки и, наконец, спадает жара, к нам на помощь с окраин приходят два танка с десантом на броне. Бойцы рассказывают, что населенный пункт почти окружен, часть бригады отступила на восток, и оттуда ведет сильный заградительный огонь, не давая нацистам свободно передвигаться даже по захваченной части города. Здесь же остались несколько крупных пунктов обороны: наш в центре, один немного севернее возле пожарной части и на южной окраине в бывшем тепличном хозяйстве. Картина, конечно, не самая радужная, но и не совсем уж черная – будем надеяться, что командование нас не забудет. А пока что мы готовимся к следующему дню. Когда ночь полностью вступает в свои права, танкисты на буксире втягивают трофейный АМХ на наши позиции. Полночи мы, меняясь через каждый час, роем вместе с танкистами укрытие для французской машины. Перестрелки не стихают до рассвета. Лишь когда небо начинает светлеть, стрельба затихает ненадолго.

***

Я сижу в укрытии, вырытом недалеко от позиции танка — снаряжаю магазины АК и жду Артема, отправившегося на полевую кухню за жратвой на двоих. Несколько бойцов торопливо укладывают в АМХ снятые с подбитых машин пулеметные ленты. Командир, пригнувшись за башней, осматривает местность. Со вчерашнего вечера почти ничего не изменилось: сад выгорел полностью, дома вокруг площади по большей части разрушены, за исключением неказистой длинной двухэтажной постройки с резными покосившимися ставнями у четырех окон.

 Артем спускается в укрытие. Едим быстро, поскольку пули уже начинают посвистывать в утреннем воздухе. Употребляем разогретые консервы, черный хлеб из привезенных вчера танкистами запасов. Запиваем кофе из термоса. Воду из трехлитровой бутылки разливаем во фляги и оставляем на день — вряд ли сегодня нам представится возможность сходить за питьем. Плюс к этому в НЗ лежит бутылка французской минералки, обмененная вчера на гранату у бойцов-трофейщиков.

По нам снова бьют минометы. Впрочем, за последние дни мы привыкли к противному шелесту и близким разрывам. Поэтому спокойно дожевываем свой немудреный завтрак, я отдаю три магазина Артему и мы лезем наверх. Воздух вновь пропитывается гарью и кисловатой пороховой вонью. Сизые облака дыма поднимаются в районе пожарной части, оттуда слышны выстрелы танковых пушек. На нашем же участке все относительно спокойно, и лишь изредка пулеметы из сгоревшего сада пускают вдоль окопов по паре длинных очередей.

Но затишье длится недолго – после очередного короткого минометного налета враг начинается двигаться по периметру площади, занимая позиции в развалинах домов. Нацисты на трех БМП прорываются к уцелевшей постройке и начинают обстреливать нас из 30-мм пушек. В ответ в сторону двухэтажки ухнул два раза трофейный АМХ. Здание загорелось, минут через двадцать часть второго подъезда, ближнего к нам, вдруг обвалилась, подняв огромный столб пыли и дыма.

Над головами у нас загудел, задрожал воздух.

— Вертушки! — крикнул кто-то возле церкви.

Четыре «крокодила» с полным боекомплектом пронеслись в серо-голубом небе, и ушли на север, к тепличному хозяйству. Вскоре оттуда донеслись глухие разрывы. Над городом стали появляться темные дымные шапки, через пару секунд после появления которых доносился неясный хлопок.

— Зенитки... — проговорил я, смотря на очередную серию разрывов.

Где-то совсем рядом, от здания администрации, заработала 23-миллиметровка, заполняя воздух противным треском. Стрелок бил короткими очередями, а потом разразился трелью секунд в тридцать. Почти сразу с той стороны появился МИ-24. Он летел как-то странно, покачиваясь, словно пилоты были пьяны. Дрожащий, сбивающийся звук двигателей и дымный след не оставляли иллюзий: машина повреждена. Она прошла над площадью и над прилегающими улицами по ней вновь открыли огонь из пулеметов и двух или трех зениток. После этого мы увидели только, как полыхнул огонь в районе капотов двигателей и МИ-24 стал стремительно снижаться.

Было похоже, что вертолет все же не упал: ни взрыва, ни пожара мы не видели. Поэтому все вглядывались в ту сторону с тайной надеждой – может, все же живые? Собратья раненой винтокрылой птицы закружились над местом аварийной посадки, обстреливая прилегающие улицы.

— Подъем! Чего расселись?!

Ерохин, пригибаясь, бежит вдоль окопов, поднимая нас. Оказывается, что вертушка действительно совершила аварийную посадку, и теперь ее окружают нацисты. Экипаж по рации связался со своими, но свободных бортов нет: бомбят прорывающегося с северо-запада врага. Да и сесть вертолету в том пекле негде. Поэтому вытаскивать экипаж придется нам, как ближайшему к нему гарнизону добровольцев.

Идем на двух БМП. Наша 212-ая и машина второй роты с номером 227. На броне два отделения под общей командой нашего лейтенанта и капитан-корректировщик: он должен будет навести артиллерию на поврежденный вертолет после спасения экипажа. Задача вроде бы простая. Если исключить наличие сотен нацистов вокруг «крокодила». Хотя, по опыту прошедших дней боев можно сказать, что враг не так страшен, как его малюют. Французы, участвующие в сражении, действуют только при поддержке бронетехники. Вчера, когда мы сожгли их танки, «лягушатники» быстро ретировались, оставив целую улицу на фланге у окопавшихся возле сада союзников. В то же время, подразделения местных наци действуют несколько храбрее, однако связь даже между близкими подразделениями у них серьезно хромает: ночью бойцы Киршнера пробрались в район сада и выпустили несколько очередей из пулемета по горадминистрации. В ответ нацисты открыли шквальный огонь по своим же. В итоге благополучно ретировавшиеся солдаты Немца наблюдали в течение получаса ожесточенную перестрелку. Впрочем, все это не отменяет количественного превосходства противника и довольно крупных резервов, которыми он активно восполняет потери в городских боях.

БМП резко сбрасывает скорость. Мы скатываемся с брони и начинаем движение вслед за техникой. До подбитого вертолета остался квартал, а нас уже несколько раз бегло обстреляли мобильные группы нацистов. В ответ на выстрелы мы только прибавляли скорости, но теперь необходимо пробиваться к «крокодилу», и это вынуждает нас спешиться. Идем быстро, прикрываясь броней, выставив стволы оружия по сторонам.

БУМ! Легкая прогулка заканчивается, начинается тяжелая рутинная работа. Враг пытается подбить 227-ую, но промахивается и попадает в дом. Позицию гранатометчика в ларьке с выцветшей надписью «Табак» разносим из автоматов, кто-то для верности забрасывает туда же гранату. После ее взрыва враг активизируется, нам приходится теснее прижиматься к стенам домов и вести почти непрерывный огонь, прикрывая бронетехнику. Впрочем, и стрелки башенных пушек не сидят без работы, то и дело накрывая короткими очередями очередное гнездо нацистов.

У нас появляются первые раненые: один из нашего взвода и один из второй роты. Загружаем их в десантные отсеки и продолжаем прорыв к вертолету. Уже виден дым над машиной и звуки стрельбы: экипаж отбивается от наседающих наци.  Но нам приходится уходить с улицы – враг пристрелялся, пули все чаще свистят вокруг и противно щелкают по броне машин. Поэтому сворачиваем в один из дворов, густо заросший травой в метр высотой и каким-то диким кустарником. Быстро зачищаем от противника сарай в глубине двора: я пробегаю вдоль стены дома и бросаю гранату сквозь дыру в прогнивших досках, а Петр и Кирилл завершают работу, расстреливая темноту длинными очередями. Затем останавливаем технику и занимаем оборону. Получается, как это обычно бывает в городских боях, слоеный пирог: вертолет, кольцо наци, мы снаружи этого периметра, и снова враг у нас за спиной.  Но слои пирога постоянно движутся, и в этом смысл городского сражения – не стоять на месте, идти вперед, при этом стараясь смотреть сразу во все стороны и при малейшем движении стрелять. Часто такая тактика приводит к «дружественному огню», но сейчас появление своих в этом районе исключено, поэтому нам становится хоть ненамного, но легче.

Нацисты, попавшие в прослойку между нами и экипажем вертолета, нервничают. Их попытка сходу взять машину провалилась — летчики сосредоточенным огнем автоматов уложили как минимум троих нападавших. Враг откатился, но терять такую вкусную добычу как лишь немного поврежденный МИ-24 он не намерен. Поэтому сейчас наци активно обстреливают «крокодила», явно намереваясь достать прячущихся в бронированном корпусе пилотов.

Сквозь звуки стрельбы мы слышим на параллельной улице какой-то глухой рокот. На рев двигателей бронетехники он не похож, видимо, противник решил разобраться с вертолетом с помощью одной из своих тачанок. Вообще, эти машины, большей часть переделанные из всяческих «Тойот», «Шевроле», «Фордов» и «Фольксвагенов» стали одной из визитных карточек войны в Н. Неприхотливые, выносливые, потрясающе ремонтопригодные, они были и у нацистов, и в армии Союза, и исламистов. Вариантов вооружения было превеликое множество, начиная от пулеметов вроде ДШК или «Кордов» и заканчивая 82-мм минометами, 23-мм зенитками и безоткатными орудиями. Конечно, не обходилось и без довольно дорогих экземпляров с броневой защитой и ПТУР, однако главным преимуществом тачанок все же оставалась их скорость. Быстрые и слаженные атаки десятка подобных машин несли серьезную угрозу для продвижения пехоты. Они сковывали огнем наступающих, создавали иллюзию окружения и плотного огненного кольца, деморализуя противника.

В учебном лагере нам объясняли, как бороться с подобной техникой. Вариантов было два: либо шквал огня из многих стволов с упреждением по двигающейся тачанке, либо вычисление ее стоянок и уничтожение машины на них. Сейчас же на практике это означало, что уничтожать пикап следовало тогда, когда он займет позицию для обстрела вертолета. Опыт нескольких дней боев нас не обманул. Темно-зеленый, с черными пятнами камуфляжа, «Фольксваген» выехал между домами с краю улицы и остановился. Борта кузова горделиво украшала нарисованная под трафарет свастика, этот же знак, только больше и намалеванный белой краской, виднелся на капоте машины (видимо, для опознавания с воздуха). Стрелок, сидевший в кресле зенитной установки, немедленно начал разворачивать ее в сторону осажденной машины. Думаю, он и не подозревал, какая участь его ожидает уже через несколько секунд.

Петр, счастливый владелец выданного нам на эту операцию «Шмеля», встает на одно колено, тщательно целится и стреляет. Снаряд пронзает пространство и через мгновение обращает пикап в огненный шар. Объемный взрыв буквально разносит машину на куски, обломки брони разлетаются в стороны, один из стволов зенитной установки описывает дугу и падает возле вертолета, шипя и дымясь, словно только прошедший мартеновскую печь.

Сразу после выстрела огнеметчика мы открываем шквальный огонь в спину нацистам. Я вижу, как они мечутся между домами, пытаются организовать круговую оборону, но наши пули косят их везде. Несколько человек бросаются бежать сломя голову по той улице, откуда мы пришли, но мы с Артемом синхронными очередями выбиваем бегущих. Оставшийся в живых после первого залпа в ужасе что-то кричит нам, бросает оружие и поднимает руки. Но короткая автоматная трель заставляет его согнуться пополам, обхватывая живот обеими руками, а потом медленно осесть. Он близко, метрах в пятидесяти, и я различаю, как нацист гнется к земле, утыкается в нее и сучит ногами в предсмертной агонии. Но времени на разглядывание убитого у нас нет – нужно прорываться к вертолету, ибо на смену мертвым придут живые, они будут намного злее и их будет больше.

БМП длинными очередями завершают жатву, и мы под прикрытием дымов бежим к подбитой машине. Корпус изрешечен пулями, откуда-то снизу течет непонятная желто-черная жидкость. Один из летчиков серьезно ранен: две пули попали ему в грудную клетку, второй жив и помогает грузить товарища в подъехавшую 227-ую. Враг пока не опомнился, но мы уверены, что погребальный костер из обломков «Фольксвагена» и бешеная стрельба в районе падения вертолета обязательно привлекут внимание нацистов. Поэтому все делаем максимально быстро: размещаем раненых в десантном отсеке, грузимся сами на броню и отъезжаем. Корректировщик уже диктует координаты «крокодила» артиллерии: через пару минут она уничтожит поврежденную машину.
Почти сразу после выезда на улицу по нам начали бить вражеские автоматчики. Отвечали им короткими очередями на ходу, изо всех сил прижимаясь к броне и молясь всем богам, лишь бы не упасть с ревущих железных колесниц. А мехводы выжимали из них все, что можно, и даже больше. За спиной уже вырастали дымные грибы разрывов: артиллерия кромсала несчастный вертолет на куски.

До позиций мы добрались благополучно. Уже возле оборонительного периметра особо наглая группа нацистов с тачанкой попыталась нас атаковать, однако несколько выстрелов АМХ поставили все на свои места. Раненых мы сразу выгрузили из БМП на руки медиков. Оба наших выжили, а вот пилоту повезло меньше — он умер на операционном столе. Наци в отместку за этот рейд обрушили на нас шквал огня и снова попытались атаковать одновременно и через площадь, и из городской застройки. Воздух насытился дымом и кислой пороховой вонью, земля дрожала и ходила ходуном от непрерывного огненного ливня. И мы, и вторая рота начали нести потери. Пришлось глубже зарываться в землю, одновременно пытаясь не допустить прорыва врага на позиции. На нас опять пошла бронетехника: танки, БМП, БТР. Все это непрерывно двигалось, стреляло. Горело и взрывалось. Видимо, командование поставило нацистам жесткую задачу — расправиться с нашим укрепрайоном до вечера. Поэтому они шли волнами, заменяя друг друга, поддерживая огнем накатывающиеся на нас группы и прикрывая отступающих. Впрочем, такое количество техники и людей на относительно узком пространстве только мешало вражеским командирам правильно оценивать ситуацию.

Наш взвод держался из последних сил. Вернее, это был уже не взвод: в строю оставалось всего 12 человек из 28. Ерохин, с красными выкаченными глазами и царапиной через всю левую щеку, метался по нашему бастиону, который уже в третий раз за сегодня оказывался окруженным с трех сторон. Враг упорно рвался к церкви, поливая ее свинцовым ливнем. А мы били их с фланга. Отсекали пехоту от техники, если удавалось — обстреливали бронемашины. Периодически в сторону нашего редута враг выплевывал штурмовые группы, но они редко доходили до нас: АМХ бил осколочными, а мы поддавали из всех стволов. Вдобавок к этому остатки взвода Киршнера умудрялись не только накрывать огнем площадь, но и помогать нам, отстреливая врага на стыке оборонительных участков.

— Когда это закончится? – выматерившись в очередной раз, крикнул Артем.

— Когда мы отправим их всех в ад! — ору я в ответ, перекрывая стоящий вокруг дьявольский грохот.

— Они скоро выдохнутся. Нельзя столько времени беспрерывно атаковать, - задумчиво говорит попавший  в наш окоп после очередной вражеской волны Казарян.
 
— Можно, Артуро, можно. Мы же сидим. И будем сидеть. Так почему бы им не идти на нас? — философствую я.

— Ты же журналист, Медведь? — меняет тему Артем.

— Был когда-то. Давно. А что?

— Напиши про это все. Когда война закончится. Про нас. Про Леху. Да и про себя не забудь. Ладно?

— Если эта война когда-нибудь закончится, то напишу. Даю слово.

Артем протягивает руку. Я сильно сжимаю ее и смотрю в глаза товарища. Они отливают оружейной сталью, и в них пляшут злые и веселые огоньки. Молча киваем друг другу. Над головой снова свистят пули – это значит, что враг снова идет в атаку.

Казарян все же оказался прав. Это была последняя атака нацистов. Но шли они в нее уже неохотно. Ужасные завалы из горящей техники, изодранных трупов, частей тел и обломков оружия устилали весь оборонительный периметр, площадь и окрестные улицы. Танки с оторванными башнями, развороченные бронемашины с порыжевшими от пламени корпусами. Все это укрыто почти непроницаемым саваном черного и густого, словно смола, дыма. Заката солнца мы не видим: небо окончательно затянуло стелющимся над городом смогом войны. От тяжелого, удушливого запаха нигде не спрятаться. Сладковато-приторная вонь горящей органики окутывает, словно какое-то погребальное покрывало. Сначала от нее выворачивало наружу, рвало остатками пищи, потом желчью, но сейчас мы привыкли, благо ближайший источник всего метрах в пятидесяти — все еще дымящийся обугленный корпус БМП со съехавшей набок башней. Ее расстреляли из гранатометов, причем почти сразу попали в боекомплект, вслед за взрывом которого ожидаемо полыхнули баки. Мы совершенно точно знаем, что машина полна трупами — почему-то нацисты ехали в десантном отделении.

Наш гарнизон сократился почти вдвое. Фактически, батальон разбит. Сгорели прибывшие вчера танки: непривычно низкий, обезбашенный силуэт одного из них торчит на фоне горящих домов возле церкви. Как минимум 8 БМП тоже отправились к машинному богу. Слава Богу, что наша 212-ая уцелела, хотя Ерохин трижды выгонял машину на прямую наводку. Два раза ее едва не уничтожали вражеские гранатометчики. Видимо, хранили какие-то высшие силы. Остался целым в этой бойне и трофейный «француз». Расстреляв все три имевшихся боекомплекта, он теперь стоял, опаленный, с обгоревшей краской на стволе орудия.

Мы отрешенно сидим в темноте окопа. Над головой летят искрящиеся пятна неправильной формы — рядом с нами горит тополь, и это его листья кружатся в последнем танце над оборонительным периметром. Мы только что вернулись с прилегающей улицы — ползали и собирали боеприпасы для завтрашнего боя, поскольку своих нам явно не хватит даже на час такого ожесточенного сражения, которое мы пережили сегодня. Насмотрелись, конечно, достаточно. Снова убитые в разных позах, целые, будто только прилегли на минутку, и изуродованные, обгоревшие. С одного из таких, наверное, офицера, я снял пистолет. Небольшой, аккуратный, как раз мне по руке. Единственное, что портило картину, так это потеки жира на рукояти и на ствольной коробке. Уже застывшие — БТР, под которым я нашел этого мертвеца, спалили еще в первом часу. Большая часть экипажа смогла уйти, а вот этому не повезло. Поэтому теперь я сижу, прислонившись спиной к сухой стенке окопа, и медленно очищаю трофей от человеческого жира. Страшно? Да вроде нет. Завтра пистолет наверняка мне понадобится, ибо противник явно собирается раздавить нас, пусть даже ценой и рукопашных схваток.

— Знаешь, Медведь, я же вроде нормально жил. Ну, жена там была, я за ней два года бегал, прежде чем она мое предложение приняла. Дочку родили вот. Ей сейчас … три года. На первый взгляд все как у всех. А толку с этого? Как у нас день проходил? Встаешь с утра – вали на работу. Я жену целовал сначала, а потом она как-то спросонья глянула на меня. И знаешь, столько презрения я увидел, какого-то отвращения, чтобы больше к ней не прикасался по утрам. Наверное, эти два года ухаживаний не сблизили нас, а только больше отдалили. Не понимаю, зачем она согласилась тогда, раз не любила. А дальше только хуже … Родители нашу свадьбу так и не одобрили, считали, что я себя не уважаю, что столько времени за одну девушку цепляюсь. Поэтому отношения с ними совсем разладились. Ну да ладно. Приходишь потом с работы, она с ребенком встречает. Только это уже не та девушка, которую я полюбил. Оно все исчезло, понимаешь, ничего уже не осталось. Она тоже это чувствовала, знала.

Артем судорожно сглатывает слюну и мотает головой. Я срезаю последний пластик жира с рукояти и поднимаю пистолет повыше, чтобы на свету пожаров лучше осмотреть свой трофей.

— Когда я сказал ей, что уезжаю на войну, она села в кресло и тихо спросила: «Ты с ума сошел?» Вот так просто, без всяких слез. Конечно, потом началось. Узнали ее родители, моих подключили. Этот вой стоял все две недели сборов. «На кого ж ты нас покидаешь, да как же так, совсем рехнулся» и т.д. Интересно, знаешь, что  последние года два эти люди моей судьбой не интересовались от слова «совсем». Каких-то друзей притащили еще.

— Понимаешь, Темыч, это был наш выбор. Твой, мой, Артура вон, — я показал лезвием ножа на спящего в углу окопа Казаряна. — Мы все пришли сюда, приняв взвешенное и по-своему мудрое решение. Возможно, самое важное решение в своей жизни. Все эти свадьбы-разводы, устройства на работу — все это мелочь по сравнению с этим. Потому, что рисковать своей жизнью будем мы сами. Не папа с мамой, не твоя жена. Только мы сами. Знаешь, в старину по уходящему воину никто не причитал. Его решение уважали, с его мнением считались. Это сейчас так принято: устраивать плач, вой, будто в семье не солдат, готовый защищать с оружием в руках свои идеи, а дебил, которому впору подгузники покупать.

Я наливаю в колпачок фляги немного воды и выпиваю. Надо экономить и воду, и патроны — мы практически окружены, и когда сюда пробьются резервные части бригады, непонятно. Потом засовываю пистолет за пояс и продолжаю:

— Вот посуди сам: как было здесь в начале войны? Мужики, если их можно так назвать, толпами собирали своих баб-детишек и валили куда глаза глядят. Ладно бы, возвращались потом, отправив семью в безопасное место. Так нет, они так годами и жили в эвакуации, выпрашивая у принимающей стороны всякие льготы: мол, мы жертвы войны и все такое. Знаешь, у местных, кто остался здесь, есть мнение, что война бы давно закончилась, если бы мобилизационный ресурс из почти миллиона здоровых мужиков не разбежался по ближнему и дальнему зарубежью.

— Именно поэтому мы здесь. Кто-то спрятался за женскую юбку. Кто-то торгует гуманитаркой. А кто-то пришел сюда из другой страны, чтобы прекратить эту войну.
Мы замолкаем. Где-то вновь стреляют: слышны короткие очереди ЗУ и тявканье автоматических гранатометов.

— Говорят, в городах на западе жизнь течет, как и раньше. Клубы работают ночные, толпа там веселится...

— Это ненадолго, — кривлюсь я в презрительной ухмылке. — Мы придем туда, обязательно придем.  И никакой жалости мы испытывать не будем. Помнишь, как в лагере нам показывали кадры из гетто в Л? Оно в городской черте было. То есть клубы, бутики и прочее буквально в километре от места, где уничтожались десятки тысяч людей, по большей части ни в чем не повинного мирняка.

— Сто двадцать тысяч, — машинально уточняет Артем.

Молчим. Артур подсаживается к нам, протирая спросонья глаза.

— Парни, вы спать сегодня уляжетесь, не?

— Да фигня. Все равно рассвет скоро. Полночи проползали по трупам, — отвечаю я.

— Нарыли чего-нибудь?

Я протянул Артуру очищенный пистолет. Он повертел его в руках, принюхался зачем-то и отдал обратно.

— Горелым воняет.

— Прежний владелец поджарился. Запарился, пока от его продукта горения ствол очистил.

Казарян кивает головой. За последние дни мы привыкли к таким вещам. Впрочем, как известно, не привыкнешь – подохнешь, не подохнешь – привыкнешь. Поэтому другого выхода не было. Нужно жить и убивать врага, ведь глупо умирать в своем первом сражении. Удивительно, но из тех, с кем я приехал в Н. погиб только Леха, да и то в стычке с мусульманами в лагере. Видимо, нас все же хранят какие-то высшие силы.

***

— Идут вдоль дорожки. Двенадцать человек, — передают по цепочке от лейтенанта.
Утром нам пришлось оставить первую линию обороны и отойти вглубь, ближе к церкви. Туда же оттянулись и все оставшиеся силы. Враг оправился после вчерашнего побоища и бросил напрямую через площадь почти два десятка бронемашин вместе с пехотой. Одновременно с этим несколько отрядов прорвались на нашем участке, уничтожив ПТУРом ставший бесполезным АМХ. Мы собирались сдерживать их до последнего, но поступил приказ отходить. И вот теперь остатки нашего взвода, оставшись практически без патронов, ждут в полуразрушенном сарайчике группу нацистов, чтобы в рукопашной схватке добыть хоть какое-то количество боеприпасов.

Уже слышны голоса врагов. Говорят на местном языке. Он немного похож на русский, только со странными звуками и смешными значениями знакомых слов. Кажется, они испытывают облегчение и радость по поводу того, что, наконец, прорвали нашу оборону. Ну, ничего, это ненадолго.

Я сжимаю рукоять пистолета. Патрон в патроннике, оружие снято с предохранителя. Нож пока на поясе. Ребята из взвода вооружились кто чем: ножами, короткими тяжелыми дубинками, у Кирилла замечаю небольшой топорик.

— Так, как только все войдут в зону поражения, начинаем.  Главное – быстрее сократить дистанцию. Сигнал — выстрел из пистолета.

Мы согласно киваем, и лейтенант окончательно замолкает. Время замедляет свой ход, течет как густая-густая смола. Лучи солнца пробиваются через причудливое переплетение веток обгоревших кустов. Пахнет дымом и еще чем-то сладковато-терпким. Звуки... я их почти не слышу. После утреннего боя слух довольно резко сел. Надеюсь, что это не навсегда.

Звучит выстрел. Резкий, снова возвращающий времени его привычную скорость. Ну, поехали! До врага метров пятнадцать, но мы с лейтенантом тормозим через первые пять. Вскидываем пистолеты и словно на стрельбище открываем огонь по скопившимся на повороте нацистам. Я не считаю патронов и не особо смотрю на результаты — просто отстреливаю всю обойму, отбрасываю в сторону оружие и с ножом бросаюсь в атаку.

Вражеская группа в полном ауте. Человек пять или шесть уже лежат на земле, на голове у одного вижу характерный след от удара топором. Остальные, сгрудившись на небольшом пятачке пытаются отбиваться прикладами. Обилие амуниции мешает им развернуться, оно же не дает открыть огонь из автоматов. Поэтому через пару секунд, дождавшись нас с лейтенантом, взвод бросается в бой. Они сопротивляются отчаянно, как минимум двое наших валятся наземь от ударов нацистов. Однако минуты вражеских бойцов сочтены. Мы врезаемся в их качающийся строй и начинаем работать холодным оружием. Звуки глухих ударов, сопение, мат, всхлипывания оседающих на землю противников заполняют все вокруг, накрывают странной непроницаемой пеленой.
Через несколько минут все заканчивается. Двенадцать трупов нацистов в разных позах лежат на дорожке и вдоль нее. Мы вытираем оружие об их одежду, торопливо собираем трофеи. Среди них попадаются три или четыре М-16: такого оружия в нашем взводе нет, поэтому при случае отдадим Киршнеру — к его «Черным винтовкам» пригодится запасной боекомплект. Отходим, забирая троих погибших. Им сегодня не повезло. Остальные отделались легкими порезами.

Периметр нашей обороны неумолимо прогибается под чудовищным давлением извне. Враг рвется вперед, устраивая временами короткие огневые подготовки из орудий бронемашин. Ни артиллерия, ни минометы не работают — слишком близко сошлись противники. Временами то тут, то там вспыхивают короткие яростные рукопашные схватки. Пока основные позиции у церкви и у крайних домов на площади удается удерживать, но долго так продолжаться не может: у нас скоро закончатся патроны.
Наш взвод соединяется с ротой. Почти сразу, без всякого отдыха, нас собирают у обветшалой церковной лавки. К нам выходит командир батальона и ставит очередную задачу, называя три раза за речь «орлами». Стоящие рядом со мной бойцы Киршнера Лев Исаакович и Лев Давидович переглядываются и один из них скептически замечает: «Мы не орлы, мы львы». Соседи тихо посмеиваются.

Если вкратце, то нам снова нужно идти спасать попавших в окружение. Теперь их несколько больше, чем экипаж подбитого вертолета, а именно – целая рота, не успевшая отойти с позиций в районе продовольственного магазина метрах в трехстах за церковью. Теперь она попала в довольно плотное кольцо, нацисты уже начали расстреливать здание из гранатометов.

Мы вновь собираемся в бой. Я смотрю на лица солдат роты. Заострившиеся скулы, твердо сжатые обветренные губы. И глаза. На уставших лицах они горят жестоким огнем. Почти половина подразделения погибла за четыре дня непрерывного сражения – но мы держимся. На чем? На патриотизме? Отнюдь, ведь все мы приехали сюда из других стран. На жажде справедливости? Тоже нет, в нее мы давно уже не верим. Так на чем же? На ярости, злости и жажде мести. На том самом чувстве, которое появляется, когда рядом убивают твоего товарища, а ты хочешь прожить еще хоть немного, чтобы забрать с собой хотя бы нескольких врагов, чтобы сравнять счет.

В этот раз техника с нами не пойдет — нет боеприпасов и топлива. Поэтому пехота потопает своими ногами. Единственное, что комбат пообещал, так это то, что окруженные будут прорывать кольцо, как только мы приблизимся к их позициям у магазина. Не мешало бы, конечно, пару танков для поддержки штанов, но где ж их, родимых, возьмешь, когда последний еще вчера днем метнул башню.

Выдвигаемся. После короткой обработки вражеского переднего края из подствольников, бросаемся в атаку. Я пробегаю вдоль борта сгоревшей БМП и падаю рядом с ее гусеницей. Рядом лежит труп танкиста в нацистской форме, но для меня безоружная тушка не представляет ровным счетом никакого интереса. Бью короткими очередями в окно соседнего дома, из которого палят по нашим сразу четверо врагов. Они на мгновение затихают, а потом принимаются стрелять уже по мне. Приходится прятаться под днище машины, и вовремя: справа встает разрыв гранаты. Однако, отвлекшись на меня, наци пропускают сразу троих наших поближе, что заканчивается для последователей Адольфа весьма плачевно: в окно летят  несколько гранат. Домик от взрывов загорается, слышно, как в пламени что-то трещит и несильно взрывается.

Мы пытаемся пробиваться дальше, но уже метров через двадцать приходится снова вжиматься в землю: опомнившиеся нацисты бьют из нескольких пулеметов, стараясь не допустить нашего прорыва. Одну из «адских косилок» мы подавляем сразу, удачно выстрелив в деревянный бруствер из РПГ, но остальные прореживают наши ряды: один парень метрах в десяти от меня гибнет мгновенно от попадания в голову, второй отползает, волоча простреленную ногу. Понимаю, что зависать надолго с этими пулеметами мы не можем, иначе нацисты окончательно придут в себя и вместо того, чтобы выручить окруженную роту, нам придется просить помощи уже себе.

Показываю Артему знаками, чтобы он следовал за мной. Потом одновременно срываемся с места и, петляя как зайцы, изо всех сил бросаемся к очередной куче строительного мусора, перекрывающей пол-улицы. Пулеметчики пускают несколько длинных очередей, но мы движемся быстрее. Следующим броском уходим в маленький зеленеющий садик и...

У деревьев стоят человек пять. Ближний к нам, выбритый наголо нацистский лейтенант что-то говорит по рации, небрежно опустив автомат стволом в землю. Его товарищи тоже в расслабленном состоянии сгрудились в одном месте. До сих пор я не могу найти рационального объяснения, почему мне и Артему удалось выжить. Наверное, это были новобранцы, которые только сегодня вошли в город. А может быть, нас все же хранило что-то свыше?

В любом случае я просто вскинул автомат, нажал на спуск и не отпускал его, пока оружие не перестало биться, словно дикий пойманный зверь в моих руках. Едкий пороховой дымок режет глаза, в ушах стоит звон — похоже, я окончательно перестаю слышать. Перед глазам... Пять тел. Лейтенант с размозженной пулями головой, все еще держащий рацию, из которой доносились его позывные, вернее, какая-то смесь русских и иностранных слов, перемешанная с матом. Его бойцы, в стремительно натекающей на траву луже крови. Двое судорожно хрипят, пронзенные нашими пулями, остальные лежат тихо, словно спящие.

Медленно поворачиваюсь в сторону Артема. Он так же застыл на месте с поднятым автоматом. Медленно сглотнув накопившуюся слюну и не сводя глаз с товарища, опускаю автомат и медленно иду к расстрелянным нацистам. Берцы скользят на мокрой покрасневшей траве. Останавливаюсь у тел. Слух возвращается и до меня доносится невнятный булькающий голос:

— Мама, мама, мама...

Это шепчет лежащий возле ствола яблони боец в камуфляже-березке. Он загребает рукой сбитые пулями листья и смотрит куда-то сквозь меня. На вид ему лет двадцать, как и мне. Я доброволец, он нацист. Не знаю, был он плохим или хорошим сыном, была ли у него девушка, или он уже обзавелся женой. Неважно. Я отстегиваю магазин своего АК, достаю новый из разгрузки, вставляю его, досылаю патрон в патронник и ставлю переключатель на одиночный огонь. Медленно поднимаю оружие, протягивая его через густой, как кисель воздух, и стреляю в голову. Нацист дергается, ноги в армейских ботинках бьют с хлюпаньем по кровавой луже, натекшей из-под его товарищей. Я глубоко вздыхаю, откашливаюсь, сплевываю густую тягучую слюну и уже спокойно оборачиваюсь к Артему:

— Все. Готовы.

Мы уходим, почти убегаем с этого места, надеясь, что наши товарищи под пулеметным огнем еще живы и наша задержка не станет фатальной. Но все обошлось: окруженная рота начала прорыв, и оказавшиеся между двух огней нацисты оказались смяты ударом в спину. Мы соединились с окруженцами и двинулись в обратный путь. Наци пытались обстреливать нас, но шок от прорыва и, видимо, больших жертв, не давал им предпринять сколь-нибудь успешную попытку блокирования. Поэтому уже через полчаса мы вернулись на оборонительный периметр.

Как и вчера, наш удачный рейд взбесил нацистов. Они снова бросили на нас бронетехнику. Но теперь он могла двигаться только причудливыми зигзагами среди брошенных окопов и своих горелых собратьев, которые под огнем никто и не думал оттаскивать в тыл. В начале третьего наша рота удачно отстрелялась из гранатометов по вражескому Т-72, который почти сразу подорвался на собственном боекомплекте. Вспышка, ужасающий рев огненного фонтана, вырывающегося из корпуса поверженной машины, охладили пыл наступавших на нашем участке наци, но уже через час началась новая массированная атака.

— Экономить патроны! Цельтесь точнее!

Командир роты, пригибаясь, снова пробежал вдоль обороняемого нами участка. Мы занимаем территорию небольшого церковного кладбища могил на 20-25. Большинство из них старые, с давно сгнившими и покосившимися крестами. Но примерно треть представляют собой каменные надгробия. Сейчас именно за надмогильными плитами прячемся в ожидании атаки мы, живые.

— Было бы неплохо, если бы жмуры тоже поучаствовали. Как-никак их землю защищаем. В прямом смысле, — мрачно шутит Казарян, примостившийся у витой ограды могилы.

Все начинается, как обычно, с прилетов почти десятка гранат из подствольников и залпа из РПГ. У нас стонут несколько раненых, санитары бросаются к ним, а мир вокруг уже наполняется грохотом десятков автоматов. Враг движется среди поваленных деревьев и обгоревших корпусов боевой техники. Как и сказал ротный, мы стреляем скупыми короткими очередями, стараясь выцелить тех, кто хоть на секунду замирает вне укрытия. Но постепенно нацисты все же подбираются ближе к нам. Летят гранаты. Взрыв одной из них разносит в куски крупный бетонный крест метрах в пятнадцати от меня. Мелкая крошка бьет по рукам и стволу автомата. Довольно крупный осколок ударяется о стекло трофейных тактических очков. Я перекатываюсь вправо, за большую могильную плиту. Пули свистят вокруг, щелкают по камням, звонко рикошетят от массивных железных оград. Я кладу ствол автомата в выемку на плите и короткими очередями заставляю залечь двоих наци метрах в пятидесяти от меня. Отчетливо вижу, как они перекатываются, стремясь выйти из-под огня. Задерживаю дыхание и плавно жму на спуск. Один дергается, выпуская из рук автомат и хватаясь за простреленную руку. Второй приподнимается на локтях и бьет по мне длинными очередями. Приходится прятаться, а потом резко перекатываться левее памятника. Вижу, как наци, лежа на боку, достает из разгрузки новый магазин. Даю длинную очередь «на испуг». Срабатывает — он перекатывается, фактически открываясь мне. Добиваю оставшимися пять или шестью патронами.

Эту атаку мы все же отбиваем, хотя для того, чтобы отогнать обнаглевших нацистов, приходится забрасывать их гранатами. После отступления вновь начинается ставшая привычной тягомотина обстрела из станковых пулеметов и орудий бронетехники. Правда, совсем неожиданно нам на помощь приходит четверка легких штурмовиков. Они ювелирно кладут бомбы на площади и в районе горадминистрации, поджигая технику и разгоняя вражеских солдат. После бомбардировки интенсивность обстрелов спадает. Несколько групп нацистов пытаются еще прорваться на участке деблокированной нами третьей роты, но попадают под перекрестный огонь и отходят, теряя БМП. Дымящаяся «коробочка» дополняет собой усеянный горелыми машинами пейзаж у нашего оборонительного периметра.

Мы простояли и этот день. Церковь, служившая штабом обороны, разрушилась от многочисленных попаданий в нее. Также обстрелом были уничтожены немногие оставшиеся целыми дома на краю площади и ветхое здание церковной лавки. По сравнению с вечером предыдущего дня площадь наших позиций уменьшилась почти в два раза, но преимущества врагу это не дало — линии войск настолько близки друг к другу, что ни авиация, ни артиллерия не могут использоваться. Кроме того, и бронетехника уже едва пробирается среди нагромождений сожженных танков и БМП.
Весь взвод, а осталось нас 9 человек, сидит в углубленной и укрепленной воронке. На склоны выставлены два пулемета, у дальнего ската лежат доставшиеся после передела ротного имущества РПГ с тремя гранатами и один «Шмель». Ерохин что-то пишет в блокноте, двое спят, один наблюдает. Остальные сидят тесной кучкой вокруг маленького костра, на котором разогреваются консервы.

— Жил я, значит, в общаге. Девятый этаж. Четыре или пять человек в комнате, мы с истфака и два спортфаковца. Само собой, что у парней был инвентарь: гири там, гантели. Ну, вот. А рядом с общагой дом стоял, в котором жил профессор Семенов. Вроде как умный мужик, но вредный, зараза, каких поискать надо, и мелочный до ужаса. И была у него машина. Ну, как машина — какое-то несчастное механическое животное годов 80-х. Парковки рядом с домом не было, нужно было на соседнюю метров за пятьсот переезжать. А это же неудобно, да и бензин тратить. Вот он и повадился ставить своего динозавра рядом с общагой. Конечно, профессор боялся, чтобы его машину не украли, поэтому повесил на нее лучшую сигнализацию, которую сумел достать. Ну, и началось! Каждую ночь эта скотина механическая орала под окном и в час, и в два, и в три. К нему ходили со всей общаги, просили, а он ни в какую. Я, мол, профессор, а вы малолетки. Кыш отсюда! Доигрался мужик… В очередной раз, когда эта падла завыла в полтретьего утра, Вован, чемпион области по гиревому спорту, взял тридцатьдвушку и просто выкинул ее в окно. Все. Внизу что-то лязгнуло, грохнуло и затихло. С утра встаем от пронзительного ора, плавно переходящего на ультразвук. Причем что именно кричит человек – не ясно. Какие-то нечленораздельные звуки. Спускаемся вниз. На тротуаре толпа человек в сорок. В середине Семенов, продолжающий вопить. А рядом… ну, вчера она была машиной. Короче, гиря, которую выбросил ночью Вован, попала точно в крышу «Жигуленка», пробила его насквозь и заставила сложиться как детскую книжку пополам. Естественно, что восстановлению эта груда металлолома уже не подлежала.

Взрыв смеха заглушает на время даже звуки близкой перестрелки. Наши товарищи собираются к огоньку, прячет блокнот и подходит к нам и лейтенант. Едим медленно, словно в последний раз, смакуем пищу и напиток из каких-то травок. Светло-зеленого цвета, с горьковатым привкусом, он придает сил и бодрости. Правда, местные жители, как мне довелось наблюдать, пили его же в виде густого-прегустого киселя, при этом обязательно заедая кусочком хлеба, обильно посыпанным солью. Был еще один вариант этого напитка, но командир роты предупредил нас предельно четко — кто попробует его и попадется, может сразу брать белую простыню и ползти по направлению к кладбищу. Говорят, в третий вариант добавлялся сок из некоего кустарника, который вызывал галлюцинации.

Вообще, культура Н. за прошедшие 10 лет изменилась до неузнаваемости. Вторжения нацистов и мусульман полностью разрушили остатки советской действительности и уничтожили немногие наработки предвоенной н-ской. В итоге к началу третьего десятилетия двадцать первого века в Н. сформировалась совершенно самобытная культура, основанная на диком и противоречивом симбиозе исламских традиций (по большей части в гастрономических пристрастиях местного населения), западноевропейского декаданса времен Второй реконкисты и старого, почти мифического колорита века эдак двенадцатого. На практике же все выглядело совсем не так толерантно и многообразно. Часть некогда единой Н. представляла Дикое поле, в котором даже само понятие «культура» атрофировалось и являлось скорее атавизмом, чем действительно важной частью жизнедеятельности народа. Изобразительное искусство представляло собой уродливые граффити на стенах немногих уцелевших от бомбежек домов. Скульптура — только в виде низкокачественных поделок очередным «героям» войны. Музыка... сохранились только песни о подвигах и заунывные погребальные баллады, звучавшие почти каждый день под хмурыми небесами.

Конечно, сказать, что Н. окончательно скатилась в Средневековье, нельзя. Во многом, этому способствовали маленькие группы энтузиастов-интеллигентов, преимущественно выпускников нескольких крупных гуманитарных ВУЗов, последний из которых был закрыт 3 года назад. Эти ребята отчаянно пытались писать стихи о любви, рисовать волшебные пейзажи и петь песни о прекрасном будущем. Но согласись, читатель, очень трудно говорить о теплом летнем дождике, птичках и поцелуях под луной, если вчера в соседний дом угодила бомба, и крики придавленных многотонными плитами людей стоят у тебя в ушах. Поэтому если еще года два-три назад клубы по интересам могли собрать до сотни посетителей, то сегодня аудитория самого крупного из них — столичного салона «Эрато» — насчитывает едва ли 30-40 человек.

Мы слышим тяжелый рокот. От него едва ощутимо подрагивает земля. Густой, как смола, горячий воздух немного покачивается, сдвигается. Порыв сильного ветра пригибает к земле одинокое, чудом уцелевшее деревце рядом с покореженной оградой могилы какого-то неизвестного горожанина.

— Гроза идет... — задумчиво говорит лейтенант.

Голубовато-белые вспышки освещают горизонт. Ветер несет пепел и почерневшие листья с деревьев. Где-то в вышине с карканьем проносится стая ворон. Снова грохочет гром, но уже намного сильнее и ближе.

— Готовьте плащ-палатки!

Ткань ложится на потное от работы и жары тело, словно противная пленка. Брезгливо повожу плечами, словно стараясь сбросить ее, но на самом деле просто укрываюсь от очередного порыва ветра, который едва не сбивает с ног.

Ослепительная вспышка озаряет мерцающим светом наши позиции, площадь и могилы, чей покой был осквернен сегодняшними боями. В призрачном блеске отчетливо видны силуэты мертвой бронетехники и неубранные трупы нацистских бойцов. Все снова погружается в чернильную темноту, которую через секунду на части рвет оглушительный громовой залп. Гигантские небесные резервуары, словно пробитые ударом молнии, извергают на нас тонны воды. Дождь хлещет невиданным водопадом, словно старясь всех нас утопить. Вспышки следуют одна за другой, и в их неверном свечении кажется, что тела на земле шевелятся в каком-то одном, только ими слышимом, ритме.

Проливной дождь идет почти всю ночь. Природа словно сходит с ума, низвергая с небес холодные потоки. Мы стоим на постах как обычно, по два часа, и этого времени с лихвой хватает, чтобы промокнуть насквозь даже под плащ-палатками. Правда, никто не жалуется: после стольких засушливых дней мы воспринимаем этот прохладный душ как манну небесную. Он смывает усталость от непрерывных боев, словно вливает в нас новые силы — драться и побеждать.

Мое время — перед рассветом. Небо потихоньку розовеет, прохладный северо-восточный ветер рвет завесу из туч и разбрасывает их серые ошметки в дальние углы небосвода. От пропитавшейся водой земли идет ни с чем не сравнимый запах. Где-то в районе теплиц бьет несколькими длинными очередями пулемет. В ответ ему огрызается парой коротких плевков АГС. Потом все затихает. Я сбрасываю плащ-палатку, и по телу проходит приятный холодок. Снова всматриваюсь  во вражеские позиции. Вдоль прорытого вчера хода сообщения мелькает покрытая маскировочной сетью каска. Меняется часовой. Раздумываю над тем, не дать ли мне короткую очередь, когда будет возвращаться смена, но вспоминаю, что патронов и так кот наплакал, поэтому решаю поберечь их.

Слышу какой-то странный гул. Оглядываюсь в поисках источника, но вокруг все спокойно. Гул усиливается, перерастая в свист. Поднимаю голову к небу. Голубовато-белый, с примесью розового, купол режут длинные белые струи. Пытаюсь их сосчитать, но быстро бросаю это занятие – их слишком много.

— Охренеть... — протягивает вылезший из своего укрытия Артем.

Он тоже смотрит в заполненные ракетами небеса. Пока мы стоим так, первые снаряды устремляются к земле где-то за городом. Мгновение спустя земля ощутимо начинает дрожать, а над окраинами стремительно растет серо-черная дымовая завеса, в которой исчезают все новые и новые огненные кометы.

Артподготовка длится почти час, с 4:00 до 5:00. Где-то через минут двадцать к артиллерийскому удару присоединяется авиация. Воздух снова становится осязаемым, он дрожит от рева десятков вертолетов и легких штурмовиков. Они ведут огонь из пушек, обстреливают нацистов НУРСами, несколько поршневых машин сбрасывают в районе пожарной части напалм — густые столбы черного дыма от его горения возвышаются мрачными колоннами над городом. В высоте небес режут пространство почти неразличимые с земли реактивные самолеты. Они бомбят нацистские резервы за городом, в полях.

В половине шестого нам дают приказ зарыться как можно глубже. Через минут двадцать шестерка штурмовиков обрабатывает площадь, здание горадминистрации и прилегающие к ним районы. Летчики работают ювелирно — кладут бомбы и неуправляемые ракеты в двухстах пятидесяти метрах от наших позиций. Земля дрожит, в окопы сыпется песок пополам с мелкой противной щебенкой.  После того, как последний огненный столб опадает, мы открываем огонь по переднему краю нацистов. Наша задача — не дать им свободно маневрировать силами, поскольку по позициям уже пронеслось известие о том, что для деблокады уже двинулись основные силы нашей бригады.

Наш взвод переместился вплотную к людям Киршнера и обрабатывает линию вражеских укрытий вдоль сада. Похоже, что нацисты клюют на приманку и начинают поливать нас изо всех стволов. У Киршнера появляется тяжелораненый — бойцу в шею попадает пуля. Пока его перевязывают и оттаскивают в тыл, мы перегруппировываемся. По врагу в этот момент начинают работать уже из городской черты. Мы отчетливо слышим рявканье танковых пушек и грохот стрелкового оружия. Огонь наци слабеет.

Через час батальон нашей бригады вместе с танковой ротой прорывает кольцо блокады и подходит к позициям у церкви. Впереди идет та самая машина с надпись «Монфокон» на борту. Буквально облепивший ее десант сыпется с брони и бросается к нам. Минут пять просто орем что-то и обнимаемся, несколько человек от избытка чувств палят в воздух. Но бой продолжается. Мы пополняем боекомплект и идем вслед за рвущимися вперед добровольцами. Площадь проходим фактически без помех — прижатые огнем нацисты бросают свои позиции у памятника Ленину и в спешке отходят к административному зданию. Однако оно тоже долго не выдерживает смертоносного натиска: рушатся стены и перекрытия этажей. Танковые снаряды безжалостно молотят старые кирпичные стены, вырывая за один раз по большому обломку стены. Прибавляют веселья защитникам здания и огнеметчики, методично убирающие пулеметные гнезда в окнах. Вскоре полыхающий остов горадминистрации перестает плеваться огнем, открывая нам путь в западную часть города.

— Вдоль стен! Внимательнее к подвалам!

Я слышу предупреждающие крики командира роты и еще больше внутренне сжимаюсь. Глаза рыскают по сторонам, ствол автомата почти непрерывно следует за ними. Мы идем, вытянувшись цепочкой по обе стороны от дороги. Чуть позади движется танк. Иногда по сигналу ротного мы останавливаемся, бронемашина делает выстрел по подозрительному месту, и мы продвигаемся дальше.

 Забрасываю гранату в подвальное оконце, Артем дает туда длинную очередь. Из проема поднимается облачко сизого дыма. Может быть, там никого не было. Может, и был. Неважно. Лучше мы потратим боезапас, чем в спину прилетят выстрелы от недобитого нациста.

Откуда-то из двориков, поросших густой травой, по нам начинают стрелять. Мы немедленно залегаем и бьем в ответ. Несколько раз рявкает танк, разрушая дома возле вражеской позиции. Они оседают в клубах дыма и пыли, усеивая кусками дерева и кирпича все вокруг. Ближние ко двору, откуда ведется огонь, добровольцы поджигают траву самодельными факелами. Вскоре пламя охватывает всю площадь вокруг старой покосившейся хатины. Стрельба стихает, слышен только гул пожара и треск  сгорающего дерева. Мы движемся дальше.

Очаги сопротивления то затухают, то вспыхивают вновь. Наша штурмовая колонна еще раз пять тормозит, выковыривая из укрытий нацистов. Несмотря на поддержку бронетехники и абсолютное господство в воздухе, добраться до окраин города нам удается только к заходу солнца. К этому времени, как мы понимаем из коротких сообщений командиров, сразу три имперских легиона словно косой подрубают основание группировки нацистов вне городской черты. Вместе со спешно переброшенной сюда четвертой мотострелковой дивизией и танковой бригадой, легионеры загоняют противника в своеобразный котел вокруг четырех ферм в нескольких километрах от города. Нашей же Первой добровольческой предстоит отрезать врагу последний путь отступления — в застройку, где он смог бы долгое время выдерживать осаду.

Заход солнца не приносит долгожданной тишины. Нацисты пытаются прощупать нашу оборону по нескольким направлениям, поэтому ночь проходит под аккомпанемент стрельбы и взрывов. Светло почти как днем – авиация не жалеет напалма, поливая им окрестные поля и выжигая мелкие рощицы. В районе ферм в полночь видим несколько похожих на фейерверк вспышек, после которых к земле медленно опускаются белые волнистые линии: видимо, летчики используют белый фосфор.
 
Часа в три утра к нам на позиции приезжает несколько полевых кухонь. Мы торопливо едим кашу с мясом вприкуску с большими ломтями черного хлеба. Из водовозок набираем воду, и уже в четыре тридцать нам дают команду выдвигаться.

Мы идем по краям дороги. Между нами и чуть позади двигаются БМП и танки. Как и вчера, иногда останавливаемся и простреливаем подозрительные места. Только теперь это покосившиеся хатенки, сараи и стога сена, а не городские дома. Вскоре нам приказывают разбиться на штурмовые группы — входим в какую-то деревеньку домов на 10 – 15. Она представляет собой жалкое зрелище. Улица всего одна, после вчерашней грозы она больше напоминает болото. Противная темно-коричневая грязь липнет к ботинкам. У забора одного из домов лежит мертвая худая лошадь. Над ней уже вьются мухи, и запах рядом стоит, прямо скажем, специфический. Дома… если их вообще можно так назвать. Все покосившиеся, с проваленными крышами и запыленными окнами. Дворы заросли сорной травой почти в рост человека. Похоже, что деревня была брошена задолго до наступления нацистов.

Дом на окраине отличается от других. Сложенные из толстых бревен стены, крыша с замысловатым коньком, относительно чистый двор – только мертвая собака с раздробленной пулей головой портит внешний вид. Наш взвод должен проверить  строение, а затем присоединится к колонне — остальная деревня чиста. 212-ая рушит высокий зеленый забор и направляет орудие на окна дома. Мы рассыпаемся по двору, а потом прижимаемся к стенам. Под ударами прикладов звенят стекла веранды. Заходим. Обстановка не сказать, чтобы шикарная, но и не бедная. На полу ковры с мягким ворсом, на стенах несколько безвкусных картин каких-то неизвестных мастеров. Насторожило только то, что два зеркала в прихожей разбиты на мелкие кусочки.

— Твою ж мать...

Мы вошли в зал. Широкий кожаный диван, четыре или пять кресел. Книжные шкафы открыты, тяжелые увесистые тома разбросаны по полу. И… пять трупов. Видимо, хозяева коттеджа. Мужчина лет пятидесяти – лежит возле журнального столика, схватившись мертвыми пальцами за стекло. На серой домашней рубашке много дырок с неровными красными пятнами вокруг. Женщина примерно того же возраста на диване лицом вниз. Халат с пестрыми цветами бесстыдно задран вверх, оголяя ноги с кровоподтеками. Дети — старший мальчик и две младшие девочки, наверное, близняшки, в разных позах на полу. Пуль убийцы на них не тратили. Даже от входа в зал видны глубокие порезы на шеях и руках жертв. На стене криво намалевана чем-то бурым свастика. В воздухе стоит густой запах крови и еще чего-то сладковатого.
Минуты три мы молчим. Слышно только назойливое жужжание мух, влетевших в дом через разбитые нами оконные стекла. Потом Ерохин медленно поворачивается к нам и каким-то чужим замогильным голосом спрашивает:

— Вы все поняли?

— Да, — отвечает взвод.

Лейтенант словно в каком-то ужасном сне еще раз оглядывает зал и отрешенно произносит:

— Если я забуду об этом, Боже, забудь обо мне.

Покидаем деревню в странном состоянии. За прошедшие дни мы привыкли к смерти, но сегодня впервые увидели ее так близко. Ведь в городских боях убивать приходилось издалека точно таких же солдат, как и ты сам. А здесь... беззащитная семья... дети. Все-таки война грязная штука, проклятая, ненавистная.

В пяти километрах от деревни — ферма. Ее уже обстреливает рота легионеров, но тяжелой техники у них нет, и поэтому они ждут нас. Сам животноводческий комплекс довольно большой: административное здание почти у входа, за ним метрах в двухстах — длинные вытянутые коробки коровников. Коров, как подсказали имперцы, там нет: стадо еще пять дней назад было выведено с фермы, где закономерно подверглось избиению с воздуха. Когда легионеры подходили с севера, огромное, поросшее бурьяном колхозное поле было завалено гниющими под солнцем трупами животных.  И вот теперь в помещениях хозяйственного комплекса засели нацисты. Их-то нам оттуда и нужно выкурить.

— Что у вас там случилось?

К нам подлетает Киршнер. Мы коротко рассказываем ему о страшной находке в коттедже. Он на глазах мрачнеет, ноздри с шумом втягивают воздух.

— Сволочи... Ничем не лучше исламистов. Может, еще и хуже. Чертовы ублюдки, высшая раса, мать их! — кричит Немец, ощеривая острые белые зубы.

— Ничего, мы сегодня еще поквитаемся с ними..., — заканчивает он, хмуро глядя в сторону фермы, окутанной дымными шапками разрывов.

Я стою у брони 212-ой. От нагретого корпуса идет жар, в открытом люке механика-водителя копошится наш неутомимый кочегар Саня. Я думаю, вернее, пытаюсь думать. В последнее время ловлю себя на том, что в голове почти нет никаких мыслей. Если там, в мирной жизни, постоянно в мозгу роились сотни «а почему?», «а как нужно было поступить в той ситуации?», «как мне понравиться кому-то?», то сейчас этого нет. Либо я в бою, и инстинкты полностью выключают мозговую деятельность, либо я на отдыхе, и мне зверски хочется спать, есть или и то, и другое сразу. Интересно, а чтобы сказала Она, увидев меня сейчас? Впрочем, не думаю, что ей бы понравилась  такая компания — команда сумасшедших добровольцев, злых и запыленных, непрерывно ругающихся матом на пяти языках мира. Ей ближе уютные посиделки в кругу близких знакомых, тихое треньканье гитары и милые стихи о любви.
 
Снова звучат отрывистые, лающие команды командира. Идем в бой. Танки быстро расправляются с административным зданием, и оно складывается, словно карточный домик. Орудия стальных монстров ведут беглый огонь по коровникам, и под  прикрытием этого шквала мы бросаемся в атаку. Из маленьких квадратных окошек и загодя пробитых бойниц бьют нацистские стрелки. Один из бойцов Киршнера падает на серый песок, его тут же прикрывают собой товарищи. А мы рвемся вперед. Залп гранатометчиков метров с пятидесяти проламывает стену постройки, и мы врываемся внутрь. Ведем почти непрерывный огонь, стараясь прижать нацистов к каменному полу, заваленному грязным сеном и нечистотами. Вокруг свистят пули, пронзительно вопит раненный в низ живота солдат. Наш солдат.

Я прижимаюсь к выступу стены и короткими очередями вынуждаю двоих наци обратить внимание на себя. Они бьют длинными, словно в истерике. Дождавшись, пока оба бездумно отстреляют по белесым кирпичным стенам по обойме, перекатываюсь и открываю огонь. Один падает сразу, роняя автомат и ударяясь головой о бетонный пол. Второй смешно отпрыгивает в сторону и заваливается набок. На всякий случай стреляю в него еще раз и попадаю в грудь и живот. Все, с такими ранами он уже не жилец. Тем временем сразу в нескольких местах обширного помещения начинается рукопашная. Впрочем, через пару минут все заканчивается – раненых нацистов добивают выстрелами в упор. Считаем потери: погибли трое наших, еще четверо ранены. Хреново, если учесть, что впереди зачистка как минимум одного-двух помещений фермы.

Гранатометчики взрывают дверь в доильный зал. В дымящийся пролом летят гранаты, пулеметчики бьют длинными очередями. Потом идем на штурм. Нацисты сопротивляются яростно, но... как-то безнадежно, что ли. В узких проходах между загонами разгорается бешеная схватка. Вокруг противно хлюпают, вонзаясь в тела пули, страшный грохот, от которого почти ничего не слышишь и едкий кисловатый запах сгоревшего пороха.

Зачистка заканчивается. Штурмовые группы в других зданиях добивают уцелевших. Танки лениво, словно нехотя, расстреливают темно-серую коробку кормохранилища. Она все не хочет падать, хотя 125-мм болванки упорно крошат стены. Наконец, после десятого или одиннадцатого выстрела здание с каким-то утробным вздохом то ли облегчения, то ли обиды, оседает, поднимая в раскаленный воздух гриб пыли. Все.

Мы возвращаемся к технике. Она выстроилась в длинную колонну вдоль разбитых коровников. Рев двигателей перекрывает все звуки, дым выхлопов превращает и без того загустевший воздух в какой-то немыслимый кисель. При каждом вдохе жутко хочется кашлять. Слюна стала вязкой, чтобы сплюнуть приходится долго держать ее во рту.

Горячка боя проходит, и я ощущаю, как неимоверно хочется пить. Отстегиваю от пояса фляжку и присасываюсь к горлышку. Теплая противная вода льется в глотку. Но другой нет, и пока что не предвидится. Поэтому половину фляги оставляю на потом. Тем более, снова звучит команда «По машинам!» и мы торопливо взбираемся на раскаленную броню. Лейтенант со своего насиженного места на башне оглядывает облепивших машину добровольцев, а потом махает рукой мехводу: «Поехали!». Чумазый парень показывает большой палец и ныряет в люк. БМП трогается с места, добавляя в непередаваемую какофонию запахов вокруг свою нотку прогоревшей солярки.

Мы едем вдоль колхозного поля. Дышать приходится через раз, и то в рукав. Все завалено вспухшими и почерневшими трупами коров. Сотни бедных животных валяются прямо у дороги. В некоторых местах груды туш метра в полтора высотой. Изредка среди массивных тел видны маленькие на их фоне мертвые люди, почти все – женщины. На выходе из этой зоны Смерти видим трактор. Обычный старый синий работяга. Он, презирая законы физики, почти висит на краю довольно глубокой канавы. Стекла кабины разбиты, капот больше похож на решето и едва держится. Водитель в покрытой бурыми разводами серо-зеленой майке лежит на рулевом колесе, словно пытаясь обнять его бессильными руками.

Колонна уходи вправо, оставляя смрадное поле за кормой. В лицо дует прохладный ветер, и мы вдыхаем его полной грудью. После всех тех ароматов Смерти, что нам довелось учуять сегодня, свежий воздух кажется нам, по меньшей мере, чудом. Из открывшегося башенного люка лейтенанту подают гарнитуру рации, он внимательно слушает несколько минут, а затем отдает ее обратно.

— Наци прорываются с фермы «Рассвет». Идут колонной на юго-запад. И мы пересечемся с ними минут через тридцать.

Батальонная группировка съезжает с дороги. Похоже, командиры решили взять нацистов в клещи и расстрелять колонну с ходу. Вдобавок откуда-то справа выныривают четыре «Шилки» с черно-желто-белыми флагами на башнях. Они идут параллельным курсом с большой скоростью, немного обгоняя нас. Ерохин показывает нам на них рукой и восторженно цокает языком. Мы как по команде оскаливаемся.

Встречный бой… Было ли это боем? Скорее нет. Просто длинная вереница вражеских грузовиков в открытом поле внезапно попала под огонь идущего ей навстречу добровольческого батальона, усиленного зенитными орудиями. Отбиваться наци даже не пытались. «Уралы», «КрАЗы», огромные неповоротливые «Мерседесы» и «Скании» вспыхивали, съезжали с дороги, переворачивались. Из кузовов вываливались прямо под колеса обезумевших машин нацисты.  Их давили колесами свои же грузовики, безжалостно выкашивал свинцовый ливень зениток, рвали на куски выстрелы из танковых пушек.

Мы, пехота, были только свидетелями бойни. По крайней мере, пока не замолкли ревущие стволы «Шилок» и оглушающий грохот танков. Затем мы двинулись на добивание вместе с нашими верными «бэхами». Одиночные выстрелы с той стороны, конечно, раздавались, но о каком-то организованном сопротивлении речи, не шло. Если во вражеской колонне и существовало некое единство, то сейчас, безусловно, оно было сметено огненно-свинцовым шквалом.

Все ближе и ближе первые машины. Чуть справа от нас на боку лежит «Мерседес» с развороченной кабиной. Из нее свисают какие-то красные ошметки. Машина дымится, но огня не видно. Дальше — причудливо камуфлированный «МАН»: черные, желтые, зеленые пятна сплетаются в фантастический узор. Грузовик тоже весь посечен  осколками, на почти целой правой дверце виден знак французских экспедиционных сил — фиолетовая пика. Для профилактики 212-ая дает короткую очередь из 30-мм орудия по кабине и кузову машины. В ней что-то загорается, через борт переваливается человек и пытается скрыться в густой траве у дороги. Вдогонку ему плюет свинцом автомат нашего лейтенанта, и беглец  зарывается с разбега в песок.

Более-менее организованное сопротивление оказывают только у четырех однотипных машин в центре колонны. Нацисты ставят их кругом наподобие «вагенбурга» и ведут огонь из спаренных 23-миллиметровок. Нам приходится отступить и прикрыться броней — лишние жертвы в шаге от победы не нужны никому.

Я вглядываюсь в лица ближайших ко мне бойцов. Артем как обычно спокоен, братья-огнеметчики, пользуясь перерывом в бою, закуривают одну на двоих сигарету. Артур, заметив мой взгляд, улыбается и приподнимает вверх большой палец. Я усмехаюсь в ответ и показываю ему язык. Его смех заглушает лязг танковых гусениц — два Т-72, расталкивая с дороги горящую и поврежденную технику, пробиваются к «вагенбургу». Вот машины замирают на расстоянии метров ста от нацистов. Враг немедленно открывает огонь из зениток, видимо, надеясь разбить на «семьдесятдвойках» приборы наблюдения. Но одновременный залп двух орудий, рвущий натянутый до предела воздух на куски, мгновенно прерывает тявканье 23-миллиметровок. Два грузовика взлетают на воздух, превращаясь в пылающие шары. Тяжелое черное облако окутывает все вокруг. Но словно чудом я вижу в просвете между пылающими машинами белый флаг с красным крестом, который держится на длинном гибком шесте.

— Красный Крест! — ору я, хватая за плечо лейтенанта и показывая ему на полотнище.
Отношение к Красному Кресту, которое я увидел в зоне боевых действий, иное, чем то, что мне довелось наблюдать в приграничье. Там санитарными знаками пользовались все, кому не лень: контрабандисты, поставщики оружия, а иногда и самые обычные бандиты. По мере продвижения на Запад, отношение к Красному Кресту менялось. Километрах в 100 от границы за использование его не по назначению могли избить до полусмерти, на фронте за это расстреливали, не особо разбираясь в причинах и следствиях. И в то же время, именно этот знак был единственным, который уважали в н-ской армии. Немного позже командир третьей роты объяснил мне это так: «Я не сомневаюсь в победе. Год, два или пять – это не так важно. Все равно армия Н. закончит войну во вражеской столице. Вопрос только лишь в том, кем мы станем, когда смолкнут последние залпы. Дикарями с руками по локоть в крови, или людьми, которые сохранят какие-либо остатки цивилизованности. Конечно, вернуться к тому состоянию науки, культуры и общества, которое было до войны, уже не получится — слишком много библиотек сгорело, слишком много заводов перешло на военные рельсы, слишком много институтов превратилось в дымящиеся руины. Но все же главное, что мы должны сохранить — это человечность. Да, нам приходится отдавать страшный приказ «Пленных не брать!», но он обусловлен лишь заботой о тех, кто сейчас в тылу — если мы будем оставлять сдающихся в живых и отправлять в лагеря внутри страны, то вскоре в Н. наступит голод. Да и чего ради люди, которые страдают уже десять лет, должны кормить своих палачей? А вот те, кто на фронте поднимает флаг с Красным Крестом, обозначая тем самым наличие у себя большого числа раненых, пока еще заслуживают нашего снисхождения. Дело не только в том, что нам жалко кого-то, нет. Дело в нас самих. Сохранив жизнь раненому врагу, мы сохраняем еще и часть нашей души, бессмертной души. Не позволяем себе скатиться до состояния диких зверей. Хотя, знаешь, Медведь, я все чаще думаю об этом и понимаю: мы победим, но людьми не останемся...»

Танки замирают в своей непоколебимой мощи. Машины обиженно сопят двигателями, словно недовольные тем, что у них отобрали законную добычу. А над дымящимися грузовиками вьется почерневшее от копоти знамя с Красным Крестом. Свежий ветер с востока треплет полотнище, старается пригнуть его к земле, но упругое древко разгибается вновь и вновь.

Мы подходим к врагу осторожно — мало ли на какие фокусы способны загнанные в угол нацисты. Но на этот раз проносит. Между военными грузовиками стоят две машины с медицинскими эмблемами. У одной, видимо, поврежден двигатель: капот открыт, оттуда поднимается струйка серого дыма. Вокруг машин жмутся человек десять, из них две или три девушки. Оружие брошено на землю, но мы держим их на прицеле. Любое движение, и добровольцы изрешетят нацистов. Те отлично понимают это и стараются даже дышать через раз.

Офицеры разбираются в ситуации. Оказывается, в конвое ехали четыре машины с ранеными. Две из них попали под огонь «Шилок», и, скорее всего, превратились в груды изрешеченных обломков. Эти же каким-то чудом сумели обойти опасную зону, но затем встретились с нами. Всего в кузовах машин около 30 вражеских бойцов. Большая часть с ранениями средней тяжести.

Похоже, что наши тянут время. Вокруг собираются добровольцы из других рот, подъезжает на БМП командир батальона. У одной из медсестер-наци сдают нервы. Она выкрикивает какие-то несвязные слова: «Свиньи!», «Ненавижу!», «Вон с нашей земли!» и т.д. Однако стоящий рядом с ней солдат внезапно бьет истеричку под дых. Девушка сгибается пополам, а нацист отпихивает ее в сторону медицинской машины.
 
Наконец, ситуация решается. Мы отпускаем только трех медсестер и водителей машин, то есть пятерых из десяти. Остальные, как вражеские солдаты, не имеющие отношения к медицинскому персоналу, должны немедленно покинуть колонну. Если они окажут хоть малейшее сопротивление, то будут уничтожены вместе с ранеными. Пятеро наци хмуро выслушивают приговор, и молча кивают головами. Они согласны, в отличие от той же медсестры. Она снова что-то кричит на местном наречии. Комбату это явно надоедает, и он отдает какой-то короткий приказ. Через две минуты мы расступаемся, и почти вплотную к грузовикам подходит Т-72. Танк хищно поворачивает к недавно ускользнувшей добыче длинный хобот орудия. Простой намек отлично понимается – нацистку снова бьют, теперь уже ее коллеги, и насильно запихивают в кузов грузовика. На этом конфликт решается – машины, тяжело покачиваясь и отчаянно дымя, уходят по бездорожью на запад. На дороге коротко бьют автоматы, и батальон грузится на бронетехнику — «котел» в который попал группировка нацистов, продолжает неумолимо сжиматься.

***

Красно-оранжевое яблоко горячего летнего солнца тихо клонится к горизонту. На вечернем небе не видно ни облачка, лишь далеко-далеко, у линии горизонта, клубится маленькая сероватая тучка. Прохладный ветер шевелит листву деревьев. Где-то в глубине леса изредка выстукивает свою простенькую мелодию дятел.

Мы разбили лагерь на окраине лесного массива. Оборудовали круговую оборону: расставили приданные танки в нескольких точках периметра, окопали их, помогли танкистам набросить маскировочные сети. В промежутках между бронетехникой оборудовали огневые точки. Пока мы готовились к ночному бдению на опушке Волчьего леса (так называли массив местные жители — вот уже три зимы стаи голодных волков терроризировали окрестные деревни), повара готовили в полевых кухнях ужин. Сегодня привычная каша с мясом и хлеб были несколько разбавлены трофеями: французским мармеладом, немецкими шоколадными конфетами. Вдобавок ко всему из усиленных подмигиваний механика-водителя «Монфокона» было понятно, что у танкистов имелось еще кое-что незадекларированное. Впрочем, сегодня было можно – операция по уничтожению попавшей в котел группировки нацистов завершилась. Это был невероятный, невозможный разгром. Почти сорокатысячный корпус наци сначала завяз в боях в городе, так и не сумев разбить всего лишь четырехтысячную Первую добровольческую бригаду, а затем, попав в окружение,  не смог организовать отход. Вместо этого враги, разделившись на крупные, громоздкие колонны, пытались вырваться из кольца. Почти четверо суток в полях и перелесках шло нещадное избиение. Периодически противник огрызался в нашу сторону, мы несли потери, но добровольцев это лишь внутренне подстегивало, давало стимул сражаться еще отважнее, еще яростнее.

— Все, кончайте рыть, кроты! Идите сюда!

Оставив вырытые для ночного дозора окопы, мы вернулись к стоявшему немного поодаль, в небольшой лощинке, танку. Он должен был в случае нападения усилить своим огнем атакованный участок. Однако теперь в тени его массивного корпуса сидели человек десять — остатки нашего взвода, и трое танкистов. У гусеницы стоял пузатый бочонок чего-то. Впрочем, название того, что именно в нем содержалось, прочел Казарян:

— Ког-няк!

— Как признанный знаток французского, констатирую: произношение у тебя ХРЕНОВОЕ! — отзываюсь я от другой гусеницы. — Кон;йак правильнее и французистее!

Вокруг смеются. И больше всех сам Артур.

— После войны поедем ко мне в Ереван, вот там ты попробуешь настоящий кон;йак! Ведь все знают, что проклятые лягушатники именно у нас украли рецепт этого напитка!

Над хохмами веселого армянина смеются пуще прежнего. Тем временем командир «Монфокона» на правах хозяина трофея откупоривает бочонок и начинает наливать в жестяные солдатские кружки дозу каждого. Упиваться, однако, никто не собирается — вокруг по-прежнему могут бродить недобитые нацисты. Мы всего лишь выпьем за победу, удачу и помянем тех, кто навсегда покинул ряды добровольцев.

— За победу! – провозглашает хозяин бочонка, высоко поднимая кружку.

Раздается тихий лязг жести, и мы глотаем терпкий напиток. Внутри разливается тепло, с непривычки немного жжет глотку. Накидываемся на кашу и мясо. Разговоров почти нет — сначала нужно насытиться, ведь и этот день мы провели в боях: пришлось снова долго и нудно выкуривать роту наци, окопавшихся на хуторе километрах в 10 от Волчьего леса.

Пьем вторую. После нее начинается неторопливая беседа. Кто-то вспоминает подробности сегодняшних стычек, кто-то снова травит байки. В траве стрекочут неугомонные цикады. Что им войн, что им смерть! Они будут выводить свои рулады и через сто лет, и через двести. Правда, если человек не добьет к этому времени и так уже потрепанный земной шарик. Все меняется. Война не только убивает людей, калечит души и судьбы и уничтожает материальные ценности, сегодня она тянет свои окровавленные лапы к природному равновесию. Европейская Реконкиста серьезно повлияла на климат нашей планеты. Теперь даже на южном побережье Франции нередки снежные бури. Ницца, прежде знаменитая своими пляжами и почти круглогодичным теплом, теперь часто лежит, укутанная в плотное снежное покрывало. Минареты построенных на месте разрушенных костелов мечетей на рассвете блестят от инея. В порту по утрам замызганные ледоколы разрушают панцирь, чтобы новые суда с фанатиками могли подойти к причальным стенкам.

Игорь, командир танка, поднимает вверх палец, призывая нас к вниманию. Разговоры затихают, мы молча разбираем кружки и встаем. Третий тост. За всех, кто не с нами. Пьем не чокаясь. После это мехвод «Монфокона» забирает бочонок, крепит его на корме танка и маскирует брезентом.

Темнота быстро окутывает своим мягким одеялом опушку леса. Часовые перекликаются на постах, где-то в глубине чащи орет ночная птица. Горизонт изредка озаряют вспышки, оттуда доносится глухой подземный гул. Похоже, что бомбят уже территорию Четвертого Рейха.

Выхожу из палатки по естественной надобности. Уже возвращаясь, замечаю, что на башне «Монфокона» кто-то сидит. Приглядываюсь и вижу Игоря. Он смотрит куда-то на переливающийся оранжевым, красным и желтым горизонт, опираясь на ствол зенитного пулемета. Взбираюсь туда же. Несколько минут созерцаем апокалипсическое зрелище пылающих небес.

— Выжигают приграничные города, — нарушает затянувшееся молчание Игорь.

— Говорят, скоро пойдем туда и мы, — говорю я.

— Хорошо бы. Война слишком долго здесь длится. Пора уже заканчивать ее.

— Сомневаюсь, что если мы сломим местный филиал Рейха, то все это прекратится. Чтобы победить, надо бить в самое сердце врага, и ты сам, как историк, не хуже меня это знаешь. Вряд ли лидеры нацистов в Париже и Берлине просто так оставят местных в беде.

— Не знаю - не знаю. Уже месяц ходят слухи, что шейх Хафтар аль-Марсели собирает новую армию для похода в Центральную Францию. Да и в Треугольнике неспокойно.

— Боюсь, что и в этот раз Рейх не станет раздумывать над нанесением ядерного удара.

— Возможно.

Небо озаряет мощнейшая вспышка. Птицы, заводившие свои ночные трели, испуганно замолкают. Воздух едва ощутимо вздрагивает. Звук, подобный близкому удару грома, прокатывается по земле и затихает где-то среди массивных дубов Волчьего леса.

— Только подумай, Медведь, мы воюем уже 5 тысяч лет. И только 200 живем в мире. Просто представь себе, сколько миллионов жизней мы положили в грязь и кровавые лужи, сколько детей не родилось…

— Человек никогда не жил в мире. Вопреки всем тем сопливым философам, что на каждом углу говорили о человеколюбии и гуманизме, я скажу так: мы все здесь, чтобы войти в Историю. История не помнит расфранченных джентльменов и жеманных дам. Не помнит парикмахеров и поваров, журналистов и проституток. Не помнит никого, кроме Воинов. Не важно, кем ты был: русским пехотинцем, бросающимся на амбразуру ДОТа, немецким танкистом, выходящим на своем «Тигре» против целого танкового полка или японским летчиком, таранящим гигантский авианосец. Все это абсолютно неважно, потому, что когда твое тело, разорванное в клочья, навсегда перестанет существовать в этом мире, твоя душа вознесется в огненном потоке наверх. Туда, в Свет. Туда, где сходятся все настоящие Воины. Туда, где нет национальностей и идеологий, имен и званий. Где все равны, потому, что Ее величеству Истории не нужны слабые и безвольные обыватели. Ей нужны сильные и смелые, решительные и бесстрашные. А верная товарка Истории, Память, сделает так, чтобы и через века потомки знали, как безмерно любили и страшно страдали, славно жили и с честью умирали настоящие Воины.

— Ты веришь в это, Медведь?

— Верю. Иначе бы меня здесь не было.

— Не знаю. Я приехал сюда, когда узнал, что два моих однокурсника погибли в один день на юге Н. Первый подорвался на мине. Второго застрелил снайпер перед атакой шахид-мобиля на н-ский блокпост. Тогда я подумал: почему они едут туда, почему умирают там, а я сижу здесь, зарывшись словно червь, в никому не нужные учебники и пытаюсь донести до тупоголовых одиннадцатиклассников суть реформ Петра I или причины поражения Дария III в битве при Гавгамелах. Почему я, историк, должен сидеть в душном кабинете и объяснять семнадцатилетней дуре историю, если прямо сейчас мои товарищи творят ее сами, своей кровью и потом вписывая в Книгу времен свои имена. Мне просто стало обидно, что жизнь проходит просто так, слишком мирно и слишком уютно, чтобы я мог назвать ее... жизнью?

Какими мы будем после? Никто не знает, будем ли мы вообще. Хотелось бы верить, что все не напрасно. Кровь, муки, погибшие друзья – что война все же примет жертву и отступит в свое логово. Не навсегда. На время. Пока не вырастут новые солдаты, которые пойдут на новую войну. А там... вечный спор продолжится вновь, без победителей и без проигравших.

Часть 4

Пепел

Порыв прохладного осеннего ветра тряхнул дерево, и шуршащий дождь золотых листьев обрушился на броню БМП. Задремавший было Казарян смешно завертелся на башне, отбиваясь от лезущих в глаза подарков увядающей природы. Остальные, стоящие внизу, дружно расхохотались, смотря на исполнение Артуром замысловатого танца. Впрочем, скоро осеннее золото посыпалось и на нас — ветер задул сильнее. Вместе с ним и пришел странноватый запах чего-то горящего и едкого.

Колонна нашего батальона стоит на возвышенности. Километрах в четырех к югу плещется море. Настоящее море. Те, кто его никогда не видел, смотрят во все глаза на массу воды, уходящую за горизонт. На серо-синей глади, спокойной только на вид, виднеются силуэты кораблей. Они стоят смирно и на большом расстоянии кажутся игрушечными корабликами в ванной какого-то исполинского ребенка. Это Вторая Н-ская эскадра — гроза всего побережья. Шесть фрегатов, как когда-то построенных в довоенной Н., так и приобретенных окольными путями уже во время конфликта. Три эсминца – «Дерзкий», «Грозный» и флагман эскадры «Гремящий». Устраивая рейды вдоль всей береговой линии, они за август — сентябрь этого года, с самого начала масштабного похода войск Н. на запад, сумели почти полностью заблокировать судоходство Южного халифата.

Впрочем, стоит объяснить, что же делают добровольцы на берегу моря, столь далекого от степных равнин, в которых мы дрались летом. Ответ прост — мы наступаем. Масса н-ских войск ринулась на земли Четвертого рейха. Сдержать ее ослабленные поражением нацисты так и не смогли. Уже в начале сентября пала их столица — в ходе яростного трехдневного сражения ее захватил корпус генерала Варенникова. Как и следовало ожидать, войной решили воспользоваться для очередного набега на Н. исламисты с побережья. Но в этот раз они просчитались. Причем эта ошибка оказалась фатальной: в полной боевой готовности их части ждала наша бригада, пополнившая потери, и сведенные в две бригады подразделения Охотников — нечто вроде мобильной пограничной стражи, созданной в Н. два года назад. Наш сосредоточенный встречный удар, поддержанный, как обычно, Добровольческой авиагруппой, исламисты, оснащенные лишь легкой техникой, не сдержали. Они покатились обратно к побережью, старательно пытаясь оторваться от преследования. Однако то, что  прекрасно удавалось им после предыдущих набегов, теперь не получилось вовсе: мы плотно сели на хвост отрядам халифа Кабира аль-Триести и вскоре от его корпуса остались жалкие тысяч пять обезумевших от непрерывной гонки через сухие летние степи муджахидов.

— По машинам!

Мы торопливо взбираемся на БМП, попутно расталкивая вновь задремавшего Артура. Офицерское совещание закончено, и нам вновь, видимо, нарезали боевые задачи. Что именно делать, пока мы не знаем. Но все усиливающиеся запахи большого пожара и странные серо-коричневые облака над горкой, которую предстоит преодолеть колонне, навевают мрачные мысли.

— Вы только посмотрите...— ошеломленно протягивает кто-то, указывая рукой вперед.
Перед нами — зрелище, достойное самых ужасных, самых сюрреалистических картин, которые когда-либо создавали земные художники. Попробую описать это словами, хотя не думаю, что мой бедный язык способен правильно передать то, что мы увидели с высоты.

Город накрывала тьма. Смрадная, густая, вязкая, удушающая. Она ползла по улицам, заполняла площади, клубилась и разворачивалась бесконечными кольцами. Бесчисленные дымные коричнево-черные змеи, высовывая изредка длинные огненные языки, крутились вокруг шпилей минаретов, пожирая их и выплевывая обратно, бессильные прожевать высокие стройные здания. На стыке воды и суши, там, где из антрацитово-черных облаков торчала одинокая верхушка самого высокого портового крана, царил огонь. Он бился, как исполинский дикий зверь. Казалось, пламя пожирало саму реальность, а не только жалкие строения порта и корабли в гавани. Длинные гибкие хлысты изредка вырывались из ревущей багровой бездны и били по городу, оставляя после себя широкие пылающие раны, которые, впрочем, быстро накрывало угольно-черными струями дыма. Огонь жил, рычал и метался, в слепой ярости пожирая даже морскую воду и отрыгивая ее облаками грязно-серого пара.

— Нефть горит! Они подожгли танкеры!

По колонне с быстротой молнии полетела ужасная весть. Почти сразу последовал приказ остановиться. Командиры рот снова помчались к комбату. А мы остались на броне, наблюдая за мини-репетицией конца света. В гавани начало что-то взрываться, огненные фонтаны чаще рвали непроницаемую пелену темно-коричневых облаков. Но словно какой-то невидимый портной упорно чинил расходящуюся ткань дымной завесы.

— Дааа... — протянул Артем, наклонившись вперед и что-то высматривая в окутанном тьмой городе.

— Представляю, какой вой устроили бы «зеленые», — усмехнулся Петр с другой стороны башни.

— Ага. Почернели бы в один миг, — скаламбурил я.

— Мужики, гляньте! Вроде на дороге кто-то,— прервал нас Кирилл, указав рукой куда-то в сторону города.

Немедленно все впились глазами в узкую извилистую ленту, тянувшуюся от бурлящей тьмы к нам на высотку. И вправду, на ней стали появляться кажущиеся игрушечными с нашей позиции фигурки. Некоторые шли четко по светлой линии, другие сворачивали и уходили в противоположную от моря сторону.

— Товарищ лейтенант, люди! — позвал Ерохина Артем.

Командир взвода вспорхнул на броню и приставил к глазам бинокль.

— Люди, точно, — констатировал он спустя пару минут.

Лейтенант спустился в люк, и оттуда донеслось шипение рации.

— Приказано наблюдать и никого не трогать. Так что сидим тихо, — ответил он на наши вопрошающие взгляды.

Колонна простояла на высоте еще полчаса. За это время к нам присоединилась танковая рота, в которой мы увидели уже знакомый нам «Монфокон». Его командир приветливо взмахнул рукой, завидев нашу БМП с подновленным недавно белой краской номером 212. Затем бронированная змея, поднимая в воздух опавшие листья и едкую пыль дороги, двинулась к городу, навстречу бушующей тьме. Задача, как нам объяснил лейтенант, была следующей: занять прилегающие к горящему порту улицы, зачистить их и дожидаться подхода пожарных частей, а затем прикрывать их во время тушения. Оказывается, отцы-командиры предвидели подобное развитие событий и заранее привели в готовность специалистов по тушению таких возгораний. Благо, опыт борьбы с пылающей нефтью в Н. за годы войны накопился достаточный. Часто в ходе боевых действий та или иная сторона поражала резервуары с «кровью войны» или топила вражеские танкеры. Многие километры побережья Н. были покрыты отвратительной черной маслянистой пленкой, в которой навечно завязли тысячи морских животных и птиц.

Наша БМП идет в колонне пятой. Сквозь разрывы в пелене пыли видны бредущие в противоположную сторону беженцы. Их лица черны. Глаза безумно бегают по сторонам, ища укрытия. Некоторые стоят на обочинах, упершись невидящими взглядами в гигантское черное облако, висящее над городом. Двое или трое из увиденных нами на коленях. Их мучительно рвет чем-то черным в придорожную пыль. Женщина лежит ничком в пожухлой траве, раскинув руки и неестественно подогнув под себя левую ногу. Рядом на корточках маленький ребенок, лет шести. Он что-то кричит, но за ревом бронетехники слабый голос, конечно, не слышен.

— Они жили с «духами» четыре года! И никто — слышишь, Медведь — никто и ничего не имел против! Многие приняли ислам и сами активно рушили церкви, освобождая место под мечети! Не жаль поэтому! Никого! — орет мне на ухо лейтенант.

По колонне несется приказ: «Одеть противогазы»! Мы торопливо натягиваем их, становясь похожими на гостей с другой планеты. Только вот что-то выдает в нас землян. Наверное, оружие в руках — непременный атрибут жителя Земли последние пять тысяч лет. Подъезжаем к пригородам. Поток бегущих усиливается. Нам приходится стрелять из автоматов в воздух, чтобы разогнать толпу. Несколько раз гремят очереди из танковых пулеметов. Огненные строчки проносятся прямо над головами, отрезвляя некоторых особо ретивых беженцев, которые едва не бросаются под технику.

Здесь, на окраинах, в относительном отдалении от гавани, дым только начинает расползаться по улицам. Хотя первые признаки надвигающейся беды уже видны и здесь: три или четыре тела отравившихся продуктами горения нефти лежат на тротуарах. Мимо них торопливо пробегают мужчины, женщины, дети, но никто не останавливается даже посмотреть, что с человеком. Наконец, возле трупа на углу двух улиц притормаживает компания из четырех молодых людей, которые жадно набрасываются на умершего. Видно, как один срывает с его шеи цепочку, второй шарит по карманам. Кто-то в колонне за нами не выдерживает, и в мародеров летит длинная очередь. Трое бросаются в разные стороны, но четвертый, замешкавшись, ловит одну-две пули в спину и падает рядом с ограбленным мертвецом, ударяясь головой о его блестящие ботинки.

Вокруг стремительно темнеет. Листья с деревьев, приобретшие черный налет, сыплются  непрерывным потоком, устилая все вокруг отвратительным шуршащим мертвым ковром. Дым вокруг техники клубится и кладется кольцами. Колонна останавливается. До гавани остается километра три по городским улицам. Впереди так называемая Приморская площадь. По крайней мере, так она значится на довоенных картах. Сейчас всюду на табличках с названиями улиц мы видим замысловатые закорючки арабской вязи. Кто-то читает названия улиц: Аль-Сафа, Аль-Манара и т.д. На перекрестке стоит указатель. Направление к морю подписано на двух языках: арабском и местном. С трудом разбираем сквозь густую пелену: площадь Кабира Аль-Триести.

— Местный халиф был тот еще скромняга, — шутит кто-то вблизи меня.

Нам предстоит зачистить здания, окружающие эту площадь: крупный торговый центр, несколько жилых домов с причудливо украшенными фасадами и двухэтажную постройку с двумя чугунными якорями у входа. На севере в город углубляются подразделения 6-й моторизованной дивизии, которые возьмут под контроль бывшую картинную галерею, а ныне Исламский центр имени имама Али. Оттуда они смогут контролировать приморское шоссе и отстреливать исламистов на нем, если те вдруг вздумают бежать под нашим натиском с площади.

Сначала будут работать танки. Пять машин во главе с «Монфоконом» срываются с места и исчезают в чернильной темноте. Наша рота занимает подвальные помещения магазинчика халяльной еды (впрочем, уже четыре года другой в этом городе и не было). Довольно быстро находится хозяин – заросший по уши черной густой бородой правоверный, спрятавшийся от катастрофы в подсобке. Его выгоняют пинками в торговый зал бойцы Киршнера. Он что-то верещит на своем.

— Что он говорит, Миха? — зовет своего переводчика Эрих.

— Да как обычно. Аллаха, Магомета, Джабраила и Мусу призывает в свидетели, что ничего плохого не делал, просто правоверным еду продавал.

В подвале относительно чистый воздух, и мы можем на время снять противогазы и продышаться. Минут двадцать надо ждать, пока танки обрабатывают дома на площади, затем под прикрытием нужно будет идти на их штурм. А пока мы с интересом рассматриваем усыпанные вязью упаковки продуктов: кофе, чай, мясо, какие-то замысловатые пряности в пакетиках, коробочках и баночках.

— Это что за...!!!

В торговый зал из подсобки вваливаются несколько солдат нашей роты. Впереди себя они ведут трех подростков, двух пацанов и одну девочку, одетых в одинаковые серые рубашонки и коричневые штаны. Даже в полутьме магазинчика видно, что ребята истощены, на лице у ближайшего ко мне парня видны свежие кровоподтеки.

— Миха, переводи!

Киршнер, получив согласный кивок от командира роты, хватает хозяина за шиворот и вытаскивает его в центр круга из бойцов двух взводов. Ерохин стоит сбоку, и, скрестив руки на груди, молча наблюдает за немцем.

— Кто это? — Киршнер показывает пальцем на дрожащих ребят, которых за плечи держат крепкие пальцы добровольцев.

Бородач орет и, похоже, собирается забиться в истерике. Миха морщится от шума, но переводит исправно.

— Говорит, что это младшие братья его жены и ее племянница. Жена местная, два дня назад уехала из города.

Я вижу, как у Немца раздуваются ноздри. Он делает знак рукой, и один из его бойцов подводит парня с синяками к лейтенанту. Эрих делает успокаивающий знак рукой, а потом резко срывает рукав рубашки. На плече видна отчетливая сине-черная окружность с полумесяцем внутри и арабской вязью по бокам от него.

— Принадлежит Ибрагиму Баргути, — переводит Миха.

— Значит, ты, свинья, утверждаешь, что это родственники твоей жены? — в голосе Эриха звенит сталь его тевтонских предков.

Ибрагим мелко-мелко утвердительно трясет головой и кричит что-то, упоминая через слово Аллаха. Но немцу уже все равно. Он бьет тяжелым бундесверовским ботинком араба в грудь. Тот захлебывается и падает на спину. Эрих выхватывает из кобуры пистолет и дважды стреляет в дергающегося на полу торговца. Тот изгибается, сучит ногами, а потом затихает, роняя голову на загаженную десятками солдатских сапог плитку. Все звуки, кроме истеричного визга девчонки-рабыни исчезают.

— Рота, к бою! — перекрикивая ее, возвещает командир.

Нам пора. Танки закончили подготовку к штурму, и теперь в сражение вступает пехота. Мы натягиваем противогазы и бросаемся в клубящуюся темноту за дверями подвальчика. До ближайшего здания на площади метров шестьдесят. Нас прикрывают  две БМП, которые поливают из автоматических пушек здание торгового центра – из него даже после танкового обстрела стреляют «духи».

— Бегом, бегом!

Ерохин хлопает меня по плечу и я выбегаю на улицу. Черная пыль поднимается из-под ног и окутывает берцы целыми облачками. Петляю, пригибаюсь, стараясь в то же время не сбиться с пути и попасть точно к нужному зданию. Через секунд 15 я внутри. Здесь располагаются наши, двое пулеметчиков, перемещаясь вдоль частично обрушившейся внешней стены, простреливают улицы, сходящие к площади. Как только я нахожу своих, рядом бьет гранатометчик, посылая в сторону торгового центра смертоносный подарок.

— Как тут воевать, е мое? — глухо сипит из-под противогаза Артем.

— Чем быстрее завалим всех «духов», тем скорее свалим из этого обреченного города! — хриплю я в ответ.

Беготня в противогазе порядком утомляет, пот начинает катиться по лицу. Пытаюсь, мотнув головой, убрать особо крупную каплю, но она попадает в глаз, из которого немедленно начинает сочиться слеза. Неприятно, однако, но не смертельно. Чтобы отвлечься от слабого жжения в глазу перевожу взгляд в глубину здания. На стенах в черной пелене едва различимы гобелены с длинной золотистой бахромой, покрытые вязью. На полу в беспорядке разбросаны плетеные коврики, часть из них уже порвана тяжелыми солдатскими ботинками.

Наш выход задерживается — «духи» вновь усиливают обстрел из торгового центра, и на передовую выходят танки. Одна из машин стоит рядом с углом нашего здания и бьет раза три или четыре по нижнему этажу. Затем передвигается чуть дальше, сминая по пути легковушку, и снова стреляет, поднимая вокруг себя густые серо-коричневые облака.

На этот раз танкисты работают успешнее: на разных уровнях ТЦ вспыхивают пожары, которые добавляют копоти в и так уже плотное черное одеяло, накрывающее  город и порт. Задачу нашей роте меняют — сначала нужно взять постройку с якорями, которая располагается почти вплотную к стене огромного магазина. Поэтому по ней делают пару выстрелов из ближайшего танка, с легкостью пробивая стены, обрабатывают длинными очередями с БМП, а затем туда идем мы – на зачистку.

Осторожно выглядываю, намечаю за пару секунд маршрут движения: к ближайшей стене, потом к тополю, под которым лежит срубленная большая ветка.

— Пошел!

Сразу у выхода делаю перекат, чтобы «духи», не дай Бог, не подстрелили следующего за мной. Затем, пригнувшись, бросаюсь к первой точке пути — к участку стены жилого дома, на котором нет отметин от пуль и осколков. Падаю там на землю и вожу стволом слева направо вдоль длинной витрины здания с якорями, прикрывая своих. Похоже, обороняющиеся не пришли в себя после танкового обстрела, и пока нас не видят. Отлично!

Мы прорываемся вплотную к вражеским позициям, и только сейчас исламисты открывают огонь. Бьют из пулеметов, автоматов, со второго этажа работает снайпер. Он несколькими точными выстрелами отсекает пять или шесть бойцов, включая меня, от остальных сил. Мы вжимаемся в землю, стараясь лишний раз не поднимать головы, и все же вскоре несколько пуль сразу попадают в спину приподнявшемуся на локте бойцу. Он вздрагивает и падает лицом на бордюр.

— В атаку, мужики, в атаку! Иначе всех здесь положат! — ору я и первым, увлекая за собой остальных, бросаюсь к следующему укрытию.

Вокруг свистят пули, но отреагировать «духи» не успевают — я уже в мертвой зоне. Рву застежку подсумка, торопливо достаю две гранаты и забрасываю их одну за другой в ближайшее окно. Они рвутся там, выбрасывая наружу клубы белесого дыма. Тем временем мои товарищи добегают до широкой витрины слева от входа в здание и начинают бить внутрь длинными очередями.

— Надо валить снайпера!

Артем с размаху бросается рядом со мной и нечленораздельно ругается сквозь противогаз.

— Снял только что еще двоих наших. По ногам стреляет, гад, а потом бьет тех, кто идет спасать!

Я оглядываюсь. Мы лежим почти на углу здания. Перед нами небольшой дворик, почти пустой, если не считать двух мусорных баков в дальнем углу. У стены строения длинная железная лестница, видимо, пожарная.

— Видишь? – показываю я на нее Артему.

Он согласно кивает головой. Мы короткими перебежками пересекаем двор и прижимаемся к стене. Ну, поехали! Я рывком подтягиваюсь к нижней ступеньке и начинаю подъем. Пятнадцать ступенек  пролетают мимо и вот я у слухового окошка. Оно открыто, внутри темно, но оттуда слышна гортанная речь и периодически щелкает винтовка. Двое. Я тихо отодвигаю в сторону задвижку и кладу автомат на раму оконца.

Темнота чердака освещается резкими вспышками. Я пускаю две длинных очереди и кубарем вваливаюсь внутрь. Следом за мной, преодолевая прыжком последние ступени, вваливается мой напарник. Вдвоем отстреливаем по магазину вдоль идущих по чердачному помещению узких окошек.

— Все!

Осторожно ползем вперед, периодически останавливаясь и пытаясь что-то разглядеть в темноте, сквозь начинающие запотевать очки противогазов.

— Ушел один... — констатирую я, обнаружив труп араба с пробитой головой и лежащей рядом снайперской винтовкой.

— Вон люк у стены слева.

Из-под открытой крышки бьет поток света. Снизу доносится бешеная пальба и крики на арабском — «духи» продолжают оборонять оба этажа здания. Впрочем, скоро она сменяется паническими воплями. Мы решаем немного высунуться с чердака и видим, как наши товарищи, спасенные от снайперского огня, врываются в огромный зал, заваленный перевернутыми столиками. Похоже, что мы штурмовали какое-то кафе или ресторан.

Спускаемся вниз, для предосторожности забросив оружие за спину, подняв руки и стянув противогазы. Сперва на нас направляют с десяток стволов, но разобравшись, начинают жать руки и хлопать по плечам — благодарят за убранного снайпера.

Потери в роте пока небольшие — двое погибли, еще четверо ранены. Правда, нанести серьезный урон врагу тоже не получилось — около десятка исламистов было убито в ходе боя за кафе. Остальные благополучно ушли через кухонные помещения на улицу, и оттуда перебежали в торговый центр. Их пытались достать стрелки из второй роты, но «духи» умело использовали баррикаду из двух перевернутых рейсовых автобусов.

— Занять позиции у окон! Следите за торговым центром!

Мы пытаемся что-то разглядеть в ставшей еще более густой черной мгле, но это практически невозможно. Видимость падает метров до пятидесяти, даже бронетехника перестает вести огонь — нет смысла расходовать боезапас вслепую. Изредка со стороны ТЦ раздается торопливая стрельба, которая так же внезапно стихает.

Напряжение внутри кафе растет. Из-за плотной пелены дыма мы лишены возможности визуально координировать действия с другими частями нашего батальона, наступающими на площадь. Поэтому остается только ждать приказа командира, который вместе с радистом укрылся за перевернутым дубовым столом в центре помещения.

Ожидание затягивается. Сквозь черно-серые тучи иногда видны багровые всполохи пламени из горящего порта. Он расположен примерно в четырех километрах отсюда, и именно оттуда палящая туча захлестывает город. Скорее всего, бывшую туристическую Мекку побережья и уже бывшую столицу Южного халифата не спасти — слишком много дряни сейчас летит на ее улицы: диоксид азота, сернистый ангидрид, бензопирен, сажа, сероводород.

— Рота, выдвигаемся! Идем  вдоль этих автобусов и блокируем улицу!

Снова ныряем в густые клубы и спирали. Они как фантастические змеи оплетают идущих вокруг меня бойцов. Черная сажа взлетает облачками из-под сапог, оседая на форме, оружии и снаряжении. Впрочем, часть этого пейзажа дорисовывает вдруг некстати разыгравшаяся фантазия. Интересно, чтобы Она бы сказала, оказавшись здесь всего на секунду? Впрочем, сейчас я понимаю – ничего. Чтобы понять, что происходило в душе уходящих в насыщенную продуктами горения нефти мглу, нужно было идти вместе с нами. Сквозь боль и страдания, сквозь огонь и дым. Казня правых и виноватых, святых и грешных, бедных и богатых во имя одной Великой Цели — уничтожения Войны. И в этом ужасный парадокс: мы вынуждены убивать, чтобы прекратить убийства, мы вынуждены воевать, чтобы прекратить войну. Хотя, similia similibus curantur. Так было до нас, так есть сейчас и так будет всегда, пока Солнце не скроется последний раз за линией горизонта.

Вытянувшись в довольно длинную цепочку мы под прикрытием дыма преодолеваем пространство между кафе и торговым центром. Рота залегает буквально в ста метрах от изредка выступающих под порывами осеннего ветра из мглы стен трехэтажного здания. Из него слышна гортанная речь «духов», перемежающаяся славянским говором – в рядах защитников города немало принявших ислам местных жителей, которые увидели в новых господах и новой религии очередной способ урвать кусок пожирнее.

С левого фланга кто-то начинает обстреливать торговый центр из пулемета. Вскоре к нему подключается еще один стрелок. Басовито ухают гранатометы. Вспышки взрывов гранат пляшут по фасаду здания, скалывая облицовку и выбивая последние оставшиеся стекла. Мы слышим, как их осколки сыплются на тротуар и пронзительно звякают, словно плача по невеселой судьбе своего дома, который вскоре должен стать ареной жестокого боя.

После импровизированной артподготовки сразу три роты нашего батальона идут на штурм торгового центра. Первый этаж удается благополучно зачистить, поскольку он фактически состоит из одного огромного зала. Мы отстреливаем пятерых исламистов, не успевших откатиться к узлу обороны возле эскалаторов, и начинаем атаку на второй этаж. Биться трудно — все вокруг застилает каменная крошка вперемежку с проникающим через разбитые стекла смогом. Вдобавок «духи» крепко держатся на лестницах и подъемниках.

Мы с Артуром и обоими братьями занимаем позицию возле развороченного гранатометным выстрелом отделения какого-то местного банка. Остатки брони надежно прикрывают от шальных пуль, мы же в ответ бьем короткими скупыми очередями вверх. Там, на эскалаторе, группа боевиков установила пулемет и теперь поливает свинцовыми струями половину первого этажа, заставляя наших товарищей искать укрытия за обломками и разным мусором, который неизменно сопровождает городские бои.

— Так, Артур, Медведь, прикройте нас. Попробуем забросать гранатами.

Я согласно киваю и показываю большой палец. Казарян в это время опустошает остатки магазина в неудачно спрыгнувшего с лестницы шахида, на котором даже сквозь пелену дыма виден жилет смертника. Его хозяин мало того, что подвернул ногу, поскользнувшись на куске стекла, так еще и словил с десяток пуль, разворотивших его грудь и шею.

Братья терпеливо ждут, пока мы с Артуром перезарядим оружие. Затем встаем вдоль бронированной стенки павильона и открываем огонь короткими очередями по верху эскалатора и параллельной ему лестницы. Кирилл и Петя бросаются под прикрытие колоны-опоры, отстоящей от вражеской позиции метров на двадцать. По ним тут же начинают стрелять боевики с лестницы, прикрывающие пулеметчиков, однако в этот момент начинается атака со стороны небольшого ресторанчика, где окопался в начале боя взвод Киршнера. Его бойцы активно обстреливают из подствольников баррикаду на верхних ступеньках, вынуждая «духов» драться на два фронта сразу.

Пользуясь тем, что пулеметное гнездо на какое-то время остается предоставленным само себе, братья успешно преодолевают еще один участок пути и оказываются под основание эскалатора, в мертвой зоне. Спустя пару секунд наверх летят гранаты. Одна, вторая, третья. Наши товарищи бросают их с задержкой, чтобы они, отскочив, не вернулись обратно или чтобы враг не успел выкинуть их с позиции. Наверху гремят взрывы, пулемет обрывает строчку на полуслове, захлебываясь от очередного гранатного хлопка. Часть эскалатора обваливается, железная лента грохочет по каменному полу и с противным лязгом замирает в куче строительного мусора. Среди этого месива отчетливо видны несколько тел халифатчиков.

Присоединяемся к нашему взводу и начинаем штурмовать лестницу. Здесь все проходит без особого труда:враг пытается отойти наверх, к основным силам, но оказывается под шквальным огнем сразу с двух сторон — это бойцы второй роты уже проникли в ближние к лестнице павильоны второго этажа и оттуда отстреливают бегущих.

Соединившись с нашими товарищами, продолжаем зачистку. Загнанные в угол «духи» не сдаются, у нас много раненых, число убитых тоже растет. Вдобавок ко всему враг постоянно пытается использовать смертников. Мы расстреливаем их из всех стволов, но фанатики так же упорно выбрасывают нам навстречу новых и новых шахидов.

— Справа, Медведь! Справа!

Я перекатываюсь и даю короткую очередь по ногам очередного боевика. Он падает на осколки битого стекла, но сразу вскакивает. Я снова нажимаю на спуск, проведя длинную огненную линию наискосок от паха к левому плечу врага. На этот раз готов – он заваливается на спину, роняя из бессильно разжатых пальцев две гранаты. Спустя секунду взрывы рвут его тело на части, разбрасывая члены по обильно политому кровью полу.

В соседнем павильоне рвется граната. Хлипкие конструкции всего ряда от этого начинают заваливаться внутрь. Еле успеваю выскочить из-под падающей стенки. А из соседнего отсека вываливаются «духи». Четверо. Двое тащат раненого взрывом товарища, еще один прикрывает их. Он замечает меня, вскидывает автомат и почти мгновенно нажимает на спуск. Вот и все... Отвоевался. В мозгу проносится какая-то смутная тень. Эх, жить хочется...

У исламиста, видимо, заклинивает оружие. Он что-то орет, пытаясь его исправить на ходу. Я же даю очередь патронов на пять в его сторону и бросаюсь в проем между рухнувшими павильонами. Краем глаза отмечаю, что следующие за мной солдаты быстро расправляются с неудачливым стрелком, буквально нашпиговывая свинцом его сгорбленную фигуру. Троим его товарищам тоже не везет — они попадают под перекрестный огонь и спустя минуту без движения лежат в бетонном крошеве. Раненый пытается отползти, прикрываясь телами убитых, однако чей-то выстрел из подствольника приканчивает его.

У лестницы, ведущей на третий этаж, мы останавливаемся: кончается боезапас. Поэтому человек десять бегут вниз, к БМП, чтобы притащить наверх ящики с патронами и гранатами. Мы же занимаем оборону среди покореженных павильонов, разбитых шкафов и витрин. Вокруг стоит почти непроницаемая пелена. Серая пыль, пороховой дым и смог, настойчиво штурмующий торговый центр вместе с нами.
Я смотрю на часы: пятнадцать ноль четыре. Почему-то эта цифра западает в голову. Вообще, у меня странная память на такие вот числовые сочетания. Могу не помнить человека, с которым общался день назад, но знать с точностью до секунды время, когда сказал кому-то определенную фразу.

Наши товарищи возвращаются с боеприпасами. Мы торопливо набиваем опустевшие за время сражения автоматные магазины, расхватываем гранаты. По рукам быстро расходятся и семь одноразовых гранатометов – они пригодятся нам при штурме третьего этажа.

Снова начинается стрельба. Исламисты, уже не имея сил наступать, теперь ведут заградительный огонь, пытаясь сорвать нашу атаку. По ним в ответ бьют из «Мух», щедро приправляя эти свинцовым шквалом из пулеметов и автоматов. У лестницы что-то загорается, тяжелый черный дым поднимается к потолку, расплываясь там жирной кляксой.

По взмаху руки нашего ротного мы вновь рвемся в бой. Заваленную обломками лестницу преодолеваем без особых проблем. Они начинаются в самом начале третьего этажа: враг установил сразу несколько станковых пулеметов в павильонах на противоположных сторонах прохода и теперь любой высунувшийся попадает под огненную метлу. Двое бойцов почти сразу валятся мертвыми на ступеньки, обагряя их потоками крови из развороченных голов.

— Твари! Твари! — бесится рядом Киршнер.

Это один из его солдат сейчас лежит на груде мусора у подножия лестницы, раскинув руки в стороны и нелепо подогнув под себя левую ногу. Немец оглядывается по сторонам, подзывает знаком одного бойца с «Мухой», потом второго и что-то объясняет им, часто указывая на лестничный пролет и тыкая указательным пальцем в потолок. Те кивают и сбрасывают с плеч гранатометы. Потом первый осторожно пробирается сквозь завалы строительного мусора и с шестой ступени лестницы стреляет вверх из «Мухи», подняв ствол градусов на 60. С третьего этажа слышится громкий взрыв, а затем грохот обрушения чего-то тяжелого и лязг металлических конструкций. Второй боец сразу же меняет первого и повторяет эту операцию, только огонь ведет в противоположную сторону этажа. Звуки сверху повторяются.

Начинаем атаку снова. Теперь работает только один пулемет, и то из дальнего павильона. Его быстро затыкают еще одной «Мухой». Другие просто завалены частично обрушившейся на них крышей. Немец все рассчитал верно: здание торгового центра хлипкое, построенное владельцами на скорую ручку. Значит, любое мало-мальски серьезное воздействие на стены или крышу приведет к их обрушению. Поэтому мощные реактивные гранаты без труда разнесли перекрытия, обвалив несколько крупных участков крыши на третий этаж здания. Правда, чтобы дойти до этого решения, пришлось пожертвовать жизнями двух наших товарищей...

Бой на последнем этаже торгового центра продолжался недолго. «Духам» было некуда бежать, и они медленно погибли все до последнего под нашим непрерывным огнем. Вскоре в павильоне у западной стены комплекса коротко рявкнул ручной пулемет и все затихло. Слышался лишь шум ветра в продырявленной крыше и хруст разбитого стекла под нашими сапогами. Бой кончился.

Мы оставались во взятом нами торговом центре до семи вечера. Затем поступил приказ сдать позиции сменщикам из 4-й механизированной дивизии, вошедшей в город несколько позже нас. Покидая город, мы видели, как десятки специальных машин двигаются по улицам в сторону порта. Кроме того, за время штурма ТЦ ветер изменился, и теперь исполинская туча  медленно, но верно отпускала несчастный город из своих мерзких объятий. Непроницаемый смог понемногу терял свои качества, оседая слоем отвратительной черной сажи. Этим саваном было укрыто все: дома, облысевшие в одночасье деревья, трава на газонах, проезжая часть. И трупы. Десятки погибших лежали в причудливых позах, отравленные продуктами горения нефти или застреленные в неразберихе нами или исламистами. Тяжелая траурная чернота принимала их в свои объятия, укутывая в клубящиеся простыни. Где-то в глубине города выл ревун системы предупреждения. Он протяжно кричал с небольшими перерывами, как будто читая заупокойную молитву по тем, кто погиб сегодня, и по всему этому приморскому раю, который в одночасье стал адом. Кружился черный снег. Его крупные хлопья ложились на одежду добровольцев, на броню техники, и через секунду слетали, сброшенные неосторожным движением человека или резким рывком БМП.

Когда колонна вышла за черту города, нам открылся вид на вечернее море. Солнце уже зашло, и на темной воде блестели, мигали и переливались десятки огоньков. Это н-ские спасательные суда спешили на помощь тем, кто уже начал борьбу с пожаром в порту. Как стало известно намного позже, на внутреннем рейде горели три танкера водоизмещением от 70 до 120 тысяч тонн. Вдобавок к этому отходившие исламисты подожгли и портовые нефтехранилища,  два из которых взорвались спустя час и перебросили смертоносное пламя на газовые цистерны и резервуары с высокооктановым бензином. Но самым страшным было даже не это — в полумиле от гавани смертники сумели подорвать циклопических размеров супертанкер типа «Геллеспонт», водоизмещением в 234 тысячи тонн. Заполненный до отказа нефтью, которую халифатчики добывали на шельфе и затем переправляли в Тулон и Марсель, он из-за блокады вынужден был продолжительное время оставаться в ставшей для него последней гавани.

Отойдя на два километра от отравленного города, колонна остановилась. Была отдана команда снять противогазы. Чувство – непередаваемое. Словно вынырнул наконец-то из  душного омута, который последние часы затягивал все глубже, и теперь с радостью пьешь чистый приморский воздух и все никак не можешь им напиться. Однако время отдыха еще не пришло. Через пару минут машины вновь огласили окрестности ревом двигателей, и мы поехали дальше. Когда окончательно стемнело, вошли в довольно крупное село. После почти часового досмотра домов и определения позиций батальон, наконец-то принялся устраиваться в новом месте дислокации. Часть подразделений с наиболее активными командирами сразу же начала постройку импровизированных жилищ и укрытий для техники, остальные же просто заняли дома, благо поселение было большим и места в нем хватало.

Наш взвод вместе с бойцами Киршнера застолбил за собой двухэтажный особняк недалеко от местной школы. Красивое здание с высокими зелеными воротами и ухоженным участком оказалось населенным: к нам вышла хозяйка, женщина лет 35, и несколько детей мал мала меньше. Мужчин не было, что вызвало у Немца презрительную усмешку.

Мы быстро освоились на новом месте. Через минут десять нагруженные продуктами Кирилл и Петр под руководством Казаряна двинулись на кухню. Хозяйка попыталась как-то вяло им помешать, но после окрика Ерохина она стушевалась и засела в глубоком кресле, окруженная испуганно жмущимися к ней детишками.  Однако она и там мозолила глаза педантичному Немцу, не терпевшему гражданских на войне в неположенных местах. Поэтому женщина вскоре была отправлена в комнаты верхнего этажа под надзором двух бойцов.

На кухне уже стоял дым коромыслом. Артур, бывший повар ереванского ресторана, начал кашеварить, смешивая принесенные пайки и найденные в изобилии на кухне приправы и зелень. Братья под его руководством, вооружившись кухонными ножами и закатав рукава, резали лук и петрушку. Остальные же занялись осмотром дома. Богатое убранство обоих этажей говорило о том, что хозяева люди отнюдь не бедные. На стенах много ковров, некоторые из них — настоящие произведения искусства: орнаменты вытканы с большим искусством. Синие, зеленые, красные цвета переплетались, создавая неподражаемое сочетание красок.

— Видать, знатная шишка здесь обитала... — протягивает Артем.

Он останавливается рядом со мной и смотрит на громадный ковер, закрывающий всю стену. В течение минуты молчим, а затем товарищ дергает меня за рукав:

— Пошли, покажу кое-что поинтереснее этих вышиванок!

Соседняя комната несколько меньше по размерам, но при входе в нее я не могу сдержать возглас восхищения. Все стены увешаны холодным оружием. Сабли, кинжалы, мечи, ятаганы – все это блестит и переливается в неярком свете потолочных ламп. Начищенные до блеска лезвия хищно смотрят со стен в надежде, что кто-то схватит их сейчас и напоит жадную сталь кровью до отказа.

— Даа... — только и могу вымолвить я, разглядывая все это великолепие.

— Так, господа добровольцы, мародерничаем здесь?

Пользуясь тем, что мы с Артемом застыли, любуясь блистающей сталью, к нам со спины подошли Ерохин и Киршнер. Впрочем, и им не удалось устоять перед великолепием холодного оружия. Немец, отодвинув нас в сторону, подошел к одной стене, зачарованно проводя рукой по рукоятям сабель и кинжалов, затем к другой. Потом он потянулся к верхнему ряду и снял оттуда длинный изогнутый клинок с усыпанной драгоценностями рукоятью и слегка изогнутым лезвием. Эрих покрутил его в руках, а потом резко рубанул наискосок. Воздух загудел, рассеченный сталью.

— Хороша...— задумчиво проговорил Киршнер. — Пожалуй, возьму себе.

— Куда ты ее в БМП денешь-то? — задал резонный вопрос Ерохин.

— Да пусть в десанте лежит, все равно все на броне ездят, — ответил Немец, любовно поглаживая рукоять трофея.

— Тогда и я, пожалуй, прихвачу себе что-нибудь.

Лейтенант, задумчиво оглядел коллекцию, а потом снял со стены кинжал с коротким кривым лезвием.

— Все, командиры затарились, можете грабить остальное, - с интонацией помещика середины 19 века произнес Ерохин. — Только предупреждаю сразу: возить с собой мечи и топоры в десанте не разрешаю. Увижу – будете воевать с ними вместо автоматов. Ясно?

— Так точно! – откликнулись мы.

Внемля приказу командира, мы оставили в стороне внушительные клинки, сосредоточившись на ножах и кинжалах. Довольно быстро мне приглянулся короткий мощный образец с арабской надписью с обеих сторон рукояти и клеймом в виде оскаленной волчьей пасти.

Тем временем Казарян и его добровольные помощники сварганили из имевшейся у нас еды и найденных в доме припасов ужин для обоих взводов, находящихся в доме. Мы плотно поели, а затем я и еще трое бойцов отправились на посты охранения, заменив прежних часовых и отправив их в дом. Уже через два часа нас сменила очередная тройка, и мы вернулись в тепло жилья из холодных объятий осенней ночи.

Однако вопреки тому, что часы показывали уже час ночи, в гостиной дома было полно солдат. Похоже, что здесь собрались все, за исключением часовых. В середине круга из добровольцев стоял широкий дубовый стол. С одной стороны сидели командиры взводов, с другой — трое подростков. Я сразу вспомнил — сегодня днем Немец застрелил их хозяина. Оказывается, полчаса назад их привезли из города трое бойцов Киршнера, которых он посылал на БМП за какой-то надобностью. Они шли по дороге, дрожа от холода и страха, когда в темноте ночи на них едва не налетела бронемашина, благо мехвод успел вовремя заметить подростков и затормозить.

И вот теперь они, накормленные ужином и отпоенные горячим чаем, сидят напротив наших командиров. В доме относительно тепло, но на девчонку  кто-то из наших накинул бушлат — она дрожит, хотя, скорее всего, это не холод, а стресс.

— Ребята, мы встречаемся с вами второй раз за день и надо бы нам познакомиться. Мы – Первая добровольческая бригада армии Н. Меня зовут Андрей Ерохин, это Эрих Киршнер, а это, — лейтенант обвел рукой молчаливую толпу добровольцев, — наши бойцы.

Подростки, до это сидевшие с опущенными в стол глазами, робко подняли головы, словно внимая звукам родной речи. Затем старший из них, парень с синяками на лице тихим убитым голосом называет себя и своих товарищей по несчастью. Его зовут Алексей, второго, который выглядит чуть младше — Витя. Имя девочки — Алена. Парни родные братья, Алена же приходится им двоюродной сестрой.

«Мы жили недалеко от Пограничья, до ближайшего изгиба линии соприкосновения было километров сорок, если не больше. Деревня крупная, по современным меркам, тридцать домов. Мужиков мало — многие или в армии были, или шатались где-то по стране, отыскивая средства к существованию. В основном, в Константиново жили женщины, подростки да пару стариков. Последние обитали в трех покосившихся ветхих хатах на краю деревни. Этот райончик получил у нас название Стариковской слободы. Мы, дети, часто туда приходили. Там был один веселый дедушка, Егором звали. Он помнил массу интересных вещей: и про советскую эпоху, и про «независимость», и про начало этой войны. Вот так вот. Конечно, жить было тяжело — цивилизация в этих землях изрядно ослабла, электричества и водоснабжения не было, связь с ближайшими центрами тоже не ахти. В основном, выкарабкивались за счет сельского хозяйства — деревне после отхода исламистов достались богатые пахотные земли бывшего колхоза. Штук пять стареньких тракторов, какая-то бронемашина со снятой башней, которой рулил парень, демобилизованный по ранению — вот и весь мехдвор. Работать приходилось всем, даже детям. Иначе никак. Иначе помрем с голоду.

Аленку к нам в Константиново привезли летом прошлого года, в июне. Она раньше жила в Пограничье, только их городок почти вплотную примыкал к буферной зоне между нашими и фашистами. Те его нещадно обстреливали, зимой Аленкин батяня погиб от осколка, а в начале июня и мать попала под бомбежку. Дня три промучилась и умерла, не приходя в сознание. Из родственников у Алены была полоумная бабка, какая-то свояченица ее матери. Отдавать ей ребенка не решились. Поэтому девчонку и отправили к нам. Конечно, это было далеко не лучшее место для нее: по ночам на западе громыхало, небо озаряли вспышки взрывов. Один раз даже возле деревни упал подбитый самолет с винтом. Кажется, пилотом был какой-то араб. Когда наши сбежались, то он был еще жив. Выбрался из-под обломков и пытался отползти к орешнику на краю поля. Его кто-то из деревенских баб лениво ткнул вилами в бок. Потом еще и еще. А мы притащили две лопаты и выкопали неглубокую ямку, в которую и бросили пилота. Разровняли так, что и следа не осталось.

В начале июля к нам в деревню приезжали несколько военных. Они осмотрели дома, поле. О чем-то поговорили со старостой, здоровенной бабой с говорящей фамилией Дебелая, и уехали. Староста ходила весь день смурная какая-то, орала на нас, даже на одного старика голос повысила, когда он к ней с расспросами пристал. Но к вечеру вроде бы успокоилась. А утром пришли они…

Константиново окружили с трех сторон. Конечно, отряд был небольшой, человек пятьдесят и с десяток пикапов. Но для нас, кучи ребятишек и баб он был неодолимой силой. Сопротивляться ей было бессмысленно — о жестокости исламистов помнили все. Хотя сейчас я понимаю, что для нас тогда было гораздо лучше умереть, оказав сопротивление захватчикам, чем  уйти в рабство и стать даже не животным, а так, игрушкой, которую в любой момент сломают и выбросят на помойку.

Всех нас построили вдоль центральной (она же — единственная) улицы нашей деревни. В воздухе висел женский вой. Не плач, а именно вой. Пронзительный, заунывный и монотонный, лишь изредка нарушавшийся особенно громкими вскриками кого-то из женщин. Я, Витька и Аленка стояли на самом краю строя, ближе всех к Стариковской слободке. Поначалу ее жителей никто не трогал. Потом к этим жалким домишкам подъехали два пикапа с зелеными флагами и арабской вязью на корпусах. Толпа исламистов кинулась внутрь. Времени профессиональным грабителям нужны было немного — уже минут через пять они потащили к пикапам какой-то хлам. Зачем им понадобились ветхие стариковские вещички, одному Аллаху ведомо. Они уже заканчивали грабеж, какой-то высокий бородатый джихадист тащил ко второму грузовичку деревянное кресло-качалку, когда, перекрывая женский плач, над деревней громыхнул выстрел. Мы с братом инстинктивно пригнулись, стараясь стать как можно незаметнее, Аленка же застыла как столб, растерянно хлопая глазами.

Стреляли из крайнего домика Стариковской слободки. Из чего? Наверное, охотничье ружье. Пуля попала в спину тому самому мусульманину, который нес кресло. Он рухнул вперед, выронив «трофей» и ударившись грудью о борт пикапа. Красная размазанная полоса словно перечеркнула надпись на арабском. Исламисты заверещали что-то на своем, рассыпались вдоль стен. Спустя полминуты в дома полетели гранаты. Утробно ухнул РПГ, буквально подняв в воздух дом, откуда стреляли по захватчикам.

Разъяренные оказанным сопротивлением джихадисты открыли огонь над головами стоявших вдоль улицы женщин и детей. Все попадали в пыль, закрываясь руками. Осколки от разбитых окон осыпали людей, на противоположном краю строя завопила раненая ими женщина. Однако убивать нас никто не собирался – живой товар хорошо ценился в Южном халифате. Разумеется, это не касалось больных, немощных, инвалидов и стариков. Их отсеяли из общей массы, отвели к горящей Стариковской слободке, и вскоре оттуда послышались частые автоматные выстрелы.

К полудню в деревню приехали два больших грузовика-скотовоза. Все ободранные, пропахшие страхом и отчаянием. Пригодных к продаже исламисты загнали пинками и ударами прикладов в тесные длинные кузова машин, и мы навсегда покинули уже охваченное пламенем Константиново. Путь до территории Южного халифата занял часов пять. Однако, переехав линию разграничения, конвой не остановился. Наверное, они боялись возмездия со стороны армии Н., и поэтому колонна ехала, не останавливаясь, всю ночь. Ужасно хотелось пить, но джихадистов удобства товара особенно не волновала. Они гнали скотовозы на предельной скорости, и к утру все-таки приехали к месту назначения. К запахам внутри прибавился еще один: едкая вонь человеческих испражнений, ведь мы находились больше 12 часов в наглухо закрытом кузове без возможности даже высунуться за высокие борта. Многих рвало от этого невыносимого запаха, они пытались сдерживаться, но выходило далеко не у всех.

Наконец, после многочасового пути двери скотовоза открылись, и нас выгнали наружу. Впрочем, особого облегчения это не принесло. Тут же новых рабов прогнали по длинному каменному коридору и выкинули в обширный зал. На полу стояла вода вперемежку с грязью и какой-то паршивой травой. Было нестерпимо душно, а вонь буквально сбивала с ног. Вообще, рабство — это с самого начала дикие непереносимые запахи. Они напрочь убивают обоняние, впиваются в кожу и в сам твой дух. Смрад лишает человека его личности, заменяя ее на дурно пахнущую жижу, которую любой может перелить в другой сосуд или просто расплескать в маленькую лужицу, которая быстро высохнет под жарким летним солнцем.

Когда солнце поднялось в зенит, нам первый раз дали поесть. Что это было? Трудно сказать. Скорее всего, такую похлебку варили из гнилой свеклы, такой же картошки и травы. Люди ели ее, плакали и давились, но ели – почти сутки мы провели без еды. Но Аленка, как мы не пытались ее накормить, не смогла съесть ни ложки этого ужасного супа, ее просто выворачивало наружу и она беспрестанно рыдала.
Еще два дня мы провели в этом хлеву. Несколько человек умерли, и их трупы боевики выволокли за ноги на задний двор. Почти все мучились страшными резями в животе – сказывалось качество пищи (вернее, его полное отсутствие). Не обошла эта эпидемия и нашу семью. Мы втроем и наши родители корчились на полу среди остальных страдальцев, суча ногами от невыносимой боли.

Наконец, на рассвете третьего дня нас выгнали во двор. Всем велели раздеться. Тех, кто замешкался или не подчинился приказу, избивали трое здоровенных арабов с длинными резиновыми дубинками. Затем, когда все пленники лишились одежды, начался унизительный осмотр. Несколько проверяющих осматривали рабов, бесстыдно трогали женщин и девочек, хохоча и переговариваясь на своем языке. Пожилой мужчина попытался вступиться за одну из них, оттолкнул слишком распоясавшегося «доктора», но тут же на него обрушился град ударов тяжелыми армейскими ботинками и дубинками надзирателей. Затем нарушителя поволокли куда-то в сторону, за низкое приземистое здание. Через минуту оттуда донесся ужасающий вопль на высокой ноте, который буквально звенел в пропитанном запахами нечистот воздухе.

Наконец, процедура закончилась. Одежду нам не вернули, приказав построиться вдоль стены барака. И вновь удары дубинок и лающие голоса исламистов. После этого во двор вкатили шесть больших цистерн на тележках. Каждый из баков был оснащен краном и насосом. Из широких раструбов хлынула вода. Ее тугие струи сбивали с ног, буквально вколачивали в стену барака несчастных. Арабы гоготали во всю глотку, наблюдая за попытками рабов увернуться от хлещущих потоков. Наверное, с той стороны насосов это действительно выглядело забавно.

После помывки нас построили в шеренгу по двое. Вокруг колонны встала охрана: все те же исламисты с дубинками. Прождав минут десять, их главный, боевик с зеленой повязкой на лбу махнул рукой, и конвоиры погнали рабов через ворота на улицы города. Скорбное шествие медленно тянулось через запруженные галдящими арабами проспекты. Всюду крикливые мужчины громко хохотали, вопили что-то на своем и показывали пальцами на голых пленников.

Путь через город занял около сорока минут и закончился на Торговой площади. Здесь раскинулся самый большой невольничий рынок на всем южном побережье Н. Новых рабов здесь прежде заносили в список: за аренду павильона работорговцы вносили определенную плату в пользу халифа. Затем всех нас выгнали на большой помост почти в центре рынка. Хозяин, жирный араб с куцей бороденкой, уселся под тентом в углу и подозвал к себе распорядителя торгов, высокого и худого местного жителя. Вообще, доля белых на улицах столицы Южного халифата была довольно велика. Они торговали в мелких лавчонках, бегали посыльными у богатых арабов, крутились в переулках у невольничьих рынков. Некоторые выглядели посолиднее – они служили управляющими у иноземных господ, причем за годы неволи я приметил одну интересную вещь: местный житель, пошедший на службу к арабам, выделялся даже среди них своей жесткостью по отношению к неверным или рабам.

Получив необходимые указания, распорядитель начал торги. Покупатели поднимались на помост, подходили к живому товару. Осматривали со всех сторон женщин, трогали их. Некоторые, с сальными глазками, выбирали самых полных, совали им пальцы в рот. По силе прикуса они определяли степень любовной пылкости пленницы. Вскоре первых несчастных, двух молодых толстушек, Катю и Иру, купил тщедушный, почти безбородый человечек с длинными скрюченными пальцами. Их окружила толпа его слуг, и они исчезли навсегда в адской круговерти невольничьего базара. А торг продолжался дальше. Нами тремя, стоявшими с краю, почти никто не интересовался – мальчики-подростки мало ценились из-за неспособности к тяжелому труду, а Аленку, застывшую от страха, принимали, видимо, за умственно отсталую.

Торг подходил к концу. Остались только мы втроем и женщина со шрамом на лице. Как и когда увели наших родителей, я так и не заметил. Слышал только какой-то крик, потонувший в общем гуле. То был голос нашей матери. Забегая немного вперед, скажу, что о ее судьбе я узнал через год. Она попала в гарем к какому-то знатному воину, но через неделю попыталась бежать. Стражник с автоматом не оставил ей ни единого шанса. Об отце я до сих пор ничего не знаю. Люди на рынке через месяца два после гибели матери говорили, что он попытался заколоть своего хозяина и это ему почти удалось – вилы пробили арабу руку, но выстрел охранника не дал довести дело до конца.

Нас купили ближе к вечеру, когда соседние площадки уже опустели. Чернобородый мусульманин, пришедший с парой слуг, быстро осмотрел нас, немного поторговался с продавцом и через минут десять мы уже шли по вечернему городу к тому самому магазинчику, где вы нас и нашли.

В качестве жилья нам выделили подсобное помещение возле магазина. Там хозяин хранил всякий хлам, там же, через перегородку, жили два пса-сторожа. Вставали с рассветом. Кормили два раза в день – утром и вечером. Конечно, еда была качественней, чем в невольничьих бараках, но даже здесь была больше пригодна скорее для кормления животных, чем для людей. Впрочем, за людей нас никто и не считал. Таких, как мы, называли коротким резким словом «Абд», что по-арабски значит «раб».  Работали до заката: разгружали товары, мыли полы и туалеты в магазине, иногда хозяин со своим приказчиком на неделю-две отправлял нас в загородный дом. Там приходилось намного тяжелее. Баргути держали огромное хозяйство, но на рабах Ибрагим экономил, поэтому невольников было всего полтора десятка. Вдобавок, надсмотрщики здесь отличались большей жестокостью, чем в городских магазинах Баргути. Нас часто били длинными хлыстами и плетями по поводу и без. Особенно старались двое бывших невольников откуда-то с Запада. Светловолосые, с голубыми глазами, они хотя и приняли ислам, но полноправными гражданами халифата так и не стали. Обиду за свое зависимое положение они вымещали на рабах. Али и Ахмед буквально терроризировали несчастных, но черту не переступали — убив или покалечив раба, они автоматически занимали его место.

Случаи побегов были редки. В основном, бежали или бывшие военные, или совсем уже отчаявшиеся. О каком-то бунте или организованном сопротивлении никто и не думал. По крайней мере, в столице халифата и на ее окраинах. С периферии иногда доходили слухи о мелких недовольствах среди рабов, которые, как правило, быстро подавлялись. Единственный раз, когда волнения были серьезными, так в марте этого года. Человек двадцать на небольшом нефтеперегонном заводике километрах в двадцати от столицы что-то намеренно сломали в одном из механизмов. Когда пришел хозяин с мастером и надсмотрщиками, то рабы неожиданно окатили их бензином из емкости с готовой продукции и забросали факелами. Потом прорвались в оружейную комнату и гаражи, забрали два или три пикапа и на них покинули загоревшийся завод. Говорят, что их искали месяца два. Вылавливали по одному, троим, как нам рассказал надсмотрщик Махмуд, отрезали головы на центральной площади столицы при большом скоплении народа.

Когда до города дошли слухи о том, что вы разбили армию халифа и теперь идете к столице, паники не было. Оставшиеся по тем или иным причинам исламисты убеждали всех, что аль-Триести жив и готовит доблестных воинов джихада к новому сражению. А потом все изменилось. Вчера утром халифа привезли в город. Сразу распространилась молва о том, что он получил тяжелое ранение. Тут же начался исход из столицы. Улицы заполнились десятками грузовиков, на которые рабы под ругань надсмотрщиков и удары плетей грузили ковры, мебель, украшения и дорогую одежду. Те, кто победнее, сами забрасывали в машины домашнюю утварь и уезжали прочь из города. Но на выездах стояли патрули исламской стражи. Они разворачивали все авто обратно, угрожая в случае неповиновения расстрелом. Где-то на окраинах постоянно шла стрельба — вооруженные горожане атаковали блокпосты, ведя настоящие бои с их защитниками. Впрочем, стоит сказать, что тяжелогруженые фуры богатых мусульман патрули пропускали беспрепятственно. Говорили, что один только командир личной охраны аль-Триести вывез пять огромных грузовиков с дорогой мебелью и драгоценностями.

За два дня до этого нас отправили за город, работать на плантации. Но вчера днем из столицы примчался на фургоне младший сын Баргути. Он собрал всех рабов, взял для охраны Али и Ахмеда, и спустя час мы тряслись в кузове пыльной машины по дороге обратно в город. Оказалось, Ибрагим узнал по своим каналам о наступлении войск Н., и тут же принял решение сворачивать свои магазины. Весь оставшийся день и ночь мы трудились, не покладая рук. Араб решил не оставлять ни единого грамма своих товаров, и поэтому машины шли сплошным потоком. К утру нам все же разрешили недолго поспать, но часов в восемь старший сын Баргути разбудил нас пинками и погнал вновь на работу. Где-то через час, заканчивая загружать очередной фургон, мы увидели столбы черного дыма, поднимающиеся над гаванью. Хозяин, смотря на них, ругался и проклинал «псов, которые заботятся только о своем благе и не думают, что в городе остались еще правоверные, которые хотят уйти от наступления кафиров». А потом...дальше вы все знаете и видели сами».

Парень замолчал. В зале воцарилась тишина.

— Немец, что с ними делать? — нарушил молчание Ерохин.

— Завтра сюда приедет фильтрационная команда... задумчиво отозвался Киршнер.

— Они же были рабами. Зачем их проверять?

— Таков закон. Чистильщики сами решат, что делать. Брать их с собой все равно нет смысла – мы не на Великой Отечественной, и детей полков у нас нет.

Андрей молча кивнул, затем махнул рукой Кириллу и Пете. Те подняли ребят, и повели их на второй этаж дома.

— Что с ними будет дальше? — спросил кто-то из солдат.

— Их историю проверят, найдут свидетелей, разберутся, не были ли они добровольными работниками на службе у халифата. Если все будет нормально, то отправят куда-нибудь подальше от границы проходить реабилитацию и привыкать к свободной жизни.

Фильтрационные команды появились в Н. относительно недавно. Основной их задачей была проверка населения на освобожденных от нацистов или исламистов территориях. В жернова очистительной системы по статистике попадали более 90 % всех, кто находился в оккупации. Сама процедура включала в себя скрупулезное изучение трофейных документов, картотек, перекрестные допросы свидетелей и участников событий. Затем полевой суд фильтрационной команды выносил свой приговор: вхождение в зеленую, желтую или красную группу. В красную попадали те, кто активно сотрудничал с врагом, участвовал в совершении военных преступлений. Их чистильщики уничтожали на местах. В желтой группе состояли симпатизировавшие оккупантам. Они отправлялись в так называемые «трудовые лагеря» на срок в 3 или 4 года. Также в их отношении велись дополнительные проверки с возможностью «покраснения». И, наконец, к зеленым относили людей, которые сопротивлялись врагам или же смогли минимизировать контакты с ними. Эта группа оставалась в освобожденных населенных пунктах, хотя спецслужбы Н. продолжали негласное наблюдение за ними. Что интересно: те чистильщики, с которыми мне довелось общаться, отмечали резкий рост числа доносов во время работы фильтровальных команд. Сосед писал анонимку на соседа, брат на брата, племянник на дядю и т.д. В некоторых населенных пунктах, особенно долго бывших в руках врага, начиналась настоящая эпидемия. Все старались обезопасить себя, сдав всех окружающих с потрохами до того, как это успеют сделать они в отношении самого стукача. При этом содержание доносов было стандартным: в отношении мужчин — служба в оккупационных структурах или помощь в обеспечении вражеской армии, в отношении женщин – интимная связь с нацистами или исламистами (количество указанных партнеров зависело только от соотношения реальности с фантазией автора заявления). Из-за этого в структуре каждой фильтровальной команды появился отдел, названный с присущим спецслужбистам черным юмором Отделом по работе с обращениями граждан. В целом, такая система, как показало время, была единственным эффективным способом минимизировать угрозу для Н. со стороны людей, побывавших под оккупацией.

Утро следующего дня встретило нас по-осеннему холодным ветром, который гнал по небу остатки рваных сизых туч. В просветах между ними изредка проглядывало солнце, игравшее бликами на поверхности близкого моря. Тяжелое черное покрывало в районе порта за ночь уменьшилось почти на половину – н-ские пожарные потрудились на славу.

— Эх, черт, я бы здесь жить остался. Ну, а что? Море, летом тепло, зимы нет почти, осень глянь какая красивая. Привез бы сюда бабу, хозяйство там завел …

— Не, я бы лучше куда-нибудь в леса. Избушка деревянная, вокруг сосны, ели там всякие. Зверушки бегают...

Братья-огнеметчики стоят возле окна, ведущего на веранду. Отсюда открывается шикарный вид на хмурое небо и серо-зеленое море, лениво несущее свои волны к берегу.

— Хорош лясы точить, добровольцы! Через десять минут завтрак и сваливаем. Пора нести добро дальше!

Это значит, что мы снова уходим в осень. Сквозь пыль дорог и обжигающие ветра войны мы двинемся на Запад, перемалывая на своем пути любого, кто дерзнет встать между добровольцами и их добычей. Меньше года назад каждый из нас был просто человеком, серой мышью, заседающей с восьми до пяти в душном офисе и трясущейся над мизерной зарплатой. Теперь же мы все — единый организм, сверхчеловеческая сущность, мерно отбивающая тысячетонные шаги по дрожащим от страха землям. Ни шагу назад, ни шагу в сторону. Нам в лицо хлещут свинцовые ливни, ураганы войны стараются сломить непоколебимый добровольческий строй, найти в нем брешь, чтобы раз и навсегда уничтожить этот жуткий механизм. Но, ни единой щели нет в монолите. Удар за ударом загоняет врага все дальше на Запад. И однажды настанет час, когда мы выйдем на берег последнего океана. Где-то вдалеке в кроваво-красную воду будет лениво опускаться солнце, подсвечивая багровым огнем уставшие лица добровольцев. Мы станем в один ряд, глядя на затухающую звезду, помянем всех, кто не доживет до этого дня, и навеки похороним войну в накатывающихся на берег волнах.

Часть 5

Время великих дождей

Тяжелые, крупные капли барабанят по крыше. Слышно, как периодически налетают порывы злого северного ветра, несущие с собой ледяное дыхание надвигающейся зимы. Непогода бушует над юго-западом Н. уже вторую неделю подряд, лишь изредка давая солнцу пробить полог серых туч и осветить хотя бы на час исстрадавшуюся землю. Но потом свинцовая пелена вновь пожирает свет, и с неба опять хлещут длинные тугие струи дождя.

Я, впервые за прошедшие с момента штурма столицы Южного халифата полтора месяца, просыпаюсь не в железном чреве бронемашины, а в нормальной человеческой кровати. Сигнала к подъему еще не было, поэтому можно минут пять полежать, прислушаться к самому себе. Немного ноет левое плечо — вчера при выгрузке из БМП задел им какой-то выступ. Саднит, хоть и обработанная, царапина на ноге — пуля очередного местного «партизана» чиркнула по ней, оставив пекущийся багровый след. Моему оппоненту повезло меньше: его порубили очередями на куски шедшие за мной Артем и Артур. Вообще, последние недели две мы только и занимаемся тем, что выкуриваем из лесных логовищ бойцов различных ополчений и банд. Они умело используют изрядно захламленные массивы для скрытых передвижений и быстрых налетов на двигающиеся в западном направлении н-ские войска. Мы называем их «лешаками» — из-за любви боевиков к маскировке всякими ветками и кустиками. Сами себя они именуют «дроздовцами». Откуда пошло это странное имя? Говорят, местное население, в отличие от своих южных собратьев, смогло организоваться в некое подобие конфедерации лесных городков. Основой объединяющей идеологии послужило широко распространившееся на одичалых землях Н. учение «гнездышко дрозда». Весьма специфическое, надо сказать. Суть его в следующем — война достигла в мире того предела, когда сражение за любые материальные и духовные ценности перестало иметь смысл. Ни Родины, ни религии, ни высоких идеалов – война убила все. Но боевые действия продолжаются, на крепости тех, кто решил прекратить эту чудовищную бойню, наступают со всех сторон. Людям необходим новый символ, новая вера вместо сгоревших в яростном пламени всеобщей резни. И так появляется маленькая невзрачная птичка, самая серенькая, самая незаметная. Символ самого простого, самого родного, всем понятного. Того, что чувствуется душой, что заставляет жить и оставаться человеком. Она защищает свое гнездышко и потомство до последнего. Так же, как это должны делать последние нормальные люди в сошедшем с ума окружающем мире, который с мерзким хохотом рубит направо и налево детей, женщин и стариков.

Это все, конечно, хорошо. Идеологи «гнездышка дрозда» были правы – людям нужна вера, иначе избежать возвращения в каменный век не удастся. Нужен идеал, вокруг которого могли бы сплотиться совершено обычные, ничем не примечательные граждане разрушенной страны. Только вот на практике все пошло по старому принципу – «хотели как лучше, а получилось как всегда». Из идеалистов-защитников «дроздовцы» быстро превратились в фанатиков-затворников, которые на временно неподконтрольной Н. территории создали полностью закрытые анклавы. Их хозяева убивали всякого чужака, независимо от его намерений, который проникал на подконтрольную им территорию. Убивали жестоко, во взятых лесных крепостях мы находили отрезанные головы, руки и ноги. Иногда под черным знаменем с криво намалеванной серой птичкой собирались несколько отрядов. Тогда они могли выходить «в поля». Рабов не брали – только резали беззащитных крестьян, и без того выкошенных чудовищной войной. Нацисты и исламисты пытались организовывать карательные акции, но особого толку от этого не было. «Дроздовцы» уходили в глубину лесов, выставляя небольшие заслоны. На узких тропках они ставили ловушки, устраивали засады. Карателям удавалось сжечь две-три базы «лешаков», но потом экспедиции из-за потерь были вынуждены возвращаться несолоно хлебавши. Немногим большего достигали  до сего момента операции н-ской армии. Однако теперь, когда оба наших сильнейших противника были разгромлены, пришло время взяться за непокорные анклавы «дроздовцев».

Эти леса видели многое. Старые, вековые деревья помнили столетия людской злобы и ненависти. Может быть, темная, удушливая аура пущи и свела с ума поселившихся в этих непролазных дебрях «лешаков». Но время кровавых набегов прошло – сюда пришли добровольцы. Со свойственной нам скрупулезностью и педантичностью мы принялись за работу. С упрямством старых опытных вепрей бойцы Первой добровольческой прорубались сквозь враждебный лес. Рубили, сжигали и взрывали деревья, сокрушали базы «дроздовцев». Присланные на помощь исполинские бронированные харвестеры очищали нам путь, проламывая в заповедной пуще просеку за просекой. В краткие часы ясной погоды авиация выкашивала целые гектары леса, сбрасывая вакуумные бомбы.

— Подъем!

Это наш сержант решил, что добровольцам хватит спать. За полгода, что мы воюем в Н. это уже четвертый командир отделения. Первого убили в конце июня, когда мы обороняли от наци тот безымянный городишко. Второй с тяжелым ранением покинул нас во время погони за подразделениями Аль-Триести. Третий, Вовка Гараев, пробыл совсем недолго — недели три. Его придавило упавшим деревом. И вот теперь нами командует Игорь Володин. Приехал добровольцем, когда узнал об успехах н-ской армии на южном фронте. Таких в бригаде не слишком, прямо скажем, любили – вроде как прибыл на уже готовую победу. Впрочем, Игорь скоро на деле доказал, что и он на что-то может сгодиться: лес он знал и мог видеть и чувствовать в нем то, что мы, бывшие жители больших городов, просто пропускали по незнанию.

Встаем. Хмурое осеннее утро забрасывает пару серых лучиков в помещение. Из полутьмы выступают очертания узких кроватей, грубо сбитых деревянных столов и стульев, обшарпанные стены. Ничего из этого мы не строили – база «дроздовцев», которой мы сейчас пользовались, была захвачена батальоном неделю назад. Незначительные разрушения быстро устранили, убитых «партизан» закопали в длинном рву за пределами крепости — и вот в руках добровольцев оказался мощный опорный пункт, откуда мы наносили удары вглубь пущи.

Поскольку столовая расположена в другом здании, а на улице продолжает хлестать дождь, мы одеваемся по полной программе. Пробегаем метров сто до приземистого серого здания. Пока принимаем пищу, непогода отступает – сквозь плотный полог туч пробиваются полосы солнечного света.

После завтрака нам приказывают ожидать. Видимо, сегодня вновь придется идти в лес: на небольшой площадке, которая, видимо, служила «лешакам» местом их сборищ, уже стоят два огромных харвестера. На борту ближнего к нам нарисован бобер, перекусывающий ствол дуба. Ба! Да это наш старый знакомец!

— Здорово, мужики! — слышим мы густой бас.

С подножки машины спрыгивает двухметровый бородач и идет упругим размашистым шагом к нам. Это Петро – оператор грозного сокрушителя лесов. Мы уже три раза прикрывали его машину в боях, и, похоже, что и сегодня мы пойдем вместе с ним и его стальным монстром.

— Все живые, братва? – вопрошает он, по очереди сунув каждому свою натруженную мозолистую лапищу.

— Все, Петро. Сам-то как?

— Да нормально, че там! «Бобра» сейчас чиним, с приводом что-то. Через два часа выходить, а у нас еще нихрена не сделано, — оглушительно хохочет Петро.

— Куда сегодня?

— Вроде к северу — будем пробиваться к полям. А конкретно ничего. Молчат, крысы тыловые, — с язвительной усмешкой говорит оператор.

— Петро! Петро! — орет кто-то со стороны харвестера.

— Послал бог помощничков, ядрена вошь! Ничерта без меня сделать не могут! Понимаешь, прислали позавчера троих из какой-то шараги тыловой. Осьминоги, блин! Руки из задницы, уши на заднице, задница с ушами и голова там же! И делают все через нее же!

Выдав эту гневную тираду, Петро все-таки бежит к машине. Она для него не просто гора брони и острых лезвий, которые с легкостью перекусывают стволы вековых деревьев. «Бобер» — это он сам. Человек и машина, слившиеся в непередаваемом техническом экстазе. Высвобождаемая этим соитием безудержная мощь крушила все на своем пути. Ни камень, ни железо, ни дерево – ничто в этом мире не могло противостоять исполинскому железному мастодонту, когда он, рыча тысячесильным двигателем, медленно трогался с места. Земля содрогалась, небо тряслось, грозя сорваться с невидимых гвоздей и рухнуть вниз, увлекая всех богов к престолу нового машинного Господа. Воистину, Deus est machina! 

Впрочем, уже через минуту околачивавшихся без дела добровольцев заметил Ерохин. Он тут же загнал нас проверять в десятый раз снаряжение, хотя оно было уложено еще с вечера и проинспектировано им лично. Хотя, делать снаружи было нечего – небо вновь затянуло густой серой пеленой, и начался дождь, поначалу мелкий моросящий, а затем зарядивший в полную силу.

Мы сидим на деревянных табуретках вокруг широкого дубового стола. Его поверхность потемнела от времени, видны многочисленные сколы и потертости. Наверное, за ним собиралось не одно поколение крепких крестьян, которые пахали землю, собирали урожай, разводили коров и кур. А потом их потомки, сойдя в одночасье с ума, притащили этого дубового дедушку в леса вдали от привычного ему уюта и тепла деревенского дома. Но сейчас блудные сыновья полей, опрометчиво доверившие свою судьбу пуще, тихо лежат в глубокой канаве, вырытой траншеекопателем метрах в сорока от оборонительного периметра лесной крепости. На удивление, их здесь было всего два десятка. Взрослых мужиков — человек семь, остальные — молодежь по 17 – 20 лет. Старшие оказали сопротивление, и почти все полегли под сосредоточенным огнем нашей роты. А вот молодые оказались не так крепки – видимо, им по душе были больше грабежи и убийства, чем честный бой. Они бросили свои позиции и попытались укрыться в крепости. Однако добраться до укреплений удалось только нескольким: вышедшие им во фланг два пулеметчика хладнокровно расстреляли бегущих. Судьба последних выживших была незавидной — им пришлось сдаться в плен. На следующий день специально привезенные сюда местные жители опознали четверых бандитов, вырезавших в начале сентября деревню Казаковку, где погибло 43 человека. Тут же собранный полевой суд вынес всем «лешакам» смертный приговор. Их расстреляли под сенью трех громадных сосен.

— Десятиминутная готовность!

Это опять неймется нашему командиру отделения. Мы готовы всегда. С самого первого дня, когда приехали в Н. Но надо трогаться — нам и вправду скоро нужно отправляться в лес. Снова та же нудная и кропотливая работа. Снова нужно вычищать из этой вековечной пущи засевшую здесь заразу. Иногда кажется, что мы здесь все – Ведьмаки, персонажи из книг, прочитанных в прошлой жизни. Только они боролись с чудовищами: василисками, мантикорами, вурдалаками, а здесь все намного прозаичней. Мы убиваем людей. В биологическом смысле этого слова. Лишаем жизни представителей вида Homo sapiens, ибо назвать их людьми в морально-ценностном значении язык как-то не поворачивается – слишком уж своими поступками они напоминают монстров из той забытой книги.

Разбираем оружие и рюкзаки, составленные у стены. В них двойной боекомплект и сухпайки. Выходим под дождь. Ежась от льющейся с неба холодной воды, торопливо набрасываем капюшоны плащ-палаток. Теперь в них мы немного похожи на наших противников, только не обматываемся веточками и прочим растительным мусором.
Земля вздрагивает. Уши закладывает от оглушительного рева двигателей. Это харвестеры начинают медленно разворачиваться в тесном для них дворике лесной крепости, готовясь выходить на рабочий простор. Неуклюжие машины неожиданно оказываются очень маневренными. Они объезжают постройки, которые могли бы свалить, лишь задев краем борта, огибают расставленную тут и там технику. Наконец, выходят за ворота и гул стихает. Теперь приходит наш черед. Рота быстро строится, командир доводит боевую задачу. Ничего нового: очередная зачистка небольшого кусочка пущи. Харвестеры прорубят две параллельные просеки – по ним впоследствии пройдет бронетехника. Она понадобится для уничтожения обнаруженного разведкой укрепленного лагеря «дроздовцев». Мы же должны охранять гигантские машины и подавлять при обнаружении очаги сопротивления противника. Все предельно просто и понятно.

Вместе с нами идет вторая рота — она будет прикрывать бронетехнику, и саперная команда – в ее задачи входит разминирование «подарков», которыми «лешаки» обильно усеивают лес, и подрыв укреплений противника. Вся эта довольно многочисленная группировка на удивление подвижна. Все четко знают, куда нужно встать, что сделать и как двигаться. Поэтому через полчаса мы уже готовы идти в пущу. К этому времени дождь почти прекращается, но небо по-прежнему укутано в непроницаемое покрывало тяжелых туч. Ветер гнет деревья вокруг лагеря, и они скрипуче стонут, словно жалуюсь на свою незавидную судьбу.

Вековой лес встречает нас мрачным шепотом. Тысячи голосов единым хором проклинают непрошеных гостей, пришедших к ним с пилами, топорами и огнеметами. Да нет же, это просто с оголенных веток стекают капли дождевой воды и падают на ковер из разноцветных листьев, укрывающий землю.

Идиллия осенней пущи быстро проходит. Харвестеры приступают к работе. Грохот двигателей, лязг огромных пил, громогласный стук падающих деревьев оглашают лес. Гигантские сосны как спички переламываются могучими машинами и небрежно отбрасываются в сторону. Вязы, грабы, немногочисленные липы с почти человеческими стонами погибают под хищно жужжащими лезвиями пил.

Оба механических лесоруба идут параллельно друг другу. Мы движемся за ними, внимательно следя за зарослями низкорослых кустарников и кучами листьев. Все, что вызывает подозрение, немедленно простреливается. Спустя час после начала работы появляется первый результат — парень из нашего взвода удачно замечает прятавшегося между сросшимися стволами сосен «лешака» и тотчас же накрывает его автоматным огнем. Бандит пытается скрыться в кустах рядом, однако его подстреливают, а затем добивают. Тем временем со стороны идущих впереди машин раздаются несколько хлопков — рвутся растяжки, выставленные предусмотрительными «партизанами». Однако никакого вреда бронированным монстрам они не приносят. Правда, саперы, сопровождающие нас, отдают приказ операторам сбросить скорость.
Наше отделение движется в голове ротной колонны. Зона ответственности — правая обочина образующейся лесной дороги. Идти довольно трудно: земля из-за идущих беспрерывно дождей размокла в кашу, скользкий ковер из листьев тоже не добавляет проходимости моим берцам. Вдобавок приходится постоянно перешагивать через ветки и целые древесные стволы, оставленные «Бобром» и его собратом. Запах сырости, стоявший в воздухе, когда мы только вышли из лагеря, теперь сменился ароматами свежесрубленной древесины, выхлопных газов и сгоревшего пороха.

По нам снова стреляют. На этот раз харвестеры останавливаются, и группа прикрытия выходит вперед. Мы видим врага метрах в 60-70 перед собой. Некоторые «лешаки» бьют с земли, другие ведут огонь, прикрываясь толстыми стволами деревьев. Выстраиваемся в ударную формацию. Пулеметчики начинают поливать лес длинными очередями, прижимая особенно ретивых «партизан» к земле. Те в ответ стараются менять позиции, беспрерывно перебегают, отстреливаются. Мы медленно движемся вперед, вторая рота в этот момент уже углубляется в чащу, обходя противника с фланга. «Дроздовцы» пока не замечают подвоха, поскольку все их силы брошены на борьбу с нашим подразделением.

Я залегаю за торчащими из-под кучи листьев корнями дерева и в быстром темпе даю три короткие очереди в направлении противника. Этого времени хватает, чтобы мои товарищи преодолели очередной участок маршрута и изготовились прикрывать уже меня. Бросаю взгляд вправо и вижу большой палец, который поднимает Артем, укрывшийся за стволом мощного дуба. Продолжаем! Рывком бросаю свое тело вверх и вперед. Желтые, красные и оранжевые листья разлетаются из-под ног. Пригибаюсь и петляю, как заяц. По мне стреляют, но берут выше – пули, противно свистя, проносятся над головой. Тотчас же на стрелков обрушивается огонь прикрывающих меня автоматчиков, к стройному хору которых через пару секунд присоединяюсь и я.

Становится жарко. Несмотря на погоду поздней осени и усиливающийся мелкий дождик, пот с меня льется в три ручья. Адреналин играет в крови. Глаза лезут на лоб, руки горят огнем. Но нельзя давать азарту захлестнуть себя полностью. Иначе нарвусь на пулю или подставлю товарищей. Неизвестно, знаете ли, какой из этих вариантов худший. Поэтому делаю несколько глубоких вдохов, и только потом возвращаюсь в реальность.
 
«Лешаки» еще держатся, но под ударом нашей роты их силы неумолимо тают. Мы проходим то место, откуда они открыли огонь по харвестерам. В земле наскоро выкопаны неглубокие окопы и ямы, некоторые дополнительно забросаны ветками. На одном укрытии лежит добротная маскировочная сеть, ее тут же забирают с собой запасливые бойцы Киршнера. Трупов немного — всего трое. Два «партизана» лежат в ямах, которые стали им могилами, третий у исполинской сосны. Его автомат, примотанный веревками к стволу, повис прикладом вниз.

Бой заканчивается — «дроздовцы» отрываются от нас и исчезают в серой дымке, укрывающей осенний лес. Харвестеры снова заводят двигатели и принимаются за работу. Мы уступаем место впереди машин саперам и возвращаемся в прикрытие.

Лес мрачнеет. Неба не видно. Деревья угрожающе тянут к нам свои крючковатые ветви. Теперь они не плачут. Они грозят всеми карами земли и неба нам, тем, кто убивает пущу. Скрип качающихся от ветра стволов звучит как монотонная песнь-проклятие. «Смерть... смерть... смерть... выпьем ваши души... выпьем... выпьем...». Вязкий сизый туман ползет из глубины чащи, окутывая людей и технику мутными белесыми потоками, словно какое-то потустороннее чудище, поглощающее свои жертвы.
На душе тяжело. Перед глазами только бесконечные голые деревья и противная мгла. Что-то невероятно давит на сердце и мозг. Словно кто-то невидимый и ужасный до дна выпил всю радость и свет в этом мире. И теперь здесь остались только тьма, отчаяние и эта мерзкая необъятная пуща. Поворачиваю голову: мои товарищи бредут, словно зомби. В пустых глазах безысходность и смертная тоска. И беспомощность, почти детская, которая так резко контрастирует с видом бывалых добровольцев, увешанных оружием.

— Рота, песню — запевай!

Туман идет волнами. Очертания предметов в нем начинаю подергиваться. Деревья, плетущие нить заклятья, недовольно ворчат, сбитые с ритма криком нашего командира роты. Их ветви колышутся, словно выискивая дерзкого человечка, что осмелился нарушить идеально выверенный ритм проклятия.

Сотня голосов, неуверенных и слабых, дрожа, выводят первые строки гимна добровольцев. Переделанный из старой, давно позабытой песни, он распространяется в удушающем воздухе, бьет по ветвям колдовских дубов, режет, будто ножом, окружающую нас сизую мглу.

— Уходили добровольцы на Последнюю войну!

Подхваченная второй ротой главная строчка боевого марша ударила раскаленным хлыстом, разрывая морок. Я почти физически ощущаю боль деревьев. Разорванное ужасное заклятие бьет их самих, выжигая нутро и заставляя корчиться в страшных муках. Ветки теперь хаотично хлещут по воздуху, будто хватаясь за жизнь, неумолимо ускользающую из их израненных стволов.

Мы идем дальше. Еще дважды «партизаны» пытаются остановить марш добровольцев, но оба раза их с легкостью отбрасывают, заливая лес кровью «лешаков». Если мы смогли побороть в отчаянной битве саму пущу со всеми ее колдовскими туманами и вековыми дубами, впитавшими злобу и ненависть сотен лет войны и насилия, то жалкие горстки закутанных в маскхалаты человечков не представляют ровным счетом никакой угрозы для добровольцев. Их просто перемалывают. Теперь в этом участвует и бронетехника, идущая вплотную за харвестерами. БМП бьют очередями, срубая ветки и вспахивая землю. Пулеметы безжалостно давят любое сопротивление.

В просветах между деревьями показывается лесная крепость. За то время, что сражаемся в пуще, нам не раз приходилось брать подобные укрепления. Построенные из толстых древесных стволов стены, каменные бункеры на углах и в тактически выгодных точках, несколько замкнутых кольцом линий обороны, потайные тоннели, ведущие далеко за пределы периметра — вот какими были эти цитадели. Штурмовать лишь силами пехоты подобные укрепления чревато слишком большими потерями, нужна была бронетехника. Но проблема заключалась в том, что прохождение десятков километров непролазной и изрядно захламленной пущи БМП и танками весьма проблематично. И вот здесь нас выручали харвестеры. Стоит сказать, что для бронированных лесорубов эта операция была не первой. Еще в сентябре пять громадин, ведя за собой колонны техники, обеспечили Пятому и Третьему имперским легионам победу в жестокой битве с бандами в Змеином лесу. И вот теперь здесь, в несравненно большей пуще они упорно проламывают нам путь.

Со стороны крепости донеслись первые выстрелы. Застрочили пулеметы из бункеров. Но обычного в таких случаях моря огня не было — похоже, что бойцов за стенами слишком мало, чтобы оказать достойное сопротивление. Так вперед! Не стоять на месте!

Пушки БМП обрушили шквал огня на стены, разбивая в щепки толстые бревна. В это же время гранатометчики начали планомерный обстрел амбразур ДОТов, стараясь подавить огневые точки и дать пехоте шанс прорваться без потерь внутрь цитадели. Враг отстреливался, но с каждой минутой его огонь слабел. И вот настал момент, когда практически все укрепления замолкли, окутавшись едким черным дымом.

— В атаку, добровольцы! Вперед!

Бронетехника вырвалась с просеки на широкую поляну перед крепостью. Поливая цитадель потоками раскаленного свинца, мы пошли за ней. На штурм! На штурм! Ярость, гнев, обида на отупение в минуты попадания в злой морок дьявольского леса — все смешалось в ужасающем боевом кличе, от которого пуща вздрогнула, словно стараясь вжаться в землю и вновь стать молодой безобидной порослью.

— На шту-у-урм!

Я ору вместе со всеми, надрывая глотку. Грохот орудий заглушает все, и чувства уходят куда-то далеко. Вместо них душу заполняет кристально-чистая ненависть. Ко всему — к этому лесу, «лешакам», ко всей проклятой земле. Убей их! Выжги дотла!
Ревущее пламя сметает стены, разбрасывая стволы деревьев как жалкие спички. Пехота врывается на первую линию обороны. Враг дерется отчаянно: «дроздовцы» стреляют в упор, идут врукопашную с ножами и топорами…

— На!

Я с упоением всаживаю приклад автомата в оскаленную морду «партизана». Он дико ревет, харкает кровью, но все равно бросается на меня, словно зверь. Удар, еще удар! Приклад раз за разом крошит его череп, ломая кость и разбрызгивая мозг. Крупные капли крови попадают на руки, на лицо, но я ничего не замечаю. Покончив с одним, мгновенно ищу новую жертву. В поле зрения попадает низенький «лешак», который целится в кого-то из пистолета. Трачу на него последние патроны в магазине и забрасываю автомат за спину. В руки привычно ложится рукоять ножа, взятого в памятную ночь после взятия столицы Южного халифата. Ну, давай, Аллах или кому там посвящен клинок, помогай! Они же тоже, сволочи, неверные для тебя!
И снова я в самой гуще сражения. Кровавая рукопашная достигает своего апофеоза – стрельба полностью прекратилась, и теперь площадку внутри цитадели оглашают только безумные крики дерущихся насмерть людей и лязг железа. Из-под ножа летят брызги крови. Я орудую клинком как бешеный, верчусь на месте, раздавая удары направо и налево. Рукав бушлата у самого влажный и липкий, но останавливаться ни на секунду нельзя. Удар! И еще один «лешак» отпрыгивает в сторону, держась за плечо. Его тут же добивает Артем, одним взмахом почти перерубая шею врага. Идем дальше вместе с моим другом, спина к спине, окружая себя жутким блестящим соцветием из мелькающих лезвий.

Выстрел! Я вижу, как голова дерущегося рядом с нами бойца дергается назад, и он падает навзничь, роняя оружие из рук. Еще выстрел! Еще один «двухсотый» у нас! «Дроздовцы» радостно вопят и расступаются. Перед нами возникает фигура в темном камуфляже. В одной руке непривычно огромный револьвер, во второй — длинный тесак со слегка изогнутым лезвием. Наши враги прикрывают исполина с боков, что-то крича ему на местном наречии. А он, мрачный и молчаливый идет к нам.

— Это что еще за... — орет мне в ухо Артем.

— А хрен его знает! Вождь какой-нибудь!

— Патроны есть?!

— Пусто!

Артем поминает чью-то мать, я же поудобнее перехватываю нож. Так, что делать, что делать? У него осталось еще пять-шесть выстрелов. Прорваться не получиться — слишком много вокруг него «лешаков» Что делать?!

Придумать ничего не успеваю. Из общей свалки буквально вываливается Немец. Окровавленный, с безумными глазами он оглядывает собирающихся для контратаки «партизан», оскаливается и … бросается в атаку! Один против доброго десятка лесных бандитов!

— За ним! Пошли!

Я толкаю Артема, кричу, одновременно указывая лезвием ножа на рвущегося в бой Эриха. И спустя мгновение мы с воплями и матом бежим ему на помощь.

Я слышу выстрелы, два или три, но враг промахивается, и в следующую секунду Киршнер в сумасшедшем прыжке всаживает нож прямо в горло исполина. Тот выпускает револьвер из руки, пытаясь схватить стремительно слабеющими пальцами пронзающую его сталь, но Эрих бьет его коленом в пах, а затем, выдернув клинок из раны, рубит по склоненной шее несколько раз, отсекая последним ударом голову. Спустя мгновение по бокам от него встаем мы с Артемом, встречая пришедших в себя «дроздовцев» градом молниеносных выпадов. Еще через пару секунд к нам присоединяются другие бойцы, и бой перерастает в простую свалку. Впрочем, много времени нам не требуется – деморализованных потерей своего лидера «лешаков» вырезают без жалости и сострадания.

Обыскиваем трупы. Патроны нужны как воздух, ведь штурм цитадели еще не закончен. Срываем с тел подсумки, торопливо потрошим карманы, в надежде найти хоть что-то. Конечно, боеприпасов находится немного, но даже это делает нас счастливыми. Делимся по-братски с теми, кто совсем ничего не нашел. Возможно, отданный мной молодому добровольцу автоматный магазин уже через какие-нибудь пару минут даст возможность сразу тридцати свинцовым осам встать на защиту меня и моих товарищей.
 
Бой за крепость продолжался еще минут сорок. По истечении этого времени в оборонительном периметре не осталось ни одного противника. Усталые, окровавленные добровольцы сошлись на центральной площадке взятой цитадели. Мы понесли без преувеличения серьезные потери — только убитых в обеих ротах насчитывалось до тридцати. Правда, в сравнении с выложенными в ряд ста двадцатью девятью трупами «дроздовцев» эта цифра казалось не такой и большой, но при одном взгляде на наших ребят, выложенных в два ряда у стены обгоревшего ДОТа, сердце сжималось, и отчаянно щипало в глазах. Одни плакали, не стесняясь, словно выпуская из себя весь ужас этого дня, другие молча стояли, сжимая в руках автоматы. Третьи что-то шептали иссушенными губами, вознося глаза к небу. И оно отвечало, проливаясь дождем и скорбя вместе с нами по погибшим в этой безумной резне…

Мы сидим на холодной броне БМП и ожидаем команды на выезд. Лес вокруг мертвенно тих, лишь где-то в вершинах самых высоких деревьев тихо шепчет ветер. Насыщенный сыростью воздух недвижим. Он висит вокруг нас прохладной пеленой, пропитывая одежду неприятной зыбкой влагой. Артур, привалившийся к башне бронемашины, зябко поводит плечами, стараясь смахнуть невидимое холодное покрывало. Кирилл и Петя курят, выпуская дым причудливыми кольцами и тихо посмеиваясь, когда дрожащие серые фигурки сталкиваются в пространстве. Мы с Артемом, устроившись на верхнем бронелисте, неторопливо ведем разговор.

— Так кто такой Лесной Царь?

— Ну, это местная, можно сказать, легенда. Деревенские, что живут возле леса, рассказывали — в пуще живет какая-то тварь. Она владеет всем, что есть среди деревьев и страшно не любит, когда на ее территорию вторгаются. Хотя сама периодически выходит на окраины, почти к самым домам и привлекает детишек обещаниями новых игрушек, богатства, счастья. А потом утаскивает во влажную тьму, где в окружении лесной нежити выпивает души несчастных.

— Жутко, конечно, но какое отношение эта сказка имеет к телу, которое завалил Немец?

— Самое что ни на есть прямое, Медведь. Он называл себя Лесным Царем, и, мягко говоря, не особенно отличался от него в плане человечности. Говорят, что когда-то, до войны его звали Сергеем Викторовичем Ухтомским, и он был профессором в Н-ском государственном лесном институте. Пущу эту знал как свои пять пальцев — студентов учил на практике, хотел, чтобы они каждый кустик и каждое дерево сами увидели и потрогали. Словом, отзывы бывших студентов, которых я видел в городах, были исключительно положительными. А потом пришла Война. После ее начала он вел занятия еще около года, а потом внезапно исчез. Всякие слухи ходили: и что погиб, и что уехал на фронт. Но оказалось, все было намного запутанней и страшней. Его жена с детьми, которых он отправил в сопровождении пары своих надежных друзей на отдаленную лесную станцию, попалась в руки нацистского патруля где-то в сельской местности километрах в 10 от пущи.

— Кто-нибудь выжил?

— Вечером следующего дня в деревню Гута приполз окровавленный друг Ухтомского. Перед смертью он успел сказать, где в лесу находятся остальные. Это место нашли только на рассвете. Ужасная картина. Местные до сих пор боятся той полянки. Над несчастными издевались много часов подряд: били, насиловали, пытали. Потом прикопали под дубами и ушли. Даже не достреливали. Поэтому одному и удалось еще прожить достаточно времени, чтобы привести селян на место казни.

— Гражданская война, мать ее! — я сплевываю вязкую слюну, внезапно до краев заполнившую рот.

— Ухтомский приехал сюда через три дня. Рядом с похороненными на деревенском кладбище в ряд детьми и женой он проводил время от рассвета до заката. Просто сидел на сооруженной кем-то лавочке и неподвижно смотрел на три креста – женин побольше, а детские поменьше. Потом уходил на ту полянку, где все произошло, спал на траве, сохранявшей свой странный буроватый оттенок. Так прошло лето и большая часть осени. В октябре грибники нашли бывшего профессора в полумертвом состоянии. Он тяжело заболел и все считали, что Ухтомский уже не жилец. Но сердобольные крестьяне выходили его за зиму. Однако, вытащив с того света тело, местные даже не задумались, что дух профессора навсегда остался блуждать во мраке между мирами.

— Крыша поехала, что ли?

— Вот что ты за человек, Медведь! Вроде журналистом был, а творческой жилки в тебе ни грамма! Журналюга одним словом!

— Трави дальше свою историю. Глядишь, до заката и успеем, а то я страсть как не люблю слушать в темноте истории про всяких там маньяков да трупешники.

— Ладно, слушай, что было потом. Весной, как только сошел снег, Ухтомский ушел. Теперь уже окончательно. К могилкам на кладбище теперь ходили только пару старух, которые прилежно выпалывали траву, да приносили полевые цветы. Куда отправился тронувшийся умом профессор, никто не знал. Прошло несколько лет, и об этом всем постепенно забыли. Видишь, Медведь, память людская штука недолговечная. Все забывается, и плохое, и хорошее. Ну, да не суть. За эти годы через окрестные деревни прокатились и нацисты, и исламисты. Людей повыбило знатно, поля выгорели. А потом из пущи пришла новая напасть — в эти края пришли «дроздовцы». Поначалу лесные жители никак вообще не контактировали с деревенскими. А потом стали все сильнее их прижимать. Собирали налог на пользование древесиной и любыми дарами пущи. Брали все: еду, одежду. Дальше – наглее. Забирали молодежь практически в рабство. И все чаще звучало здесь имя Лесного Царя, мрачного, молчаливого и жестокого знатока лесов, который объединил вокруг сразу несколько банд «лешаков».  Конечно, со временем люди узнали бывшего профессора, превратившегося в сумасшедшего царя пущи. Он окончательно потерял человеческий облик, став живым воплощением этих колдовских дебрей.

— Он действительно воровал детей, как нам говорили в деревнях?

— Разные слухи ходят. Может, местные свое раздолбайство валят на «лешаков», может, и правда этот псих зачем-то забирал детей. Достоверно подтвержден лишь один случай, когда на месте стоянки его отряда ополченцы нашли останки убитого 11-летнего мальчика. Он осенним вечером без разрешения родителей смылся зачем-то в лес, и, видимо, попал в руки Лесного Царя.

Разговор затихает сам собой. Мы смотрим, как рассаживаются на броне остальные бойцы. В лесной крепости слышны глухие удары — это саперы взрывают тоннели и разрушают уцелевшие во время боя здания. Наши убитые и раненые сложены в десантных отсеках БМП. Тела «дроздовцев» сброшены в котлован от взорванного центрального здания цитадели и сверху присыпаны землей. Лишь одно из них осталось наверху – обезглавленное туловище Лесного Царя. Гиганта в побуревшем от крови плаще примотали к деревянному столбу, воткнутому вертикально на главной площадке. Над головой убитого кто-то прибил покосившуюся фанерную дощечку. На ней на немецком было написано: Der Erlk;nig. Наверное, это постарался сам убийца. А впрочем, вот и он сам. Усталый, осунувшийся за этот день, с серым лицом, на котором блуждает полубезумная улыбка. В руке Эрих держит какой-то черный сверток размером с крупный кочан капусты.

Он молча подходит к нам и протягивает руку сначала мне, а затем Артему. Мы жмем широкую мозолистую ладонь, и впервые за шесть месяцев я чувствую, как она едва ощутимо дрожит. Эрих замечает это, и волевым усилием, сжав незаметно зубы, усмиряет нервы. Впрочем, далеко не он один здесь находится в таком состоянии. Я знаю, что многие из наших, включая даже всегда веселого Артура, теперь подолгу могут сидеть в отдалении от остальных, упершись взглядом в стену. Мы пытаемся их растормошить, но получается это далеко не всегда. Да чего там говорить, даже мне, который всегда любил осень и ненавидел весну, сейчас не по себе. Неизъяснимая тоска гложет грудь каждый раз, когда мы возвращаемся из очередного рейда. Нет, это отнюдь не жалость к убитым мной людям – никто, и я в том числе, не считаем ими «лешаков». Это что-то другое. Необъяснимое и оттого еще более гнетущее. Словно окружающая серость вливается тоннами в сердце и давит там, давит с гигантской силой.

Саперы заканчивают свою работу и запрыгивают на технику. Колонна, взревев моторами, выдвигается в путь, натужно молотя траками размокшую почву. Мы, уцепившись за ременные петли, привязанные к выступам брони, прыгаем в такт ухабам и тихо материмся.

Практически в полной темноте по сделанной днем просеке добираемся обратно на базу. Здесь ждет тепло, свежая вода и горячая пища. Больше смертельно уставшим добровольцам ничего не нужно. Но сначала при свете мощных прожекторов роты строятся на импровизированном плацу. Командир батальона оглядывает мрачный строй и молча кивает стоящему в первом ряду Эриху. Он, прижимая к груди черный сверток, медленно идет наискосок через площадку к командиру. Секунды текут, как вязкая плотная жижа. Наконец, немец останавливается и оборачивается к строю. Четыре сотни воспаленных от бессонницы глаз впиваются в него. Все знают, зачем вышел Киршнер, и ждут этого с какой-то сверхъестественной страстью.

Эрих разворачивает сверток и застывает с рукой, опущенной в него. По батальону проносится сдавленный полурык-полустон.

— Смерть! – выдыхает с ревом Немец, выбрасывая вверх зажатую в крепкой пятерне окровавленную голову.

— Смерть! Смерть! Смерть! — взрывается боевым кличем батальон.

Добровольцы скандируют это простое слово, впиваясь взглядами в мертвые глаза отрубленной головы Лесного Царя. Потеки крови на щеках, на носу, слипшиеся волосы создают мистический узор, заставляя бойцов приходить в экстаз. Усталости, боли и скорби будто и не было – все заливает невиданная эйфория.

Я кричу со всеми, надрывая глотку и самозабвенно упиваясь моментом. Какая, к черту, любовь?! Какая, к черту, жизнь у вас там, вне этого жестокого мира?! Лишь здесь, в сжигаемой громадными прожекторами тьме, под льющимися с неба струями дождя, в окружении орущих добровольцев, и есть кристально-чистая, бьющая кровавым ключом жизнь!

Комбат властным взмахом руки останавливает беснующуюся толпу, и она снова становится монолитным строем батальона. Киршнер отдает жуткий трофей замкомбата и встает на свое место. Командиры буднично зачитывают приказы на завтрашний день, говорят что-то о сегодняшнем лесном походе и проводят поверку.

Все! Мы наконец-то попадаем в помещение. В столовой уже все готово, и вернувшиеся из рейда накидываются на горячее, еще курящееся паром мясо и картошку. Уплетаем все так, что за ушами трещит. Мгновенно тарелки очищаются, и мы покидаем столовую. Теперь — привести в порядок оружие, проверить снарягу, и можно наконец-то упасть на постель, чтобы провалиться в темноту.

Спустя час я опускаюсь на кровать. Перед глазами от усталости плывет серая пелена. Свет в нашей взводной «избушке» вырубается, и я уже в темноте роюсь в кармане бушлата. Пальцы наталкиваются на искомое. Это фото. Маленькое, 3х4 всего. В темноте мне не видно, что на нем изображено, но этого и не нужно — я и так помню. Это Ее фотография. Простенькая совсем, без изысков. Провожу трепетно пальцами по глянцевой поверхности. Она немного теплая — согрелась от моих рук. Судорожно сглатываю, хотя горло пересохшее, и вытираю пот со лба. Каждый раз так происходит, когда касаюсь Ее фотографии. Вот ведь какая удивительная штука – все закончилось больше полугода назад. Еще в апреле, а сейчас уже ноябрь. И все равно периодами, когда я нахожусь вдали от ватаги шумных добровольцев, на меня накатывает светлая грусть. И я думаю порой, а что бы случилось, если бы все пошло по-другому. Может быть, именно в эти холодные осенние дни я вел бы ее к алтарю. Или просто мы вдвоем сидели бы в теплой комнате, укрывшись пледом, пили чай с печеньем и читали бы ее замечательные стихи. Но то, чему случится не суждено, никогда уже не сбудется. Зачем тогда мечтать, зачем тешить себя несбыточными надеждами? Ничего уже не изменишь... Теперь я доброволец. Я сам выбрал эту дорогу и сам несу ответственность за все, что может случиться со мной на тернистых путях самого крупного со времен Второй мировой войны европейского конфликта.

Подняли нас еще затемно. Над лагерем пронзительно выла сирена, способная разбудить даже мертвого. Лучи прожекторов метались по окружавшим укрепления вековечным деревьям. Оглушительно ревели моторы заводящейся бронетехники.

— Тревога! Бегом! Бегом!

Похватав оружие и рюкзаки, мы выстроились в очередь к пунктам выдачи боеприпасов. Прапорщики, матерясь, торопливо суют дополнительные пачки патронов, гранаты, одноразовые гранатометы, благо этого добра у добровольцев всегда в избытке.
Получив двойной боекомплект, мы рассовываем его по рюкзакам и бежим к плацу, где уже выстраиваются БМП и танки, формируя походную колонну. Сирена продолжает резать своими воплями воздух. С неба сплошным потоком льется вода, превращая ночь в какой-то сумасшедший кошмар. На краю погрузочной площадки в землю воткнут длинный деревянный кол. На острие насажена человеческая голова. Струи дождя текут по мертвому лицу, и кажется, будто бывший профессор плачет по давно ушедшим дням.
 
— Бегом, Медведь, бегом! Чего встал?!

Игорь Володин хватает меня за рукав и буквально тащит к БМП. А в моих глазах по-прежнему стоит отрезанная голова Лесного Царя, которая словно с укором смотрит на бегающих вокруг добровольцев.

— Да чтоб тебя, Медведь! Хватит тормозить! Лезь на броню!

Я, наконец, прихожу в себя, внутренне вздрагиваю, мотаю головой, и видение пропадает. Как-то виновато улыбаюсь сержанту и торопливо взбираюсь на БМП. Он заскакивает следом за мной, и, перекрикивая шум двигателей, оглашает причину тревоги.

— «Лешаки» прорвались из пущи на равнину! Захватили за ночь ж/д станцию и старый спиртзавод рядом с ней. Местные частично разбежались, частично вообще перешли на их сторону. А давить гадов как обычно будем мы — 4-я механизированная ушла слишком далеко.

Мы все понимающе киваем. В очередной раз нужно сыграть роль пожарной команды, затыкающей дыры в неплотных наступательных порядках армии Н. Ничего удивительного в этом нет – у регуляров отчаянно не хватает людей для восстановления численного состава подразделений после жестоких боев вокруг пущи и в лесных дебрях. Ну, что же – есть мы, Первая добровольческая. Ведь приехали мы сюда не сидеть за чьими-то спинами, а воевать.

Погрузка бойцов заканчивается. Головной танк отрабатывает выхлоп и, выбрасывая из-под траков комья грязи и фонтаны коричневатой жижи, начинает движение. За ним из ворот занимаемой нами лесной крепости вытягиваются и остальные бронемашины. Мы уходим в промозглую темно-серую мглу занимающегося где-то далеко на востоке рассвета нового дня. Навстречу бою. Навстречу Смерти.

Эпилог

Drang nach Westen

Легкий весенний ветерок колышет зеленое травяное море. По нему бегут, перекатываются, сталкиваются друг с другом и снова разбегаются изумрудные волны. Длинные грациозные стебли изгибаются в ритме танца под только ими одними слышимый мотив. Иногда в громадной массе всех оттенков зелени мелькают желтые, синие и фиолетовые глазки — это первые цветы, робко прячущиеся в тени своих старших сестер подмигивают случайным путникам, забредшим в этот необозримый весенний океан. Где-то там, среди непрерывно двигающихся трав, что-то громко обсуждают на своем языке неугомонные птички. Они кричат, пытаясь переспорить друг друга, некоторые в порыве страсти даже взлетают в воздух, и тогда их грациозные миниатюрные серые силуэты носятся над величественными зелеными волнами. И над всем этим великолепием расстилается громадное ярко синее небо, с которого по-весеннему ласково смотрит на своих детей Солнце.

Рев моторов, плюющихся в воздух черными и серыми сгустками дыма, безвозвратно разрушает недолговечную идиллию. Возмущенное небо темнеет, испуганные птички-спорщики забиваются в глубины травяного моря, цветы закрывают глаза, прижимаясь к стеблям — по дороге, разрезающей поле на две части, ползет исполинская стальная змея колонны. Танки, БМП, БТР, грузовики с грохотом и лязгом, возвещающим о прибытии человека в эти нетронутые места, несутся на запад. И громадные клубы серо-желтой пыли накрывают все вокруг, меняя цвет трав с зеленого на бледно-песочный.

Я сижу справа от башни нашей 212-ой. За спиной — Артем, неудобно усевшийся перед выездом и оттого часто выдающий сквозь зубы ругательства. На башне по-королевски восседает лейтенант, пытающийся сквозь облака пыли рассмотреть, что творится в голове колонны. Позади и слева на броне разместилась вся наша остальная команда. Я бросаю взгляд на запад. Там небо затягивают густые чернильные облака, которые беспрестанно озаряются яркими желтыми, оранжевыми и багровыми вспышками. Завеса тьмы четко разделяет небосвод на две части — Здесь он ярко-синий, Там — мрачный черно-багровый.

Над головой в режущей глаза синеве плывут самолеты — десятки и сотни крылатых машин величаво режут воздушный океан. Гораздо быстрее их проносятся серебристые молнии, которые на краткий миг вспыхивают в небе и тут же исчезают за горизонтом: это крылатые ракеты рвутся к своей добыче.

Я по дурной привычке, выработавшейся в последнее время, прижимаю свободную руку к груди. Все-таки, даже восстановившись после ранения и пройдя все мыслимые и немыслимые медицинские комиссии, я продолжаю чувствовать какую-то пустоту. Впрочем, это проявляется только изредка и отнюдь не мешает моим новым обязанностям, ведь теперь я — командир отделения.

Однако обо всем по порядку. Ноябрьским днем прошлого года, при штурме спиртзавода, захваченного бандой «лешаков», я получил в грудь пулю калибра 7,62. Шансов выжить у меня, как сказал потом врач из Центрального н-ского военного госпиталя, было мало: ранение тяжелое, потерял много крови, да и эвакуация по причине заливавшего равнину у завода дождя, мягко скажем, затянулась. Только усилиями Немца, который матом и размахиванием ножом пробил для носилок путь к первому же санитарному вертолету, меня удалось вывезти в числе первых. Всего этого я не помню – полнейший провал в памяти. Вновь начал соображать только к началу зимы, когда был переведен в столицу Н. Проваляться на больничных койках пришлось еще долгих три месяца, и только к концу февраля я, наконец, смог покинуть серые больничные стены и вновь вдохнуть свежего воздуха.
 
Пока я прозябал в госпиталях, мир вокруг стремительно катился ко всем чертям. Широко разрекламированный поход исламистов на север Европы неожиданно сорвался – его лидер получил пулю в лоб на одной из центральных улиц Неаполя, а заместители, воспользовавшись случаем, начали междоусобную грызню. На время угроза масштабного джихада отошла на второй план. Это сыграло на руку нацистам из Четвертого рейха, которые до этих пор не могли из-за ограниченности своих ресурсов дать адекватный ответ на почти поголовное уничтожение их сторонников в Н. Теперь же, получив возможность снять с десяток дивизий с южного фронта, они с радостью бросились в наступление. Правда, продвинуться далеко им не удалось — отчаянное сопротивление отрядов Пограничной стражи позволило быстро перегруппировать силы, и уже к началу весны нацисты откатились на прежние позиции. В это же время их прибалтийские сторонники из так называемого Остзейского герцогства вторглись на территорию России, объясняя это тем, что Федерация занимается активными поставками военной техники и вооружения в Н. Однако даже прибывшие на подмогу остзейцам добровольческие части из Англии и Франции не смогли сдержать ответный удар русских — в течение двух недель с момента нападения прибалтийское герцогство было сметено с лица земли, а российские десантники и танкисты вышли на старую границу, поставив точку в недолгом противостоянии. Какой был смысл в этом самоубийственном броске на страну, армия которой превышает численность всего населения твоего государства в несколько раз? Кто знает, что творилось в тени свастики на оскверненных нацизмом и ядерной войной землях? Кто знает, какие безумные идеи рождались в ослепленных ненавистью умах лидеров Четвертого рейха?

Наверное, так должно было случиться. Да, по-другому быть и не могло! Снова Восток и Запад встали лицом к лицу на поле брани. Бледный высокомерный ухмыляющийся вампир со светящимися от жажды и злобы красными глазами, затянутый в безупречную черную форму с хорошо знакомой свастикой на рукаве, и спокойный воин в простом камуфляже и низко натянутой на лобастую голову стальной каске снова сошлись на выжженных равнинах под пепельно-серыми небесами. Время столкновения цивилизаций снова настало.

БМП подскакивает на какой-то выбоине. Я инстинктивно вздрагиваю и оглядываюсь. Вокруг что-то едва уловимо изменилось. Серо-желтая пыль, окутывающая колонну, складывается в какие-то неясные очертания. Лица, контуры животных, техники. Что это?... Пелена вдруг дергается, словно искажая время и пространство, и из нее вырывается всадник. Блестит на ярком весеннем солнце его броня, островерхий шлем на голове вырастает до небес, грозя проткнуть сияющую голубизну над нами. Вороной конь под ним бьет копытами, отбрасывая далеко в стороны комья угольно-черной земли.

Я во все глаза смотрю на это чудо. Всадник несется вдоль колонны, оглядывая ее, словно командир перед сражением. И снова воздух вздрагивает, выпуская еще одно видение — второго громадного кавалериста. Кирасир. Нестерпимый блеск нагрудника режет глаза, каска с ярким красным плюмажем будто бы решила собрать на себя все солнечные лучи, какие только падали в эти поля сегодня. Громадный гнедой конь под ним нетерпеливо грызет узду, глядя ярыми глазами куда-то вдаль, на Запад.
Марево дрожит от нестерпимого рева. Разбрасывая клочья пыли, в желтой пелене появляется танк. Обгоревшая краска, вмятины и пробоины на массивной броне. Смрадный чад, поднимающийся над выхлопными патрубками. Громадный ствол, которым машина поводит из стороны в сторону, словно отыскивает добычу, готов изрыгнуть в любой момент на подходящую жертву убийственный снаряд. В командирском люке на башне торчит черная фигура в шлеме. Танкист опирается обеими руками на кромку люка, наклонившись вперед, как бы сливаясь в едином порыве движения вперед со своим стальным монстром.

Всадники взлетают на пригорок, торчащий одинокой вершиной посреди зеленого океана. Танк останавливается у его подошвы. Три призрака, три отголоска прошлых столетий, так и не нашедшие покоя, молча смотрели на громадную стальную стрелу, одну из многих, нацеленных в этот день на Запад. Ушедшие в бессмертие прямо из горнила сражений, они и после гибели продолжали жаждать битвы. Призванные возвращаться в самый сумрачный час, для того, чтобы защищать свою Родину, даже будучи бестелесными духами, великие воители прошлого встают сегодня в один строй со своими потомками, чтобы вновь испытать лишь одну доступную истинному Воину радость – радость боя, радость первого поверженного врага.
Я бросаю взгляд на поле. Зеленый океан скрылся под тысячами бесплотных фигур, летящих сквозь изумрудные волны. Пехота, кавалерия, бронемашины – необъятная серая колышущаяся масса несется в одном ритме с нашей колонной. Над войском вьются изорванные полуистлевшие стяги. Вот реет Спас, удерживаемый дружинником на громадном коне. Вот грозное пехотное каре, топоча бесплотными сапогами, несет над собой знамя полка, опаленное огнем Бородинского сражения. Вот над «тридцатьчетверкой» с почерневшим левым бортом бьется на весеннем ветру гордый красный стяг с серпом и молотом. 

— Вперед! Вперед! В последний бой этого мира!

Громогласный шепот тысяч губ бестелесной армии разом заглушает все остальные звуки. Только эти грозные слова несутся сквозь время и пространство, не хуже самого страшного оружия повергая в прах наших врагов.

Над колонной проносится четверка боевых вертолетов. Их грохот возвращает меня к реальности. Чудесное видение исчезает, и я снова вижу стальную змею, стремительно несущуюся по дороге меж зеленых весенних полей. Смотрю на своих товарищей, на лейтенанта, но по их спокойным и сосредоточенным лицам понимаю, что виденное мной для них осталось скрытым. Ну, что же... Мы все — добровольцы. Мы сами сделали свой выбор. И пыль дорог новой Войны безжалостно уносит нас в свой кипящий водоворот, стирая в памяти МГНОВЕНИЯ БЕСКОНЕЧНОСТИ.

КОНЕЦ

29.10.2017.