Когда тебе лет 70, и две трети из этого, а то и больше ты месила ногами в литых сапогах навоз на скотных дворах фермы, то уж чем-чем, а статью да здоровьюшком не по-хвастаешься.
Вот и Матрена Николаевна из этих, ферменских. В сенцах есть уголок, где ещё висят пара халатов-спецовок, и лоснящаяся на животе фуфайка. Если прижаться к ним в по-темках сенец носом, то еще можно уловить запах силоса. Тот ещё продукт консервации. Бывало, раз на пять-семь платки простираешь, занесешь их с мороза домой, ломкие и льдистые, оттаять да досушить, а они и испустят на радостях силосный дух на всю избу...
И хоть видно в окошко, что на месте фермы теперь пустырь, только старая хребтина от склада еще маячит, обозначая в крапивных зарослях бывший колхозный участок, фуфайка в сенцах нет-нет, да напомнит запашком силосным о ранешном...
А уж артриты, да кто еще там мудреный, что накрепко прицепились к рукам, к ногам да к коленкам – те и дня не дадут позабыть приснопамятные «три тысячи кг надоев от каждой коровы», будь они неладны…
Поглядывая на занемогшего деда, Матрена достаёт из посудника старую жестяную банку из под чая и вытаскивает оттуда документы.
– Сможешь один завтра без меня-то? – больше для успокоения совести спрашивает у деда.
Тот только вздыхает. Отечной пятерней чешет когда-то знатное пузцо…
– А чо нам теперь мочь-то… В уборную пойдешь. Вроде гонит... Придёшь. Дума-ешь – чо пришел? Молодой... горячий… С вечера а штаны надую, утром – сухой... –одышливо балагурит больше для себя, чем для Матрены.
Понимает, что день без её ворчания, терпеливых подношений таблеток по часам, чаеваний за столом, куда он пока в состоянии подходить, покажется длинным… А Матрена, прицепив расшатанные оглобли старых очков к ушам, выискивает паспорт, справки, и еще какие-то важные бумажки, без которых врач нынче и глядеть не станет.
Собрав весь свой архив в пакетик, для верности перевязала его шнуровой резинкой, и положила в ещё один. Туда же поставила поллитрочку сметаны, и в другой пакетик – вчерашних тарочек с черемухой. Зайдя в спальню за печку, наказывает:
– Помногу не лежи, ходи помаленьку. А то опять отечешь, как колотушка, никакой фурасемид не поможет. Чай варить будешь, дак про чайник не забудь…
– Што я, дурак уж совсем…
– Да обои не умные... Я вон позавчера не долила, да включила. Ладно, сразу вспом-нила! Каво теперь обижаться, раз уж чудные на голову стали. На двор-то пойдешь, дак кухвайку одевай, ты потный весь, сразу же просквозит. Хиусок холодный. Руки сразу терпнут, – продолжает она поучать старика, проворно подсобирывая платье, кофту понарядней, и доставая из шифоньера почти не ношеную стеганую куртку.
По-хорошему бы и ехать никуда не надо… Голова, пожалуй, полжизни проболела, не до лечения было. Понятно дело, ветром продувало. Дорога к ферме через поле, а он там гулял, ветер-то, только завихренья ходили! На ферме до поту наломаешь хребтину, домой скорей. Опять ветер в затылок, перебирать влажные завитки, голову студить. Это себе Матрена такой диагноз выставила. Может и другая причина, да кто ж её искал…
А тут новая хворь приключилась, у стариков же почти каждое утро новая хворь. Как кончился список, считай, помирать можно… Заболели вены на ногах, будто тянут невидимые электрики жилушки по ногам в разные углы, места найти невозможно, а под коленкой вовсе нарос бугор с ладошку, брусничного цвета.
Утренний автобус в восемь уж подсобрал редких пассажиров – кого в «безработицу», кого по врачам, и Матрена, зажав между коленок свой пакет, досыпала у стылого окошка утренний сон. Снилось ей, что она проспала на дойку. Бегает по дому, собираясь, Иван, еще молодой и крепкий, уже надернул свои вещи – пиджак, кепку. И два раз уж возвращался от машины – поторопить её. Покрикивает. А она бы рада, да рука как будто отнялась, не даёт возможности одеть фуфайку. За окном снова засигналила доярочья машина, и она проснулась. Оторопело огляделась на пассажиров, тоже нехотя просыпавшихся перед райцентром. Дорогу переходили унылые утренние коровёнки, которых нелегкая гнала по весенней голой степи, с которой только сошел снег. Автобусник раздражено засигналил второй раз, и Матрёна окончательно проснулась, растирая одеревеневшую во сне, видимо, от долгого сидения руку.
Через три часа Матрена Николаевна уже посиживала у старой подружки, которая укочевала из деревни в райцентр к внукам. Сидя за столом, приноравливалась есть левой рукой:
– Правая-то как отерпла в автобусе, и что-то в ей заклинило, – жаловалась она подружке.
– Ты б зараз показала хирургу, раз с венами обратилась!
– Шипко я им нужна! Думала, можа, схлопочу инвалидность. Всё какую таблетку задаром дадут! Рассказываю ему, жалуюсь, он пишет и пишет, головы не подымая от гу-мажек. Мои все перебрал, свои пишет. Потом подает гумажку – вот, мол, написал вам, какая мазь, два раза в день мажьте. А я осердилась, мужик хворый день дома один лежит, а он меня даже не потрогал! Мазь-то я и без него мажу! Говорю: «Вы хоть у меня под коленкой-то пошарьте!»
Обе старых телятницы расхохотались.
– Погоди-ка.. – Анна бросила улыбаться. – А ты правой рукой вообще не можешь ись?
– Нет. Я ж тебе говорю. Отерпла в автобусе.
– А чо у тебя шти из рота проливаются?
– Да тороплюсь, они поди и льются, душа уж домой вся едет, к Ваньке, а я все ещё тут.
– Погоди, погоди. Однако тебя паларизовало! У моего так же рот покривило и рука неладная была!
– На такси Матрена снова добралась до врачей. По совету подружки сразу заявила, что у нее парализация и загремела на пару недель в терапию.
Просилась домой за халатом и тапками, чтоб деду наказы сделать да няньку ему найти, да куда там: сразу в коридоре завалили на носилки. Лежала, очуманевшая от ка-пельниц, и переживала за деда. Хотела было сходить на телефон – прирявкнули, чтоб не вставала.
К старику в деревню приехала внучка, сердито погромыхивала ведрами и чайника-ми, злясь на неспешный хворый мир, и тоскуя о стремительной круговерти своей здоро-вой девятнадцатилетней жизни. И хоть зла с её стороны особо не было, дед чутьём пони-мал свою ненужность. Интерес к жизни потерял и всё реже стремился поймать глазами за окном воробушков, что прилетали каждое утро на черемушную ветку.
Казалось, что без Матрёны воробьи стали не веселые, а нахохленные, злые, ссори-лись между собой. Небо как назло было серым, непроглядным и никак не могло разро-диться ни снежком, ни солнечными лучами. Внучка, приехав ухаживать за ним, коротко бросила: «Положили бабу в больницу. Парализованная она, хоть бы отошла!» От этой ломкой пугающей фразы стало Ивану еще хуже. Ни вставать, ни пить таблетки не хотелось. Смысла лежать тут, ожидая, когда на соседнюю кровать привезут Матрену, не видел. Парализованные в деревне были, повидал за свою жизнь. Ни рукой, ни ногой шевельнуть толком не могут, старой колодой повдоль койки лежат. Представить такой свою Матрену не мог. Жмурился зло, пытаясь отогнать такие мысли, смахивал едучие слезы, которые то и дело скатывались в овражек возле щек.
– Дён двенадцать, поди, будут лечить? – спросил однажды внучку, загибая седьмой листок на числиннике.
– Не знаю, – коротко буркнула она, мусоля пальцем по сотовому телефону.
На исходе второй недели Матрена приехала домой – похудевшая, растерянная. Из-далека заглядывала на окна, на герани за стеклом, с множеством пожелтевших листочков, и осыпающимся цветом. Хоть и дорога от остановки до дома короткая, а ноги едва донес-ли, тяжело с непривычки, после двух недель лежания на больничной кровати.
Распахнув двери, глянула в передний угол, на черную доску иконы, лика на которой давно уж было не разобрать.
– Слава тебе, Господи, – и бросила на пол пакет с бумажными причиндалами.
- Иван, живой тут? – и тихонько прошла за печку, к кровати.
Стаявший, как свечка, муж улыбнулся слабенько.
– Дай-ка скорей руку... я ждал тебя, Мотя...
Присев на кровать, Матрена взяла исхудавшую руку, прохладную, будто не она, а он шел по стылому огороду к дому.
- Ты чо это, мой бравенький, чо это! Холодный-то такой, - расплакалась, и, взяв мужевы ладони в свои, стала торопливо растирать и согревать их своим дыханием. – Потерпии! Щас я печку ладом натоплю, чаю с тобой напьёмся. Стосковалась я по нашему чаю, не-сладкий он там, в больнице, - торопилась высказать она сокровенное в мужевы руки,
-Думала, не дождусь, покуль оттуда выпустят, да с автобуса бегом к тебе….
- Ходишь сама?! Слава тебе Господи. А я думал, не дождусь. Не хворай так больше...- едва слышно сказал он и, последний раз погладив жену по ладошкам, улыбнулся. Слезинка покатилась в неопрятную серую щетину и сгинула там...