14. Н.НЕКРАСОВ. КО ДНЮ РОЖДЕНИЯ – ОБЗОР
Обзор составлен лично мною на основании анализа различных литературных источников.
10 декабря 1821 г. родился великий русский поэт, классик русской литературы Некрасов Николай Алексеевич (1821-1877 гг.).
В Мировом Рейтинге-1 Н.Некрасов занимает 97 место http://www.proza.ru/2016/10/02/1961;
В Рейтинге-3 "Российских писателей" – 11 место http://www.proza.ru/2016/10/03/1319;
В Рейтинге-9 "Русские поэты XIX века" - 3 место http://www.proza.ru/2016/10/05/1472.
Показалось уместным в этот день опубликовать подборку, в которой представить мнения о Н.Некрасове известных писателей, критиков и литературоведов.
СОДЕРЖАНИЕ
1. Ю.Айхенвальд о Н.Некрасове
2. Дм.Мережковский о Н.Некрасове
3. Дм.Мережковский об отличии Ф.Тютчева и Н.Некрасова
4. К.Бальмонт: «Рейтинги поэтов в России»
5. К.Бальмонт о жизненной доле творцов
6. Ю.Тынянов о Н.Некрасове
7. М.Веллер о Н.Некрасове
1. Ю.АЙХЕНВАЛЬД о Н.НЕКРАСОВЕ
Трагедия Некрасова, однако, еще более глубока, чем это можно подумать на первый взгляд. Поэт сам потому считал себя павшим и изменившим, что слишком любил жизнь и ее радости, ее псовую охоту, ее пошлые развлечения, что дни его проходили без подвигов и жертвы, - а в это время сеятель и хранитель России стонал в каждом углу и в каждой обители и стоном своим оглашал простор широкой Волги. В действительности же падение Некрасова было другое, и может быть худшее: он изменял не только бурлаку, но и поэзии.
Он, иной раз сам не замечая (и это хуже всего), топтал ногами красоту, не щадил искусства, вливал в него разлагающий яд безнадежной не только внешней, но и органической прозы. Он так глубоко окунался в пошлость, что она оставляла на нем неизгладимые следы, и, ею оскверненный, входил он во храм художества.
Это сказывается не только в том, что очень многие его стихи представляют собою лжестихи, фальсификацию поэзии, какую-то пустыню безобразности, но и преимущественно в том, что он сочинял не строфы, а куплеты, писал всякие ненужные водевили и фельетоны о разных юбилярах и триумфаторах, о клубах, о дельцах и святотатственно поднимал руку на истинные создания поэтов.
Он, например, бессовестно испортил "Колыбельную песнь" Лермонтова, написав на нее скверную пародию; он сочинял "современные баллады", "современные оды", и дыхание современности, низменности, отравляло настоящую балладу, настоящую оду. Он был щедр на пародию, она ему не претила, она соответствовала его язвительной иронии, потому что он слишком хорошо знал жизнь, и в этом было его несчастие. Житейский ум разрушал вдохновение, практик мешал поэту.
Но если Некрасова губила грубость и гуща быта, с которыми он не должен был бы освоиться так многосторонне и детально, сродниться так близко, то отсюда вовсе не следует, чтобы слабость его заключалась в самом выборе объектов для его творчества. Нет, в том, что сюжетом своих произведений избирал он жизнь в ее низинах, он эстетически прав, и здесь совсем нет греха.
Напротив, в этом - его сила, в том именно, что какой-нибудь отталкивающий, грубый кусок действительности он претворял в нечто художественное. И это ему удавалось нередко, и тогда он вступал в ту область, которая в нашей литературе преимущественно связана с его именем. Некрасов - поэт города, Петербурга, поэт проститутки, и все чудища, которые плывут, сплываются и расплываются в испарениях столичной мглы и мерзости, мутно глядели на него белесоватыми глазами и здесь же, на улице, в тумане, заставляли звучать его лиру; из этого безобразия он умел творить образы.
Бальмонт прекрасно сказал про него, что душа его прошла "сквозь строй", что муза его, которую сам Некрасов не раз сравнивал с иссеченной в кровь девушкой, питалась ужасом.
Обыкновенно после Некрасова идешь дальше в своем художественном развитии, и идешь в другую сторону, - но русский юноша, русский отрок именно у него получали когда-то первые неизгладимые заветы честной мысли и гражданского чувства. Мать поэта права: лучшие песни свои он в самом деле мог бы услышать теперь над Волгой, над Окой, над Камой, потому что, отделив плевелы от его полновесной пшеницы, русский интеллигент близко знает и любит его, тоже поэта-интеллигента, с его сомнениями и нецелостностью. И, доверчивый к своему читателю, не сомневаясь в его общественной отзывчивости,
Некрасов дает некоторую отраву личного, но отраву необходимую, потому что она отвлекает от самодовольства и привлекает молодые глаза к "безднам труда и голода", к зияющей лжи людского строя, к неправде и несчастью быта:
...Земля моя родная
Вся под дождем рыдала без конца, -
и она теперь усиленно рыдает, и уже по тому одному Некрасов, поэт болеющей родины, поэт рыдающей России, еще далеко не изжил своего века.
2. Дм.МЕРЕЖКОВСКИЙ о Н.НЕКРАСОВЕ
«Я чувствую к стихам Некрасова нечто вроде положительного отвращения... От них отзывает тиной, как от леща или карпа». «Пробовал я на днях перечесть его стихотворения... Нет, поэзия и не ночевала тут, и бросил я в угол это жеваное папье-маше с подливкой из острой водки». Это говорит Тургенев, а вот что говорит Л. Толстой: «Место Некрасова в литературе будет место Крылова. То же фальшивое простонародничанье и та лее счастливая карьера, — потрафил по вкусу времени».
Герцен находит в стихах его «злую сухость». «Что за талант у этого человека! И что за топор его талант!» — восклицает Белинский. Ап. Григорьев называет стихи его «больничными», а другой критик — «дубовыми».
«Его можно скорее назвать рифмующим публицистом, чем поэтом» — таково среднее общее мнение, выраженное в одной из надгробных статей, появившихся вскоре после смерти поэта. И время не помогло оценке. В 1902 г. Л. Толстой упоминает о «совершенно лишенном поэтического дара Некрасове». А в 1911 г. Антонович сделал открытие, что «Некрасов не был лириком, а только дидактическим поэтом». Итак, Некрасов — поэт непризнанный.
Его, столь близкого сердцу русских читателей и русской общественности, русская литература художественная выбрасывает, выплевывает с отвращением: этого мы не едим; это нечистое. Какое-то чуждое тело, существо иной породы, иного мира выходцев, втируша, безобразный утенок в курятнике: не наш, не наш — заклевать, затравить!
Какая же этому причина? Причина более глубокая, внутренняя — в жизненной судьбе, в личности поэта, более внешняя — в его поэзии. В поэзию он ввел политику, а это грех непрощаемый, потому что политика — антиэстетика. Вот одно из общих мест, слишком поспешно принятых. Политика — пошлость, «печной горшок», а искусство — «божественный мрамор, кумир Бельведерский».
Некрасов хотел сделать искусство всенародным — пусть неудачно, преждевременно, — но все же хотел, первый и, кажется, доныне единственный из всех великих русских поэтов. Не я, а Достоевский называет его великим, Достоевский — явный друг, тайный враг (ибо революционное народничество Некрасова в глубочайших метафизических корнях своих противно Достоевскому): «Некрасов, в ряду поэтов, должен прямо стоять за Пушкиным и Лермонтовым», — говорит Достоевский. И Тургенев признался однажды: «А стихи Некрасова, собранные в один фокус, жгутся». Почему же он все-таки не выносит их — потому ли, что дурно пахнут, или потому, что жгутся?
«Стихи Некрасова действуют не как поэтическое произведение, а как сама действительность», — заметил кто-то из критиков, думая, что это хула.
Кажется, что у музы Некрасова нет вовсе лиры, а есть только голос. Стихи его, после всех других, как человеческий голос после музыки. Не играет, а поет; не поет, а плачет. И ни единого звука, «под которым не слышно кипенья человеческой крови и слез».
Есть много песен, более стройных, пленительных, но нет более рыдающих, хватающих за сердце. Тусклые краски, бледные образы, но зато какие звуки! Раз услышав, уже никогда не забудешь. «Это раз пронзает сердце, и навеки остается рана». Вообще для Некрасова, как для художника, мир более звучен, чем живописен и образен. Он лучше слышит, чем видит.
«Он ставит цену стихов своих в том, что ни у кого из наших писателей не говорилось так прямо о деле», — записывает Пьшин слова Некрасова. Да, «прямо о деле» — лучше нельзя выразить сущность этой поэзии.
Высшая ценность ее — дельность, прагматизм, как мы теперь сказали бы. В этом — связь Некрасова с Пушкиным, несмотря на всю их противоположность. Пушкин говорит так же прямо, как Некрасов, хотя и о другом деле. «Прямо о деле» — значит правдиво и просто. Этому завету Пушкина — простоте и правде душевной, простоте и правде художественной — Некрасов остается верен.
Стихи его часто бывают прозою, часто не умеет он сказать того, что хочет; но никогда не говорит того, что не хочет, никогда не лжет. Знает, так же как Пушкин, что вечно только простое, прекрасно только правдивое. От внутренней правды — внутренняя сила и крепость, то здоровье душевное, во всех муках несокрушимое, которое также сближает его с Пушкиным. Если Некрасов и болен, то отнюдь не так, как, например, Тютчев, наш декадентский дедушка.
Его поэзия волевая, боевая по преимуществу. Мысль и чувство переходят в волю, как свет в огонь — под зажигательным стеклом. Вот почему стихи его «жгутся».
Неуклюжие, суровые, жесткие, грубые, тяжкие. Стихи Пушкина — золотые; стихи Лермонтова — стальные; стихи Некрасова — каменные.
Сравнивать Некрасова с Пушкиным по силе творчества было бы эстетическим промахом.
Художественные неудачи Некрасова так на виду, что о них и говорить не стоит. Но ведь и все по сравнению с Пушкиным — неудачники. Он один — круг; все остальные — части круга, незаконченные сегменты или бесконечные параболы. Пушкин у нас один, как первая любовь одна. Никого никогда мы так не любим. Некрасова мы любим иначе, но кого из них больше, не знаем. Муза Пушкина — наша невеста; муза Некрасова — наша сестра или мать. Бывают минуты, когда мы любим сестру или мать больше невесты. Кажется, именно сейчас такая минута.
Русскую интеллигенцию отделяет от всей России прошлой, а может быть, и настоящей, глубокий ров. По сию сторону рва — у нас — маленькая кучка людей, ненавидящих, любящих и ненавидящих вместе, всю Россию прошлую во имя будущей; по ту сторону — у них — с Россией прошлого великая русская литература художественная. Пушкин увидел ров и отступил, остался у них. Лермонтов — тоже у них, но ни за них, ни за нас. Гоголь сначала был с нами, но потом ушел к ним. Тургенев — то у нас, то у них — вечным перебежчиком. Достоевский подходил к стенам крепости с белым знаменем, но мы его не приняли. Л. Толстого мы звали, но он не пошел к нам. У нас немые воины, которые умеют сражаться и умирать, но петь не умеют.
И вот Некрасов дал голос немым. Запел — и под песнь его легче стало жить и умирать. И до сих пор он наш певец единственный. Это так верно, что если бы с лица земли исчезла вся русская интеллигенция, то можно бы узнать, чем она была в смысле эстетическом, не по Л. Толстому, Достоевскому, Гоголю, Пушкину, а только по Некрасову. В этом смысле Чернышевский прав, утверждая, что Некрасов «величайший из русских поэтов». Величайший — не для всей России, а для маленькой кучки людей, осажденных в крепости…..
….Некрасов — «мерзавец». Некрасов — «великая дрянь». Некрасову «свойственно надувать людей... Он всегда думает скверное». В сношениях с ним «держи камень за пазухой, не доверяясь его элегическому плачу». Фразы его — «фразы из поганых уст». У него «вонючий цинизм». Он — «злобно зевающий барин, сидящий в грязи».
Если «он хандрит», это значит: «Старый наклевавшийся коршун нахохлился, ну и черт с ним!» И в заключение: «Не валандайся ты с этим архимерзавцем Некрасовым». Это из писем Тургенева. Тургенев и Некрасов когда-то были друзьями. Какая черная кошка пробежала между ними, мы хорошенько не знаем. Кажется, причиной или поводом к ссоре были какие-то деньги, которых Некрасов не отдал Тургеневу.
«Любезный Тургенев, на днях я тебе написал письмо на тему вроде: пожалуйста, не верь, что я таскаю платки их чужих карманов», — извиняется Некрасов неловко и жалобно. «Лучше бы он убил меня из-за угла!» — говорит он по поводу слухов, распространяемых о нем Тургеневым.
А все-таки любит его. «Дай ему Бог побольше таких врагов, как я!»
Продолжает ему писать, надеясь на примирение, когда уже никакой надежды нет. «Это письмо вынуждено неотступностью мысли о тебе. Это тебя насмешит, но ты мне последние несколько ночей снишься во сне». Друг моей юности, ныне мой враг... — вспоминает о нем перед смертью. Тургенев наконец сжалился, приехал к умирающему. Бывшие друзья свиделись и молча заплакали.
Тургенев — первый, но не последний враг Некрасова. «Вот тебе вполне заслуженная награда за дружбу с негодяями», — писал Тургеневу Герцен, по поводу все той же денежной истории. «Некрасов до понятия о праве высшем еще не дорос, а приобрести его не мог по причине того, что вырос в грязной положительности и никогда не был ни идеалистом, ни романтиком на наш манер», — писал Белинский Тургеневу.
Грановский, при первом знакомстве с Некрасовым, «поражен непонятным противоречием между мелким торгашом и глубоко чувствующим поэтом». Кто-то заметил в нем «почти чичиковскую способность обходиться с людьми». «Наживет себе капиталец!» — предсказывал Белинский.
Да и все согласны, что он — «человек прожженный и отлично умеет устраивать свои делишки». «Миллион — вот демон Некрасова, — писал Достоевский в надгробной статье. — Это был самый мрачный и унизительный бес... Демон гордости, жажды самообеспечения. Я думаю, этот демон присосался еще к сердцу ребенка... Демон осилил человека, и человек никуда не пошел». Достоевский хочет быть великодушным, защитить Некрасова или хоть кое-как проглотить его, но не может — давится. Вор, плут, делец, Чичиков, а главное, вышел из грязи и любит грязь — циник, развратник, картежник.
Но ведь это все грехи личные, а ненависть общая, суд общий и общественный — и даже не суд, а казнь, не казнь, а травля. «На меня устроена просто облава... затравить меня хотят!» Все на одного, люди на человека, как звери на зверя, больного или раненого: добить, доконать. Но почему же он не защищается? Не потому ли, что совесть нечиста? Когда все кричат: «На воре шапка горит!» — он хватается за шапку: ну, значит, вор…..
…..«Я был очень молод и очень беден; видел голодную смерть лицом к лицу», — вспоминает он о первых годах своего петербургского житья. Однажды согнали его с квартиры, и он остался один на улице, без ничего, в плохом пальтишке, в холодную осеннюю ночь; побрел куда глаза глядят, не сознавая, куда и зачем, пробрался на Невский и сел там на скамеечку, какие выставляются у ресторанов для посетителей... прозяб... уснул.
Подобрали и приютили нищие. «Ровно три года я чувствовал себя постоянно, каждый день голодным». Наконец, заболел. Доктора объяснили причину болезни продолжительным голодом. Следы ее остались на всю жизнь: он никогда уже не мог выздороветь как следует. Половину жизни голоден, половину — болен. Одно время обедал на Малой Охте, в ужасной кухмистерской, за 15 копеек на троих. Умирая, говорил, что именно этим обедам обязан зародышем той болезни, которая сводила его, 40 лет спустя, в гроб.
Вот в этой-то муке рабства, телесной, физической, — особенность Некрасова. Вся русская художественная литература, от Пушкина до Л. Толстого и Достоевского — цвет и плод крепостного права, господской сытости, — шла к народу, склонялась к нему, как спелый плод к земле склоняется. Это — демократия сверху, нисходящая; у Некрасова — демократия снизу, восстающая. Эти-то две противоположные тяги и столкнулись в нем, образуя смерч, в котором человек и художник так страшно изломаны.
Можно сказать, оставляя в стороне все мерила духовные, что Пушкин и Л. Толстой вышли из физической сытости, а Некрасов — из физического голода. Сытый голодного не разумеет: вот почему русская литература не уразумела Некрасова; вот почему он для нее иного мира выходец…..
3. Дм.МЕРЕЖКОВСКИЙ об ОТЛИЧИИ Ф.ТЮТЧЕВА и Н.НЕКРАСОВА
В самой жизни, в судьбе Тютчева — противоположное подобие Некрасову: в русском барстве, в русском рабстве — Тютчев, как на ложе из роз, убаюкан смертною негою, а Некрасов измучен смертною мукою, изранен до смерти шипами тех же роз.
Растлевающая мука и растлевающая нега рабства. Сам Тютчев — «весь добродушие и незлобие», но в жизни его что-то недоброе, неладное, какая-то злая сила, начало смерти, тления, разрушения.
Некрасов не видит смерти за жизнью; Тютчев не видит жизни за смертью. Но Некрасов понял Тютчева, хотя бы только предчувственно, бессознательно, ибо «многое можно знать бессознательно» (Достоевский).
А Тютчев не понял Некрасова. Вот почему сейчас, но, может быть, именно только сейчас, Некрасов нам ближе, нужнее, современнее Тютчева. К Некрасову мы были неправы в нашем декадентстве вчерашнем; будем же неправы и к Тютчеву в нашей сегодняшней общественности, чтобы восстановить правоту последнюю, понять и соединить обоих.
Некрасов погибал со всеми, Тютчев — один. Тютчев и Некрасов — двойники противоположные. Что противоположны, видят все; что двойники — никто. А стоит вглядеться, чтобы увидеть. Некрасов весь в бессознательном действии; Тютчев — в созерцании бездейственном. У Некрасова религиозное народничество революционное, во имя России будущей; у Тютчева — консервативное, во имя России прошлой (славянофильство тоже «религиозное народничество», хотя и с другого конца).
Есть два рода людей. Одни верят или знают (тут знание и вера одно и то же), что, несмотря на всю неправду и зло мира, он все-таки в корне добр: «Все добро зело».
А из веры в добро — и воля к добру. Это — христиане, не в историческом временном, а в метафизическом, вечном смысле, хотя бы они во Христа не верили.
Другие верят или знают, что мир в корне зол: «Все зло зело», все к худу. Сколько ни сей доброе, вырастет злое. Это — не христиане, опять-таки в смысле вечном, хотя бы они во Христа и верили.
К первому роду людей принадлежит Некрасов, ко второму — Тютчев. Некрасов извне атеист, внутри верующий; Тютчев извне верующий, внутри атеист. Но как ни противоположны они, а в какой-то одной точке, именно здесь, в вере, сходятся. Если бы Некрасов хотел, а Тютчев мог верить, это была бы одна вера.
Недаром понял Некрасов, только он один и понял Тютчева. «Впечатление, какое испытываешь при чтении этих стихов («Осеннего вечера»), можно сравнить с чувством, какое овладевает человеком у постели молодой умирающей женщины, в которую он был влюблен». Да, Некрасов понял тайну Тютчева: вечную влюбленность, Вечную Женственность.
Оба верят в землю, оба любят землю. Но земля Некрасова — родная, дневная, здешняя: «Эти бедные селенья, Эта скудная природа», — та самая, которую так хотел и не мог полюбить Тютчев. А земля Тютчева — чужая, ночная, нездешняя: «Край иной — родимый край».
Некрасов любит землю, как тело матери, Тютчев — как тело возлюбленной. Вечная Матерь — Вечная Возлюбленная. Одна — Земная, другая — Небесная. Сейчас их две, но будет одна: Небесная будет Земной. Кто это? Что это? Оба не поняли.
Если бы Некрасов понял, что свобода есть Бог; если бы Тютчев понял, что любовь есть Бог, то соединились бы две тайны русской поэзии. Оба не поняли. Отцы не поняли, дети не понимают, — может быть, внуки поймут?
4. К.БАЛЬМОНТ: «РЕЙТИНГИ ПОЭТОВ РОССИИ»
№ п/п/ПОЭТ/ХАРАКТЕРИСТИКА/ПРИМЕЧАНИЕ
1/ПУШКИН/Наше солнце. Самый гениальный, самый божественный русский поэт/В мировом Рейтинге-1 на 4 месте
2/ЛЕРМОНТОВ/Звёздная душа, тоскующий поэт/В Рейтинге-1 на 9 месте
3/ТЮТЧЕВ/Мудрец, проникший в слитные голоса стихий/В Рейтинге-3 (по России) на 23 месте
4/ФЕТ/Нежнейший певец неуловимых ощущений/В Рейтинге-3 на 24 месте
5/КОЛЬЦОВ/Воссоздатель народной песни/В Рейтинге-9 на 27 месте
6/БАРАТЫНСКИЙ/Поэт душевного раздвоения, художник философских мгновений/В Рейтинге-3 на 16 месте
7/НЕКРАСОВ/Первый посмевший создать музыку диссонансов и живопись уродства/В Рейтинге-1 на 97 месте
5. К.БАЛЬМОНТ О ЖИЗНЕННОЙ ДОЛЕ ТВОРЦОВ
ТВОРЕЦ/ЖИЗНЕННАЯ ДОЛЯ
ПУШКИН - Застрелен
ЛЕРМОНТОВ - Застрелен
ГОГОЛЬ - Умер безумным
КОЛЬЦОВ - Умер, не дожив свою жизнь
НИКИТИН - Умер, не дожив свою жизнь
УСПЕНСКИЙ - Умер безумным
БАТЮШКОВ - Ещё в юности сошёл с ума и прожил жизнь сумасшедшим
НЕКРАСОВ – ВСЯ ЕГО ЖИЗНЬ – МУЧИТЕЛЬНОЕ ПРОТИВОРЕЧИЕ
ТУРГЕНЕВ - Умер в чужом доме, в чужой стране, любя напрасно и окружённый безлюбием
ДОСТОЕВСКИЙ - Жалимый своей падучей, под хлыстом постоянной нужды умер, не успев завершить главнейшего
ТОЛСТОЙ - В безысходном раздвоении перед смертью бежит из своего дома, чтобы хоть умереть на свободе и в полной правде перед самим собой.
6. Ю.ТЫНЯНОВ о Н.НЕКРАСОВЕ
/РЕЙТИНГИ ПИСАТЕЛЕЙ, УПОМЯНУТЫХ В СТАТЬЕ:
В РЕЙТИНГЕ-1 (мировой):
ТОЛСТОЙ - №5;
ЛЕРМОНТОВ - №9;
ТУРГЕНЕВ - №46;
НЕКРАСОВ - №97.
В РЕЙТИНГЕ-3 (по России):
ЖУКОВСКИЙ - №17/
Самый существенный упрек, который делали Некрасову и который он сам принимал, был упрек в прозаичности. Не случайно отзыв Белинского о "Мечтах и звуках" начинался с указания на то, что автору лучше писать в прозе; то же говорили о поэзии Некрасова и Тургенев и Толстой. Сам Некрасов тоже сравнивал свои стихи с прозой: "Все ж они не хуже плоской прозы".
Некрасов начинает с баллад и высокой лирики; самое значительное для него в молодости имя — Жуковский. Он быстро исчерпывает этот род и начинает его пародировать. Некрасовские пародии на Лермонтова долго потом вызывали возмущение; однако совершенно очевидно их значение для Некрасова.
Сущность его пародий не в осмеивании пародируемого, а в самом ощущении сдвига старой формы вводом прозаической темы и лексики. Пока эта форма связана с определенными произведениями ("Спи, пострел, пока безвредный!..", "И скучно, и грустно, и некого в карты надуть…").
Упреки в прозаичности, воспринимаемой на фоне предшествующей литературной традиции как недостаток, сопровождали Некрасова на протяжении всего его творчества. Позицию современной поэту критики в этом вопросе Е. Н. Эдельсон определял следующим образом: "многие готовы были вовсе отказать Некрасову в поэтическом признании и видеть в нем исключительно сатирика или публициста, лишь случайно или но посторонним соображениям избравшего для своей деятельности стихотворную форму" ("Библиотека для чтения", 1864, № 9).
Подобная точка зрения дожила до нашего века и развивалась в статьях, близких по времени к работам Эйхенбаума и Тынянова. "У Некрасова — действительно добрых две трети его произведений могут быть превращены в прозу, — писал в своей известной статье С. Андреевский, — и не только ничуть от этого не пострадают, но даже выиграют в ясности и полноте" (С А. Андреевский. Литературные очерки. СПб., 1902, стр. 163). Ср. об этом же: П. Ф. Гриневич. [П. Ф. Якубович]. Очерки русской поэзии. СПб., 1911, стр. 156.
7. М.ВЕЛЛЕР о Н.НЕКРАСОВЕ
1. Толстой недаром любил Некрасова. Толстого с Некрасовым кое-что роднит.
Понимаете ли, в свое время все советские, то бишь русские, российские школьники терпеть не могли Некрасова. Вот этого певца народных страданий. Слушайте, дети не хотят читать про страдания! Дети хотят читать про приключения, про подвиги, про дружбу, любовь и отвагу!
А народные страдания им как-то до фонаря. И вот свой образ жизни дети воспринимают совершенно естественным «Выдь на Волгу – чей стон раздается»? Да не хотят они слышать этих стонов, понимаете. Вот дети устроены так, что они хотят быть счастливы, по природе своей, и не хотят они стонов ничьих.
2. Вот школьные педагоги в Советском Союзе, в России, это никогда не хотели принимать во внимание. Они полагают, что это развивает гуманизм. А дети говорили: так это он крепостных-то своих – чего, освободил? Не освободил?!. Ага… Значит, он получал доходы со своих крепостных, но при этом «страшно страдал». Дети на самом деле все совершенно адекватно воспринимают.
3. И у школьника к выпуску из школы складывается совершенно отрицательный образ Некрасова. Это – проклятый зануда, который извел всех своими стонами, который объяснял, как он страдает по крестьянскому поводу, и тем не менее крепостные крестьяне на него продолжают работать, а он их эксплуатировать, и вообще, провались оно все пропадом!
4. Однажды в университете на первом курсе нам попалась книжка одна такая, в которой прочитали мы, что Некрасов был (да-да, перефразируя или цитируя Грибоедова: «и крепко на руку нечист»), что юный Некрасов явился в Петербург, деньги быстро кончились, жить было неясно как, он встретил какую-то девушку на улице, навязал ей свое знакомство, пошел к ней в гости, и стал у нее и с ней жить. Она была простая трудящаяся девушка. Она была модистка. То есть она на дому шила белье и жила на эти деньги. И его содержала на эти деньги.
5. А он любил выпить, он просил денег, ему давали – а он бежал и проигрывал в карты. В конце концов у нее кончились все деньги. И она ему сказала, что деньги кончились… она не знает, как теперь жить, и ей уже нечего ему дать. Они вместе спустились на улицу, посмотрели друг на друга, повернулись и пошли в разные стороны. Больше он к своей любимой девушке-модистке не возвращался – у нее деньги кончились.
6. С большим трудом девушка оправилась от потери всех сбережений и такого коварства. И через несколько лет восстановила прежнее положение. Она расширила круг клиентуры, она опять что-то скопила. Вообще она мечтала купить маленький домик на окраине или в деревне, купить корову, завести свое хозяйство, выйти замуж не за какого-то, который будет ее бить, а за того, кого она сама изберет.
Вот на это она копила деньги. И она опять на улице встретила Некрасова.
Повторилось все совершенно в точности. Он еще не успел стать знаменитым и преуспевающим, и он пошел с ней. И они стали жить, пока у нее не кончились все сбережения. Они спустились на улицу, посмотрели друг на друга, ну и теперь уж не виделись никогда.
7. Вот этот самый Некрасов, когда был привечен Панаевым в «Современник», стал жить с женой Панаева Авдотьей Панаевой. Он с ней совсем не сразу стал жить, потому что Авдотья, Дуняша, была совершенно порядочная девушка, воспитанная в приличных правилах. Что может быть, она никогда не сгорала от страстной любви к Панаеву, может быть, он был ее несколько старше, но она вышла за него замуж. Они венчались. Она совершенно не собиралась наставлять ему рога. Это было задолго до эпохи сексуальной революции. А Некрасов стал домогаться Панаевой.
8. Панаев как-то думал о другом и смотрел в другую сторону. Трудно сказать, принадлежал ли он к сексуальному меньшинству, или какие-то возрастные изменения, или он не принимал какого-то препарата, который делает мужчин счастливыми.
Короче говоря, Панаев смотрел на это сквозь пальцы. Его устраивало, что Некрасов – хороший редактор, находит материалы, сам пишет интересное, все прекрасно. А Авдотья Панаева никак не хотела одарить Некрасова своей благосклонностью! То есть полная противоположность тому, как отнеслась, допустим, жена графа Воронцова к молодому Пушкину в Одессе.
9. Вот однажды Некрасов катал Авдотью Панаеву на лодочке по Неве, и опять стал домогаться ее взаимности. В чем ему опять было отказано. Тогда он в совершеннейшем бешенстве швырнул весла в воду и сказал, что если она не ответит ему взаимностью, то сейчас он перевернет лодку! они утонут, он утопит ее и утопится сам! И она сказала: ну, значит такова воля Божья. Тогда он прыгнул в воду – и стал тонуть, потому что хоть «стон на Волге раздавался», где Некрасов вырос, плавать он все-таки не умел.
В те времена умение плавать не входило в число дворянских доблестей и полагающихся умений. Авдотья Панаева стала кричать, что тонет Некрасов. Некрасова вытащили, посадили обратно в лодку; весла поймали, дали ему весла. Некрасов сказал, что все в порядке. Спасители отплыли. Некрасов сказал Авдотье Панаевой, что сейчас он выбросит весла, прыгнет в воду – и тогда уже его точно никто не вытащит, и он примет к этому все меры. Примерно вот так началась их жизнь в гражданском сожительстве.
10. Играл обычно Николай Алексеевич Некрасов в том самом Владимирском игорном клубе, где потом много десятилетий был знаменитый театр Ленсовета. Вполне приличное здание, 200–300 метров от Невского, все было хорошо. Суммы проигрывались иногда серьезные, потому что в те времена на «Современнике» можно было выручать деньги. Журнал читали люди состоятельные, имелись также меценаты, и т.д. и т.п.
11. Когда узнаешь такие вещи про Некрасова, которого представляешь исключительно уже по фотографиям, где изможденный раком старец, живой скелет с вылезающими волосами, ввалившимися страдальческими глазами смотрит на мир, – очевидно страдает по крестьянам, которые стонут на Волге. И смотреть на него просто непереносимо. Ты еще жив и здоров, а он уже вот так страдает. И так сто пятьдесят лет подряд. Шутите вы, что ли? Ужас какой-то!..
Так вот, – когда узнаешь, каким он был на самом деле, начинаешь проникаться к нему какой-то чисто человеческой симпатией. Было в этом что-то, знаете, живое, озорное, эпатирующее, неприличное, эгоистичное, мужланское, азартное, – но совершенно живое….