Потрепанный годами и дорогами уазик-санитарка Масляногорской сельской больницы, натружено гудя и стараясь изо всех заложенных в него лошадиных сил, продирался сквозь густую ночную тьму и плотные снежные заносы, накрывшие словно гигантская стиральная доска, заледеневшую с осени высокую колею грунтовки. Неяркие лучи фар выхватывали из леса по обочинам странные и непонятные силуэты того, что так привычно и знакомо днем. Водитель, знавший на этой дороге даже пташек, вивших свои гнёзда в придорожных кустах, беззлобными матерками поругивал «убитую» дорогу и тех, кто в такой поздний час вынудил его по ней колесить. Фельдшерица Нина, зябко укутавшись в чёрную мутоновую шубу, почти всю дорогу молчала. Лишь однажды, когда беспрестанно куривший и открывавший при этом окно и без того холодной машины, водитель в очередной раз потянулся за сигаретой, устало произнесла:
– Перестань, Коля. Почти тридцать лет с тобой по этим дорогам мотаемся, и каждый раз одно и то же, одно и то же. Ну ведь не хуже меня знаешь, что нет, и сроду не было в Летниках никакой родни министра. Это тёте Вере, у которой в палисаднике большая ёлка растёт, плохо. Сын у неё неожиданно приехал. Не захотел ночь на вокзале ночевать и, не дожидаясь утреннего автобуса, сначала с лесовозом, а потом от сворота пешком, добрался до дома, а там она как раз. И не кури ты так часто, а то тебя самого скоро придётся откачивать.
Коля, коренастый мужик за полста, бросил пачку обратно на панель и тоже умолк. Дорога дошла до участка, несколько лет назад отсыпанного гравием мелиораторами, таскавшими по ней тяжёлую технику, и стала значительно ровнее. Машина, словно почуяв под колёсами эту относительно ровную поверхность, чихнула, шлёпнула из выхлопной трубы по морозному воздуху белым облачком газа, и успокоенно заурчав, покатила, мелко потряхивая своих пассажиров.
– Добавь, Коля, ждут нас там, может, успеем, – совсем тихо обратилась к водителю фельдшерица.
Тот, снова потянувшийся было к сигаретам, ухватил баранку обеими руками и так же тихо ответил:
– Успеем, как не успеть, когда ждут.
Оба снова замолчали, думая об одном и том же, кем они сейчас въедут в это забытое Богом и властями сельцо: ангелами-хранителями или обычными, бессильными перед всеопределяющей судьбой людьми. Что сегодня вложило провидение в их руки вместе с простым фельдшерским чемоданчиком: спасение и надежду или всего лишь утешение в проводах по безвозвратной дороге.
Впереди едва различимо стали вырисовываться рваные и неказистые в ночи силуэты домов. В машине не могли видеть, как стоящий посередине дороги, у дома почти на краю села, немолодой одетый по-городскому мужчина, заметив блеснувшие за поворотом огни машины, облегчённо вздохнул, неумело перекрестился и перешёл на обочину.
Ещё не видимый во тьме, мужчина замахал руками, а когда короткий жёлтый свет фар выхватил его из темноты, и машина, притормаживая, заскользила по укатанной заледеневшей корке дороги, чуть не угодил под колёса, бросившись ей навстречу. Отмахнувшись от его попытки помочь, как от чего-то совершенно ненужного, фельдшерица выпрыгнула из кабины и быстро зашагала к калитке по узко протоптанной тропинке, темнеющей среди нетронутого снега. Постукивая по ходу о ступеньки носками валенок, поднялась на крыльцо и отворила дверь, обитую толстым войлоком, обёрнутым в серенькую клетчатую клеёнку для обеденных столов. Встречавший, тот самый сын тёти Веры, о котором шла речь в дороге, оступаясь и проваливаясь по колени в снег, заспешил следом.
Войдя в остывший кажущийся просторным из-за того, что в нём почти не было мебели, дом-пятистенок, чисто выбеленный извёсткой с холодноватым оттенком добавленной синьки, Нина повесила шубу на самодельную деревянную вешалку у двери и достала из чемоданчика отстиранный и отглаженный белый халат. В углу за печью, в рукомойнике, чуть косо прибитом над тазиком длинными гвоздями, с загнутыми кверху шляпками, помыла руки. После этого, без всяких расспросов о том, что случилось, зашла к больной в спальню, представлявшую собой уголок в «большой» половине дома, отделённый от чужих глаз печкой-голландкой и ситцевыми до пола занавесками, натянутыми на верёвочке. Задёрнула занавески перед самым носом сунувшегося было за ней сына, и почти сразу же из закутка послышалось характерное постукивание и побрякивание, пахнуло смесью спирта с лекарством, потом звуки повторились, и наступила тишина.
Напряжённо прислушивавшийся к происходящему мужчина, не выдержав, вновь просунулся между занавесками и затих. Нина, привлекательная, несмотря на некоторую полноватость и возраст женщина, совсем как дочь сидела на краешке старомодной железной кровати-полуторке, поблескивающей никелированными дугами с набалдашниками. В своих ладонях она держала выглядывающую из-под ватного одеяла в белом пододеяльнике ладонь тёти Веры. Кивком, показав мужчине, что можно пройти, тихо, почти без интонации заговорила, глядя в дальний угол спальни:
– Может, Бог ссудил Вашей маме на этом свете Вас повидать, раз не дал Вам спокойно утра дождаться и к ней по ночи на перекладных отправил, а может, ещё что – не знаю. Только вовремя Вы. Сами чувствуете, как дом выстыл, наверное, со вчерашнего не топлено, вода в умывальнике, как лёд. Сердце могло бы на холоде встать и всё. Страшного ничего нет, просто давление сильно упало. Но возраст есть возраст. Тут он больше роль играет, чем болезнь. У всех наших, доживающих свой век старушек, стариков-то в округе уже давно ни одного не осталось, есть один общий диагноз – военное детство и послевоенная работа. Зимой этих бабушек только по дыму над крышей, да следам на снегу и определяешь, что живы. В сильные морозы они только по нужде да за дровами из дома выходят. Запасут в доме побольше воды и коротают дни наедине с собой да телевизором. От вашего двора хоть в тот, хоть в этот конец по десятку подряд брошенных домов стоит, если по двум сторонам улицы считать. Их даже продать не сумели – сначала, когда опустели, никому не нужны были, а когда хоть какой-то спрос появился, они уже без присмотра развалились. Дом без хозяев тоже долго не живёт. На мгновение замолчала и без всякого перехода продолжила: – Вы зря тут не стойте. Лучше печки затопите. Не забыли, как это, за столько лет? Вас ведь Виктором зовут? А меня Нина, я классом младше Вас училась.
Мужчина чуть заметно вздрогнул, прежде чем ответить вздохнул, собираясь с мыслями, помолчал, а потом лишь коротко произнёс:
– Виктор. Не забыл – и вышел.
Видимо действительно не забыл, потому что довольно скоро и в русской печи и «голландке» затрещали сосновые вперемешку с лиственничными поленья. А самое главное, закидав в топки все дрова какие были в доме, он тут же сходил во двор и набил сухими промороженными полешками полную подпечь.
Приоткрыв на секунду дверцу русской печи, удовлетворённо кивнул, заглянул в стоящий на краю плиты чайник и переставил его на середину. После секундного раздумья снял с вешалки шубу фельдшерицы и вернулся с ней в спальню.
– Наденьте. Здесь далеко не реанимация, чтобы бояться за стерильность. И потом, если Вы простынете, то вреда всем больным от этого будет гораздо больше, чем от микробов, случайно выживших на Вашей шубе при сорокаградусном морозе.
– Наши микробы, как всё местное, давно к холоду привыкли, – улыбнулась Нина, накидывая шубу на плечи. – Или Вы сами в детстве на лыжах или коньках в мороз не катались?
– Катался, ещё как катался, – Виктор тоже улыбнулся, но только с грустинкой, какая обычно бывает у тех, кто вспоминает что-то очень хорошее, но далёкое и неповторимое.
Дом успел выстыть основательно. Уже и плита печи раскалилась, и старый эмалированный чайник на ней пустил горячую струйку пара из лихо изогнутого носика, а холод едва-едва отступил от стенок небольшой по сравнению с русской печью голландки. Но даже этой малости хватило, чтобы тепло стало окутывать близко стоящую кровать и лежащую на ней больную.
Нина сначала приложила ладонь к её лбу, потом пощупала пульс и успокоено вздохнула:
– Сейчас согреется, лекарство в полную силу подействует, и она придёт в себя. Думаю, скоро Вы с ней сможете поговорить, а мы, пожалуй, поедем.
– Может, сначала чаю попьёте, я конфет хороших привёз, думал маме, а тут такое дело, – Виктор просительно посмотрел на Нину, – честно говоря, не хочется без Вас оставаться, боюсь, не знаю, как быть если что.
– Не переживайте, никаких «если что» не будет. Это я Вам как медик обещаю. У меня хоть и не высшее образование, но в таких болезнях я разбираюсь достаточно хорошо. Ночью она Вам хлопот не доставит, утром только… – Нина замолчала, ища слова поделикатнее, а потом продолжила – в общем, организм заработает, ей в туалет захочется, а самостоятельно – она ещё слаба. Вы мужчина, вашей помощи она постесняется, поэтому Вам надо будет сходить в ближайший дом по вашей стороне улицы, в нём живёт Мария Антоновна, тётя Маша. Попросите её помочь, она не откажет. А я завтра до обеда обязательно к вам заеду.
Видя, что Виктор по-прежнему настроен нерешительно, повторила:
– Да не переживайте. Нет для этого оснований в данном случае. Это для Вас он, мягко говоря, волнителен, а вообще у нас это обычное явление: болеют старые люди, болеют. Каждый год один-два, а то и больше стариков в округе умирает, а вот беременных мам я уже лет десять на учёт не ставила, не говоря уже о том, чтобы роды принять. И это тоже стало нормальным явлением.
И вдруг, увидев выражение лица Виктора, очень звонко для данной ситуации рассмеялась:
– Вот успокоила, так успокоила, что впору и Вам что-нибудь вколоть, причём по принципу – не важно что, главное побольше.
Видимо, всё же прав кто-то из великих, сказав, что смех – это солнце, прогоняющее зиму с лица. Может, это простое совпадение, и вовсе не смех Нины, а как ею было обещано, печное тепло и лекарство подействовали на ослабшую женщину, а может, и нет. Но у неё чуть заметно дрогнули ресницы, потом веки слегка приоткрылись, и она даже не сказала, а выдохнула:
– Витя, сынок.
Нина тут же быстрым и решительным жестом руки остановила кинувшегося было к матери сына и спокойно, ответила:
– Здесь он, тётя Вера, здесь. Сейчас подойдёт.
Снова потрогала у неё пульс и только потом, обратившись к Виктору, встала:
– Вы для мамы сейчас сами, словно лекарство, поэтому поступайте как в данной ситуации лучше для неё, а не как хочется Вам. Голос не повышайте, без лишних эмоций, все внешние проявления сыновних чувств завтра. А то ведь у стариков запросто: вроде только что давление было ниже некуда, и в момент может зашкалить так, что выше не бывает.
Одеревенев от волнения, Виктор подошёл к кровати, взял руки матери в свои, присев на корточки, наклонился к самому её лицу и, сглотнув ком в горле, сиплым, от тут же образовавшейся во рту сухоты голосом, негромко произнёс:
– Здравствуй, мам. Вот я к тебе и вернулся, – и зачем-то добавил, – а это Нина, она врач, она тебе обязательно поможет.
Мать едва ощутимо сжала ему пальцы, и уже глядя на него, снова прошептала:
– Сынок.
– Ну, вот и хорошо, – Нина взяла свой чемоданчик. – Немного погодя, обязательно попейте чаю с мёдом, это, кстати, обоих касается. А мы всё же поедем. Завтра, точнее уже сегодня, обязательно вас навещу, так что не прощаюсь.
Мать что-то сказала Виктору, но он не разобрал, и она так же тихо, но уже более внятно повторила:
– Проводи.
Согласно кивнув ей, он тут же поднялся и пошёл вслед за фельдшерицей.
Когда почти в двенадцать часов дня, тот же уазик остановился у высокой, выше конька ёлки, росшей у дома за заборчиком, то от обочины дороги до распахнутой калитки, вместо узкой тропочки в снегу была расчищена и даже подметена широкая дорожка. Увидев её, Нина напряглась: настежь распахивают калитки и широко расчищают дорожки либо, когда ждут в дом свадьбу, либо…
Однако напряжение улетучилось, как только она зашла во двор. Метёные, правда не такие широкие, дорожки вели не только к крыльцу, но и к поленнице, бане и туалету. Во дворе скакала, заигрывая с Виктором и изредка повизгивая, небольшая собачонка лохматушка, которая ночью не соизволила даже вылезти из конуры, а сам Виктор, одетый как завзятый селянин, в подшитые валенки, старую цигейковую шапку-ушанку и фуфайку поверх толстого, вязанного из овечьей шерсти свитера с высоким воротом, колол дрова. Увидев Нину, он тут же прислонил тяжёлый, перед этим давно не пользованный колун к полену, которое хотел было расколоть и, широко улыбаясь, пошёл навстречу фельдшерице.
– Судя по всему Вы, во-первых, сегодня спали мало, а во-вторых, с Вашей мамой всё в порядке, – Нина тоже успокоено улыбнулась.
– Да с мамой всё хорошо, спасибо Вам большое. Она там с Марией Антоновной разговаривает. Я за ней сходил, и чтоб им не мешать, вышел дрова колоть. А спалось сегодня действительно как-то неспокойно, я потому и встал рано, чтоб зря бока не мять. Ну, пойдёмте в дом, что тут на холоде разговаривать.
Казалось бы, что может измениться в доме за ночь с небольшим. Но словно сама жизнь обогрела его своим дыханием за эти несколько часов. Он был полон тепла, уюта и почти осязаемой радости от встречи людей, которые долго не виделись. Даже обычные, не раз стираные ситцевые шторочки на окошках, пестрели ромашками, а фарфоровый заварник на столе алел красными маками, как-то по особенному. А яркая крышка, снятая с большой коробки шоколадных конфет и прислонённая, по заведённому обычаю, рядом с чайничком так, чтобы любой входящий в дом видел её, подчёркивала праздничность происходящих в доме событий.
Мать Виктора на кровати уже не лежала, а опираясь на подушки, подложенные под спину, сидела и разговаривала со своей подругой Марией, по сравнению с ней, невысокой и кругленькой старушкой, которую почему-то даже ровесницы звали только по имени отчеству: «Мария Антоновна».
Как только Виктор с Ниной вошли в дом, Мария Антоновна, прервавшись на полуслове, засобиралась домой:
– Здравствуй, Ниночка! У меня там печка затоплена, прогорела уже, наверно, вся. Морозы-то какие стоят, трёх топок мало, чтобы тепла в доме до вечера хватило. Так что ты уж извини, я побежала.
Было видно, что Нину она встретила с большим облегчением, чтобы оставить на неё соседку, а самой со спокойной душой пойти дотапливать печку. Пообещав, вечером, как протопит печки, снова прийти, Мария Антоновна быстро накинула свою старую плюшевую не то шубейку, не то жакетку и скользнула за дверь, стараясь впустить в дом поменьше мороза.
Нина привычно надела халат, помыла руки и прошла к пациентке. Там положила тёмный пошарканный чемодан на табурет и, щёлкнув замочком, откинула крышку с повидавшим виды красным крестом на боку.
– Ну, тётя Вера, когда встанешь, чтоб блинчиков своему сыночку испечь? – фельдшерица ловко и аккуратно обернула манжету тонометра на её руке и зафыркала грушей, накачивая в аппарат воздух.
– Да я хоть сейчас, только он сам не пускает с постели, пока ты не разрешишь вставать.
– Хорошо, – Нина ещё раз глянула на прибор и выпустила из него воздух, – тогда разрешаю, только сначала ещё один укольчик сделаем, чтоб немного тебя поддержать, а давление и так почти в норме. Сейчас поднимешься, расходишься, покушаешь. Потом во двор выйди, минут десять свежим воздухом подыши. А завтра уже хоть с утра можешь к печке вставать, блины печь. Только до свету сковородками не греми, сын-то теперь у тебя городской, рано вставать не приучен. Нина, набирая лекарство из ампулы, с хитринкой бросила взгляд на Виктора.
Тот, увидев, что шприц уже готов к уколу, деликатно отвернулся, и тихо, но тем тоном, когда человек совершенно точно знает, то о чём говорит, возразил:
– Поверьте, Нина, побрякивание сковородок, когда мама у печки суетится, это не тот шум, который может помешать спать взрослому мужику. Наоборот, лучшей колыбельной для него и не сыщешь.
Дождавшись, когда Нина закончила процедуру, спросил:
– Хочу одноклассников своих навестить, кто-то из них здесь ещё остался?
– Серёжка Лысков и Санька Кабаев. Сколько ни собирались, так никуда и не уехали. Помните, наверное, где их дома стоят: один напротив места, где клуб был, а второй напротив Унтеровской протоки. Дети их все по городам, а сами они здесь, один на тракторе другой на лесовозе работает. А Вы, если не секрет, где работаете? – Нина закрыла свой чемоданчик и с интересом посмотрела на Виктора.
– Да какой секрет, на пенсии я вот уже неделю, – усмехнулся тот и, видя её неудовлетворённость ответом, увёл разговор в сторону, – вообще давай на «ты», а то выросли рядом, в клуб кино смотреть вместе бегали, а выкаем друг другу как чужие.
– Давай, – легко согласилась Нина, – я ж на «вы» от того, что когда человека долго не видишь, то и как к нему относиться не знаешь. Люди-то меняются, а тем более, сразу видно, что ты не из простых, большой начальник, наверно.
– Ладно, проехали, – Виктор снова уклонился от ответа. – Я пойду, стол накрою, и водителя позову, чаю все вместе попьём по-человечески, не торопясь. Движок за час не застынет, зато вы мне все новости, что за пятнадцать лет накопились, расскажите. А ты пока маме помоги, пожалуйста.
Как только он вышел из спальни, молчавшая до того момента мать, схватила Нину за руку и зашептала:
– Сядь, мне поговорить с тобой надо.
– Что стряслось, тётя Вера? Что не так? – Нина присела на краешек кровати, готовая спокойно выслушать жалобы пожилого человека.
– Покаяться тебе хочу, грех на мне давний. Нельзя мне с ним помирать.
– Да ты что такое говоришь, тётя Вера! – возмутилась Нина, приподнимаясь с кровати, – я ж тебе сказала, что сейчас встанешь…
– Тише, Ниночка, тише, чтоб Витюша не услышал, – снова умоляюще ухватилась за её руку старая женщина. – Не в том дело, помру я или не помру, пожила на белом свете, слава Богу, а в том, чтобы без покаяния не остаться.
За долгую практику сельского участкового фельдшера (одна на полдесятка деревень) Нина всякого наслушалась, навидалась и натерпелась. Но к счастью её подопечных, так и не утратила острого чувства жалости и сострадания к болящему, присущего начинающим врачам. Со временем это чувство обычно притупляется, покрываясь засохшей коркой людской неблагодарности и осенне-весенней хляби, растрясается по бесконечным ухабам дорог и рабочих неурядиц, разлетается вместе с остатками сна во время очередного ночного вызова, а потом и вовсе исчезает, уступив место профессиональному хладнокровию, граничащему с равнодушием. С Ниной этого не случилось, и потому, присев обратно, она только и сказала:
– Так я ж фельдшер, а не батюшка, какое передо мной покаяние.
– Обыкновенное, как у всех людей. Ты женщина и вина моя перед Божьей Матерью и женщиной, и из-за женской же слабости. Перед кем мне ещё каяться? Перед Богородицей я уже столько раз покаялась, только до сегодняшнего дня не знала, простила Она меня или нет. А отныне, буду каяться и благодарить Её за то, что на этом свете дала мне знать, что за мой грех другим платить не придётся. А теперь вот перед тобой, перед женщиной, хочу покаяться. Я бы к той, перед которой виновата, давно на коленках за прощением приползла, да её столько лет уж нету, а мне, видно, подумать время ссудили.
– Не надо, тётя Вера, не рассказывай дальше, ни к чему это. У меня у самой грехов столько, что даже слушать, как ты в своём каешься, стыдно. Я уж не говорю о том, чтобы его не простить. Я б у таких как ты, саму прожитую жизнь в искупление грехов всех детей до седьмого колена записывала. У меня мама, почему-то виноватой себя считала, что я в деревне осталась, а я её даже разубедить не смогла, потому что сначала не знала об этом, а потом уже поздно было. Она, когда её уже из больницы домой умирать привезли, – Нина вытерла набежавшие слёзы, – говорит, прости, мол, доченька, не смогла я тебя, как положено, поднять и в город отправить. Вот и маешься теперь здесь из-за меня. А какая её вина, если я после медучилища из-за Лёшки осталась, а он пришёл с армии, потолкался вокруг меня полтора года и женился молчком в городе. Ну да Бог с ним, говорят, богато живёт, только детей нет…там. Так что не говори ничего больше, тётя Вера, пойдём лучше за стол, Витька вон, ложками-кружками звенит, сейчас придёт нас с тобой подгонять, – Нина легонько потянула за её сухую морщинистую руку.
– Ничего, успеем, – высвободила та руку, вынула из пазухи наружу нательную иконку на белой ниточке, зажала её в ладони и, собравшись с мыслями продолжила. – Я сюда совсем молодой приехала, Витей тогда по второму месяцу только ходила. Сначала в Буинске остановилась, работу сразу дали хорошую, учётчицей на ферме, и половинку домика выделили. Я ж грамотная была по тем временам – семь классов. В Летники дом перевезла уже потом, когда Буинск ликвидировали по укрупнению. А до этого под Красноярском мы с мамой жили. Хорошее место, красивое, не хуже чем наши Летники. Вот.
Я может до сих пор бы там и жила, да влюбилась в парня – Сашеньку. Парень, как парень, а мне милей всех показался. Может, потому что мужиков у нас в деревне после войны не так много и было, может, ещё почему, не знаю, только полюбила и всё. Он старше меня на десять лет был. Но ни это стало мне бедой, а то, что он женатый, и уже двое детей у него к тому времени росло. Я всё понимала: что нельзя, что плохо, но поделать ничего с собой не могла, тайком на него поглядеть бегала. Это я дура думала, что тайком. Только девичью любовь в деревне, что шила в мешке не утаить. Скоро все об этом знали, а он в первую очередь. Если б он отчихвостил меня, да погнал от себя, я бы поплакала, поплакала, а там глядишь, кого встретила, и жизнь себе налаживать стала. А он не погнал, а наоборот, присох ко мне не меньше, чем я к нему. Зиму мы ещё, как то в стороне друг от друга продержались, а потом, как с ума оба сошли. У него в семье разлад, у меня мама от переживаний слегла…
Уже осенью, жена его Зина, меня подкараулила, когда я задами домой с капустного поля шла. Хотела побить, только какое битьё у бабы, схватила меня за волосы, а у самой сил против меня нет, девка-то я видная была, руки с волос сняла и отпихнула её, как собачку надоедливую. После достала из сумки секиру, что вместе с бутылкой с под молока лежала, острая, удобная, такая секирка, ещё отец делал, капусту рубить. Протянула ей и зло, как будто она во всём виновата, говорю: «На, бей! И тебе, глядишь, полегчает, и я отмучаюсь». Она секиру сгоряча схватила, вроде как даже замахнулась, а потом бросила мне под ноги и заплакала, затряслась так, будто хоронит кого. Сама-то она неказистая, а глаза красивые, большие и слёзы из них потекли крупные, будто у постаревшей коровы, когда её хозяева перед забоем за рога привязывают. Потом враз замолчала, сдёрнула сбившийся на шею платок, как сейчас помню, синий, с большими цветами, утерлась им, оглядела меня всю до пяток и побрела, откуда вышла. Только раз и обернулась, и жалостливо так говорит: «Дай Бог, Вера, тебе таких слёз никогда не знать».
С того дня она мужа ревновать перестала, будто его у неё вовсе нет. Видимо, с теми слезами из неё вся боль и любовь до капли вытекли. Нечем ей стало ни самой любить, ни за то, что её не любят переживать. А через неделю я поняла, что беременная. Обрадовалась, что у меня теперь тоже от него дитё будет. Решила – та отступилась, а я ни за что от своего бабьего счастья не отступлюсь, пусть хоть и вправду голову отрубают. Не знала я, что для нас и страшнее наказание бывает.
Соседские дети краснухой заболели, а от них другие соседские, так и пошло, поехало. Когда наша местная докторша шум подняла, и врачиха с города приехала в больницу их забирать, то уже человек десять ребятишек заболело. Начали всех в округе, особенно кто рядом живёт, расспрашивать, кто в детстве ей болел, а кто нет. Я поначалу только захихикала, ну не болела, и чего? А ничего говорят, просто скорей всего, дня через два-три тоже заболеешь, а взрослые такой болезнью много тяжелее болеют. Так что, если похожее что-то будет, сразу к своему фельдшеру приходи, та посмотрит, и если надо будет, машину из города вызовет. И хорошо ещё, мол, что ты не замужем да не беременная, потому что ребёнок при такой болезни, либо ещё не родившись, умирает, либо совсем ненормальным родится.
Как тогда сумела, не знаю, только виду врачихе я не подала, а так она не догадалась. Да и как догадаешься, если я сама только-только уверенность обрела. Пришла домой, выплакалась, потом вынула из материного шкафчика икону Божьей Матери, помолилась, как умела, потому что ни одной молитвы до этого даже не слышала, и клятвенно побожилась, что родного отца от детей уводить не стану, и встречаться с ним не буду больше никогда, а о будущем ребёнке ему не скажу, лишь бы эта зараза моё дитё миновала.
Успокоилась я только, когда последний из ребятишек из больницы домой вернулся. Успокоилась и клятву свою забыла. Только Сашенька мне сказал, чтобы после вечерней дойки домой не спешила, сердце моё и затрепетало снова, как синичка пойманная. Знала я, зачем задержаться надо. Знала и согласилась. Только Сашенька сам конца дойки не дождался. На ровном месте поскользнулся и упал, да так, что его только через месяц домой на костылях привезли.
Поняла я, что один, кого люблю, за мою нарушенную клятву заплатил, а кому и сколько ещё платить придётся, гадать не стала. Собрала чемодан и через два дня уехала из этой деревни. Он до самой смерти считал, что я от калеки сбежала, потому и не приехал за мной, когда уже выздоровел и узнал где я.
Когда Витю родила, мама сначала помочь приехала, а потом дом наш продала и совсем ко мне перебралась. Трудно бы мне пришлось без неё. Она сразу как узнала, что я беременная, сказала мне, хоть у меня даже и в мыслях избавиться от ребёнка не было: «Пусть без отца, но родится. Рано ему, не рождённому за твой грех расплачиваться. Успеет ещё настрадаться, когда жить будет». Наверно, потому она его сильно любила и баловала, что знала, как мало ему материнской ласки в жизни достанется. Они всё вдвоём больше были, пока он маленький был, а я то на работе, то со своим хозяйством управлялась. А как только Витя три класса кончил, мама умерла. Спать легла и не проснулась.
Видно, Божья Матерь Витеньку только из-за мамы при мне и держала. А как её не стало, школу в Буинске вскоре закрыли, вместе с магазином и медпунктом, как и в других маленьких деревнях. С четвёртого класса Вите уже в Летниках, в интернате, учиться пришлось. Один день в неделю с ним только и виделась, и то: утром он спит, а я на дойку, днём туда-сюда и время вышло, опять на дойку надо. А вечером с дойки приду, а он уже в интернат уехал.
Два года, как в раю побыла, когда, наконец, в Летники переехала, и он со мной рядом жил до девятого класса. В девятый он в город попросился ехать, а не в Межгорский интернат. Он же у меня отличник, директор школы сам мне советовал в город отправить. Не из-за того говорит, что там лучше, а у нас хуже учат, а от того, что в городе и возможностей больше, и он пусть сразу по-другому жить привыкает, если после школы дальше учиться хочет. В деревню вернуться никогда не поздно будет.
Выходит, ошибся Алексей Николаич, царство ему небесное, вернулся сынок, да поздно, наглядеться и то не успею. Всю свою жизнь при живом сыне, без него прожила. В институте учился, от силы два-три раза в год виделись, а как работать стал, так и вовсе: вначале хоть на недельку раз в пять лет, но приезжал, а потом пропал и всё, пятнадцать лет одни открытки к празднику да деньги получала. А зачем они мне, деньги, когда я внука своего только на фотокарточке видела, ещё в пелёночках. Женился Витя, когда институт заканчивал, только недолго они вместе прожили. Ушла она, а почему не знаю, не сказал ничего. И винить мне во всём этом некого, сама во всём виновата.
Одного боялась, пока сегодня к жизни не вернулась, что внук, которого я никогда не видела, тоже ни за что, ни про что лихо хлебает, да ещё и правнукам его оставил. Живут, гадают, за что им это наказание и не знают ни сном, ни духом, что за бабкины грехи платят. А раз простила меня Матушка Богородица и живой сыночка увидеть позволила, да ещё сама его ко мне по ночи направила, то я спокойна за них. У Зины я там, при встрече, за обиду прощения попрошу, а ты, доченька, меня здесь прости. За всех нас, молодых и старых, счастьем обделённых и друг другом обиженных, прости. И не кори себя, когда я помру скоро. Твоей вины здесь нет, время моё просто истекло, как у мамы когда-то. И сыночка я возле себя тоже уже держать не хочу. Что ему рядом со старой и немощной жить. Он ещё молодой, пусть поживёт свободно.
Поцеловав иконку и убрав её обратно к груди, тётя Вера аккуратно, словно боясь обидеть, провела ладошкой по щекам Нины. И только Нина собралась сказать ей, что нет тут вовсе никакой вины и не надо себя напрасно попрекать за время, в котором довелось жить. Просто это война, нескончаемая работа, всяческие укрупнения и ещё Бог знает что, многим, а не только ей не дали спокойно жить и растить детей, как шторки раздвинулись, и в спальню вошёл улыбающийся Виктор. В секунду оценив ситуацию, он перестал улыбаться, напрягся и коротко спросил:
– Что?
– Ничего, – Нина тяжело поднялась с постели, – выясняли с тёть Верой причину болезни.
– Выяснили? – Виктор пристально посмотрел Нине прямо в лицо, пытаясь понять, что произошло в эти пять минут, пока он наливал чай.
– Да. Только это врачебная тайна, а она, как тайна исповеди, и я её даже Вам открыть не могу, – Нина спокойно выдержала его взгляд.
– Мы договорились на «ты», – вздохнул Виктор.
– Тогда скажи, ты надолго приехал домой? – сейчас уже Нина посмотрела ему в глаза.
Виктор сначала опустил взгляд, задумался, будто забыл ответ на этот простой вопрос, и ему пришлось искать его в глубинах памяти, а потом, глянув прямо, ответил:
– Навсегда.