17. Г.ФЛОБЕР. КО ДНЮ РОЖДЕНИЯ - ОБЗОР
Обзор составлен лично мною на основании анализа различных литературных источников.
12 декабря 1821 г. родился крупнейший французский писатель-реалист Гюстав Флобер (1821-1880 гг.).
В Рейтинге-2 (по Франции) Г.Флобер занимает 11 место http://www.proza.ru/2016/10/03/342.
В Мировом Рейтинге-1 Г.Флобер на 50 строчке http://www.proza.ru/2016/10/02/1961.
Показалось уместным в этот день разместить материал о знаменитом Писателе.
СОДЕРЖАНИЕ
1. «Флоберизм»
2. А.Моруа о Г.Флобере
3. М. де Унамуно «Читая Флобера»
1. «ФЛОБЕРИЗМ»
Флобер много работал над стилем своих произведений, выдвинув теорию «точного слова»
«Болезнь флоберизма»: страх повторить на одной странице два раза одно и то же слово, ужас перед недостаточно искусно поставленным прилагательным или даже знаком препинания, нарушением хронологического течения повествования — словом, перед всем тем, что считалось, да и до сих пор считается мастерством, большим стилем» (из книги В.Катаева).
ДОСТОЕВСКИЙ писал по 40 стр. в день, а ФЛОБЕР по 70 стр. в год.
2. А.МОРУА о Г.ФЛОБЕРЕ
«Госпожа Бовари». Вот книга, которую большинство критиков не только во Франции, но и во всем западном мире считают совершенным созданием искусства. Каковы же основания для столь высокой оценки? Прежде всего это писательская техника. Никогда еще творение ума не было построено с большим тщанием.
Сюжет книги прост и хорошо продуман; автор превосходно знает среду; важнейшие сцены искусно выписаны и расположены; детали верно отобраны и точны. Что касается стиля, то широко известно, как работал Флобер; ведь для него место каждого слова, музыкальное звучание фразы, выбор ритма были предметом долгих поисков и размышлений. Случалось, что он за три дня писал всего лишь страницу, а то и несколько строк. Равновесие его периодов было столь заботливо выверено, что достаточно было изменить всего лишь один звук, и оно нарушалось.
Флобер всю свою жизнь стремился к нечеловеческому совершенству. В «Госпоже Бовари» он его достиг. И все же одно только техническое совершенство не может объяснить ни того места, которое роман занял в литературе, ни долговечности его славы. Можно даже, скорее, подивиться, что оно не повредило славе произведения. Ибо, как правило, вехой в истории искусств становятся не совершенные творения, а те, которые в силу своей новизны служат как бы верстовыми столбами на широкой дороге изящной словесности.
Книги Мериме поражают своей великолепной композицией, и все же до своему значению они во многом уступают циклу романов «В поисках утраченного времени» – зданию огромному, местами чудовищному, но необыкновенно своеобразному. «Дон Кихот» – книга капитальная, даже, как сказал бы Пруст, капитальнейшая, но композиция отнюдь не самая сильная ее сторона.
Как то Толстой небрежно сказал об «Анне Карениной»: «Это пустяк – история замужней женщины, которая влюбилась в офицера». Сюжет, который друзья подсказали Флоберу, также был пустяком: история романтически настроенной женщины, которая выходит замуж за человека посредственного, обманывает его, разоряет и в конце концов накладывает на себя руки.
Однако писателя не только не огорчила бедность сюжета, но, напротив, он тут же радостно воскликнул: «Превосходная мысль!» Дело в том, что Флобер сразу же увидел, что с помощью этого банального и незначительного сюжета он сможет выразить страсти, которые волновали его собственную душу.
«Госпожа Бовари – это я».
Что, собственно, должно означать это знаменитое выражение? Именно то, что оно выражает. Флобер бичует в своей героине собственные заблуждения. Какова главная причина всех несчастий госпожи Бовари? Причина в том, что Эмма ждет от жизни не того, что жизнь может ей дать, но того, что сулят авторы романов, поэты, художники и путешественники. Она верит в счастье, в необычайные страсти, в опьянение любовью, ибо эти слова, вычитанные в книгах, показались ей прекрасными.
Она в детстве прочла «Поля и Виргинию» и долго потом мечтала о бамбуковой хижине; позднее она прочла Вальтера Скотта и начала бредить замками с зубчатыми башнями. Эмма не замечает подлинной красоты окружающей ее нормандской природы.
Ведь Флобер также верил в очарование баядерок, в красоты Востока, и понадобилось путешествие в Египет, унылый вид тамошних куртизанок, грязь их глинобитных хижин, ужасающе тяжкая меланхолия ночи у Кучук Ханем, чтобы писатель убедился в суетности своих устремлений. Приводя злополучную Эмму к пониманию ужасной действительности, писатель как бы очищается от собственных страстей.
Жюль де Готье назвал боваризмом умонастроение тех, кто тщится «вообразить себя иным, нежели он есть в действительности». В характере почти каждого человека можно обнаружить малую толику боваризма. Эмма по природе своей – это боваризм в чистом виде. Она могла бы обрести простое, но подлинное счастье, посвятив себя заботам о дочери, о доме, попытавшись мало помалу преобразить облик своего мужа, который достаточно любит ее и потому пошел бы навстречу ее пожеланиям; она тянется к поэзии и могла бы наслаждаться поэзией окружающей природы, поэзией деревенской жизни.
Однако Эмма не желает видеть того, что ее окружает. Она грезит о совсем иной жизни и не желает жить той жизнью, какая ей дана. В этом ее порок; в этом же был и порок Флобера. Но ведь это и твой порок, лицемерный читатель. Правда, у Флобера достало мудрости понять, что романтизм неминуемо приводит к краху, потому что он стремится к недостижимому. «Истинный сюжет „Госпожи Бовари“ – это все растущий разрыв между реальными обстоятельствами и мечтой».
Эмма мечтает полюбить Тристана или Ланселота, а встречает она Родольфа, человека посредственного, затем Леона, который еще того хуже; в конце концов она попадает в лапы перекупщика Лере, в котором воплощена самая отвратительная действительность.
Флобер наказывает свою героиню не столько за то, что она предавалась мечтам, сколько за то, что она попыталась осуществить свои мечты. До тех пор пока она только грезит о любовниках в духе Вальтера Скотта и о шикарных нарядах, она всего лишь поэт; она отталкивает отвратительного Лере, который воплощает самые низменные соблазны жизни. Но едва она делает попытку сблизить мечту и реальность, едва она позволяет идеальному любовнику облечься в грубую оболочку, едва она решает заказать себе реальный плащ для воображаемого путешествия, она погибает, она попадает в руки Лере.
Никогда еще писатель так не мучился, производя на свет свое детище. Переписка Флобера с 1851 по 1856 год изобилует свидетельствами об этом титаническом труде. Заметки, наброски, полные помарок, и не раз переписанные черновики... Отдельные отрывки Флобер переделывал по шесть семь раз. «Бовари» подвигается туго; за целую неделю – две страницы!!!
Есть за что набить самому себе морду, если можно так выразиться... Какой выйдет книга, не знаю, но ручаюсь, что напишу ее... Да, недешево достается стиль! Я начинаю заново то, что сделал накануне; два или три эффектных куска Буйе нашел вчера неудачными, и он прав; мне надо переделать чуть ли не все фразы...". В другом месте писатель говорит о том, что он почти месяц бьется над четырьмя или пятью фразами.
Чего же он добивается, чего он с таким трудом ищет? Флобер сам рассказал нам об этом. Он хочет освободить фразу «от ее беловатого жира и оставить в ней одни только мускулы». Для этого следует убрать все авторские комментарии, все абстрактные рассуждения и сохранить одни только впечатления или слова персонажей.
3. М. де УНАМУНО «ЧИТАЯ ФЛОБЕРА» (Извлечение)
В жизни, подобной моей, протекающей в древнем и отдаленном от важнейших путей сообщения провинциальном центре, где относительно просто уединиться, оставшись дома, несомненно, есть свои недостатки, и все-таки ее достоинства, по моему убеждению, предпочтительнее.
Всегда найдется несколько друзей, с которыми можно обменяться мыслями; летом, в хорошую погоду, к вашим услугам поля, горы, дубовая роща; можно обсудить также городские сплетни и муниципальные вопросы. И, право, они заслуживают большего внимания, чем национальные и интернациональные проблемы, которые к тому же приедаются. А на худой конец, особенно в эти короткие, переменчивые и дождливые осенние дни, можно остаться дома наедине со своими детьми и с мертвыми. С великими мертвыми, гениями Человечества.
Именно так я сейчас и живу. Читаю Фукидида, читаю Тацита, дабы не вникать в то, что происходит в Европе. Я откладываю в сторону газету, которая сообщает мне о переговорах между Францией и Германией, о турецко-итальянской войне и о революции в Китае, чтобы узнать об экспедиции афинян в Сицилию или о смерти Германика.
Так, в последнее время я читал "Историю Аргентинской республики" В. Ф. Лопеса, которая меня многому научила, и когда-нибудь ее уроки скажутся в этих заметках.
Настоящий читатель должен одновременно читать три, четыре, а то и пять книг, отдыхая от каждой из них в остальных. В эти дни, например, наряду с Ксенофонтом, Тацитом, одной немецкой работой о христианстве, португальской книгой, исследованием крупнейшего американского историка Пакмена я читал и перечитывал Флобера. В первую очередь - пять томов его писем.
Флобер - одна из моих давних привязанностей. Не помышляя возвращаться ни к одной из книг Золя, я три раза перечитал один из романов Бальзака, подумываю о романе братьев Гонкур и перечитал Флобера. Дело в том, что Золя, как верно подметил Флобер, не придавал искусству, красоте почти никакого значения.
Его погубили попытки создать экспериментальный роман и плебейская фетишизация науки. Его вера в современную науку, которую он так и не понял, была поистине детской. А Флобер, гигант Флобер, артист до мозга костей, был преисполнен восхищения искусством и вместе с тем скептицизма и глубокого разочарования.
Я заново прочел "Воспитание чувств", "Три повести", собираюсь перечитать "Госпожу Бовари", дочитал "Бувара и Пекюше". Но главное - письма! Он весь здесь, этот человек, о котором говорят (в том числе он сам), что он устранил свою личность из своих творений. Это не так, и не могло быть так, коль скоро речь идет о великом художнике.
Индивидуальность автора не проявляется только в произведениях посредственных писателей, и то лишь потому, что они ее лишены. Тот же, кто ею наделен, обнаруживает ее во всем, к чему он прикасается, и, может быть, тем явственнее, чем больше он ее скрывает. Флобер виден в своих героях, и не только во Фредерике Моро из "Воспитания чувств", но даже в Эмме Бовари, и в Святом Антонии, и, если угодно, в Пекюше. Да, в Пекюше.
Сам Флобер утверждал, что автор в своих творениях должен быть подобен богу во вселенной: присутствовать везде одновременно, но везде незримо. Между тем кое-кто уверяет, что видит бога в его книгах. А я уверяю, что во многих героях его произведений я вижу самого Флобера, автора своих частных писем.
Что заставляет меня в эти дни следить за перепадами возвышенных и обыденных чувств этого человека, восторга и уныния, извечной безысходности и разочарования?
Прежде всего - одна его особенность, всегда меня привлекавшая: страдания, доставляемые ему людской глупостью.
О, я его понимаю - не только понимаю, ощущаю в себе, - то чувство, которое заставило его в "Буваре и Пекюше" сказать "Тогда у них развилась мучительная способность (une faculte pitoyable) замечать глупость и не иметь больше сил терпеть ее". Французское слово betise сильнее.
А в 1880 году он писал своему другу, мадам Роже де Женетт: "Я провел два с половиной месяца в полном одиночестве, как медведь в берлоге, и в целом очень хорошо; по правде сказать, ни с кем не встречаясь, я был избавлен от необходимости слушать глупости. Нетерпимость к людской глупости превратилась у меня в болезнь, и это еще слабо сказано.
Почти все смертные наделены способностью "раздражать" меня, и мне вольно дышится только в пустыне". Я понимаю его; больше того - что бы ни говорили обо мне потом злые языки, - эта болезнь знакома и мне.
Это мучительно, очень мучительно, я прекрасно его понимаю, - возможно, это даже плохо: болезнь, истоки которой - в высокомерии, в чем хотите; однако со мной случилось то же, что и с беднягой Флобером: я не в силах переносить людскую глупость, особенно когда она выступает под видом доброты. Да простит меня господь, если в этом есть грех, но я предпочитаю человека умного, но плохого глупому, но хорошему.
Если даже и возможно сочетание доброты, подлинной доброты и глупости, подлинной глупости, то результат не может быть слишком хорош, ибо все глупое завистливо, невежественно и ничтожно. Очень может быть, что глупость мешает глупцу делать зло, зато он и к добру не стремится.
Я скорее прощу сыгранную со мной злую шутку, чем тривиальность или звонкую пошлость, поданную как нечто, что непременно стоит услышать. Посредственность и косность ума вызывают у меня почти физическую боль. Кое с кем из своих друзей я почти перестал встречаться, чтобы не слышать из их уст одни и те же вечные и избитые прописные истины, будь они католиками или анархистами, верующими или неверующими, оптимистами или пессимистами. Современная же пошлость, та, что сейчас в моде, утомляет меня больше, чем старая, традиционная.
Прописная истина завтрашнего дня выводит меня из себя больше, чем вчерашняя, так как претендует на новизну и оригинальность. Вот почему католическая глупость раздражает меня меньше, чем анархистская.
Книга об ограниченных, идущих путем разочарований Буваре и Пекюше - тягостная книга. Даже манера, в которой она написана - сухая, отрывистая, скачкообразная, с вкраплениями жестоких сарказмов, - тягостна.
Но есть в этих двух простаках - впрочем, если разобраться, не таких уж простаках - нечто от Дон Кихота, одного из любимейших героев Флобера, от самого Флобера. Бувар и Пекюше, подобно Дон Кихоту и Санчо Пансе (образы, с которыми они, несомненно, генетически связаны), комичны только на первый взгляд, и то лишь с точки зрения глупцов, которых, по словам Соломона, великое множество, на самом же деле они трагичны, глубоко трагичны.
"Дон Кихот" был одной из любимейших книг Флобера.
В 1852 году, когда ему был тридцать один год, он писал своей музе, Луизе Коле:
"Что удивительно в "Дон Кихоте", так это полное отсутствие искусственности и то непрерывное единство иллюзии и реальности, которое делает книгу столь смешной и столь поэтичной. Какими крохотными кажутся рядом с ней все другие!
Каким чувствуешь себя ничтожным! Господи, каким ничтожным!" В душе Флобера "Дон Кихот" оставил неизгладимый след; его творчество буквально пропитано "кихотизмом". Наряду с Шекспиром, Рабле, возможно, с Гёте Сервантес был одним из тех гениев, которыми он восхищался.
Кто знает, не Сервантес ли заразил его этой "болезнью Испании", о которой в одном из своих писем он говорит: "Je suis malade de la maladie de l'Espagne" (Я болен болезнью Испании (фр.).
В то же время он не отдал должного Данте, этому могучему флорентийцу, одному из тех, кем я восторгаюсь. Я это объясняю тем же, чем и его привязанность к Вольтеру, которую я никак не могу разделить, сознавая при этом его величие. Это вопрос вкуса, или, точнее, воспитания, а у Флобера оно не было слишком католическим.
Однако обратите внимание на мысли, высказанные им в 1861 году в письме к тому же адресату: "Вы правы: к Лукрецию следует относиться с уважением; я могу его сравнить только с Байроном, между тем Байрон лишен его значительности и искренности его печали.
Меланхолия древних представляется мне более глубокой, чем наша, ибо люди нового времени так или иначе намекают на бессмертие за черной бездной. Для древних же эта бездна была самой бесконечностью; их сновидения отделяются от них и проплывают над неизменной чернотою. Ни криков, ни спазм, ничего, кроме спокойствия задумчивого лика.
Боги уже умерли, а Христа еще не было; и в промежуток времени от Цицерона до Марка Аврелия в первый и последний раз наступил момент, когда человек остался один. Нигде больше не найти подобного величия. Между тем невыносимым Лукреция делает его физика, ее позитивность. Он слаб, потому что мало сомневался; он все хотел объяснить и подытожить!" Какой человек! Я не только вижу его, я его ощущаю, и ощущаю в глубинах моего "я".
Прочтите письма Флобера, и перед вами предстанет человек, всеразрушающая ирония которого была лишь воплем побежденного; человек, страдающий вместе с мадам Бовари, с Фредериком Моро, с мадам Арну, со Святым Антонием, с Пекюше...
Перед вами предстанет человек, для которого религией стало отчаяние и ненависть к самодовольному буржуа, убежденному в том, что он владеет истиной и наслаждается жизнью, оглушающему вас той или иной глупостью во имя веры или во имя разума, с опорой на религию или с опорой на науку.
Странно ли, что такой человек, как Флобер, живет затворником в Круассе, крайне болезненно реагируя на глупость, на людскую betise. И, чтобы уйти от необходимости терпеть ее, он погрузился в книги, изливая боль в своих бессмертных творениях…..
Фото из интернета