Секта анти секта

   
         Сочинение Василия Озерова.


Главы из романа.

   

   
    Гоголю Николаю Васильевичу
                посвящается этот роман.






ТОМ


ПЕРВЫЙ














ОСКОЛКИ










ПРОЛОГ




–  Стоять здесь, у машины; надо подождать, –   худощавый   и очень высокий охранник был в паре со своим  каким-то безликим коротконогим коллегой.

Они подвели Зимина к воронёно-чёрной, и, видимо, недавно вымытой и отполированной «Эмке», застыв от него в полуметре, впрочем, не сводя с последнего глаз.
«Ну и зря беспокоятся»,  –  промелькнула быстрая и резкая мысль.

Ему и в голову не приходило куда то там бежать. Ведь бежать было бесполезно, не нужно, и, к тому же,  безсмысленно.


Охранники стояли с нарочито скучающими лицами, однако он сам, как мастер наблюдения, видел, что его «держат на мушке».

Тягуче медленно тянулось время, иногда ему казалось, что оно остановилось навсегда, застыло, как кадр на киноплёнке, внезапно затормозившийся в своём постоянном и безудержном мелькании.

Толстый коротконогий гэбист наигранно потряхивал чёрной, и, такой же тупой с обоих концов, как, впрочем, и он сам, дубинкой, и делал вид, что ему невыносимо скучно. Возможно, так оно и было на самом деле.

Наконец из подъезда дома выскочили ещё трое чекистов во главе с седоусым майором, который, бросив коротко призывное: «Домой!», сел на пассажирское место рядом с водителем, а Вилора Зимина охранявшие его затолкали в середину заднего сиденья, зажав его своими «прошипрованными»* насквозь телами с обеих сторон.

Остальные шустро попрыгали в стоящее рядом другое авто.
– Позвольте узнать, далеко мы направляемся, и что всё это значит?,  – спокойным голосом, но зная, что совершенно напрасно, полюбопытствовал Зимин.
– Как это «куда», уважаемый профессор, –  полуобернулся к нему влево и назад седоусый, –   сам должен понимать, куда, после этих обысков в ваших апартаментах.

На Лубянку, конечно, же, куда же ещё, это я вам, как профессору и  учёному говорю.  Вы обо всём узнаете, вам будет предъявлено официальное обвинение. При обыске вы настаивали о встрече с Громовым или Берией.

Эк, куда хватили, уважаемый. Одних уж нет, а те далече…
Лаврентий Павлович сейчас занят работой с вашими коллегами, –   врачами-наоборот, то есть, отравителями. Поэтому Вам полезно будет посидеть в камере, быть может вспомните на досуге, куда всё же пропала «Белая тетрадь»?



*надушенными до обморочения одним из брендов советского парфюма – одеколоном «Шипр», который наряду с «Тройным» и «Красной Москвой» в то время занимал лидирующее место по применению сотрудниками МГБ, милиции, да и мой дед, никогда не принадлежавший к оным структурам, не гнушался «Шипра».
В настоящее время в аналогичных кругах вытеснен «Рижанином»!


– Не понимаю. О чём Вы, товарищ майор, я давно…
– Теперь я для Вас гражданин майор, –  повторяю, обвинение в измене Родине Вам предъявят по прибытию на место. И всё Вы, Зимин, прекрасно понимаете, не надо корчить из себя невинную овечку. Мы эту овечью шкурку с Вас быстро снимем. Вы давали подписку о неразглашении государственной тайны?

– Да , давал, Вам же отлично известно, что я работал в закрытом институте. Так что пока я говорить ничего не обязан, моей вины нет ни в чём, гражданин майор.
Вилор теперь подчеркнул слово «гражданин», сделав на нём едва уловимый акцент.

Машина начала резко петлять в узких улочках столицы, и, наконец, после десятка таких поворотов, остановилась у старинного двухэтажного особняка, где то вблизи от памятника зловещему рыцарю революции пролетариата, как понял тогда Вилор, уже неплохо ориентировавшемуся в центре города.

Все выскользнули из машин и прошли внутрь здания через единственную деревянную, чёрную, как дёготь, дверь, снаружи которой прохаживался одинокий милиционер, делая вид, что охраняет захудалое посольство какого-нибудь Зимбабве.

«Задержанного, –  в стакан!», отдал команду «Седоус», как прозвал его про себя сам задержанный. Через площадку лестничной клетки Вилора повели куда то вниз, по-видимому, в подвал. Внизу по длинному и тусклому коридору прогуливался ещё один охранник.

Этого в стакан, передавая профессора словно мешок риса на скаладе», –  тот быстро обыскал Вилора, не найдя решительно ничего, затолкал его в маленькую камеру, где можно было только стоять. Размер  «стакана» был примерно метр на метр, сидеть было негде, разве что на бетонном полу.

Только в этот момент до Вилора дошло, что им занялись серьёзно и влип он по- крупному, хотя и не мог себя обвинить ни в чём. Это его запоздалое прозрение совпало с грохотом двери, захлопнувшейся за ним сзади. Свет исчез сразу,
окна не было, тьма  окружила его.

 Вновь, как и у подъезда его дома, потянулось медленное, ржавое и такое древнее время…
«Пришли они в конце летней ночи, несколько часов обыска в обоих квартирах, ожидание, дорога, уже наверно почти полдень», –  подвёл итог произошедшему сегодня Вилор.

Стояла тишина, тьма растворялась в этой тишине, которая лишь иногда нарушалась извне неторопливыми шагами часового, которые то совсем стихали, то возникали вновь.

«Итак, они что то пронюхали про тетрадь и не могут её нигде отыскать, вот почему я здесь»:  всё закономерно и удивляться не стоит,  – подумал Зимин и от самой этой мысли к нему вернулось его обычное спокойствие и рассудительность. Время шло…

… Неожиданно раздался скрежет открываемого замка, дверь в стакан распахнулась, и напротив нового узника оказался молодо безусый узколицый конвоир.
–  Руки за спину, выходи!

Вилор повиновался, вышел из камеры и пошёл по коридору к лестнице.
В небольшом спартанском кабинете, прямо под портретом «железного» Феликса, сидел его новый знакомый – майор Седоус.

«Присаживайтесь, Зимин,» –  кивнул он на привинченный к полу железный табурет.
Вилор сел и только теперь смог отчётливо разглядеть того, кто окончательно нарушил его совсем недавнюю спокойную, и, казалось, очень размеренную жизнь. Слегка полноватый, большелицый, с лёгким двойным подбородком, неуклюже маленьким носом, как будто откуда то случайно взятым и пришпиленным во временное пользование, узкими полузакрытыми, но жёсткими глазами и короткими седыми усиками а-ля «ворошиловский стрелок». Седоус также молча разглядывал Вилора.

– Фамилия?
– Так Вам же она известна, –  искренне удивился задержанный.
–  Здесь вопросы задаю я,  – жёстко, но с еле уловимой иронией в голосе произнёс дознаватель,
– А Вы, гражданин, отвечаете. Итак, фамилия?
– Зимин.
– Имя?
– Вилор.
–  Год рождения?
– 1924…
И так далее, этот майор неторопливо, тщательно, но довольно скоро записывал его анкетные данные.

– Где сейчас работаете?
– В отделении разгрузочной терапии клиники доктора Николаевского (уточнить название). Устроился месяц назад.
«После разгрома вами Конторы», так и хотелось сказать Зимину, но он прикусил язык, памятуя, где находится.

Потом шёл длинный ряд анкетно-биографических подробностей, вплоть до родословной, где выяснилось, что задержанный далеко не пролетарского происхождения. Впрочем, Седоус на этом не стал заострять внимания, наверно потому, что он и сам был, скорее всего, не из крестьян.

Наконец следователь прекратил задавать вопросы не по делу, и вновь, словно библейски змей, вперил свой немигающий взор в подследственного:
–  С формальностями покончено, Зимин. Перейдём к делу. Где и у кого в настоящее время находится «Белая тетрадь?».

– Я не понимаю, о какой такой тетради идёт речь, гражданин майор.
–  Сейчас ты быстро у меня всё поймёшь!,  – майор неожиданно перешёл на ты. Вам, как изменнику Родины, грозит смертная казнь. Подписка о неразглашении государственной тайны, вот она, у меня: Седоус придвинул Зимину расписку о неразглашении шестилетней давности, при поступлении на работу в Контору Шефа.
Но он молчал.

– Этого мало? Ну что ж, тогда вот что….
Раздалась приглушённая трель звонка, в проёме двери возник конвоир.
– Хохлякова сюда!
– Есть!
Майор вновь перевёл взгляд на арестованного.
– А вот оного Хохлякова Вы изволите знать?
–  Если это завсектором статистики нашего института, то да, я знаю его.
Вновь щёлкнул замок входной двери, в проёме которой появился конвоир, и, получив одобрительный кивок начальника, повернувшись вполоборота, протянул в кабинет страшную, в засохшей крови на лице, фигуру. Одет вошедший был в грязного цвета свитер, заляпанный бурыми пятнами.
– Вот он тоже вначале ничего не знал и не помнил в своей статистической работе, как и Вы, Зимин.

Но вскоре… стал вспоминать всё что угодно, даже то, чего никогда не было, –  майор указал глазами в сторону сгорбленной приведённой фигуры, –  и  сейчас у него с памятью всё хорошо, да Хохляков?

Вот, к примеру, вы знаете этого человека?, –  майор кивнул в сторону Вилора.
Вошедший что-то прохрипел полу членораздельное, похожее на хриплое аааа…
– А Вам, Зимин, известен этот человек? –
Вилор внутренне весь содрогнулся, глядя на Юрия.
– Да, это завсектором Института Хохляков Юрий. Но Бог мой, что же Вы с ним сделали то?

–  Ничего особенного, просто мой коллега слегка перестарался для восстановления его памяти, зато Хохляков стал очень разговорчивым. Этот Ваш приятель по рыбной ловле скоро предстанет перед судом, как и вся ваша компания.

Какой же он врач, ведь помогал изготавливать яды для уничтожения людей, вместо того, чтобы продлять им жизнь, –  тут Седоус улыбнулся ехидной улыбочкой, которую в будущем Зимин ещё не раз отметит на его внешне почти каменном выражении лица.

А про Вас Зимин, мы подзабыли как то.
Вы, как серая мышь проскользнули мимо ока нашей безопасности, –  с деланным пафосом проговорил следователь и добавил ещё:

– Но ничего, мы вам тоже восстановим память, сделаем это не спеша. Но могу лишь порадовать Вас,  что вы пока не нужны суду.
Суду нужны такие, как Хохляков. А Вы нужны товарищу Берия, и нужны пока ещё нашей Родине. Пусть вас не смущает то, что я вам говорю, потом поймёте. Пока же всего лишь советую покрепче нажать на кнопки своей памяти.

Тут этот деловой майор закончил свой назидающий монолог и перевёл глаза на Юрия:
–  Хохляков, у кого в Институте хранилась «Белая тетрадь?»
Тот с трудом расширил залипшие от синяков и крови  глаза:
–  У самого Шефа, в сейфе.
–  Кто, кроме Шефа, имел доступ к ней?
– Громов, его первый зам, и вот он, Зимин, наверно, больше никто, насколько я знаю.

–  Слышали, Зимин?!
Заканчивайте играть в примитивную несознанку и корчить из себя идиота или патриота. Существование тетради доказано, осталось лишь выяснить, где она находится сейчас.

Майор вновь сделал небольшую паузу, и вновь продолжил, глядя на стоящий перед ним полутруп:
– Хохляков, Зимин мог пользоваться  Белой тетрадью сам, выносить её из кабинета директора, забирать домой?.
– Я не знаю этого. Я могу сказать лишь, что почти всегда после летучек и планёрок Громов оставался у Шефа в кабинете. Иногда к ним присоединялся и Зимин. Спросите его самого, или Громова.
Наступила пауза…

«Ещё один умник, хотя уж должен, казалось бы, перестать умничать, а всё туда же», –  пронеслось в голове гэбешника,  – «если б этот чёртов Громов не исчез, я уверен, тетрадь давно бы была у меня на столе…»
Седоус недовольно посмотрел на обоих, раздался звонок и конвоир увёл Хохлякова.

–  Итак, Зимин, скажите мне, чёрт вас дери, где сейчас может быть «Белая тетрадь?», – вновь повторил майор свой вопрос,
–  Поверьте мне, я не попугай, и не дятел, чтобы долбить одно и то же, хоть и приходится, делать это на моей работе!

Я приму все известные и неизвестные Вам меры, чтобы Вы заговорили, время у меня пока есть. Да время просто есть и всегда есть, оно никуда не исчезает. Те люди, которым не хватает времени, просто идиоты.
Мне хватит времени для того, чтобы сделать вас более разговорчивым.  Вы меня понимаете?

В наступившей тишине повисла пауза, которую вновь нарушил Седоус:
– Лично Вы не пойдёте по «делу врачей» или других вредителей, как ваш Шеф или этот статист Хохляков. Пусть статисты и идут под суд, –  майор зловеще ухмыльнулся, продолжая, –  Хозяин давно уже разочаровался в Шефе и в его конторе, иначе бы Вы тут не сидели.

Послушайте меня внимательно, Зимин: я даю вам сутки на обдумывание: я от Вас ничего не скрываю. Почти не скрываю, – вы будете нам нужны. Но если будете упорствовать, как в начале допроса, придётся передать Вас нашим костоломам, тогда вы станете просто отработанным материалом, типа  только что вышедшего отсюда.



А после них все, поймите меня, все становятся разговорчивыми, и плетут всякую ересь, всё что угодно. Однако мне не нужно, чтобы вы плели ересь, как все прочие, мне нужно, чтобы Вы говорили правду. И по своей воле, иначе наше сотрудничество будет проблематично. Итак, до завтра.

Вновь зазвенел звонок, Зимина повели в камеру. Дорогой он начал считать шаги. Вели его явно не обратно в стакан. Наконец они подошли к какой то двери и Вилор оказался в довольно просторной комнате с окном-фрамугой сверху и решёткой за ним. Комната эта была, однако, совсем не тюремной камерой в обычном смысле..

           Кровать была не железной, а сделана из какого то тяжёлого тёмного дерева, заправленная белым покрывалом с возвышающимися тремя подушками в накрахмаленных наволочках. Чуть поодаль стояла такая же точно кровать, абсолютный двойник первой.

Между кроватями находился массивный дубовый стол с двумя стульями. На столе лежала стопка писчей бумаги, перо, стояла чернильница. Рядом с дверью стоял платяной шкаф. Однако вся мебель была жёстко присоединена к полу специальными кронштейнами.

Всё ж это была камера, хоть и неожиданно комфортная. Вилор был потрясён; он всего ожидал, но только не этого. Он думал дорогой, что окажется в камере с жадными клопами, перемешанными со стукачами.

В недоумённом расколотом состоянии сознания он прилёг на кровать, скинув штиблеты на чистую плитку пола комнаты..
Его мозг стал постепенно цепенеть и проваливаться в пустоту. Потом была какая то яркая вспышка и наступило забвение.

Зимин провалился в самый глубокий сон без сновидений. Его окутало полное небытиё. Мир был наконец то остановлен в своём изнурительном беге и отстал от него в своей торопливой назойливости.






















ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.




Мы имеем не знания, а варианты их
Неизвестный.

Ласковое майское солнышко пригревало стылую землю неназойливо и не знойно, как в апогее лета, а приятно и жизнеутверждающе. В воздухе стояла смесь пряного аромата сирени, жимолости и особенно жасмина, чей сладковато терпкий запах всегда нравился Зимину, как и его белоснежно белые и девственно искренние цветки, сквозь которые несущие их зелёные веточки лишь слегка проглядывали.

Вилор шёл по асфальтированному тротуару мимо одиноких пятиэтажек, вновь погрузившись в свои рабочие грёзы. Дело, которое он задумал, несомненно, должно принести ему успех и, к тому же, неплохие дивиденды. Собственно, и делать уже почти ничего не надо было. Осталось лишь связать все рассыпанные осколки в мозаику.

Только, связать так, чтобы всё сложилось в предсказуемую мозаику…
Однако в его последней идее всё же чего то не хватало, какого то важного, и всё замыкающего звена. Иначе он уж давно бы пошёл к Звягину, и, как обычно, заразил бы его своей молодой напористостью и уверенностью в успехе.
Этой новой идее в буквальном смысле не хватало связки. Связки похожих компонентов в одно целое…

Как то совершенно неожиданно потемнело вокруг. Он взглянул вверх на небо, которое в минуты этих его раздумий оказалось затянутым тучами, толстыми , но быстрыми, среди которых выделялось самое крупное и тёмное,  похожее на распластанную шкуру чёрного гималайского медведя.
Ветра, как не странно, не наблюдалось, как вдруг первые капли дождя начали выбивать пыль из той поверхности земли, где не было вездесущего асфальта, а на самом тротуаре оставляли крупные водяные слёзы.

Дождь усилился, громыхнул гром, а через несколько секунд уже начался настоящий ливень, шум падения воды которого не могли переспорить даже проезжавшие по улице редкие автомобили.
Зимин стоял под навесом пустынной автобусной остановки, и, наблюдая за дождём, вмиг ставшим мощным ливнем, не собиравшемуся, видно, и заканчиваться.

Теперь вдруг поднялся и ветер, нося потоки падающей воды туда и сюда, одаривая ими одиноких беспечных прохожих, снующих по своим неотложным делам.
Вилору вдруг стало радостно от происходящего, от свежего воздуха, от весёлых брызг дождя. Мысли о работе оставили его.

Этот тускловатый обычный городок, где он сейчас находился, уже начал забывать весну, покрылся пылью наступающего лета, но этот дождь внёс пробуждение в его обыденный сон.
Гром прогрохотал ещё несколько раз, ливень постепенно стал сдаваться, однако тучи не рассеялись, как это  бывает при коротких майских грозовых ливнях.
Зимин посмотрел на куст жасмина, росший позади остановки. Было видно, что он недавно расцвёл, и поэтому дождь своими крупными каплями был не в силах нанести его белым весёлым цветкам никакого вреда.

В то далёкое время Вилор был ещё очень молод, и он смутно представлял себе, что может быть когда либо старым, и вообще, что такое старость, нет, даже не старость, а зрелость, то есть состояние пожилого человека или человека, уже утомлённого жизнью.

Он видел, очень много стариков и старух, то ещё внешне бодреньких, а то уже еле ковыляющих по тропам жизни, тротуарам городов и пыли недавно отгремевшей войны. Но вот сам он не чувствовал изнутри себя: каково это быть старым: ведь молодости это абсолютно несвойственно, для неё это пока просто теория.

…. Вновь выглянуло солнышко, сначала очень робко, чередуя свои тёплые и яркие выцветы с серой мозглотой уходящих на восток туч. Вилор медленно побрёл прочь от остановки.

До отхода поезда было ещё часа три, и ему очень не хотелось возвращаться в прокуренную постояльцами комнату замызганной районной гостиницы, где ему пришлось ночевать всего лишь одну ночь…

*      *      *

Отец Вилора, Борис Евгеньевич Зимин приветствовал Октябрьский переворот, несмотря на хорошее знание истории вообще, и древнего Египта, в частности, так как его направление в науке заключалось в изучении археологии и египтологии.

Он хорошо знал об обычном парадоксе древних революций, когда угнетаемые сами становились угнетателями в случае успеха любого переворота: левого, правого, верхнего, нижнего или смешанного. Как иногда он говорил своей жене, да и просто в узком кругу друзей, в этом контексте «происходила лишь игра теней».

Но он также знал, что история обществ есть процесс, а процессы на то и процессы, чтобы быть и происходить, чтобы эти самые общества не могли  загнивать и застаиваться, а процессы должны приносить что-то новое.

Поэтому, когда умер первый вождь, –   Ленин, заваривший всю революционную кашу в России, то Зимин-старший назвал родившегося в том же году сына в его честь, как тогда и было модно не только в народе, но и в среде интеллигенции.
–  Владимир Ильич Ленин – Революция, чудо, да мать,  –  говорил он своей жене Светлане,  –  с таким именем он далеко пойдёт. И в жизни и в науке, так что у нашего сына застоя не произойдёт – профессором будет обязательно, вот увидишь.

  Ввиду своих занятий египтологией, Борис Евгеньевич имел слегка мистическое мировоззрение и верил, что имена и названия много чего значат в жизни человека, и даже, в какой то мере могут определять его судьбу...

...Вилор на мгновение прервал свои воспоминания, потому что внезапно заметил, что вдруг оказался в небольшом зелёном скверике с рядом пустых и свежеокрашенных скамеек. Потрогав пальцами ближайшую из них, светлого жёлтого цвета, и, убедившись, что краска давно высохла, он присел на неё, расслабился, и, слегка задремав, вновь погрузился в то состояние, когда в его уме сами собой начали возникать картинки начала его чудесной и славной жизни. Так он думал тогда, так был уверен в этом и теперь, несмотря на войну и лишения собственной жизни...

*      *      *


   Часть вторая.


… Её порывы …благо Творны!
Пушкин.



Тут кто то опять просыпается ото сна, долгого, глубокого и вполне счастливого...
Кто же этот Он? И кто этот самый я, который наконец то проснулся? Кто Я? Действительно, а кто этот я есть?
Аааа...
Наконец то вспомнил, а вспомнил, значит пробудился. А как же хорошо было спать!
Я –  это Викт`ор Лагранж, ещё очень молодой, но кое в чём уже опытный выпускник Парижской Сорбонны. Опытный потому, что профессор Первацельс оставляет меня на своей кафедре, и, таким образом, я становлюсь его учеником. Пожалуй, я соглашусь быть учеником Первацельса, это большая честь для любого студента.

Мне нравится слушать лекции Первацельса и проводить в его компании разные химические опыты. А ещё у него на кафедре есть ну очень симпатичная лаборантка-аспирантка, в которую я уже успел слегка влюбиться! Правда только слегка, сильно я ещё ни в кого не влюблялся. Говорят, что это опасно.
Эта лаборантка старого доброго профессора, ну очень пышногрудая кпереди и очень кругленькая кзади, румяная и всегда потупляет глазки, когда я на неё смотрю, заходя  в кабинет доктора Михаэля. Кажется её зовут Катарина, надо бы познакомиться с ней поближе!

Эх, и хорошо жить на свете в нашем милом пятнадцатом веке! Особенно, когда ты молодой и у тебя вся жизнь впереди, словно вечность! Сейчас пойду за булками и перемигнусь с булочницей, эта милая булочница тоже ничего, простовата только. Зато булки у ней самое то, что надо.

А я живу на третьем этаже в маленькой комнатке, которую снимаю очень и очень дёшево. Можно сказать, что мне повезло. Я здесь неплохо устроился, только постоянно воняет какой то кислятиной. И воняет из других комнат, особенно из той, что располагается  напротив моей.

Там, в очень маленькой каморке живёт какая то большая семья, в которой всегда происходят какие то споры, ссоры, постоянно раздаются крики и даже дикие вопли. И какая то безысходная вонь от всего этого сборища. Стоит только про них вспомнить, где бы ты не находился, как эта вонь уже рядом с твоим носом и в мозгах... Соседи, конечно, так себе, но мне они не досаждают более ничем, кроме этого запаха.

Всё, хватит про них, пошёл за булкой, а потом в Сорбонну. Сегодня будет лекция сэра Брука по новой медицине. По праву сказать, мне более нравится медицина, чем химия, которой так предан профессор Первацельс.
Я уже подхожу к своей Сорбонне, и тут вдруг вижу настоящее чудо  –  Марию! Как я давно её не видел! Мария это действительно чудо из чудес, но, увы, девушка строгих нравов.

Я знаком с её старшим братом. Он настоящий алхимик, нисколько не поддельный, как многие, и Мария помогает ему в его странных опытах. Когда то он тоже учился в Сорбонне, а теперь у него дома своя лаборатория. Иногда я прихожу к ним в гости, но, клянусь честью, лишь для того, чтобы взглянуть на прекрасную Марию. Её мать по имени Тереса, также довольно строга и даже сурова, кажется начинает понимать, что я тайно влюблён в её дочь.

А то как же? Как не влюбиться в истинную красоту, чистоту и скромность одновременно? Такое просто невозможно для такого молодого человека, как я. В одном флаконе, даже алхимическом, обычно такие качества не содержатся.
Ну вот, она совсем близко и замечает меня. Я улыбаюсь и машу ей рукой. Мария смутилась, потупя взор, но я замечаю слегка заметную радостную улыбку на лице её. Мы на миг застываем в нашем движении друг к другу, а затем расходимся, не говоря ни слова, каждый по своим делам. Я уже опаздываю и уважаемый профессор может быть недоволен. Пока, Мария, я увижу тебя скоро, может быть, даже сегодняшним вечером.

И я вприпрыжку побежал к своей Альма Матер, нисколько не обращая внимания на неодобрительные, а то и злые, взгляды случайных прохожих. У всех у них лица мрачные или важные, или то и другое вместе. Все они серьёзные люди и им не до шуток. Они забыли, что такое молодость, что такое любовь.

Я замечал, что чем старше человек, тем более кислая у него физиономия. Отчего так? Думаю потому, что чем ближе к смерти, тем всё более они чувствуют бессмысленность своей ничтожной и никчёмной жизни, которая быстро проходит и была, по большому счёту напрасна и никому не нужна, в первую очередь им самим. И ещё наверно из-за страха.

 Они, эти люди очень боятся смерти.
И боятся они её каждый по своей причине, по крайней мере, им так кажется. Одни боятся Бога, потому что либо мало, но всё же  грешили, а наказание всегда, по меньшей мере, неприятно, а другие ада и чертей, к которым Бог за эти грехи, отправит всенепременно.

Скоротечность жизни забывается лишь в её процессе.  Однако,  жизнь человека таки коротка, как бы я не убеждал себя в обратном, ввиду моей желторотой юности.

А жизнь военного человека ещё короче. Вот в этом плане моему отцу крупно повезло. Он пока ещё остался жив, несмотря на участие в десятках сражений, и, наверное, столько же дуэлей. Оттрубил почти добрую половину этой дурацкой столетней войны, это вам не шутки шутить.

Теперь папаша мирно поживает в предместье Парижа, почти как у короля за пазухой, вовремя выйдя в отставку. Однако таких везунчиков, как мой отец, немного.
Говорят, что природа то ли отдыхает на детях, то ли она отыгрывается на них. Вот поэтому я и не пожелал пойти по стопам родного папаши, а пошёл по пути медицины и химии, то есть по пути тех предметов, которые жизнь не укорачивают, а удлиняют. И не жалею о своём выборе, особенно после знакомства с Пьером, братом красотки Марии. Пьер удивительный человек, я как-нибудь подробно расскажу о нём...

Я конечно же сегодня опоздал на лекцию и тихонько пробираюсь по амфитеатру аудитории, согнувшись в четыре погибели, только бы меня не заметил уважаемый мэтр. Наконец я нахожу свободное место и сажусь на лавку. Уфф... Кажется моё опоздание не замечено: пронесло на этот раз. Что ж, теперь можно расслабиться и послушать лекцию...

…Вот незадача! Вечером, я увы, не пошёл к де Ариасам. В конце последней лекции, нас всех, будущих аспирантов и бакалавров призвали прослушать приветственное слово самого ректора.

Этот уже старенький человечек, похожий на ветхий изношенный колпак, довольно долго нудил о той великой чести, каковая нам всем оказывается им лично и Сорбонной в целом. После этого его долгого занудства, нас разбили на группы по деканатам и ещё около часа декан по химии промывал нам мозг о нашем, явно нами не заслуженном будущем, в чём, вдобавок выражалось его яростное сопение и недовольство во взоре на молодых будущих бакалаврят.

 То, о чём говорил своим скрипучим и старческим голосом декан, и так было понятно, как иголке с ёжика. И почему во главе деканатов и кафедр всегда оказываются самые туповатые профессора?

...Мой отец, шевалье Эмиль де Лагранж, с большой неохотой отпускал меня учиться, считая всю эту учёбу пустым и никчёмным делом для настоящих мужей, которые должны быть, прежде всего, воинами. Лично он желал бы, чтобы я вступил во вновь созданный королевский мушкетёрский корпус. Служба не такая уж и опасная, зато сытная, одним словом, сидишь у короля за пазухой, да иногда делаешь некоторые мерзости, простите, шалости.
А всю мою учёбу в этом престижном универе отец считал уделом неудачника, которым, по всей видимости, и станет его отпрыск. Однако отец был отчасти воином, отчасти философом и со временим смирился с тем, как разворачивается панорама судьбы его сына, то есть, меня.

А мне никогда не нравилось, как родному папаше, скакать со шпагой в руках, и быть готовым стать мертвецом в любой момент времени, от тебя никак не зависящий.
И подумайте сами, пожалуйста!

Какая-нибудь фифундия вдруг понравится королю или важному герцогу, которым я стал бы служить, а она вдруг окажется замужем. И король или герцог пойдут куролесить на всю катушку, если окажутся не по нраву оной фифочке, муж фифочки объявит герцогу войну, либо наоборот, в результате я должен по вашему что сделать? Умереть за юбку или просто подол платья какой то там мадемуазель де Монтеспан? Благодарю покорно.

Да и не люблю я оружие. Оно вызывает во мне холод и отвращение. Все эти шпаги, сабли, кастеты и пистолеты. Куда приятнее держать в руках булочки всё той же булочницы, либо просто бутылочку хорошего сухого красного вина!

Вот туда то я сейчас и пойду, скорее бы этот учёный скрипач заканчивал свою сюиту. Однако всё нудное также всегда рано или поздно заканчивается, закончилась и эта речь декана, во время которой меня вдруг вновь потянуло в булочную. Но не за булками, а к булочнице.

Итак, на следующей неделе я должен буду прийти на кафедру к своему любимому профессору. Вот месье Первацельс мне всегда нравился, как и то, о чём он говорил и во что верил. А верил он больше в науку, чем в мифического бога, о котором так много говорят священники.

Тихий и скромный голос профессора Первацельса просто примагничивал к себе всех, кто хотя бы раз в жизни его слышал. Для того обаяния даже не надо было понимать то, о чём толкует профессор. Ему верили, как верят своему ксендзу прихожане на его церковной кафедре.

Ладно, Бог с ним , с профессором, я ещё буду счастлив работать под его началом, а сейчас все мои мысли устремились в булочную, вернее, они вонзились в пышную грудь булочницы Марты. Так её зовут, эту дочь булочника, который сейчас наверняка сидит у соседа-бакалейщика за второй, а, быть может, и за третьей бутылочкой вина, взвалив всю работу в булочной на свою бедную дочку! Впрочем, не такая она уж и бедная.
 Во всяком случае, я помогу ей.

Тут я дёргаю дверь булочной и сразу же вижу Марту и её пышные прелести, почти вываливающиеся наружу из совсем не скромного декольте. Что то внутри меня говорит о моём страждущем взгляде на её прелестные  пышности, хотя я и догадываюсь, что этот взгляд ей и  приятен, но всё же я перевожу его вверх, на её простое, такое же полное, как и груди, лицо, но отнюдь не уродливое, а в чём то даже по своему красивое.

Только много позже я понял, чем оно было красиво:  оно красиво своей простотой и детской безыскусственностью. Вся эта Марта красива во всей её простоте

–  Вы за булочками, месье Виктор? Какие предпочтёте сегодня? Ведь у вас, что новый день, то новый вкус и выбор. Вы такой любитель разнообразия!
–   Да, милая Марта, я пришёл за булочками, сегодня я предпочту вот эти душистые круассаны, но, возможно, что не только их, –  и с этой последней фразой я делаю то, что ещё никогда не позволял себе с Мартой: обнимая её одной рукой, в то самое время, как вторая проскальзывает в это волшебное декольте и ласкает её грудь, которая вовсе не помещается в моей руке, как грудь маленькой Валентины из Лиона.

Но, о чём это я? Причём здесь Валентина, когда я ласкаю податливую пышногрудую  Марту!? Кажется, я чересчур любвеобилен!? Да, надо признаться, я люблю женщин, они вкусные, например, как эта булочница!  И тут мои мысли вернулись к Марте. Я думаю, что Марта, как истинная женщина будет согласна на всё и сладостная истома охватывает всё моё существо.

И точно, тут она падает на лавку, расположенную за прилавком магазинчика, а сама тихо шепчет своими полненькими губками:
–  Ну что вы, ну что вы, мсье Виктор, ведь может прийти папенька!
Однако я подхватываю её и целую её в эти  сочные и пухлые губки, которые так мягки и податливы, как и всё это существо по имени Марта. Она истинная женщина!

И в этот момент мне кажется, что все блаженства мира сего открылись для меня
Но неожиданно Марта вскакивает, кидается к входной двери и быстро запирает её на ключ. Об остальном она и не беспокоится, наверное её папахен уже спит или дошёл до нужной кондиции. Она подходит ко мне, упирается тугими сосками в мою грудь, а затем вдруг поворачивается ко мне спиной и я развязываю мелкие узелки её платья. И тут она сама скидывает его, начав с подола и остаётся в шёлковой тонкой рубашке, которая прозрачна так, что виден в её сокровенной части чёрный все притягательный треугольник, ради которого многие мужчины согласны на любое действие, если вобьют  в свою бедную несчастную голову, что только в этом и заключается земное счастье.

Я целую её лицо, глаза, уши, грудь, она стонет и истекает своим страстным призывным стоном, её лоно с неистовством первой страсти призывает меня, я вхожу в него с наслаждением и тут окончательно теряю себя....
Вот они, миги Земного блаженства!

Мне очень нравится её молодое, пухленькое тело, которое не удалил бы от себя сам Рафаэль; будь он её свидетелем, он оставил бы её в веках в виде одного из своих прекрасных полотен.
Тогда, по окончании своего альма матер я был очень и  очень молод,  здоровьем, которое только начало выходить из меня во всех мыслимых возможностях.
Поэтому мы с Мартой занимались любовью до самого утра, лишь делая перерывы, чтобы заправиться папашином элем и его же ветчинкой с французской булочкой в придачу.

Марта уже перестала меня стесняться и ласкалась ко мне и делала всё, чтобы я ни попросил, и это было великолепно.
Эх, и хорошо же жить на белом свете, особенно, когда ты молод и здоров!
Я возвращаюсь домой, падаю на свою постель, и мне сразу же снится сон, в котором Марта почему то гонится за мной,  а я безнадёжно пытаюсь от неё удрать.

Марта почти голая, в своём прозрачном шёлковом платье, под которым, вздымаются, колыхаясь, точно волны небольшого трёхбалльного шторма, груди, очень скоро настигает меня и хватает…
И тут я немедленно уменьшаюсь в размерах так, что мгновенно становлюсь таким маленьким, что одна её грудь более меня раза в три.

Она зажимает меня двумя своими сиськами и перекатывает туда сюда, смеясь и хохоча. Только вот мне уже почему то не до смеха. Её огромные груди пахнут слащавым женским потом и ещё чем то, что я пока не понимаю, и, наконец, мне просто становится плохо и хочется провалиться вниз, чтобы ничего этого не видеть.

И вдруг моё желание провалиться внезапно исполняется. Она хватает меня одной рукой, другой раздвигает своё лоно и направляет меня в него.
Здесь меня охватывает дикий ужас, на лицо и тело спадает какая то вязкость, я пытаюсь кричать и звать на помощь (вот уж интересно, кого именно?), но всё это безполезно и моё тело окутывает темнота; но тут вдруг ужас  и страх почему то сменяются невыразимым блаженством, всё моё маленькое тело погружается в это блаженство и исчезает там, где нет верха и низа, левого и правого, а есть только безмолвная истина самого бытия.

Это потрясающее блаженство всё усиливается и я забываю себя, и проваливаюсь в пустоту мира или пустоту утробы, что сейчас не имеет никакого значения, и полностью теряю своё существование.



*         *          *

На другой день, проснувшись много позже обеда, я сразу вспоминаю прелестную булочницу. Она, конечно, глупа, и не чета мне, но зато страстна до безумия! Для моей молодой и дикой страсти самое то, что нужно. Вино лучше пить самое старое, а любить надо только всё молодое и зелёное, как завещал мне мой любимый папаша, отправляя меня в Париж в самостоятельную жизнь.

Тут вдруг следом за булочницей этим утром посетил мою голову профессор Первацельс, и, разумеется, его прислужница и лаборантка в одном лице   –  Катарина. Катарина была тоже симпатичная девица, и про неё, как и про Марту, не скажешь, что красавица, а с Марией даже не сравнима…

Ооо! Как же так!? Я на целые сутки позабыл про свою милую, чудесную Марию. Как же я мог? Тут видение булочницы вновь затмило мой мозг, и смутная тень от радостного вчерашнего вечера на короткое время легла на моё сердце.
... Через несколько дней я буду полностью загружен работой у своего доброго Первацельса, и, вряд ли смогу тогда часто навещать де Ариасов.
Брат Марии, Пьер де Ариас, старше меня лет на десять, очень серьёзный и слегка угрюмый человек. С ним я также познакомился на кафедре профессора Первацельса, к которому тот приходил иногда по своим алхимическим делам.
Он уже прославленный алхимик и к тому же часто бывает в местной церкви святого Францизска. Де Ариас очень хороший музыкант и у них дома есть такая редкая вещь, как клавесин.

Пьер месяца два назад пригласил меня к себе домой и там я впервые увидел Марию. О, Мария такой редкостный и чудесный цветок, которых искать будешь днём с огнём, и не сыщешь! Я почему то сразу же решил, что этот милый цветок явно не для меня и им можно любоваться лишь издали. Для такого взбалмошного и легкомысленного меня, какой я пока ещё есть, и это будет великим счастьем, если я когда-нибудь не исправлюсь!

Как то мой родной отец ( а я его часто вспоминаю, потому что вспомнить больше и некого,   –  моя мать умерла при моих родах) сказал мне, что мне надо не слишком торопиться ни в чём, но подождать того момента, когда жизнь образумит меня, либо обломает. С тех пор, как я услышал от папаши это родовое напутствие, я очень  надеюсь, что это вразумление будет не слишком болезненным.

Однако, тем не менее, кажется, я тихо и скромно влюблён в Марию. Кто знает, может быть когда-нибудь я и женюсь на ней (это моя мечта, затаённая от меня самого).

А пока мы с Пьером иногда ведём дружеские беседы о том, о сём, а особенно об алхимии. Оказалось у нас с ним много тем для таких бесед. Мало того, что Пьер алхимик, он, к тому же ещё и врач и аптекарь. Поиски неизведанного, в том числе и эликсира земного бессмертия, философского камня и прочего у него на первом месте, но пока находятся в долгосрочной перспективе, больше всего он занят изготовлением лекарств и снадобий для страждущих, которых, как обычно, пруд пруди.

Поначалу я считал его каким то чудаком не от мира сего, но, увидев воочию, как помогают его лекарства этим страждущим исцелиться, я проникся к нему безмерным уважением.

Две недели назад, когда я в последний раз посетил де Ариасов и беседовал с Пьером, наш разговор о вечном внезапно прервала ворвавшаяся в дом некая женщина с всколоченными волосами, плача и рыдая, взмолилась, глядя на Пьера, как на самого Христа. Играя с друзьями на улице, её сын упал на булыжной мостовой и повредил свою руку, то ли вывихнув, то ли сломав её. Она просила посмотреть мальчика прямо сейчас.

Мы всей компанией (с нами пошла и Мария) вышли из дома Ариасов и направились к дому женщины, бывший неподалёку. Мальчик лежал на топчане, укрытый куском какого то старого пледа. Он был в сознании, не плакал, но, когда Пьер взял его повреждённую руку, то он дико взвизгнул.

–  У мальчика перелом в кости,  –  сразу определил Пьер, и сказав это, велел нам подождать, а сам направился домой и вскоре вернулся с бинтом и двумя дощечками. Затем приказал хозяйке принести воды, что было немедленно исполнено. Пьер сразу же дал мальчику выпить какой то порошок и запить его водой. Через минуты три мальчик заснул и перестал существовать в этом мире радости и скорби, забыв случившееся с ним в момент его, ещё только начинающейся жизни.

Затем, приложив две дощечки к повреждённой переломом, руке мальчика, он связал их принесённым бинтом и обратился к матери мальчика:
–  Не волнуйтесь, соседка, ваш сын ещё сможет быть хорошим фехтовальщиком.
–  А что за порошок ты дал ему?, - не скрывая любопытства, вопросил я.
–  Это обычный препарат для сна, в который добавлен порошок для быстрого заживления раны. Каждый стоящий алхимик, а тем более медик имеет небольшой запас такого лекарства, особенно когда он окружён замечательным семейством,

   –   тут Пьер взглянул на Марию, которая вмиг потупила свои прекрасные глазки. Полгода назад Мария неосторожно ошпарила себе руку кипятком, вот мне и пришлось срочно изобрести для заживления раны специальную мазь. Компоненты мази и порошка, который я дал мальчику в чём то подобны.
Моё уважение к Пьеру и его способностям в этот момент превысило даже благоговение перед великим Первацельсом.

–   Кроме того, дорогая Изольда,  – Пьер вновь взглянул на мать мальчика,  – вы будете должны давать мальчику два раза в день  вот этот порошок.
Тут он протянул этой Изольде извлечённый им из кармана штанов тёмный пузырёк и добавил:
Обязательно давайте его мальчику. Это порошок травы жабий камень. Он нужен для скорого сращивания кости ребёнка. Всё понятно?
– Да, сударь.


Тут только до матери дошло, что опасность для её ребёнка миновала и её нарушенное спокойное бытие возвращается вновь к обычной жизни.
И она зарыдала вновь, наверное от счастья. Мария принялась вновь успокаивать её, а мы с Пьером вернулись к нему домой...

Честно говоря, тому, что проделал Пьер с мальчиком, я видел впервые в жизни, и ничему подобному нас в  Сорбонне не учили. Нас обучали, в основном, теории.
После этого случая я и решил почаще бывать у Пьера в гостях, тем более там всегда была возможность созерцать такую красавицу, как Мария де Ариас.

Кроме того, я дал себе честное слово, что мне будет достаточно этого созерцания, так как в случае чего я не собирался бы подвергнуть риску своё драгоценное знакомство с Пьером. Ну, если быть ещё честнее, то эти знакомства  с Пьером и его сестрой Марией были для меня самыми большими драгоценностями в теперешней жизни.

Что же касается Пьера, то я понял, что по своим знаниям, а особенно их применению, он свободно затыкает за пояс и даже глубже многих профессоров моей кичливой Сорбонны.


*         *         *


….И вот сегодня, я вновь стучусь в знакомую и уже дорогую мне дверь дома де Ариасов.

Мне открывает тётушка Тереса, хорошо сохранившаяся женщина лет сорока  на вид, но мне известно, что она старше. Улыбаясь мне своей роскошной улыбкой, она пропускает меня вовнутрь, и вот я  уже нахожусь в комнате Пьера, где грубый запах киновари разбавлен тонким ароматом нежнейших женских духов.

О! Значит Мария дома! Я приветствую мсье Пьера, а он молча указывает мне на табурет возле железного стола, взглядом предлагая сесть и подождать. А сам склоняется над двумя колбами, берёт в руки одну из них и старательное взбалтывает её содержимое.

Затем он ставит её на атанор и внимательно наблюдает за ней. Светло-коричневая жидкость закипает, Пьер убирает лишние угли и говорит мне, улыбаясь изнутри и глядя не на меня, а как бы в пространство сквозь меня:
–  Сегодня я занят сублимацией веществ, друг мой, поэтому на долгие разговоры у меня нет времени. Ты можешь пока провести это время с Марией,  –  он вновь слегка улыбнулся, перевёл свой взгляд на атанор и застыл в позе неумолимого жадного экспериментатора. Так бывает всегда с истинными подвижниками.

Ну что ж. Сегодня я пришёл не вовремя к учёному, зато вовремя к Марии. Тогда я выхожу из его комнаты,  нашпигованной всякими чудесными для меня вещами: тиглями, ретортами, колбами, ступками, молоточками и всем прочим, так необходимыми для истинного алхимика.

–  Что, Пьер не даёт сегодня аудиенции?
Тереса искоса взглянула на меня:
– Тогда вот что, Виктор, выпейте с нами чаю, а лучше вина. У Марии вчера был день рождения, ей уже исполнилось восемнадцать лет.
Тётушка подчеркнула слово уже так, как будто Марии исполнилось гораздо больше и заметила, как бы отвечая на моё недоумение:

– Время летит очень быстро, молодой человек, вы поймёте это позже.
Забегая вновь вперёд, хочу отметить, что я это позже так  ничего и не понял.
– Мария, –  крикнула она и через мгновение в гостиную вошла она   –  красавица Мария.

В платье иссини тёмного цвета, с заколкой Медеи, она выглядела как царица угасавшего утра, приветствующая новый наступающий день.
Шикарные тёмно-каштановые волосы её были на этот раз сплетены в длинную, на вид упругую косу, переброшенную через левое плечо и спадавшую ниже талии.
Мария была невысокая, но и немаленькая, со стройной фигурой, скрытой в этом свободном, одновременно подчёркиваемом совершенство всего облика молодой девушки, платье.

Платье такое, что подстать и её глазам темнее синего, но далеко не чёрными. Глаза эти были спрятаны в слегка раскосой пропорциональности глазниц, а лишь слегка курносый  и маленький носик говорил о независимости её натуры, как и легко сжатые и чуть полноватые алые губки.
Тут я вдруг подумал: "Мария никогда не держит рот открытым, в отличии от Марты, у которой рот всегда открыт, даже тогда, когда не занят болтовнёй или любовью".

Вот такая моя непутёвая голова: она всегда сравнивает несравнимое. Видимо не зря я выбрал для себя карьеру учёного: для меня даже красота женщин – зачастую всего лишь сравнительные понятия.

– Здравствуйте, мадемуазель, Мария, я очень рад вас вновь увидеть.
Тут Мария сделала лёгкий поклон в мою сторону и открытой рукой указала мне на стул, предлагая присесть у стола в центре гостиной.
Постоянных слуг у них не было по причине довольно скудной жизни, однако достаток присутствовал, иначе Пьер вряд ли смог содержать свою лабораторию, что было отнюдь не дешёвым предприятием.

Тут матушка Тереса всё же принесла вместо чая графинчик вина и два подносика с кушаньями, которые, по видимому, были припасены заранее. Налив бокальчики, она поинтересовалась:
– Как ваши успехи, господин бакалавр?
–   Спасибо, я уже перехожу в магистратуру.
–  Я рада за вас Виктор, вы ведь по моему, медик?
–  Да, я обучаюсь химии и медицине и, если повезёт, то открою свою аптеку.
Я и не думал никогда о том, чтобы открыть какую то там аптеку, я даже не понял тогда, почему я тогда это сказал. Только позже до меня самого дошло, что я хотел поднять свой вес в её глазах, как будущей возможной тёщи. А заодно и в глазах Марии. Или наоборот; фу, я совсем запутался…
Вот что любовь или даже её подобие делает с человеком, подобным мне: он становится банальным вралем!

Ну, а матушка Тереза только и ответствовала мне своеобразным напутствием, таким привычным для уже начинавшего угасать, поколения:
–  Дельно, конечно, только и Бога не забывай, Виктор. Божья воля будет, то и аптека будет, и жена будет с детишками.
Тут матушка Тереса еле заметно искоса взглянула на свою красавицу-дочь и мне показалось в тот момент, что щёки Марии стали слегка пунцовыми. В своей неподдельной скромности она стала ещё красивей, как истинная невинность только что расцветающего цветка...

Красота, если и спасёт мир, когда-то там, в неизвестном будущем, как предположил один из великих умов человечества, то какая именно красота? Наверняка это будет не развязная красота, и не красота проститутки, которая несомненно имеет место быть, пусть и продающей своё тело на оживлённом бульваре, а красота скромности и преданности, такая красота, которой обладала Мария. (Вот дела, оказывается я умею по пуритански мыслить!)

Впрочем, зачем его спасать, этот мир, когда он и сам способен постоять за себя, без напыщенных усилий некоторых иезуитствующих  маньяков, ратующих о его спасении. Я так всегда считал и предпочитал только любоваться красотой, внезапно предъявленной мне воочию и в данный момент… И всё потому, что я так люблю свою жизнь.
Несомненно, в этой Марии есть какой то огонёк, который горит внутри неё. Когда она улыбается, я чувствую, как в мою душу сыплются цветы и моя душа начинает расти и полнеть от избытка счастья.

Тут я вдруг осенил себя крестом и сказал матушке Тересе:
– Благодарю вас, как же без Бога то, без Бога ничего не бывает много.
Надо сказать, что тогда моя вера  была очень странная. Я знал, что есть какой то там Бог, но он находится очень далеко от меня. А я вроде и ни при чём.
Тогда я ещё имел в виду, что Бог благоволит богатым, потому что делает их таковыми по праву рождения. Богатые всегда у Бога, думал я.

А все бедные сами наказали себя своей бедностью. Или Бог наказал их тем, что не позволяет сделаться богатыми. Впрочем это не касается черни, плебеев духа и не касается наших паломников к гробу Господню и всех остальных подвижников, которых я искренне уважаю.

Слегка упростив эти свои мысли, и, превратив их в удобные слова, я высказал их матушке Тересе и Марии, на что получил два ответа. Первый, по праву старшинства, был от матушки:
– Вы ещё очень молоды, Викт`ор, то не совсем так. В жизни часто случается, что герцоги и даже короли лишаются своего богатства, свободы, а порой и самой жизни.

– Я согласен c вами, но это, скорее исключение, чем правило.
Тут в наш диалог вступила Мария и сказала просто:
– Все в руках Господа, даже действия самого человека, хотя он может и не знать об этом.

Признаться её ответ меня очень удивил, я сразу и не нашёл, что ей и ответить. Я лишь ощутил внутри себя, что влюбляюсь в неё всё больше и больше.
Красота и мудрость в женщине обычно являются теми её качествами, которые не уживаются в ней никогда. Мудрая женщина это и не женщина вовсе, особенно если она молода и хороша собой. Красота и хитрость, способность к всевозможным уловкам, и всё ради достижения своей цели, вот такого – сколько хочешь. Однако всё это я понял гораздо позже.

"Умна Мария", - теперь же подумал я, а сам сказал, пытаясь выглядеть умнее, чем я есть на самом то деле, особенно  в глазах возлюбленной:
– Человек почти никогда не знает, что он выполняет волю Бога. Вот мы сидим здесь за этим столом благодаря матушке Тересе (последовал лёгкий кивок моей головы в её сторону). Значит это угодно Богу.
– А вдруг самому Дъяволу?  – Мария улыбнулась, а мать тут же строго посмотрела в её сторону и немедля ответила:

– Что ты такое говоришь, Мария! Ты ничего не понимаешь, дочь. Ведь даже действия последнего всегда попущены Богом. Но для чего его действия попущены? Мы просто с тобой малы и не знаем этого. Что ж мы с вами  сегодня обсуждаем божьи дела?
Пейте лучше это хорошее вино и любите, пока молоды. Такая ваша философия может быть опасной в наше время, – она вновь с укором взглянула на Марию. Та потупила глаза и щёки у неё заалели.

Я был очень рад последним словам матушки. Получается, что я как бы получил от неё разрешение на любовь к её дочери.
Мы пили вино, кушали фрукты и беседовали о разных пустяках, оставив господа Бога в покое, чему последний был, без сомнения, очень рад.

Я вновь ощущал себя на верху блаженства. Наверное, всё таки женюсь на Марии.
Но не сейчас, а когда ни-будь потом. Мне надо основательно стать на ноги.  А мать Тереса вновь сменила тему разговора, перейдя теперь почему то на политику:
– Мсье Виктор, вы слышали последние  новости? Король взял Бордо, и Франция наконец то объединилась. Эта чёртова война, кажется, наконец то закончилась

– И всё благодаря великой женщине, которую он предал, – Мария оказалась вдобавок и острой на язычок, что было мною тут же отмечено, как не очень желательное качество кандидатки в возможные жены; однако, тем не менее, я подумал:
" Но как она благородна в своём негодовании!"
И мои нежные чувства тут же усилились, несмотря на безсильные и хрупкие протесты моего ума.

А ещё я вдруг понял, что не могу и не хочу сопротивляться своему счастью, этому новому неизведанному чувству, которое обволакивало всё моё существо, проникало внутрь меня и становилось мной.

"Боже, что ли это и есть любовь?!"
Ничего подобного я не испытывал ни к булочнице, ни к двум другим девушкам, которые не так давно научили меня пылкой страсти ласк и минутам самозабвения быстрой любви. Тогда я думал, что уже всё знаю про жизнь и женщин, но сейчас оказалось, что это не так.

– Мария,  –  Мария получила третий, самый строгий взгляд от матери, – у стен есть уши, не забывай об этом, что то ты сегодня чересчур разговорилась. Не причина ли этого наш уважаемый гость?
Если что, то уж Бог будет точно ни при чём, а только твой язык! Пусть уж лучше здравствует Король и Франция!
Мы подняли бокалы с вином:
– Да здравствует Франция!

С улыбками мы посмотрели друг на друга и выпили это приятное вино во здравие Франции…
Тут вдруг распахнулась дверь, ведущая к Пьеру и в гостиную пахнуло кисло-жжёным запахом его лаборатории. Пьер сел на свободный стул между матерью и мной, налил себе большой бокал вина и сказал:
– Сегодня удачный день, вы все можете меня поздравить! Я приближаюсь всё ближе к цели. Виктор, я вижу, что ты приносишь удачу! Тогда заходи почаще. И он подмигнул Марии, которой ничего не оставалось, как вновь покрыться румянцем:

– Обычно   я никого не допускаю в мою лабораторию,  – ты первый, и я тебе не ошибся. Может и ты станешь когда-нибудь алхимиком.
– Сын, ради бога, не сбивай с пути этого доброго юношу! Ты забыл, Пьер, твой отец жизнь положил за этот философский камень и прочую чепуху.  И где же он, этот камень, и золото, и твой отец, все они  в одном месте, – мать Тереса могла быть, оказывается и суровой, – хорошо, что от отца осталось хоть поместье, а то мы пошли бы по миру.

–  Мама, дорогая моя, ну и что же в этом такого страшного? Мы тогда, быть может, стали бы паломниками, посетили бы святые места или ушли в монастырь. Правда, дорогому Пьеру не было бы средств для содержания его алхимической лаборатории,  – Мария чуть лукаво улыбнулась и взглянула на своего брата.
"Милая девушка, ей присуще тонкое чувство юмора", – заметил я и мой восторг по отношению к ней вновь стал возрастать. Моя любовь увеличивалась в размерах не по дням и часам, а по минутам. Сидя за одним столом с Марией, я испытывал счастье всё больше и больше. Созерцание такой умной красоты, как она, разве не является счастьем?

А её мать и на этот раз вновь обратила на слова дочери своё внимание, но тут же  перенесла его на сына:
– Вот интересно, что бы ты делал в действительности, а не на словах, как это делает твоя сестра, не получая никакого дохода? Ведь все твои занятия  одни сплошные расходы. Нам не дано понять, что такое есть этот твой далёкий философский камень, сотвори лучше хотя бы крупицу золота!
Пьер нисколько не обиделся на её слова, не разозлился, было видно, что он уже к ним давно привык. И я понял, что подобные разговоры в их семье были нередки.
– Золото всего лишь побочный продукт. Может я его уже и получал. Но показать это золото всему миру, – значит обречь себя на несчастье. Об этом знает любой мало-мальски стоящий алхимик.
Ведь прав был Альберт Великий, говоря:
"Алхимик должен обитать вдали от людей."
Я наблюдал более за Марией, но и слушал слова её брата. Было видно, как её лицо вмиг стало серьёзным и от того шутливого выражения, бывшего на нём всего несколько мгновений назад не осталось и следа. Ей было жаль своего милого брата:

–  Мама, ты слишком строга к Пьеру. Пусть он пока и не нашёл ни камня, ни золота, но зато он очень счастлив, я же вижу. Он счастлив самим своим поиском, своей работой. Разве этого мало? И я верю, что у него всё получится.
–  Я не строга, я слишком добра к вам обоим, – отвечала ей матушка Тереса с истинной улыбкой Джоконды, улыбкой мудрости на своём лице.
Тут за столом наступило мягкое ненапряжённое молчание, которое каждый использовал со своей выгодой.

Я, к примеру, выпил ещё вина, Пьер принялся доедать свой кусок жареной баранины, а Мария молчала, слегка потупив свой взор и оттого добавив себе несколько плюсов в моём воображаемом состоянии момента счастья и любви.
Покончив со своей аппетитной ножкой, Пьер вдруг посмотрел на меня очень пристально и сказал:

–  Послушай, Виктор, сегодня вечером я иду на встречу со своими друзьями в Нотр Дам де Пари. Мы собираемся там раз в неделю другую и обмениваемся новостями. Ты не хочешь составить мне компанию? Только надо выйти пораньше, потому что я хотел бы попасть и на мессу, дабы попросить благословения Господа на один новый опыт.

–  Конечно, я пойду с тобой, –  сразу же ответил я, загоревшись в душе от такого предложения Пьера. Ещё бы! Я давно знал об этих воскресных собраниях самых видных алхимиков Парижа. Попасть туда для меня, начинающего аспиранта, было бы большой честью. На этих собраниях иногда бывал даже сам Николя Фламель, один из тех немногих, что достиг бессмертия благодаря открытию им философского камня. По крайней мере, такие ходили слухи в алхимических и около того кругах, где вращался Пьер де Ариас.
–  А какой же это новый опыт?

Я задал этот вопрос Пьеру спонтанно и тут же прикусил себе язык. Вопрос был абсолютно бестактным, однако сам Пьер не был таким бестактным, как я, он спокойно ответил:

–  Это мы обсудим позже. Ну, нам пора, мама спасибо тебе за обед,  –  Пьер поднялся из-за стола, а вслед за ним и я, раскланявшись с дамами и также поблагодарив мать Тересу.
Я, конечно, хотел бы подольше побыть подле Марии и поговорить с ней даже и наедине, так сильно я ощутил внутреннюю тягу к этой милой девушке, но и предложение Пьера было упускать никак нельзя. Алхимия, как загадочная и непостижимая для обычного ума, наука, привлекала меня всегда, но до этого дня, более теоретически.
Закончив университет, я осознал, что путь юности уже заканчивается для меня. Наступает новый этап в моей жизни. Я окончательно решил для себя, что буду учиться у профессора Первацельса медицине, а у Пьера де Ариаса – алхимии. Это очень здорово.

... Мы вошли в лабораторию Пьера. Она была чудесна и притягивала меня, как магнит. Теперь я более подробно рассмотрел её.

Комната, которую занимала лаборатория, была довольно большая, чуть меньше той гостиной, где мы только что обедали: в первой половине её стоял стол с размещёнными на нём всевозможными тиглями, стеклянными и керамическими ретортами, другой замысловатой посудой, необходимой для великого делания.
Чуть далее стола, ближе к противоположной от входа в комнату-лабораторию, располагался атанор, – специальная алхимическая печь, где посредством хитроумных манипуляций, включающих в себя изготовление киновари, алхимик должен был получать благородные металлы.

 В этой же печи он варил и получал также и философское яйцо, или камень безсмертия, который позволял не стареть и всегда быть и чувствовать себя молодым и в полном расцвете сил…

Последнего, я впрочем, не понимал. Пока не понимал. Ведь мне только двадцать лет! Тогда я думал, что моя молодость будет почти вечной, во всяком случае, очень долгой.

Забегая вперёд, могу сказать читателю этих записок, что я, в конце концов, так и не постарел… Но только совершенно по иной причине…
Однако вернёмся к лаборатории.

Слева от стола стояла многоярусная этажерка, на верхней полке которой стояло несколько толстенных книг, скорее всего касавшиеся алхимии. Позже я попрошу у Пьера позволения взглянуть на них, так как книги – моя  слабость, но пока ещё только после хорошеньких женщин.

Книги очень дороги и не каждый может позволить себе иметь их. У меня пока не имеется ни одной, я пользуюсь библиотекой Сорбонны.

На других ярусах этой этажерки находились всевозможные приспособления и инструменты для проведения занятий хозяина лаборатории: щипцы, молоточки и прочие предметы, назначение которых мне пока неведомо.
 На одной из верхних полок располагались какие то баночки и склянки, видимо применяемые Пьером в медицинских целях, - ведь для всех в округе он был известен прежде всего как лекарь и врачеватель, а об его алхимических занятиях знали немногие, что и понятно.

Потому что, хоть алхимия и была его основным занятием, но официально она считалась как бы хобби, потому что такой профессии, как алхимик, никогда не существовало.

Алхимиком может быть любой человек в наше время, хоть сам кардинал святого Папы, если только он сохранит своё занятие в тайне. Хотя для более простых людей эта тайна и необязательна.

Всё же, что ни говори, а Франция – свободная страна!


       Это сочинение Василия Озерова и полностью с первым томом трилогии ВЫ можете ознакомиться

     здесь:   https://ridero.ru/books/sekta_anti_sekta/

             и здесь: https://www.amazon.com/dp/B078HXNKTX




    Так заканчивается Пятая часть романа (том 2):

   БЕССМЕРТИЕ..?

     Когда я был молод, то думал, что буду жить вечно, хотя постоянно видел смерть и её признаки вокруг себя.

Сначала умер одна бабушка, потом прадед, потом другая бабушка... Дядя погиб в середине шестидесятых годов прошлого века под колёсами вонючего ЗИЛА, управляемым пьяным шоферюгой.

Я хорошо помню, что это случилось вскоре после моей последней встречи с ним, на которой он сказал мне: "Знаешь пацан, жизнь удалась!" Я тогда ничего не понимал ни в жизни, ни в смерти, но теперь боюсь, как заклинания, этой фразы.

 Жизнь удалась...? Тогда жди смерти, тем или иным образом... Умирали родственники и друзья, сотрудники по работе, все по разным причинам: от старости и болезней, от несчастных случаев, в результате самоубийств и убийств.

Смерть, казалось бы не разбирала правых и виноватых, у неё был не закономерный, а случайный выбор, если только не принимать к сведению умышленные убийства близких тебе людей.

Последних было мало, но они лишь дополняли общую закономерность: смерть правит этим королевством жизни. Если ты дожил до старости и надеешься обрести покой, не вздумай расслабляться, - смерть всегда начеку и ждёт тебя за углом!

 А смерть от болезни, особенно в старости, что может быть поганее? Одни ждут, когда ты уже освободишь для них пространство от вони своего тела, а кто-то искренне страдает изнутри, видя твои мучения и цепляния за эту, в общем то никчёмную жизнь...

И тогда Я подумал: быть может, мне подружиться со смертью?

    Том первый трилогии опубликован на сервисе: https://ridero.ru/books/sekta_anti_sekta/

Василий Озеров работает над вторым томом трилогии.