Массандровский пляж заливает волною,
лежак одинокий шторм силится смыть.
В стихах я своих о прошедшем не ною,
хоть есть от чего в том прошедшем завыть.
Зачем? Для чего? Жизнь у всех не халва-то!
Хлебнёшь по макушку за все калачи!
Вон тополь сломался, а был в три обхвата,
он рухнул на чью-то хибару в ночи.
И пинию вырвало с корнем, и рухнул
на изгородь стройный такой кипарис,
и шквалы терзают неистово бухту,
и с крыши сорвался на клумбу карниз…
Разбитый киоск. Тент изодранный. Свая.
Настырно и злобно бьёт в стену волна.
И строчка нет-нет да взгрустнёт, не скрывая,
что зимние хляби не любит она.
Но что-то сюда её манит и манит,
умолкшие чайки вновь стали орать,
под буны набросано всяческой дряни,
где летом любили с тобой загорать…
Массандровский пляж неуютен, безлюден,
дождь сеется мелкий, скат склона плешив,
но строчка сюда, подвергаясь простуде,
всё тянется, тянется, грусть приглушив.
Ведь знает: живое рождает живое,
а то, что ушло – навещает лишь сны…
Зачем же так ветер над катером воет,
что на берег вытащен здесь до весны?
Зачем эти тучи несутся так низко
и мечутся в парке листва и грачи,
и солнце средь них бледноматовым диском
несётся к Ай-Петри, чтоб сгинуть в ночи.
Зачем я и сам возле зимнего моря
бубню, как мне кажется, бодренький стих,
пытаясь, все строчки о бедах и горе,
забыть на ветру и повымарать их?..