Кого уж нет:
- бабушка Настя с Илюшей;
- моя измученная бабушка Фима;
- мой юношеский портрет непутёвой кузины Лены;
- папа, поговори со мной!
9.2. СМЕРТЬ.
Писал до сих пор о своей жизни, а теперь напишу о смерти, правда, не о своей, о ней как-нибудь попозже, а о тех смертях родных мне людей, которые мне выпало пережить. Оба моих деда умерли, не дождавшись моего появления на свет. Про деда со стороны отца – Ивана Фёдоровича – знаю только, что у него повредился рассудок, и он умер 4 марта 1942 года во время немецкой оккупации. Похоронен в Пушкине.
Дед с материнской стороны – Фёдор Богданович (по отцу должен бы быть Михайловичем) – умер накануне войны 5 мая 1941 года спустя несколько месяцев после выхода на свободу. В Большом доме так поиздевались над ним, что у него случился инфаркт. В свидетельстве о смерти написано: «приступ грудной жабы». Его маленькая могилка, где он лежит вместе со своим сыном и моим дядей – Кыкой, - на Большеохтенском кладбище. Невдалеке, на Симбирской дорожке, похоронены и его жена, моя бабушка Фима, и его дочка Оля, моя мама. Так что я навещал его с Кыкой каждый раз, когда приезжал к своим женщинам.
На моём веку первой из моих близких родственников умерла бабушка Аня 1 августа 1969 года. Это была маленькая, сухонькая, очень богомольная старушка. Она жила в Пушкине, служила смотрительницей – «мышью белой», как говорил Аркадий Райкин, – в Камероновой галерее. К нам на Фонтанку она приезжала редко, а я из детства помню только один связанный с ней эпизод, когда меня привезли на зимние каникулы в Пушкин, и я там угорел от печки так, что мне стало плохо, а для облегчения мне в уши закладывали мороженую клюкву.
От бабы Ани мне осталось ценное наследство – полное собрание библейских офортов Юлиуса Шнорра фон Карольсфельда, директора Дрезденской галереи в середине ХIХ века. Ценность этих офортов я осознал после того, как будучи однажды в командировке в Москве в Музее изобразительных искусств увидел эти гравюры на выставке. А до этого я сначала планировал обить ими потолок чердака в Горелово, а потом мы с Тамарой раздарили немало этих «картинок» знакомым, их ведь было около сотни штук. Как они попали к бабушке Ане, а потом в нашу семью, не ведаю.
Смерть бабушки Ани прошла для меня незаметно, как смерть какого-то дальнего родственника, а ведь во мне четверть её крови. Без Гали, моей кузины, вряд ли я нашёл бы её могилу на Пушкинском кладбище, как и могилу деда Ивана. На следующий день после её смерти у меня родился сын Илья, и, конечно, мне было не до бабы Ани. Не помню даже, был ли я на её похоронах.
Следующая бабушка, которую я хоронил, была Тамарина бабушка Настя. Она тоже была очень богомольная, но, в отличие от моей бабы Ани, характер у неё был крутой и властный. Помню, как на руках я нес её, легкую как пух, в машину какого-то соседа по Горелово, которая увезла её в больницу. Она умерла 10 октября 1973 года.
Другая моя бабушка – Фима – умерла 20 октября 1977 года. Это она вынянчила меня, кормила и ухаживала за мной вплоть до того дня, когда мы разъехались по разным квартирам: я с отцом и Тамарой в Купчино, а она с мамой и Елагиным – на Охту. Так что реально эта толстуха сделала для меня больше всех людей на свете, даже больше, чем родители. Но, конечно, пока она была жива, я этого не осознавал.
Только к старости я понял, что ей я обязан ещё и тем, что меня окрестили во младенчестве, ведь папа был примерным коммунистом-атеистом, а мама с ее либерально-художественной натурой только под конец жизни стала серьёзно относиться к христианству. Крестили меня тайно, приглашали священника на дом. Крёстным отцом был Кыка, а крёстной матерью – мамина подружка Надя, с которой они разошлись сразу после войны. Бабушка Фима не была такой нарочито богомольной, как баба Аня, но в Бога верила, ходила, хоть и не часто, в церковь – в Никольский собор, а дома у нас висела икона Святого Николая в серебряном окладе.
Последние годы жизни бабы Фимы, хоть и на новой квартире, нельзя назвать счастливыми. Как «натура прямолинейная», по маминым словам, она не ужилась с Елагиным, с которым вообще вряд ли кто мог ужиться, да и с мамой из-за её взрывного характера дело часто доходило до скандалов. Мама называла её «недостойной старой дамой», а бабушка со слезой просила меня забрать её к нам в Купчино. Но я не мог и представить себе такой ситуации, чтобы взять на себя старуху, так что пришлось бабуле умереть без любви и тепла. Мама, чувствуется, не могла простить ей, что в войну она вышла замуж за Романовского и тем самым как бы предала Фёдора Михайловича, а я был молод и глуп.
Незадолго до смерти бабушка была у своей сестры Моти, и там произошел какой-то конфликт с её дочерью Людмилой. То ли её толкнули, то ли сама упала, но бабушка потом показывала мне огромный синяк на боку, при её весе в результате падения у неё были переломаны ребра. Думаю, это падение повлияло на болезнь. Посмертный диагноз – рак поджелудочной железы.
Из записок мамы в год смерти бабули:
"29/VII-77. Мама так же. Сегодня утром спала, поела кашу, яйцо, кофе и молоко и легла опять. Болит голова, болит всё тело. Очень её жалко. И самой плохо, тоже всё болит.
30/VII. Ничего не могу сделать для бабули. Надо бы её к хорошему врачу, в больницу, да ведь у нас и за деньги не выходят. Вот жизнь. Была врач участковая и сказала, что зачем исследовать, не всё ли равно, отчего умрёт бабуля. Вот сволочь. Ей бы так-то под старость. Очень замучили.
20/Х. Умерла мама в 0-37. Последнее, что она сказала: «Как вы меня искорёжили». Её очень замучила «скорая». Будь они, врачи, все трижды неучи и незнайки, а лечат".
Вечером накануне её смерти я навестил бабулю, а ночью мама позвонила и сказала, что бабушка скончалась. Я приехал, когда она была ещё тёплая. Санитары взяли её прямо с постели в мокрой простыне и унесли. Похороны были очень скромные, помню только, что в конце октября на кладбище ещё росли на пне опята.
За бабой Фимой настала очередь моего папы. Вообще он был мужчина крепкий, не пил и не курил, но всё равно болезнь его достала. Гипертония, инсульт и почки – типичный диагноз для таких замкнутых людей, переживающих всё внутри себя. Развод с матерью, конечно, подкосил его, и Илюша был его единственным утешением и отрадой.
Мы с Тамарой работали и практически не знали забот, связанных с воспитанием ребёнка и домашним хозяйством. Отец всё взял на себя и заменил Илюше не только родителей, но и детский сад. Конечно, это сказалось на социализации ребёнка, и Илюша вырос очень одиноким и замкнутым человеком. Но в этом вина не отца, а наша, а папа пестовал Илюшу изо всех сил, вкладывая в него всё, что мог. Вообще родители помогали нам, как могли. Тёща чуть ли не ежедневно приезжала к нам в Купчино от Нарвских ворот, готовила еду, а моя мама, даже совсем больная, бывало, приезжала мыть полы.
Среди документов отца я обнаружил небольшой блокнотик, озаглавленный «Илюша». В нём вот такие ежедневные записи:
«20/II-70 г. t 6 час. - 36,5, кашляет, насморк. t 11 час. – 37,0. Утром гноились глаза, припухли. Стул – 2 раза густой. t 21 час – 36,6. 1).Vit D 3 р. – 5 капель, 2). Глюконат Ca -0,5х2 р., 3). Протаргол в нос, 4) Горчичники через масло. Прогулка 33 мин. + 47 мин. , 5). Облепиха - лицо. 6). Облепиха в нос. Ел неважно (ацидофилин 2 р., каша 5х1 р., овсянка, овощи, яблоко, творог 50 гр., сливки 50 гр.), 7). Компресс на уши, камфарное масло, 8). Прогревание синей лампой, уши х 7 мин., нос х 3 мин.» - это когда Илюше было 6 месяцев. То же и через 5 лет:
«19/II 75 г. Электрокардиограмма. Гулял 2 ч. Аппетит хороший, нос хорошо, 17.00 – 36,8. Стул нормальный. Весёлый. Кардиолог.», ещё «23/II 75 г. Зоосад. Планетарий. Спал хорошо. 18.00 - 36,7. Стул нормальный. Весёлый. Насморка нет».
У отца был инфаркт. Помню, как в Горелово он сел на стул и пожаловался на страшную боль в груди. Тогда его откачали, а когда он слёг всерьез, я как раз защищал диссертацию. Мысли мои, конечно, были всецело заняты диссертацией, и меня поразило, что в больнице, когда я сообщил ему об успешной защите, он уже никак не прореагировал.
Умирал он тяжело и долго, мочился под себя, и меня бесило, что он отодвигает подложенную под него утку – памперсов тогда не было. Я дошёл даже до того, что ограничивал свободу его рук бинтами, чтобы он не мог отодвинуть утку. Это был уже почти садизм, но я пытался оправдать свои действия необходимостью и разумностью. Под конец я спал с отцом в одной комнате на Илюшиной кровати.
На зимние каникулы мы отправили тёщу с Илюшей в дом отдыха в Клайпеду. За одну ночь перед Рождеством — 6 января 1983 г. - отец умер на моих глазах: просто тихо повернул голову к стенке и перестал дышать. Мы похоронили папу быстро, чтобы успеть до приезда тёщи с Ильей, и кремировали его, ведь и я, и Тамара тогда христианами не были.
Мама хотела, чтобы урну отца подхоронили в могилу бабушки Фимы, но Тамара настояла подхоронить её в могилу её бабушки Насти на Красненьком кладбище. Так, мол, ближе ездить из Купчино. Очень долго на ограде могил, где похоронены Тамарины родственники, висела простая мраморная плиточка с фотографией папы, а до настоящего памятника, которого он был достоин, мои руки так и не доходили. Папа остался для меня загадкой, и я часто жалею, что в суете так и не поговорил с ним ни разу по душам.
Через два с лишним года Илюша оставил такую запись о деде:
"Умер дедушка Серёжа — человек, воспитавший меня, прекрасной души человек. Я вспоминаю его, и слёзы навёртываются на глаза. В дедушке не было нисколько зла, он был весь — олицетворение добра, справедливости и мягкости. Дедушка Серёжа никогда не лгал, и я не встречал более честного и чистого человека...
Помню, как в тумане, как он ухаживал за мной — пожилой человек за маленьким мальчиком. Помню, страстью дедушки было садоводство, любил он работать в Горелово на участке. Помню, как ходил он со мной гулять, помню, как учил он меня истинному добру и справедливости. Дедушка был убеждённым коммунистом, избирался депутатом.
Однажды, возвращаясь с гулянья, мы остановились на лестничной площадке, и дедушка, помню, сказал мне, что у него больные сердце и почки, что он умрёт мучительно. Так и случилось. С дедушкой после 70 лет случилось несколько инсультов. В последние годы он слёг и не вставал больше. Дедушка уже ничего не мог сказать, мало что понимал, был прикован к постели.
Последний раз я видел его, уезжая на каникулы в Палангу. Помню, я подошёл прощаться, и дедушка смотрел на меня бездонными, странными глазами. Он не ответил мне. Его сознание было уже разбитое зеркало, он не принадлежал реальному миру. Я прилетел на самолёте и уже на аэродроме я почувствовал, что нет уже этого прекрасного человека. Это было 1983 года".
Тогда же, в 15 лет, Илья записал такое рассуждение о жизни и смерти:
"Жизнь и смерть. Что же это? До меня миллионы предков жили и умирали, сменяли друг друга. Всё начиналось рождением, заканчивалось смертью. Какая-то бессмысленная циничность есть в продолжении рода. Какое-то слепое распространение и расширение материи, плоти. Что же? Идеализм или материализм прав? Или есть, вопреки материи, что-то иное, непознанное, и весь материальный мир лишь его отражение — утверждает идеализм. Нет, всё — движение материи, говорит материализм.
Тысячелетия боролись в психологии человека эти две теории. Но, вот именно, я упомянул «в психологии». Ведь если в сущности разобраться, это всё абстракции, порождения человеческой психологии. Ведь если так, то мы, в наш век науки и техники, ничуть не ближе к истине, чем, скажем, древние наши пращуры. Тогда мы не исследуем, а отображаем лишь грани нашего незнания, приняв наш мир психологический за мир реальный. Но ведь, можно возразить, наука проникает всё глубже и глубже в тайны мироздания. Тут можно ответить так: мы исследуем, может быть, лишь сотую часть и с одной стороны Вселенную, другое же отражение скрыто от наших глаз.
Но, человек, как лучше, разумней прожить жизнь? И что такое срок жизни? Надо ли говорить, что время субъективно для каждого, то есть воспринимается по-разному, а именно, по степени насыщения событиями, размышлениями, творчеством. Итак, мы можем как бы больше прожить, уплотнить время, заполнив нашу жизнь событиями. Именно деятельной жизнью нужно жить. Иначе как бы состаришься раньше времени. Вот я — уже духовный старец, пессимизм — вот моё основное душевное состояние.
Мы видим вокруг столько грязи, мерзости в человеческой душе, что порой это повергает в отчаяние. Вот тут-то и встаёт вопрос — в чём оправдание жизни человеческой? Нужно творить, создавать, уметь сделать духовной и счастливой жизнь окружающих, не замыкаться в личном, так как это эгоизм и противоречит разуму. Человек деятельный и гуманный — истинный человек. И не важно, сколько по истинному времени проживёшь, важно как, с пользой или пассивно. Сами посудите, бездеятельная жизнь делает человека каким-то живым мертвецом, зачем и жить так?"
Ах, Илья, Илья, каким ты был умником!
Жуткая, безвременная смерть постигла мою двоюродную сестру Лену, дочку Кыки. Она была младше меня на три года, и в детстве мы играли, бегали и возились в одной квартире, вместе мы резвились на дачах, но выросли мы совсем разными. Лена училась плохо, хотя была и не глупа, Кыка был вспыльчив и крут. Он вовсе отбил у неё охоту учиться, да и вообще бывать дома. Её мама Валя, как писала моя мама, была нечиста на руку, это передалось и Ленке.
Она стала убегать из дома, связалась с нехорошей компанией, в общем, совсем пропала. Кыка в ярости, даже когда она появлялась, выгонял её из дома. В результате, она оказалась в колонии для несовершеннолетних. Когда она вышла на свободу, я был уже студентом, платонически любил свою соседку, тоже Лену, ну а она, когда родителей не было дома, приводила в свою комнату каких-то пьяных парней, которые при появлении Кыки прыгали из окон нашего второго этажа.
Я скоро женился на Тамаре, а Ленка вышла замуж и стала Власовой. Тут всех нас расселили, и я встречался с Леной очень редко, да и то случайно, на улице. Я видел, что она спивается, но опять-таки мне было не до неё: семья, диссертация и так далее. И вот однажды я узнал, что Лену нашли мёртвой на улице под скамейкой. Раза два, будучи в крематории на иных похоронах, я находил место, где в стене стоит её урна. Совесть мою почему-то царапало чувство моей вины, хотя вряд ли я мог её спасти, даже если бы не был так равнодушен.
Да, каждая смерть близкого человека ложится камнем на душу. Кажется, а может, так оно и есть, что чего-то недодал, был глуп и чёрств. И страшно, что уже ничего нельзя исправить. Вот и мама написала о бабуле:
"Кончается 1979 г. Вот уже 2 года нет мамы, и только без неё я поняла, что она-то и была мне самым близким человеком".
На моей совести лежат ещё несколько таких камней разной величины. Кто первый и когда покинет этот мир, одному Богу известно. Так, уже давно я узнал, что нет на свете многих моих одноклассников и однокашников из нашей компании по институту: Юры Сидоренко, который был уверен, что обязательно будет Нобелевским лауреатом, или его ближайшего друга Володи Любченко.
В 90-х годах я случайно встретил Володю с женой на Сытном рынке. Он сказал, что занимается медицинскими приборами, взял мою руку и нахмурился: «Скоро умрёшь». А через пару лет умер сам. Каждые пять лет мы, политехники, регулярно встречались в институте, и перед возлияниями оргкомитет зачитывал нам список ушедших от нас навсегда. На последнем заседании их было уже 30%. Но пока хватит о смерти.
Назад на: http://www.proza.ru/2017/12/18/741
Продолжение на: http://www.proza.ru/2017/12/18/775
Вернуться к оглавлению: http://www.proza.ru/2017/12/14/1967