Районный городок, конечно, не село, но та часть, где стояли частные дома, а не многоэтажки, просыпалась с первыми петухами. Улица Добролюбова наполнялась звуками, как речка по весне полнится водой талых снегов, и пробуждаясь, оживала, отдаваясь течению нового дня. Коровы, деловито махая хвостами, выходили из калиток и не спеша телёпали к своим подружкам. Через несколько минут небольшая процессия превращалась в стадо, которое занимало всё пространство улицы, вынуждая ретироваться по дворам или забиться по углам всю живность поменьше: курей, гусей и уток. После того, как пыль после стада улеглась, на улице появлялся дед Матвей на своей старой подводе, сквозь дыры в которой виднелись чистенькие и блестящие бока больших бидонов. Дед Матвей собирал молоко на нашей улице с незапамятных времён. Он был с подводой одним целым. Пока мы жили на Добролюбова, я видел трёх разных лошадей, понуро, будто ещё не до конца проснувшись, тянущих за собой этот молочный экипаж: старую дырявую подводу и такого же старого извозчика.
После деда Матвея на улице появлялись мамки с малышами. Обычно, это сопровождалось громким плачем – никто не хотел идти в садик. Плач потихоньку стихал и таял, по мере того, как они парочками уходили к перекрёстку, где была остановка.
Потом улица переходила на некоторое время под наш контроль. Мы – это школьники. Девочки чинно и с достоинством, гордо неся головы с бантами, а также выглаженные белые фартуки и чистенькие портфели. И пацаны, со свистом вылетающие со дворов, как пробки из бутылок с карбидом (ну вы поняли о чём я, да?), тут же бросающие друг в друга потёртыми ранцами, со смехом и улюлюканьем сбивающиеся в ватаги, которые берут штурмом подкативший к остановке автобус.
После нас выходили студенты с «дипломатами». Они что-то бубнили себе под нос, наверное, повторяя перед парами материал, и бесцеремонно оттесняли своими «дипломатами» от дверцы автобуса опаздывающих школяров.
После этого выходили наши родители. Уже с утра замороченные, с напряжёнными взглядами, где нет места улыбкам и вольностям, они спешили на работу.
Потом улица отдыхала.
Редко кто до обеда тревожил её своим появлением. Разве что почтальон на велосипеде привезёт кому-то срочную телеграмму. Да соседки, копошась в своих огородах, обменивались через забор последними слухами и новостями.
Куры купались в пыли. Утки и гуси плескались в специально для них вкопанных в садах, в тени деревьев, железных небольших резервуарах. Собаки лениво перегавкивались вослед проходящему чужаку или проезжающей машине.
К двенадцати возвращались из пастбищ коровы, мерно покачивая из стороны в сторону отъевшимися боками. К тому времени все распахивали калитки и двери сараев, уже вычищенных от навоза и ждущих своих обитателей.
У нас коровы не было, и мы покупали молоко у соседей. Эта обязанность лежала на мне. Я был старшим из трёх детей в нашей семье, поэтому приходя со школы, я споласкивал водой специальное эмалированное ведёрко и шёл к соседке за молоком для младших брата и сестры. Сам я молоко не особо любил. Тем более, парное. Я любил молоко только три месяца в году, когда уезжал на каникулы в село, к бабушке. Она знала про мою нелюбовь к тёплому молоку, поэтому угощала холодным, только что принесённым из погреба. К тому же к молоку в придачу шёл кусок домашнего хлеба, намазанный вареньем.
В городе у нас не было погреба, был только небольшой холодильник «Морозко». Но в него ведро с молоком не помещалось. Да и, честно говоря, молоко, вообще, редко оставалось. Все остальные в семье молоко любили.
Пообедав, я садился за уроки. Нужно было поскорее расправиться с домашними заданиями, чтобы подольше погулять на улице с соседскими ребятами, до прихода родителей с работы. Если не успел – считай, пропало. Всегда найдётся какая-нибудь работа по дому или, того хуже, вручат детскую коляску с младшим братом – иди, мол, погуляй. А как же с ним погуляешь? Это же не прогулка, а сплошное мучение. Его же нельзя оставить, например, в саду у Санька, а самому играть с пацанами в прятки на улице. Я бы может и оставил бы, но у Санька живёт свирепый петух, который не даёт спуску не только своим куриным сородичам, но и индюкам. Да что там говорить: воинственный норов этого петуха испытал каждый из нас, кто, поначалу, забывая о его существовании, заходил к Саньку во двор. Подлая птица подстерегала незваного гостя на пути от ворот к дому и, громко хлопая крыльями, нападала внезапно и всегда сверху: как фашисты когда-то на Советский Союз. Санька спасало только то, что у него, кроме петуха, был велосипед. Все пострадавшие катались на нём подолгу и без очереди.
У Вовки, дом которого был угловым и стоял рядом с остановкой, был гараж. Вернее, и гараж, и мотоцикл в нём принадлежали Вовкиному отцу. Но, когда его не было дома, или он пьяный спал на диване, мы с Вовкой прокрадывались в гараж, открывали крышку бака и нюхали бензин. Вы знаете, как необычно и приятно пахнет бензин? В детстве, этот запах у меня был на одной ступеньке по крутости с запахами свежесорванной земляники и бабушкиных пирожков, только что вытащенных на длинной деревянной лопате из печки (помните Бабу Ягу и Иванушку?)
Всё, что происходило на улице важного, интересного и замечательного – происходило в послеобеденные часы или по выходным.
На улицу забредала чужая собака, от которой врассыпную с дикими воплями и визгом разбегались девчонки. И которую мы с пацанами изгоняли с воинственным кличем настоящих индейцев.
На улицу влетала «скорая», чтобы забрать очередную роженицу или поставить укол затемпературившему больному.
Или чинно и не спеша заезжал грузовик с оркестром – значит, кто-то умер.
Мы уже в то время к смерти относились не по-детски философски, зная, что умирают все – вечная жизнь бывает только в сказках для малышей или в кино про Дункана Маклауда.
Самое классное – это когда были праздники или свадьбы. Родители становились очень добрыми, пили самогон, пели народные песни, а мы без стеснения таскали со столов всякие вкусности или, даже, курили за сараями. Кстати, однажды, мы так спалили сарай братьев Луценко. Влетело всем по первое число. А мне ещё и за то, что я не донёс из аптеки лекарство для сестры, а завернул к братьям.
А какие были хоккейные баталии на нашей улице с декабря по март. НХЛ нервно курит в сторонке. У меня, до сих пор, осталась на лбу отметина от шайбы на память о тех временах.
***
Я ехал с автовокзала в новенькой «парадке» и с гостинцами для родных. Проезжая улицу Добролюбова, увидел, как в неё занырнул новенький молоковоз.
«Nil permanent sub sole*» – подумал я. И такая волна жалости подкатила комком к горлу, что я почувствовал, как у меня заблестели глаза. Наверняка, дед Матвей лежит уже на кладбище, которое находится в ста метрах от нашей улицы. Где-то на свалке валяется то, что было когда-то дырявой подводой. На металлолом сдали ненужные никому бидоны. Все разлетелись по городам и весям.
«Стоп! Отставить, товарищ курсант!» – скомандовал внутренний голос. «Посмотри вокруг. Сколько прекрасных девушек едут только в этом маленьком «ПАЗике»? А сколько таких «ПАЗиков» едут сейчас по улицам города? У тебя впереди целый месяц отпуска. Да что там отпуска – у тебя впереди целая жизнь!»
Автобус, будто услышав и почувствовав мои терзания, заурчал, как довольный кот, и веселее покатился по колдобинам и выбоинам давно не ремонтированной дороги, в сторону нового микрорайона, где мы несколько лет назад получили квартиру.
Название новой улицы было дерзким, боевым и геройским. Улица Чапаева. Но хорошие люди есть везде. А там, где они есть, всегда будут и добро, и любовь. Как на улице моего детства.
*ничто не вечно под солнцем (лат.)