Список

Валерий Буланников
В Волоково шли аресты. Под утро в доме возле кладбищенской церкви Успения раздался негромкий, но настойчивый стук. Отец Федор поднялся с кровати и, торопливо подхватив висевший в шкафу старенький подрясник, начал одеваться. Пальцы его мелко подрагивали и все никак не могли завязать поясок. Хотя оба сына и зять уже были арестованы и он понимал, что “гости” рано или поздно придут к ним, их визита он ожидал со страхом. Чувства этого он стыдился, но ничего поделать с собой не мог – при одной мысли, что придут за ним, его охватывала паника.
        “Господи, Господи! Да что ж это такое?!” Он рванул поясок, бросил его на пол и поспешил к двери...
        Сначала вошли двое в гимнастерках и фуражках, с кобурами на широких кожаных ремнях. Первый –  с трехлинейной лампой в руках – бесцеремонно отодвинул священника к стене и прошел вперед, второй остался у входа и вытащил маузер. Следом появился в темном дверном проеме начальник Волоковского ГПУ Юрьев. Отец Федор прилег к неровной бревенчатой стене и замер.
        - Гражданин Воздвиженский Федор Павлович? – спросил Юрьев и сунул ему в ладонь листок бумаги. – Вы арестованы. Сейчас явятся понятые и начнется обыск. Вот ордер. Ознакомьтесь.
        Отойдя в сторону, Юрьев окинул быстрым настороженным взглядом комнату.
        - Нет-нет, не надо. Я вас знаю, вам верю,– с суетной готовностью закивал отец Федор, возвращая листок.
        Юрьев даже не повернулся в его сторону. Подойдя к окну, он нагнулся, отодвинул тоненькую занавесочку и стал всматриваться в прозрачные майские сумерки, видимо, ожидая понятых.
        Чекист с трехлинейкой поднял ее повыше и, осмотрев незамысловатую даже скудную обстановку, спросил:
        - Слышь поп, у тебя стол где?
        - Стол?.. – запнулся на секунду отец Федор и лихорадочно сглотнув, стал оглядывать свою комнату словно видел ее в первый раз. – Стола нет. Вам если писать, то можно на аналое. Только я книги приберу.
        - Не двигаться! Тебе что непонятно, что идет обыск? – раздался раздраженный голос чекиста с маузером, – Посмотрим сейчас, что у тебя здесь за контрреволюционная агитация.
        Взяв фонарь, он прошел в угол и, полистав лежавшие на аналое псалтырь и часослов, сбросил их на пол. Они глухо как камни упали на истертые половицы, отчего по комнате прошел гул, перекрыв глухие шаркающие шаги в сенях. Следом скрипнула дверь и, пригибаясь, словно кланяясь, в комнату вошли Краснухин Петр, рабочий железнодорожного депо, и Покроева Анна, жившая по соседству огородница.  Вид у последней был сильно испуганный, она даже прошептала “свят-свят” и мелко перекрестилась на кивнувшего им Юрьева.
        - Понятые? Один остается здесь, другой – в соседнюю комнату, – отойдя от окна, бросил Юрьев и, повернувшись в угол, сказал чекистам: – Так, Смирнов, пересмотри здесь шкаф и полки и составь опись подозрительных книг. Tы, Полухин, возьми понятую, обыщите горницу и чердак и все сносите сюда.
        Опять отойдя к окну, он достал папиросу и, закурив, стал прохаживаться от угла к угол, поглядывая на испуганно молчащего батюшку. Клубы серого табачного дыма скрывали лицо Юрьева, но по равномерным остановкам за его спиной отец Федор понял, что тот что-то обдумывает. Так прошло минут десять. Ничего, кроме шелеста бумаги, усердного покряхтывания чекиста возле шкафа, слышно не было. Постепенно батюшка успокоился.
         А, собственно, что ему ждать и чего боятся? Все и так ясно. Никаких запрещенных книг нет, ничего и не найдут. Ну не за иконы же его арестовывать? Ему эта мысль показалась даже забавной – вот и Миша Юрьев, когда ходил в приходскую школу на них смотрел, крестился. Кажется, мать его работала прачкой? Да, была благочестива, в храме он ее видел, наверное, не разрешила сыну иконы из дома-то вынести... Так что он лично перед властью чист. Правда, вот сыновей и зятя арестовывали… Kак с ними-то будет? “Дочь на сносях, третьего ждут, – вздохнул отец Федор и покосился на бывшего ученика. – Не спросить ли что там у них? Может, по старой памяти и скажет?” Но обратиться к Юрьеву батюшка не успел. Тот вдруг резко выдвинул ногой табурет и, усаживаясь на него, с усмешкой проговорил:
        - Ты чего-то, батюшка, подозрительно спокоен. Вот твои сыновья очень волновались, когда у них был обыск. Клялись, что невиновны и что за Советскую власть. Может, и ты что припрятал, отец Федор? Ну, например оружие?
        - Разве можно... – пробормотал тот и как-то вяло и неуверенно развел руками. – Мы в сане, нам оружие запрещено иметь. Как можно...
        Глядя на бледное и худое лицо священника, которое чуть дернулось и застыло в светлевших сумерках, Юрьев подумал, что вряд ли арестованные рискнули прятать здесь оружие или агитационную литературу. Да и кликали в Волоково отца Федора святошей, божьим одуванчиком – больно он был боязлив и не совсем от мира сего.  Вот его сыновья, да, эти были совсем другими. Но с ними и разговор другой. Интересно, известно ли что было отцу Федору о планах арестованных? Ведь среди заговорщиков были и те, кто регулярно ходил к нему в храм, наверняка исповедовались. Могли ведь на исповеди и разоткровенничаться, о чем таком и рассказать. Уж это он точно знает...
        Не спеша затушив папиросу и выбросив ее в форточку, Юрьев как бы нехотя поднялся и подошел к копавшемуся в книжном шкафу Краснухину.
        - Что, есть что-то? Никаких подозрительных книг? – спросил он.
        Тот потянувшись, заглянул на верх шкафа и почему-то повернувшись к батюшке тихо проговорил:
        - Ничего нет, товарищ Юрьев, вот жития святых и какие-то служебники. И еще вот газеты наверху...
        Стоявший рядом Смирнов, отодвинул Краснухина и, встав на цыпочки, попытался приподнять плотную стопку еще дореволюционных епархиальных новостей. Газеты, видимо, слежавшиеся от времени, не поддавались. Подхватив стул, Смирнов встал на него и изо всех сил дернул их, потянул на себя. Пачка двинулась и, неожиданно заскользив, грохнулась на пол.  Густое облако пыли, смешавшись с табачным дымом, заполнило всю комнату. Соскочив со стула, чихая и махая рукой, Смирнов склонился над разворотом газеты и едва слышно просипел:
         - Пос-смотрите, товарищ-щ Юрьев, что нашли – агитационный материал! Вот и контрреволюция!
         Весь верх разворота занимал заголовок жирный заголовок “Духовенство сопровождает Его Императорское Величество в поездке на фронт”. Довольный своей находкой, Смирнов улыбнулся, правда, вместо улыбки из-за пыли у него получилась какая-то кривая гримаса, и выжидательно посмотрел на начальника. Тот, неспеша прочитав заголовок, повернулся к отцу Федору и негромко, но с угрозой в голосе спросил:
        - Гражданин Воздвиженский, для чего вы храните старорежимные газеты? За царя агитируете? Кому давали их читать?
        Не понимая, какое отношение имеют забытые им газеты к агитации за давно расстрелянного царя, отец Федор растерянно поглядел на Юрьева, потом на иконы в углу, словно ища поддержки и помощи, и пробормотал:
        - Никому. На растопку матушке иногда давал. Больше – никому... Господь свидетель.
        Старческие плечи судорожно передернулись, рука коснулась опустившейся головы и как-то косо, неловко двинулась вниз. Юрьев, конечно, понимал, что никакого отношения к агитации эти газеты не имеют, но решил, что сейчас удобный момент надавить на священника.
        - Господь, говоришь, свидетель? – с усмешкой проговорил он, вытирая лицо скомканным носовым платком. – Тогда вспомните, гражданин Воздвиженский, о чем вы беседовали с бывшим поручиком Дробышевым и какую литературу ему давали?
Настороженное лицо начальника ГПУ придвинулось, почти нависло над отпрянувшим в угол к иконам отцом Федором – меньше всего он хотел бы сейчас, чтобы следователь стал его расспрашивать об Алексее…
        Дробышев был его давним духовным чадом. Сын самого богатого помещика Воловского уезда, он в ноябре семнадцатого вернулся в родные места и поселился на окраине города недалеко от Успенской церкви.  Имение его было разорено, отец умер еще в войну. Он стал усердным прихожанином и даже, с благословения отца Федора, организовал кружок по изучению Священного писания. Правда, до батюшки доходило, что беседы нередко выходили за рамки богословские и скатывались в политику...
        Отец Федор отвел глаза –  конечно, надо было предостерегать его от небезопасных мыслей, удерживать от ненужных и вредных разговоров… Впрочем, судя по заданному вопросу, уже поздно об этом и думать…
        - Почему, отец, не отвечаешь? В каких отношениях ты состоял с Алексеем Дробышвым? Знал о его антисоветских высказываниях?
        - Он ходил ко мне исповедоваться, мое духовное чадо... – негромко проговорил отец Федор.
        - Ты чего, поп, умом двинулся? Тебя спрашивают, какую он агитацию проводил против Советской власти среди прихожан, а не про его исповеди?! – вдруг сорвался на крик все еще протиравший от пыли глаза и потому явно обозленный Смирнов – его рука потянулась к открытой кобуре. 
        - Нет, нет, никакой агитации, только – о духовном… –  прикрываясь ладонью, словно от удара, едва слышно прошептал отец Федор. – Я не против власти, я признаю...
        Хлопнув по блестевшей черной рукояти маузера, Смирнов громко ругнулся:
        - Вот, сволочь поповская... Как возьмешь на мушку, так и советскую власть признают.
        Юрьев, все еще не сводивший внимательных глаз со священника, ехидно, с кривой усмешкой повторил:
        - О духовном значит. Ага! А о чем Дробышев с твоими духовными чадами беседовал, батюшка? Или вот с твоим зятем, например?
        - Не знаю... Зять последнее время редко бывал у нас – жена на сносях. А Дробышев… Не знаю, с кем разговаривал и о чем... Не знаю.
Отец Федора отрицательно покачал головой, покатые плечи беспомощно вздрогнули и опустились еще ниже. Слезы беспомощности стали наворачиваться на глаза, он посмотрел на Юрьева и молча опустил голову. Тот, не дождавшись ответа, явно начинал теряeт терпение. Придвинувшись почти впотную и загораживая собой чуть забрезжившее предутренним светом окно, он медленно процедил:
        - Не знаешь, святоша, да? Ну так знай, что это контра называла советскую власть безбожной и что она долго не продержится. Это что – духовные разговоры?
        - К стенке бы его и все это поповское отродье, – зло прошипев, сплюнул Смирнов и заткнул руки за ремень, отчего кобура противно скрипнула, а у отца Федора побежали по спине мурашки.
        - Чего молчишь, отец? Власть рабочих и крестьян безбожная? Тогда кто твой Дробышев, сын помещика, на которого полуезда батрачила, пока он белые булки жрал? Он что – от Бога? А твои сынки, что получали от него деньги, содранные с крестьян, тоже от Бога?  Молчишь...
        - Я всегда честно молился, служил Богу и…
        Голос отца Федора сорвался и затих...
        В течение получаса обыск завершился. Ничего нового к уже найденым и описанным вещдокам в виде нескольких богослужебных книг и злополучных газет больше не прибавилось. Последние были сложены аккуратной стопкой и перевязаны бечевкой.
       В окна уже вливался свет раннего утра. Стирая пот со лба, Юрьев поглядел на посеревших за ночь помощников, таких же понятых и устало прогворил:
       - Можно передохнуть десять минут. Потом Полухин сгоняешь в отдел, чтобы прислали подводу за вещдоками и ценностями. Понятые сейчас подписывают опись изъятого имущества и могут быть свободны.
       Он подошел к окну и, закурив, смотрел на густой туман, что  плотными серыми волнами перекатывался над кладбищем через дорогу. Смирнов и Полухин тоже закурили и, оглядывая ставшую хорошо заметной в раннем свете скудную обстановку комнаты, о чем-то перешептывались.
       - Отец, молишься? – вдруг резко повернувшись к сидевшему в углу и перебиравшему стертые четки священнику спросил Юрьев.
Едва шевельнувшись, не глядя него, отец Федор шепнул “да” и накрутил четки на пальцы так крепко, что кровь запульсировала под ногтями и ему стало больно.
       - Молись, что тебе остается делать –  много чего за твоими чадами числится. И еще больше накопаем, когда допросы пойдут. Знаю. Или ты думаешь, что выкрутятся, типа, Бог поможет, как учили нас в твоей школе? Это я прекрасно помню.
       - Не могу сказать, – прошептал Федор, понимая что лучше всего не втягиваться в разговор.
       Юрьев хмыкнул и, бросив дымящийся окурок на пол, придавил его носком пыльного сапога.
       - Вот что, отец... – не спеша начал он, на секунду запнулся, заметив слабую тень от оконной рамы, косым крестом легшей на пол, и тут же продолжил. – Значит так... Дело твоих сыновей и так называемых духовных чад тянет на участие в подготовке антисоветского восстания. Оправдаться им не удастся. Ты в этом тоже замешан – есть показания твоего зятя... Возьми, почитай.
       Он достал из нагрудного кармана исписанный канцелярским ровным почерком серый лист бумаги и протянул его отцу Федору.
       - Но мы разговаривали о духовном, – чуть слышно возразил тот, приподнимаясь. – Ни о чем против…
       - Это я уже слыхал, батюшка, – с усмешкой проговорил Юрьев. –  А между собой были совсем другие разговоры и дажe строились планы, сам знаешь, какие. Они для этого у Дробышева на дому и собирались. Обсуждали, видете ли, будущее устройство России, даже манифест написали. Твой зять, кстати, поучаствовал в его составлении и  подтверждает это в своих показаниях...
        Перед глазами отца Федора мелькнул знакомый ему почерк. “Да, это рука Петра. Господи, помоги!” Чувствуя, как все сжимается внутри, как его тело начинает опять слабеть, отец Федор опустился на стул, согнулся и уперся руками в колени. Помолчав с минуту и собравшись с силами, он сказал, что видел, как его прихожане беседовали и встречались, но никто при нем ничего против власти не говорил и к заговору против нее не склонял. Что касается сына и показаний зятя, то он их ни подтвердить, ни опровергнуть не может. Сам же он признает советскую власть – несть власти аще не от Бога…
        - Признаешь нашу власть... – опять явно раздражаясь, повторил Юрьев. – Нет, отец, твои духовные чада агитировали против власти и если ты их покрываешь, то и ты против нас. Ты – враг, понимаешь?!
        Тут по его лицу пробежала судорога и, сделав пару шагов вперед, почти закричал:
        - Враг! и тебя ждет Соловецкий лагерь! Не монастырь, понимаешь, а лагерь!
        Его ладонь исчезла в другом кармане кителя и почти вырвала из него еще один аккуратно сложенный в четверть лист бумаги.
        - Вот список тех, кто ходил к тебе в храм и встречался с Дробышевым, участвовал в его кружке! Они уже все арестованы!  Подпиши, что ты их видел во дворе твоего храма, что они собирались у этого помещичьего отпрыска и будет облегчение твоим сыновьям.
        Отец Федор, все время неподвижно смотревший на пол, усыпанный вырванными потертыми страницами из часослова, с трудом приподнял голову. Взгляд его наполнившихся слезами глаз был неподвижен...
        - Не можешь? Ну тогда я прочитаю!
        Фамилии звучали отрывисто, Юрьева произносил их медленно и четко, звуки ударялись о стены, пол и откатывались, позвякивая как отстрелянные гильзы. Побелевшие губы отца Федора беззвучно шевелились, механически повторяя их...
Да, всех их он знал, они приходили к нему, разговаривали, искали поддержки. Их разговоры не всегда были лояльными по отношение к новой власти...
        Он весь сжался. Нависая над ним, Юрьев одернул портупею и полез в карман галифе.
        - Так что, отец, ждешь? – спросил Юрьев и, достав источенный карандаш, протянул его отцу Федору. – На, подписывай!
        С трудом поднявшись, тот взял его дрожащей рукой взял и, покачиваясь, балансируя словно боясь упасть, подошел к аналою.
        - А как зять? У него жена на сносях… – тихо пробормотал он, дрожащей рукой разворачивая и разглаживая список.
        Не спускавший с него своих прищуренных и внимательных глаз Юрьев недобро хмыкнул:
        - Зять-то твой запачкался посильнее поповичей. Ценный свидетель. Нам его вряд ли кто заменит.
        Как-то обреченно и устало кивнув головой, отец Федор еще раз провел ладонью по списку и начал писать. Он водил по бумаге карандашом медленно, задерживаясь на каждым новом слове, но с каждой новой завитушкой или крючком рука его двигалась все уверенней.
        “Я, Воздвиженский Федор Павлович, настоятель Успенского храма города Волоково подтверждаю, что перечисленные в данном списке люди являются прихожанами храма, во дворе которого они часто собирались, и как настоятель считаю себя организатором этих встреч. Посему включаю себе в данный список арестованных”.
         Перекрестившись, он выпрямил свою худую с торчащими лопатками спину и протянул список Юреву. Пробежав глазами написанное, тот прищурился, в его глазах даже мелькнуло что-то похожее то ли на любопытство, то ли на удивление.
        - Ну что ж, отец...  – как-то тихо и устало пробормотал он. – Я тебя к этому не принуждал, ты сам...  Смирнов!
        С грохотом ударилась о стенку плотная дубовая дверь и сорвалась с верхней петли. В полутемных сенцах к отцу Федору бросилась матушка, протянула уже приготовленный узелок, легкое пальтишко и хотела было прижаться к нему, но чекист бесцеремонно отодвинул ее в сторону. Остановившись на секунду в дверях и почему-то кивнув ей, Юрьев внимательно посмотрел на ее бледное иконописное лицо и пожевал губу в раздумье, словно хотел что-то сказать. Но слов, видимо, не было или они были не те. Натянув плотнее кожаную фуражку на глаза, он через пару секунд развернулся и торопливо сошел по прогнувшимся шатким ступеням...
         Прозрачный голубой туман уже заполнил собой переулки вокруг. Стоявшие у ворот редкие обитатели еще сонного кладбищенского посада испуганно крестились, их очертания колебались и терялись за заборaми и кустами. Нависшие над улицей белые выпуклые как паруса стены церкви напоминали корабль. Казалось он появился откуда-то негаданно и нежданно и бросил якорь у пристани из серых косых крыш в ожидании то ли погрузки, то ли уже отплытия.
         С удивлением разглядывая храм, отец Федор остановился на секунду посреди двора и, задрав голову, перекрестился на тускло мерцавший золотой крест с тонким полукругом у основания, что делал его похожим на якорь...
         Подошедший сзади Юрьев попросил его не задерживаться. Отец Федор, неловко поддергивая рясу, забрался в телегу и, вцепившись в ее хлипкий скрипучий борт, пристроился на край узкой скамейки.  Убедившись, что священник сел, Юрьев громко хлопнул ладонью по доске и махнул вознице, дескать, трогай. Тот, понуро глядевший перед собой, встрепенулся, дернул за вожжи и, хлестнув другим концом по ребристым бокам лошади, крикнул “но-о, пошла, родная!”
         Погромыхивая железными ободами колес, телега выкатилась в переулок  и через несколько секунда исчезла в клубящемся тумане вместе с седоками и идущими сзади чекистами.