Скот
Идёт по улице корова и роняет из-под хвоста черные комья прямо в дорожную пыль. Они расходятся по пыли кругами и становятся рифлёными лепешками. Под забором спит пьяный Степан, одетый в пьяный коричневый пиджак и чёрную кожаную кепку, как у Ленина. У него темно-рыжие усы и борода, растущая в разные стороны, как будто волосы хотят убежать с лица. Корова проходит слишком близко к Степану и несколько чёрных капель падает на его щёку. Корова идёт дальше. Штаны у Степана украшены тёмным пятном в районе паха. На кирзовых сапогах отслоилась подошва и видно торчащие гвозди – зубастая пасть. Он спит глухо, вытянув руки чуть не по швам. На пальцах – никотиновая желть и грязь. В носу видны невысморканные сопли. Рот открыт, оттуда вылетает свист. По нагрудному карману шастает большая зеленая муха. Из-за пазухи торчит горлышко стеклянной бутылки. Едва початая. Самогон. Я беру бутылку, нашариваю там же пачку «Астры» и иду домой.
Две
-У неё сиськи большие. – он мне говорит.
Я не верю. Так говорят все.
-Не веришь?
-Не верю. – говорю.
-Сейчас придёт – увидишь.
Спустя секунд десять:
-А почему не веришь? Я ведь твой друг, что я тебе, врать буду?
Пожимаю плечами и выпускаю мутную струю дыма.
-Вон идёт. – говорит. – Ну, смотри теперь. – ехидно.
Она пришла и стала в метре от нас. Кудрявая, как овца и русая, как стог соломы.
-Сигареты есть? – спросила.
-Да есть, есть. – он ответил. – Давай.
Она распахнула спортивную куртку и задрала футболку по горло.
-Две, как договаривались. – сказала.
Он подошёл и начал мять руками, я стоял и смотрел. Потом моя очередь. Необычно, совсем ни на что не похоже. Очень родное ощущение. Захотелось расплакаться.
Мы дали ей две сигареты, она ушла.
-Ну как? – спросил он. – Большие? Я ж говорил.
-Нет. – сказал я. – Не большие. Но что-то такое давно знакомое. Трудно сказать. Мне спать захотелось, когда трогал. Как будто прошёлся по полю – так себя чувствую.
Мы сели на велосипеды и поехали домой.
Метры
Так, ну, значит, что получается? Да хотя бы в радиусе двухсот метров.
Справа, через два дома, живёт парнишка, который в отроческие годы делал секс со своей сестрой. Об этом знали все.
Если идти налево метров пятьдесят, потом повернуть опять налево и идти ещё метров пятьдесят, то вот он – дом. В нем живёт старый дед и его сын, весь синий от наколок. Больше двадцати лет сын отсидел на разных зонах и тюрьмах. Он убил своего старшего брата. Отрубил ему топором голову. На спор. С этим же старшим братом.
Через пару домов от сего дома есть мрачный, тёмно-коричневый, почти чёрный дом. Точнее даже сруб. Сруб ему больше идёт. Там жил парень, который слонялся по тюрьмам с малолетства. После очередного срока он выпивал. Выпивка кончилась. Бабка, торгующая самогоном, отказалась давать ему литр в долг. Он убил её, пырнув ножом в горло, напустил в дом газу, поджёг и вот так. Всё сгорело. Сидит двадцатку.
А вот и весёлая компания из неразумных отроков. Со всей округи. Она склонила к оральному половому акту одного забитого мальчонку из хреновой семьи. За пачку фантиков. Прогремело на весь район. С тех пор он считался опущенным, его величали петухом, били ногами, руками и ещё чем-нибудь, у его сигарет отрывали край, а если и оставляли ему курить, то только последнему и из великой жалости. Его ненавидели, презирали и не ставили ни во что. Он красил волосы вишней.
Мальчонка тоже был не промах. Его хреновая семья состояла из отца, матери, младшей на семь лет сестры и самого мальчонки. Отец был хорошим, но слабым мужиком. Мать – полоумной, невменяемой женщиной. Сестра не умела говорить, а только мычала. Мальчонка приучил свою младшую сестру сношаться по-всякому, мать мальчонки пьяная цеплялась ко всем встречным лицам мужского пола в диапазоне от 5 до 95 лет и, как говорят, даже залезала в кровать к самому мальчонке. Об этом знали все. И ненавидели его ещё больше. Его и всю его семью. Только с отцом иногда выпивали. Потому что мужик он хороший. Ах да, ещё мальчонка позже склонил к содомии какого-то такого же мальчонку. Но до этого уже никому не было дела, потому что во все эти петушинные дела лезть не пристало, не надо, да и вообще.
Что дальше?
Резко прыгнув гуливеровским прыжком метров на 150 вправо можно оказаться в районе двух любопытных домов, стоящих друг против друга.
В одном из них пьяный сын всегда избивал до жуткой крови отца, с которым жил, а в другом пьяный внук как-то пытался изнасиловать собственную бабку, с которой тоже жил. Ей было далеко за восемьдесят.
Далеко за восемьдесят было бабке одного парнишки, который пригласил в гости другого парнишку поговорить и выпить. Поговорили, выпили. Пригласивший заснул, а приглашённый взял нож, зашёл в бабкину комнату, приставил нож к бабкиному горлу и заставил бабку кое-что кое-куда взять, сказав : «Вспомним молодость». Тоже где-то рядом. Ну, максимум метров триста.
На самой кромке воображаемой окружности жил хороший молодой человек. Он был не скупой, не трус; не слишком выдающийся, но и не погань какая. Средний молодой человек. Средний. Его посадили за изнасилование, которого, как говорят, и не было. Просто родителям девушки не понравилось то, что они обнаружили, неожиданно зайдя как-то раз к себе домой. И молодой человек сел. Потом вышел. И ещё раз сел. Тоже за изнасилование. Но не девушки, а девочки. «И что с ним такое?» - вопрошали все: и та компания ребят, и парнишка через два дома, и даже, может быть, мальчонка тоже интересовался про себя – «Что же с ним такое?» – говорили – «Ведь был же нормальный парень».
А ещё, конечно, шальные ватаги насильников, которые избивали девушек и занимались с ними сексом. Или угрожали и занимались сексом. Но это не в счёт. Про такое можно и не говорить.
Как и про толпу двенадцати-тринадцатилетних пацанят, которым старший, пятнадцатилетний уважаемый человек, привел полоумную сорокавосьмилетнюю женщину. Все пацанята, разумеется, призывались к активному вступлению в половую связь с полоумной женщиной. За буханку хлеба. Да.
Ещё?
Гоняется и гоняется тридцатипятилетний мужик с двустволкой по всей улице за двумя девочками. Стреляет и стреляет. Ранит в ногу и ранит в ногу. Ну и пусть себе гоняется, стреляет и ранит. Не очень-то и важно.
Мальчонка отвернул голову только что пойманному им голубю, ощипал его и съел сырого с солью. На спор. Его избили из отвращения.
Два двенадцатилетних друга факаются бензином и видят, что у них под ногами ползут ковры.
Двенадцатилетний же молодой человек украл пенсию у слепой бабушки и потратил её на сигареты, водку, шоколад, арбуз, жвачку, кинотеатры и ещё на всякое.
А почему бы не избить отца мальчонки? Он хоть и хороший мужик, но избить его надо. И сын вот петух. Некрасиво как-то.
Поехал на озеро, взял её с собой, отказалась, рожу в кровь разбил, согласилась.
Пацаны, а не хотите работать гоп-стопом на трассах? Реально можно по десять штук зелени подымать. Автобусы с туристами грабить – ничего сложного. Тем более ты вон здоровый какой и рожа у тебя страшная. – а у него большой палец в ногте обрублен наполовину и один зрачок покрыт бельмом.
Мы её завезём подальше, а там уж она даст. Никуда не денется.
Голосует ночью, а я на заднем пьяный. До деревни, говорит, мальчики, подвезите, только у меня денег нет. Нас три рыла. Ну садись, говорю. Короче, расплатилась по полной.
А помнишь эту на хора расписали, когда машину мочили? Я б ещё попробовал.
Ну и что? Избили его в кровь, дали лопату, говорят, теперь копай себе могилу. Ничего людского, как звери.
У него компашка таких как он отбитых на всю башку. Ходят тупо людей бьют, одного инвалидом сделали. Еле выжил. Щас шкерятся где-то.
Поехали в город, шкур возьмём.
Она мне самогонку продала с ногтем, реально ноготь плавает. Я ей хату спалю.
Его на ЛТП опустили, теперь Машкой зовут.
Район раскинулся на холмистой местности. Здесь красиво. Всегда низко ходят облака. Хорошо. Недалеко есть поля, на полях растут разные овощи и иногда фрукты, их можно даже насобирать бесплатно, если особо не шуметь. Рядом – лес, в котором есть грибы-лисички, белые грибы и ещё другие. Растёт в лесу ежевика, малина и черника. Водятся змеи. Возле леса – выгон, там ходят коровы и есть небольшое озеро как раз для водопоя и ещё для рыбалки и купания. Озеро побольше можно обнаружить если идти по лесу километра три на север. Туда приезжают люди из города, там жарят шашлыки, смеются, веселятся и ругаются. Иногда бьют машины. Если кто-то готовит дрова на зиму в лесу целый день, если он весь вспотеет, устанет и вымажется в смоле, то он едет купаться на озеро. Район весь состоит из домиков кирпичных и деревянных. Одноэтажных. Редко двух-. Здесь есть парень, которого кинула девушка и который сильно из-за этого расстроился, и пил два года, всё из дому вынес, со всеми дрался и поставил на себе жирный крест. Друзья забыли о нём. Но его спас другой парень, сосед, с которым они толком никогда не общались. Он возил его по больницам на своей машине за свой счёт и в конце концов победил. Тот парень перестал пить. В благодарность он подарил своему спасителю несколько удочек, леску и крючки, потому что это всё, что на тот момент у него было. А ещё тут живёт просто хороший дядька, который очень любит свою жену и трёх дочерей. Парнишка на старом Гольфе никогда никому не откажет, и забирает пьяных друзей среди ночи из всяческих дыр и притонов, в которые пьяные друзья умудрились угодить. Другой даёт деньги всем подряд. Третий колет соседской бабушке дрова, потому что она старая и сама не может. Четвёртый носит пьяному соседу воду. Пятый всегда может поговорить. Шестой с бригадой строит церкви. Седьмой никогда не бросает друзей и стоит за них горой. Восьмой до того стеснительный, что не любит на людях говорить про свою девушку. Девятый собрался делать предложение и рассчитывает минимум на троих детей, «чтоб им было нескучно. Одному – плохо». Десятый тайком от жены каждое утро встаёт часов в шесть утра, пока она ещё спит, и разговаривает с младенцем-сыном, гладит его, берёт на руки и смотрит в глаза. Одиннадцатый до того боится за своего племянника, что когда ему выпадает время быть с ним без родителей, он крепко берет его за руку и не отпускает от себя ни на шаг; рвёт для него соседскую черешню, залезая чуть не на самую макушку, хотя терпеть не может любой высоты. Двенадцатый в обеденный перерыв насадит себе в кабину грузовика ребятишек и катает их по улице. Один дед всех угощает мёдом. Одна бабка даёт бесплатно творог, молоко и сметану больной соседской девочке. Тринадцатый кормит всех окрестных собак и ходит с ними в лес гулять, собирая вокруг себя целую стаю. Четырнадцатый учит играть на гитаре любого, кто его попросит. Пятнадцатый как-то подарил одному мужику машину, просто так, потому что тому она была очень нужна, у него должен был родиться второй ребёнок, а у подарившего никого не было. Шестнадцатый всем нахваливает своего большого кота, которого он котёнком вытащил из речки, где тот тонул в полиэтиленовом пакете.
В основном, это всё одни и те же люди.
Они живут на районе. В радиусе двухсот метров. Ну максимум трёхсот.
Витя
Витя сидит, прислонившись к стогу сена. Ночь. Парит. Стог пахнет перегнившей травой.
-Что бы ты хотел? - спрашиваю.
-Я? - отвечает.
-Ну да, ты.
Он глянул вверх, на ночное небо.
-Я хотел бы быть среди них. Видишь? - он ткнул пальцем в высоту.
Там мелькали сотни тусклых и ярких осколков.
-Прям там? - спрашиваю.
-Ага.
-Летать с ними или что? - не понимаю.
-Просто быть.
Ночь. Парит.
Лучше
-А как вообще лучше? - спросил он.
Вечер. Красный закат. Трава с прожелтью. Зябко. Скоро осень.
У неё мелированная чёлка, она откидывает её двумя пальцами, чтобы не лезла в глаза.
-Лучше? - отвечает. - Это если ты собрался куда-то, а просто - останься дома.
Много голосов в воздухе. Небо набрякло, как почка на ветке ивы. Собака хочет укусить прохожего, но не кусает; отходит в сторону, садится и выжидательно смотрит.
-Так не бывает. - он. - Если собрался - всё равно идёшь. Всегда так.
-А ты попробуй в следующий раз. - она смеётся.
Он отходит в сторону, смотрит на дома, на прохожего и на собаку.
-Как она? - спрашивает, кивая в сторону собаки.
-Примерно. - говорит.
К ним идут. Издалека. Человек пять. Друзья.
-То есть лучше - всегда сидеть дома? - он. - Я б тебя так никогда не встретил...
Она смеётся, подходит к нему, целует в щёку:
- Лучшее - враг хорошего.
Ей 13 лет, ему - 14.
Человеку надо...
Мы протыкали ногами лежащее в воде небо и забрасывали брызгами берег. Машины ездили по шоссе сзади. Возле остановки была привязана лошадь с телегой. Вверху бормотали кроны. Велосипеды валялись рядом и были похожи на кучу переплетенных змей. На противоположном берегу – много девчонок. Погодки. Почти все знакомые. Они только недавно стали интересовать нас. Здесь у нас – галька, там – песок. Но мы не пошли туда, потому что любим смотреть со стороны. Нам надо разобраться прежде чем что-то делать. Мы смотрим, как они купаются, и ничего друг другу не говорим. Галька режет ноги. Рядом пролетела ворона; что-то рявкнуло почти в самое ухо. Я зачерпнул горсть гальки. Пористые круглые шарики, похожие на губку или пемзу. Тёмных очков у меня нет, и я щурюсь, а он глядит из-под козырька кепки. Посередине озера целая уйма кувшинок. – Туда плыть не надо, можно запутаться и утонуть. – сказал мне он. Я послушался и решил плавать возле берега. Мой дядька утонул двадцать лет назад. Хотя это и не пугает меня, но пугает всех остальных. – Лучше не плавай. – говорит мне бабушка каждый раз, когда я сообщаю ей, что иду на озеро купаться. – Посиди тихонько на берегу, а в воду не заходи.
Рядом с нами один пьяный мужик орёт на другого, потом бьёт его в грудь, и они оба убегают в лес. Несколько собак греются на солнце возле остановки. У серой одно ухо висит, а другое стоит. – Вдруг они бешенные? – говорит он. – Ну и что? – я. Прибегают обратно мужики из леса, собирают вещи, садятся в машину и уезжают. Сзади с воем проносится фура – слышно, как она сминает воздух своей тушей.
И тут он мне выдаёт:
- Человеку надо очень сильно постараться, чтобы не сойти с ума.
Я долго смотрю на него и говорю:
- В газете прочитал?
Он мотает головой: – По телику слышал. – Что за передача? – спрашиваю. – Да не помню, случайно включил. Идиоты какие-то. – Почему? – Ну а кто ещё может сказать такое? Вот ты считаешь себя сумасшедшим? Я подумал и сказал «Нет». – И я тоже, – он. – а они говорят, что, чтобы не сойти с ума надо сильно постараться, представляешь? Как это? Почему?
- Вчера у Ленки задралась юбка, и я трусики видел. – сказал я; он оживился – где? – да на улице, - говорю. – мы в сифу играли, и ветер поднялся, а танька заметила, что я на ленку смотрю и такую рожу скорчила – жуть просто, обиделась, наверно; – ты когда уже с ней ходить начнёшь? – спросил он. – не видишь, что ты ей нравишься? давай уже, ну хотя бы недельку с ней походи, а потом нам всё расскажешь; – что «расскажешь»? – не понял я; –ну как что? – он замялся. – то, как у них там всё… ну и вообще… что, сам не знаешь? – бросил мне раздражённо; – я не хочу, мне танька не нравится, – сказал я. – чё вы все на меня насели: ходи, ходи, вам надо – вы и ходите; – ты дурак, танька красивая девка, – он. – я бы сам с ней ходил, но ей ты, идиот, нравишься, а не я, кроны рычали, ветер усиливался, по озеру пошла рябь, девчонки на противоположном берегу вышли из воды и закутались в полотенца собаки разбежались и на асфальте от них остались только тёмные пятна, над ухом снова проорало может быть даже ворона я взял горсть гальки и швырнул её в озеро пришел мужик отвязал кобылу уселся в телегу и поехал вверх по дороге сзади пронёсся мотоцикл он ревел как кабан когда его колют швайкой, вернулись мужики на машине с тремя бутылками водки и уселись на то же место где были пока не подрались стали громко разговаривать и рвать руками чёрный хлеб потом один из них закурил а за ним и второй мы протыкали ногами рухнувшее на воду небо и смотрели на девчонок которые только недавно начали интересовать нас а вверху надрывались кроны шумели рядом мужики ездили сзади мотоциклы и фуры колола ноги галька орали на ухо вороны сплетались в клубок велосипеды лежали исчезнувшие собаки и по упавшему в воду небу ветер гнал холодную рябь.
И тут он мне выдаёт:
- Человеку надо очень сильно постараться, чтобы не сойти с ума.
Фрилав
Человек в длинной синей мешковатой, с белыми вертикальными полосами по бокам, куртке ехал на машине зимним вечером. На переднем сиденье, справа от водителя, пристегнувшись ремнём и делая вид, что спит.
Веки он трусливо смежил, чтобы никто ни о чём его не спрашивал.
Иногда человек делал глазами небольшую щелочку, видел в неё темноту, свет от фар, падающий в свете от фар снег, закрывал глаза и побыстрее убегал обратно внутрь себя.
Тепло.
Человек ехал из онкологического центра.
В прошлый раз он был там впервые. Прошёл длинным белым подземным коридором, длинным настолько, что человек успел даже несколько раз подумать за время пути. Подумал он о чём-то сиюминутном, незначительном, слегка стукнувшемся о стенку мозга, но это незначительное растянулось, как жвачка, и даже успело провиснуть.
Потом он поднялся по узкой лестнице на какой-то этаж. Открыл белую дверь с мутным рифлёным стеклом. Прошёл коридором. Открыл глухую белую дверь и вошёл в раковую комнату.
Один, большой и упитанный, буднично разговаривал по сотовому телефону с родителями.
Другой, будто подрубленный, полз на коленях к туалету.
Третий лежал и просто смотрел ни на что.
Четвёртым был его отчим.
Человек приехал с матерью.
Человек не видел отчима год.
Поначалу человек не хотел признавать в отчиме отчима, поскольку год назад он оставил его вдвое большим в размерах.
У отчима на лице проступил череп.
У отчима впали щёки.
У отчима высохли руки.
У отчима возле носа поселились два чужеродных существа, которых раньше не было. Два огромных голубых глаза. Они были большими. Очень большими. Большими до того, что стало страшно.
Отчим улыбался.
Человек тоже улыбался, но внутри он совсем не улыбался, а пытался понять, что тут такое происходит и куда он попал? и как всё это могло произойти всего лишь за год? и каково отчиму улыбаться через боль?
Ещё что-то этакое было. Да, было. Такое, ну как всегда. Вроде, всякие мандариныапельсиныбананы. У всех на тумбочках.
Человек сидел и смотрел на свои руки.
Он приехал в новой байке алого цвета, с названием страны и гербом на груди и орнаментальной вязью на плечах.
Человек втайне очень гордился этой байкой, купленной ему недавно матерью, потому что она подчёркивала принадлежность человека к стране, от которой он был на многие тысячи километров далеко, в которую приехал несколько дней назад, и которую считал своей родиной.
Человек подумал, как же он по-идиотски выглядит. Как же он по-свински выглядит. Как же он как последняя мразь и тварь выглядит. Как же он, сволочь, выглядит в этой байке, с этим придурошным, дебильным, палаческим базисом под эту байку подведённым. Вот тут, в раковой комнате. Среди этих людей.
Какое же это бесстыдство, гадость какая.
Люди сидели, лежали, ползали, говорили, смотрели и молчали.
Иногда казалось, что в раковой комнате обвалится потолок или провалится пол – так грузно было вокруг. Воздух отдавал железом или сталью – чем-то металлическим, твёрдым и тяжёлым.
Чёрное окно – темь.
Вывезли отчима в коридор. Свет.
Белый свет, белые врачи, белые стены.
Там, снаружи, зима, и лежит белый снег.
В тот день человек с матерью решили заночевать в городе с онкологическим центром, но не нашли места и уехали в свой город.
По дороге человек смотрел на звёзды – они были так далеко, как никогда ранее. До них не добраться. Они улетают от человека всё дальше и дальше.
Человек ехал на машине зимним вечером. Из онкологического центра.
Вокруг темнота, свет от фар и обезумевшие снежинки. Они бьются об окно с таким остервенением, как будто прорваться внутрь салона – это их главная жизненная цель.
Знакомый возил туда и обратно. Бесплатно. Хороший знакомый. Возил потому, что отчима забирали на несколько дней домой. Ему разрешили врачи. И даже рекомендовали. И даже пару стопок коньяка. Дома. С семьёй. Все свои. Со своими.
У отчима химия. Ему тяжело, и выпадают волосы. Ломит тело и трудно ходить в туалет. Его возят в кресле.
В салоне тихо.
Знакомый пытался поговорить, но было заметно, что для него эта ситуация необычна и непривычна. Он говорить не стал. Сделал музыку. Смотрел на дорогу и рулил.
В салоне играет Депеш мод. Фрилав.
Играет громко.
Человек открыл глаза и вдруг понял.
Понял то, чего не мог понять и до чего ему в общем-то не было дела все эти годы, о чём он даже и думать не задумывался, не приходило ему это в голову, и вообще.
Мама с отчимом любят друг друга. Вот так просто. Как будто кто-то протянул руку, чтобы поздороваться или сказал "хорошая погода" или "приятного аппетита".
Человек попытался разглядеть их в зеркале заднего вида, так, чтобы не было заметно. Не смог. Но отчего-то в нём появилась уверенность, что мама и отчим едут обнявшись. Или он лежит у неё на коленях. Или на плече. Или она у него. Или как-то так.
В салоне играет Депеш мод. Фрилав.
Человек понял и испугался. Потому что скоро конец. Потому что скоро они доедут до дома, потом поедут обратно, потом ещё раз до дома, ещё раз обратно, ещё раз до дома.
И конец.
В салоне доигрывает Депеш мод. Фрилав.
А как же эта песня? Этот вечер? Зима? Снег? Свет фар? Знакомый? Машина? Дорога? А как же они на заднем сиденье?
Как же?
А?
Человек не знает.
Он смотрит на лобовое стекло и как какой-то шифр видит вечер, темноту, снег, дорогу, свет фар. Человек знает, что всё это окружает его сейчас. Он больше не притворяется. Он открыл глаза и смотрит.
Он не знает «как же?». Он знает то, что он видит, слышит и чувствует.
Он знает, что мама с отчимом любят друг друга.
Что они едут домой.
Что они вместе.
Что всем тепло.
Что только что отыграл Депеш мод. Фрилав.
Сентябрьским днём
Жёлтые тополя похожи на взорвавшиеся мандарины. Осень. На улицах лежат коричневые листья выгнутые посередине – как лодочки. Машины и автобусы. Им не хватает воли. Они хотят улететь. Или хотя бы уехать. Им здесь тесно и скучно. В автобус садиться страшно – кажется, что он повезёт куда-нибудь совсем не туда, в Китай или Пакистан, где тепло и живут необычные люди.
Небо истощено. Оно переспело под летним солнцем, и теперь медленно заворачивается внутрь себя самого. На нём совершенно нет птиц. Они должны лететь, их должно быть много, но их нет. Вообще ни одной. Даже воробьи и галки куда-то делись. Осень.
Девушка идёт и с сожалением думает, что скоро всю свою красоту ей придётся спрятать под тёплую одежду – длинные волосы накроет шапка, ноги утонут в зимних штанах или на худой конец джинсах, красивую талию пожрёт китайский пуховик, лицо погрузится наполовину в шарф крупной вязки, и будет она похожа неизвестно на что. А ребята думают наоборот. Они думают, что станут больше в размерах и страшнее. Все ребята любят носить перчатки – тогда кулаки кажутся совсем уж большими и даже самому верится, что можно ударить так, что соперник там или бандит больше никогда не встанет. Хотя это уже зима. А пока ещё осень.
С утра холодно. Рассвет пылает. Большое пятно над горизонтом разрежённого красного цвета. Такой же красный, стоит у причала танкер со срубленной мачтой. Его накачивают нефтью. Или соляркой. Или бензином. Или и тем и другим и третьим. Или вообще неизвестно чем. Но чем-то накачивают, потому что он всё глубже оседает в воде. Есть такой специальный катерок, очень внешне похожий на танкер, но только чёрного цвета. Его накачивают дерьмом. А это – танкер, его никто в здравом уме дерьмом накачивать не будет. Только благородный продукт.
С утра роса стальными каплями лежит повсюду. Она не прозрачная, как летом, а мутная. Оттого капли кажутся стальными. Бегают всякие собаки, как будто измеряют расстояние.
Река тяжёлая, бурая. Просела под своим собственным весом в русле и берег стал выше. Оголяются тальники, и в прорехи между их стволов можно увидеть вертикальные полоски неба. Эти полоски похожи на квашеную капусту. Не по цвету, а просто так. Ремонт набережной прекратился. Грузовики, будки, краны и трактора стоят будто в оцепенении. Кажется, что их забыли покормить, и они ждут, когда же им вынесут.
Во дворе пацан в серой куртке с капюшоном и серебристой полосой на спине ходит большими шагами вокруг качелей. Бабушка с авоськой бредёт к магазину. Разве они уже не вымерли? Авоськи?
Расхристанный мужик. Наглый, расхристанный мужик в наглой чёрной кожаной куртке пьяно пересекает двор. Кому ты что хочешь доказать, наглый мужик? Ты разве не знаешь, что сейчас осень и ты можешь заболеть? Ты разве не знаешь, что кожаные куртки уже давно никто не носит? Почему бы тебе не застегнуть свою куртку? Почему бы тебе не перестать быть таким расхристанным? Нельзя быть наглым, особенно осенью. Осень не любит таких. Она пачками морит за подобное поведение. Подумай. Не спеши. Иди домой и ложись спать.
С балкона видны рощицы. Жёлто-зелёные. Очень красиво. Ведь все видели осень, все прекрасно знают, как там и что. Так зачем вот эти вот «под грузным небом стоял обросший жёлтыми космами тополь и своей вершиной ловил зазевавшиеся облачка» или «осенняя пестрядь разливалась волною по всему лесу, перебираясь с осин на берёзы, с дубов на липы, обволакивая кустарники и спускаясь долу до самой травы»? За такое хочется дать в глаз. Стой спокойно и смотри. Вот с балкона можно очень хорошо всё увидеть. И очень хорошо всё видно. Что деревья – жёлто-зелёные, что они пока ещё кучерявые, что иногда листья похожи на капельки, сопки вдалеке – дымчато-синие, а дома вокруг – побледнели и пожухли, и, кажется, что вот-вот опадут, вместо листьев. И да, тополя – полностью жёлтые, кроме ствола и веток, конечно, и именно поэтому они похожи на взорвавшиеся мандарины, даже, точнее, на мандарины в процессе взрыва, когда сок и ошмётки ещё не разлетелись по сторонам, но находятся недалеко от эпицентра, тысячью своими кусочками и каплями образуя что-то напоминающее крону. Дело именно в этом, а не в красном словце и лихой метафоре. Почему не апельсины? Потому что мандарины.
Две школьницы сидят на скамейке и уныло курят. Какие-то неотмирные, как голограммы. У обеих волосы сильно кучерявые. И почему они похожи на стручки гороха? Что у них общего? Стручок гороха – продолговатый и зелёный, а школьницы коричневые и полные, полные такой современной девичьей полнотой, когда девушка вроде и не полна даже, но у неё добротное, отъетое лицо и жирные в икрах ноги.
Мама гуляет с малышом.
Девушка в длинной бордовой куртке идёт и смотрит себе под ноги. Симпатичная. Нет, даже красивая. Носит чёрные колготки, шляпу. Ещё у неё бежевые полуботинки на ногах, волосы до подбородка спереди, плавно уходящие вверх к затылку. Это они так острижены, как бы косой линией.
Идёт милиционер с папкой. И свистит. Ого.
Коричневый джип Ниссан похож на дубовый лист.
Провода зашевелились, потому что подул ветер.
Ветер подул не один, ветер подул птицами.
Пришёл пёс, повилял хвостом и собрался уходить обратно, но остался, потому что услышал причмокиванье. Пёс коричневый и похож на джип Ниссан.
Что самое осеннее? что самое осеннее? что самое осеннее? – Самое осеннее это Бунин «Журавли», любой Добычин и, разумеется, Казаков. Они же и самое лучшее. Ну осенью точно, по крайней мере. А так, вообще, есть ещё ребята кое-какие. Забыл про Пушкина. И Пушкин.
Осенью небо с просинью, осенью небо с просинью – так и просится вот эта вот пошлая фраза куда-нибудь. Что такое вообще эта просинь? Типа прослойка какая-то? как мясо в сале?
Мимо окна пролетел пакет.
Листики. Листики. Листики.
Игнат
Его звали Игнат. Он любил сидеть дома. Он любил гулять. Как-то он жил с этой непонятной раздвоенностью. Игнат решил взять кредит и купить себе автомобиль. Мысль эта сама по себе очень обрадовала Игната, и он несколько раз в голове облизал её языком. Игнат решил непременно поделиться этим своим соображением с другом Вовкой. И вот он встал и пошёл.
Первым делом Игнат переступил порог своего дома и закрыл за собой деревянную белую дверь. На ней была нарисована роза. Прямо посередине. Потом Игнату предстояло пройти двором до калитки, которая открывалась на улицу, которая шла параллельно другой улице, на которой жил Вовка. Между этими улицами текла речка в прыжок шириной. Но перед этим Игнат должен был посмотреть на свой сарай, который стоял прямо напротив выхода из Игнатова дома. И ещё на огород. И на соседский тоже. И на кур с собакой. И выискать взглядом рыжего кота. И дальше взглянуть, на большое кукурузное поле, которое подымалось за домами, расположенными за Игнатовым двором.
Сарай темно-серый и деревянный.
Возле него стоит длинная тёмно-серая деревянная скамейка.
На гвозде, вбитом в сарай, висит цинковое ведро. Рядом с ним маленькое пластмассовое ведро. В маленьком пластмассовом ведре лежат белые резиновые перчатки, очень похожие на коровье вымя, если их надеть на бутыль с вином и так и оставить.
Ещё возле сарая лежат грабли.
Лежит молоток.
И ножовка.
Собачья будка стоит возле сарая тоже. В ней живёт чёрная собака Налим. Налим мохнатый и не любит, когда его зовут по имени. Ещё он не любит овсяную кашу, людей, которые ему эту кашу приносят и просто людей, как вид. Он любит кота.
Кота никто никогда толком не видел. Он или скрывается в кустах картошки, или живёт у Налима в будке, или живёт непонятно где. Он рыжий, это единственное, что о нём известно наверняка. И он был когда-то котёнком, а сейчас уже нет – об этом догадываются, потому что прошло время.
Куры живут отдельно в специальном вольере. Они никого не заботят. На них, в целом, всем плевать. Игнату жалко кур. Они какие-то одинокие.
Возле кур растут две высокие черешни, с которых Игнат много раз падал. И в детстве, и так вообще. Черешни дают тёмно-бордовую и розово-красную ягоду, которая называется черешней и является сладкой и вкусной.
Ещё много всего прочего есть во дворе, но Игнат ищет тапки. Он ходит по улице в тапках. И через речку в тапках. Хотя жена и говорит ему постоянно, что у него все ноги в гусином дерьме.
Игнат хочет купить себе старого «Пассата». Квадратного ещё. Не обтекаемого. Универсала. Дизельного. Года 89-го или 90-го.
С этой мыслью Игнат выходит со двора и закрывает за собой калитку. Калитка хлопает, крупноячеистая сетка-рабица трясётся, собака Налим лениво гавкает.
Колодец Игнат всегда проходит с таким видом, как будто его не существует в природе. Всё оттого, что как-то, в неподобающем по меркам всех приличных людей виде, Игнат решил в колодец плюнуть. Потому что ему всю жизнь говорили, что плевать в колодец нельзя. Что такой человек непременно умрёт страшной смертью, ну или по крайней мере у него прыщ на языке соскочит. Игнат почувствовал протест и плюнул. И Игнату стало страшно. Страшно, что кто-то мог видеть, как он в неподобающем по меркам всех приличных людей виде плюёт в свой собственный колодец. И с тех пор колодца Игнат не замечал. Как будто и не его вовсе. Так, кто-то вырыл, вот и стоит, а я? а что я? нет-нет, ну, конечно же, нет, что вы, понятия не имею, впервые вообще его, да знаете, сколько тут людей разных ходит, может кто-то и решил про запас, так сказать, мало ли.
Дальше – мусорный бак, куда Игнат выносит мусор. Их два на всю улицу. Один, Игнатов, – рыжий от ржавчины и бежевый внизу от собачьей мочи. Другой, дальний, – тёмно-бордовый и свежевыкрашенный.
Сколько уже раз Игнат хотел покрасить свой, но этому всё время что-то мешало. Главным образом то, что Игнат на самом деле ничего красить не хотел и в глубине души с ностальгией вспоминал время, когда мусор выкидывался прямиком в речку.
Он думал о ремне генератора. О том, насколько он опасен. Один знакомый Игната сказал ему, что ремень генератора опасен чрезвычайно, а может даже и немного больше, потому что однажды у этого знакомого ремень генератора порвался и он склеил его суперклеем. Потом пришлось покупать новый двигатель. Это очень опасная вещь. Ремень генератора. Звучит практически как Гитлер.
Скоро колоть свинью надо будет Игнату. В этом поможет Вовка. С ним он поговорит не только о кредите, но и о свинье.
Вовка знает пять рецептов холодца из свиных ног.
Он человек очень полезный.
И талантливый.
Умеет играть на гитаре.
Любит пить водку.
Любит женщин.
Любит мороженое в жёлтой глазури на палочке, которое называется 28 копеек, а стоит 1 рубль 6 копеек.
Вовка рассказывает Игнату про женщин.
Игнат женщин не знает.
У Игната есть жена.
Игнату интересно слушать про женщин, а Вовке интересно рассказывать.
Оказывается, женщины любят много странных вещей, о которых Игнат и предположить не мог, что женщины их любят.
Например, положить голову Вовке на плечо.
Например, выпивать с Вовкой и разговаривать с ним про рубероид. А также ещё ходить голыми по Вовкиному дому и вытворять хрен знает что.
Игнат идёт по траве и смотрит на дорогу слева. По дороге едут автомобили, но пока не попалось ни одного Пассата. Квадратного ещё. Не обтекаемого. Универсала. Дизельного. 89-го или 90-го годов.
Есть ГАЗики, УАЗы, одна Нива, Форды-Сиерры и даже один Скорпио промчался чёрный, как ночь.
По дороге шагает конь и тащит за собой воз с сеном. На возе лежит незнакомый дядька и курит сигарету. Достает бутылку, отпивает из неё, прикладывает к носу рукав, кладёт бутылку и курит сигарету дальше.
Игнату нравится процесс воспроизводимый незнакомым дядькой. Игнат думает, что им с Вовкой тоже надо выпить. Выпить много. Может быть, даже, напиться. Может быть, даже очень сильно напиться. Чтоб свалиться под стол и чтоб под стол стошнило. Игнат любит пить именно так. И Вовка тоже. Главное не обмочить ненароком портки. Это гадко. И стыдно.
Кредит Игнат будет брать в одном из двух банков, которые стоят на площади. Один – возле Детского мира, другой – около пивбара. В том, что около пивбара. Потому что рядом пивбар.
Игнат подходит к речке и решает её перепрыгнуть, как всегда.
Игнат запинается о камень на этом берегу и со всего маху падает вперёд, ударяясь подбородком о камень, лежащий на том берегу.
Игнат умирает от разрыва трахеи.
По Игнату перешёл речку гусь.
Фрилав-2
Ехал 29 числа на 49 маршруте по улице Тихо-нской. Было утро, серо-зеленое лето, шёл дождь, и я, конечно, смотрел в окно и ехал где-то в конце декабря, между Ми-ском и Ви-ском, в пелене снегопада, вечером.
Тот вечер вспоминаю не единожды, особенно, когда идёт дождь и хмурится небо, потому что небо тогда тоже хмурилось, но только чернотою ночи, хотя был и вечер, но вечер был зимний.
Я что-то упустил там, что-то важное; не досмотрел. Оно на вид и вкус как зефир, но только горький; заглотил его, даже не прожевав толком, а сейчас пойди, выуди, что же там было на самом деле, кроме звуков тихой музыки, стекающей вниз по стеклам вместе с растаявшим снегом.
А с утра был дождь и сейчас дождь, с утра был автобус, а сейчас комната.
И тогда была комната, белая, и длинный белый коридор перед ней, мы шли по коридору, наши волосы были намочены снегом.
У него через неделю появится лысина, она будет везде, даже на бровях и груди, а я никак не смогу это понять.
И не то чтобы я был как-то по-особому слеп, просто мне было трудно поверить, что смерть пришла к нам.
А кому охота открывать ей двери? Вот я и закрылся на все засовы и крючки, стараясь не пропустить во что бы то ни стало.
Когда он умер, я так и остался за своими засовами. Даже в тот декабрьский вечер делал вид, что сплю, хотя на самом деле просто смотрел вперед, в темноту и видел снежинки; думал, думал ещё, потом ещё немного, и снова думал; думал, что же всё это значит? Где я упустил?(я упустил ещё тогда). Нет-нет, вот мы приехали, вот прошли, вот поднялись, вод увидел, вот осознал, вот огляделся, вот попрощались, вот уехали. Потом снова приехали, взяли его с собой и повезли домой, под стекающую со снегом музыку. Музыку про свободную любовь, которая на всю жизнь для меня оказалась вовсе не про свободную любовь, а про конец декабря две тысячи шестого года, сопливую зиму, темноту, снежинки и машину «Шаран», кажется. И, конечно, про нее и про него. Где упустил?
Она положила голову ему на плечо. Она ему или он ей? Даже, наверное, он ей.
Мне представлялась бесконечная дорога в ночь и луна, которой лица не было видно.
Зато я видел столбики горизонтальных, стопкой сложенных черт на дисплее магнитолы; или чудилось?
Надеялся, ждал, что обойдётся, что всё не взаправду, что это сон(как банально!), и вглядывался вглубь света от фар, пытаясь высмотреть место, где обрывается асфальт и начинается небо. Зимним-то вечером.
Я должен был угодить в лужу, это было неминуемо, но вместо лужи я забрёл в топкое болото по колено. Не глубоко? Ну да. Да и не надолго. Время воняло тиной, меня в это болото стало тошнить, так что стоял я уже по колено не только в болоте, но и в своей блевотине. Зато по колено. Я ж говорю, не глубоко. Это много или мало? Может мне кто-нибудь сказать? Это считается за жизненную горечь? Или только за дурость? Или вообще не считается?
Да, помню, смотрел тогда трусливо, сквозь прищур в зеркало заднего вида.
Видно не было, в салоне темно и, говорю же, кто у кого на плече был – не помню. А кажется важным.
И даже жизненно необходимым. Он у неё или она у него? Не разглядел. Не сумел.
А ведь мог бы – стоило просто честно открыть глаза, и я бы увидел что нужно.
Но вместо этого я наполнял себя стекающей музыкой, она стекалась мне внутрь и закупоривалась там на многие лета.
Зимой особенно темно, и в тишине можно расслышать как что-то играет, тонкие звуки.
Это про любовь. Да, это «Фрилав». Песня вечной зимы и снега с декабря две тысячи шестого года. Песня, когда начала дохнуть юность. Песня, где мы были все вместе в одной машине, и я даже не посмотрел на них. Песня, в которой меня тошнило себе под ноги. И от которой он умер в марте.
Что я упустил?
И где?