Мицкевич в Кранце

Леонид Мальцев
(рассказ)

                Есть и должна быть где-то, хотя бы и на краю мира
                Та, которая летит ко мне на крыльях взаимной мысли...

                Мицкевич, "Дзяды", часть I, "Зрелище"

Ясный солнечный день 15 августа 1824 года. Утром, ближе к полудню, польский поэт Адам Мицкевич подъезжал к Кранцу. В нескольких верстах от курорта он остановил извозчика и вышел к морю, обойдя стороной сельское кладбище, преодолевая дюну и минуя островки бурьяна. Это была дань ритуалу, с той памятной ночи в родных местах, когда, по пути в деревню Рута, сломалось дышло повозки, и пришлось стоять в поле, пока не запел петух. Будущий слагатель баллад испытал тогда смешанное чувство восторга и страха перед иным миром, о котором простой люд рассказывал в сказках и легендах. Это было на заре его любви к Марыле, принесшей с собой почти всё, что приносит человеку жизнь: счастье, вдохновение, славу, страдание, мысли о смерти, упрёки друзей, уколы недоброжелателей.
Весь предыдущий день был отдан дороге. Попрощавшись в Паланге со своими спутниками Каролем и Элеонорой, Мицкевич воспользовался услугами опытного лодочника по прозвищу Вайделот, которого рекомендовал ему один из друзей. Надо было выйти в море и, не попадаясь на глаза пограничной страже, причалить в Клайпеде. Потом, вместе с тем же спутником и проводником переправиться на Куршскую косу и проехать её насквозь, насыщая своё воображение видами моря, дюн и лесов – до Кранца. А вот куда поедет он дальше, – Мицкевич ещё не знал...
Конечно, это была авантюра, и она несла с собой определённый риск. Четыре месяца назад Мицкевич вышел из тюрьмы, и если бы его чёлн был замечен пограничной стражей, Мицкевича ждали бы серьёзные неприятности. На тот момент не было окончательного судебного решения по его личному делу. Многие друзья были отправлены в ссылку. Томаш Зан, лидер тайного общества, сослан в Сибирь. Но поэт надеялся, что его дорога в Россию не будет такой тяжёлой и утомительной, как у Зана. Мицкевич уже предвкушал встречу с Петербургом, северной столицей русских царей, которую его земляки, бывшие там, называли новым чудом света, сравнивая то с Римом, то с Вавилоном.
Победила, в конечном счёте, природная любознательность и подвижность, которую Малевский, его друг, однажды назвал «невольным принципом перемены мест». Пять лет в планы каникул входила поездка в Королевец, но каждый раз она отменялась из-за Марыли. Точнее, из-за Родины и Марыли. Сейчас Марыля потеряна безвозвратно. Терзания, слёзы, мысли о самоубийстве – всё в прошлом. Родина? Нет, Родина ещё не потеряна, но предстоит разлука с ней, долгая и неизбежная. Так куда ж нам плыть?
На этот момент в жизни Мицкевича были две женщины и две любви: Марыля и Каролина, любовь небесная и любовь земная. Это не просто два разных характера, но и два полюса мира, в котором жил Мицкевич. Марыля – олицетворение Родного. Душа родная, с которой у поэта общие чувства и мысли. Марыля родилась, как и Мицкевич, в рождественский сочельник, только годом позже. Второе имя, полученное ею при крещении, Ева, было небесным обещанием того, что она должна принадлежать Адаму. Но то, что соединило небо, разъединили люди. В тёмный февраль, три с половиной года назад, до Мицкевича дошло известие о венчании Марыли с графом Лаврентием Путткамером. А буквально из того же письма Мицкевич узнал о смерти матери. Удар следовал за ударом. Это было в середине учебного года, в Каунасе. Начальство не давало добро на поездку, так что Мицкевич должен был оставаться на месте. Ему тогда казалось, что от него отвернулись все. Расторгнут завет с небесами, нет больше в его жизни ни родных, ни друзей, ни Родины, ни Марыли. Если и была в этом воля неба, о которой говорили священники, то свалившееся несчастье выглядело ошибкой в исчислениях, считавшихся людьми благими и справедливыми. Положение дел, с которым Мицкевич смириться не мог.
Именно в такой тяжёлый момент любовницей Мицкевича стала Каролина. Впрочем, они познакомились уже достаточно давно, со времени приезда Мицкевича в Каунас, но до рокового февраля не были близки. Может быть, Каролина тогда спасла его от отчаяния и даже от попыток свести счёты с жизнью. Но, по небесным установлениям, отношения с этой женщиной были беззаконны и греховны. Каролина была супругой местного врача и матерью двух малолетних дочерей. Дочери души не чаяли в Мицкевиче как в старшем товарище, однажды поразив мать заявлением, что больше всего на свете любят пана Адама и домашнего бульдога по кличке Поцелуйчик.
Среди интеллигенции, врачей и учителей Каролина славилась красотой и пользовалась популярностью. Поклонники называли её даже каунасской Венерой. По городу ходили слухи о тайных романах, и небезосновательные – поскольку муж целыми днями был занят работой, нередко переправляясь по служебным обязанностям на ту сторону реки Неман, иногда проводя на другом берегу по нескольку дней.
За годы супружества жена и муж безнадёжно охладели друг к другу. Он был поглощён делами медицины. Она, как и многие молодые женщины того времени, увлекалась музыкой и поэзией. Нет ничего удивительного, что она увлеклась и Мицкевичем, молодым поэтом, творения которого так нравились ровесникам, особенно ровесницам. Но муж Каролины, человек почтенного возраста, серьёзный и положительный, не скрывал своего пренебрежения к «рифмоплётству» молодого учителя.
Итак, судьба свела Мицкевича с Каролиной, хотя это было не благое провидение, а злой рок. Они не были родственными душами, многое разнилось в их характерах и симпатиях. Но поразительно сходным было душевное состояние в те месяцы. Каролина и Адам чувствовали себя изгнанниками из мира действительности. Однажды Каролина сказала, что есть особый род скитальческих душ, которых небо вечно отталкивает от всех берегов. Мицкевич хорошо запомнил эти слова. После венчания Марыли и смерти матери Мицкевич готов был поверить в то, что и ему небеса уготовали подобную участь. Они то уединялись в комнате Каролины, то проводили время в долгих прогулках по живописной долине, которую Мицкевич называл полем Каролины. Старались избегать людных мест, но, естественно, не могли избежать сплетен. Их настигла болезнь презрения, даже ненависти к окружающим. Холодок по тону писем заметили обеспокоенные друзья Мицкевича из Вильно. Но доверительному объяснению мешало расстояние. Кроме того, к нему не был готов сам Мицкевич.
Однажды произошёл скандал, воспринятый и недругами, и друзьями как гром среди ясного неба. Причиной скандала была странная изменчивость Каролины. Проводя часы, а то и дни, наедине с Мицкевичем, она не сторонилась светского образа жизни, предаваясь развлечениям и флирту с молодыми людьми. Возможно, это было её реакцией на раздвоенность Мицкевича, который, встречаясь с Каролиной, в душе всё ещё жил воспоминаниями о далёкой Марыле. Обладая определённым влиянием на Мицкевича, Каролина знакомила его с третьими лицами, навязывая компанию, которой он, откровенно говоря, тяготился. Одной из таких малоприятных фигур был некто Плутовский, потомок шляхетского рода из селения Деровичи. Он прибыл из-за границы и ходил павлином среди земляков, рекомендуя себя не иначе как камергером австрийского двора. К этому фейерверку тщеславия Каролина относилась снисходительно, но видно было невооружённым глазом, как он раздражал Мицкевича. Плутовский платил Мицкевичу ответной антипатией.
И вот однажды, в доме господ Ковальских (такова была замужняя фамилия Каролины), за карточным столом, в присутствии обоих супругов, произошёл взрыв. В тот «исторический» день, 24 марта 1821 года, общение Мицкевича с Плутовским сводилось к обмену колкостями, последствия которых недооценивала Каролина, и которые, по своей привычке, не замечал её муж. Плутовский с неизменным хвастовством рассказывал о том, как он преуспел в Вене, непревзойдённо танцуя мазурку и получая, по его собственному выражению, «на десерт» сердца лучших придворных женщин. Словоизвержения Плутовского резко оборвал Мицкевич. Он заметил, что если австрийцы, как и немцы, имеют обычай онемечивать польские фамилии, то Плутовский с успехом мог бы сменить свою фамилию на «Плут», что, к тому же, было бы недалеко от истины. Плутовский вспыхнул. Срываясь на крик, он ответил, что фамилия «Плут» как нельзя лучше подходит самому Мицкевичу, ибо он плутует при раздаче карт. Мицкевич дал пощёчину. Завязалась драка, и Плутовский упал, подвернув ногу. В руках Мицкевича вдруг оказался медный подсвечник. Неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы Каролина, придя в себя после оцепенения, не бросилась между врагами. Но поверженного Плутовского прорвало. «Бедный доктор, – крикнул он остолбеневшему Ковальскому, – вы и не догадываетесь, когда ездите по делам, что этот плут тайком ходит к вашей супруге! Угадайте, по какому такому делу... Да что тут гадать, об этом весь город знает!».
Доктор был так шокирован потасовкой гостей, что до него не сразу дошёл смысл слов Плутовского. Только на следующее утро, оправившись от потрясения, он отослал Мицкевичу письмо, в котором потребовал объяснений. Замаячил призрак дуэли. Теоретически Мицкевич мог ожидать вызова и от Плутовского, что осложнило бы и без того опасную ситуацию, но последний молчал. Неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы друзья Мицкевича, Зан и Чечот, почуяв неладное, не приехали в Каунас. По приезде у них были долгие, обстоятельные разговоры с Мицкевичем и Ковальским. Они хотели поговорить и с Плутовским, но после инцидента того и след простыл. Согласно условиям мировой, Мицкевич принёс доктору извинения за недостойное поведение. Естественно, Мицкевич перестал бывать дома у Ковальских.
Единственным местом тайных встреч оставалась на ту весну зеленеющая долина, которую Мицкевич называл полем Каролины. После скандала в доме Ковальских Мицкевич потихоньку приходил в себя. На его душевное состояние благоприятно подействовало неожиданное исчезновение Плутовского. К сожалению, того же нельзя было сказать о Каролине. Обстановка в доме становилась всё более напряжённой. Со стороны мужа сыпались обвинения, что разгульная жизнь матери служит плохим примером для дочерей. Каролина была на грани нервного срыва и даже уговаривала Мицкевича бежать. Мицкевич в ответ призывал к рассудительности и напоминал о долге матери. Впоследствии Каролина будет с благодарностью вспоминать за это Адама. Тридцать четыре года спустя, за несколько дней до кончины, она скажет родным, что признательна Мицкевичу за то, что в тяжёлые времена тот укреплял силу её духа. И это были не просто слова.
Каролина могла убежать от мужа. С первого года знакомства она рассказывала Мицкевичу о родных местах. Старше Мицкевича на три года, она родилась под Королевцем. Отец её, Адольф Вагнер, был местный владелец книжной лавки, мать – обедневшая шляхтянка из Литвы. Каролина обвенчалась со студентом медицины Юзефом Ковальским. После того, как он окончил университет, Каролина последовала за мужем, в Каунас, и в течение двух лет у них родились дочери – Уршуля и Анна.
Дальними предками Каролины по отцовской линии были пруссы, исконные жители тех земель. Каролина рассказывала Мицкевичу о храбром вожде Геркусе Манто, жившем в XIII веке. Получив немецкое воспитание и пройдя обряд крещения, он обратил, в конце концов, оружие против тевтонов, возглавил восстание и был убит в одном из сражений. Немцы называли его предателем, но в памяти пруссов он остался национальным героем. Запомнилась Мицкевичу другая история – о любви тевтонского рыцаря Вальтера и литовской княжны Анны. Вальтер был крестоносцем, участвовавшим в посольской миссии магистра Тевтонского ордена к великому князю литовскому. Наслушавшись рассказов чужеземного гостя о вере Христовой, о битвах, странствиях, о диковинных обычаях дальних стран, Анна решилась на бегство из дома и, приехав вместе с Вальтером в тевтонские земли, крестилась. Но потом её избранника ждали новые подвиги, и дольше оставаться с Анной он не мог. По совету старших братьев и товарищей по оружию, он заточил Анну в монастырь, где она и провела долгие годы жизни. Эта история вызывала у Каролины смутные аналогии с судьбой её матери...
Каролину всегда влекло море, с которым она духовно сроднилась ещё с детских лет. Почти каждое лето она ездила с детьми на воды в Кранц, королевский курорт, уже несколько лет пользовавшийся известностью по всей Пруссии и в соседних землях. Она хотела увлечь за собой и Мицкевича, маня его воображение морскими пейзажами. Мицкевич уже готов был поддаться уговорам, но вдруг переменил решение. Конечно, он не мог провести целый год в разлуке с Родиной и Марылей, поэтому поехал тем летом совсем в другую сторону. Когда Каролина в расстроенных чувствах подговаривала Мицкевича бежать, это на него не подействовало, и тем летом он снова поехал на Родину. Непонятно зачем, он искал встречи с Марылей. То же самое повторилось через год и через два.
Потом была роковая надпись ученика на гимназической доске (речь идёт о надписи ученика пятого класса виленской гимназии Михала Плятера: «Да здравствует конституция 3 мая!», вызвавшей волну арестов и громкий процесс по делу «филоматов»-«филаретов» - Л.М.),  аресты, тюрьма, следствие, ссылки. Жизнь Мицкевича наполнилась другими событиями. После выхода из заключения, летом 1824 года, ему так и не довелось встретиться с Каролиной. Зато он воспользовался приглашением Кароля Нелавицкого, знакомого ему помещика Каунасской губернии. В обществе его и юной Элеоноры (приходившейся Каролю невесткой, т. е. женой брата) Мицкевич поехал в Палангу. Перед отъездом он с восторгом писал Малевскому о величественных картинах моря, которыми заранее наполнялось его воображение. Но в глубочайшей тайне он вынашивал идею побега в Кранц, надеясь на новую встречу с Каролиной...
И вот, в нескольких верстах от Кранца, обойдя кладбище и минуя острова бурьяна, Мицкевич вышел к морю. Вайделот, суровый и немногословный старик малого роста, остался в кибитке вместе с извозчиком. Вчера на Куршской косе Мицкевич пару раз заговаривал с Вайделотом, в основном, на дорожные темы. Но однажды произошёл отвлечённый разговор. Это было ближе к вечеру. Всматриваясь, как блуждающие дюны немилосердно наступают на леса, засыпая рыбачью деревню, Мицкевич вспомнил стихотворение литовского поэта, бывшего в то время профессором университета в Королевце. «Время своим всемогущим перстом ввергает в запустение поля, превращает замки в руины», – произнёс Мицкевич. «Нет, не время, сынок», – неожиданно отозвался Вайделот. Они стояли на холме. По одну сторону виднелся краешек безмятежного залива, по другую бушевало Балтийское море, а перед глазами раскинулась пустыня, прерываемая редкими островками зелени. «Совсем как море», – подумалось Мицкевичу. «Не время повинно в смерти полей и лесов, замков и сёл», – минуту помолчав, повторил Вайделот. И показал рукой на набегающие валы моря: «Морская гидра извергает из пасти несчётные волны песка, которые покрывают, словно саваном, прибрежные луга. Тщетно зелёные росточки пытаются пробиться сквозь песок. Вал за валом, лавина за лавиной, и нет уже зелени, кругом одна пустыня – от моря до залива... Мне говорили друзья, ты пишешь стихи, может, разгадаешь смысл моей притчи. Так вот: зелень, покрытая саваном – это мы, литовцы и бедные наши братья, пруссы, а волны песка – воинственные тевтоны, которые когда-то опустошили нашу землю. Так что не время и не песок забвения, не прав твой пиит. Идёт война между морем и сушей. И так будет ещё сотни лет». Вайделот умолк. Казалось, в воцарившейся тишине можно было услышать полёт журавлей в небе. Всю оставшуюся дорогу из памяти Мицкевича не выходили слова Вайделота. Над ними он размышлял и сейчас, в нескольких верстах от Кранца, приближаясь к берегу моря.
Море было спокойнее, чем вчера на Куршской косе. Вдали мелькали ярко-красные точки домиков Кранца. Мицкевич наблюдал, как накатывает волна за волной, выбрасывая на берег мелкие разноцветные камешки, и в памяти его воскресли образы отличные от тех, которые внушил ему накануне Вайделот. За день до отъезда из Паланги, примерно в такую же погоду, Мицкевич прогуливался в обществе Элеоноры. Элеонора бродила вдоль берега, ища среди подобного разноцветья драгоценные камни. Солнце освещало берег, изредка заходя за облака. Вот Элеонора приблизилась к Мицкевичу.
«Что-то не попадаются мне ни перлы, ни кораллы, пан Адам, – пожаловалась она Мицкевичу. – Наверное, море, как женщина, собирает драгоценности, пряча их в шкатулку лазури. И выбрасывает на берег мелкие камешки». «Вы, сами не зная того, создаёте стихотворение в прозе, пани Элеонора». «Может быть... Только я предпочитаю стихи в стихах, правда, не умею их сочинять... Ну, так о чём это я? Да, забытые морем, камешки лежат в песке, неслучайно говорят: песок забвения». «Превосходно!», – воскликнул Адам. «Могли бы вы сочинить стихотворение на эту тему? Говорят, вы непревзойдённый импровизатор». Минуту подумав, Мицкевич продекламировал:

Блажен, кто в памяти души твоей потонет,
Как жемчуг иль коралл, который навсегда
На лоне девственном так бережно хоронит
В лазури волн своих балтийская вода.

Но я, как камешек, который не сравнится
Сияньем с жемчугом, с коралла красотой,
Хотел бы поиграть, хоть миг один, с волной,
А там уж и в песок забвенья погрузиться… (перевод Н.П. Семёнова)

Произнеся последнюю строку, Мицкевич поднял с песка маленький камешек и вручил его Элеоноре. «Какое красивое стихотворение! – восхитилась она. – Это сонет? Запишите его, пожалуйста, в мой альбом». «С удовольствием, – сказал Мицкевич. – Но, к сожалению, это не сонет, а восьмистишие. Когда мы с вами найдём перл или коралл, обещаю, по случаю находки, сонет». «“Блажен, кто в памяти потонет”, – задумалась Элеонора. – Знаете, пан Адам, у вас получилось довольно грустное стихотворение. Оно напоминает о смерти…». Теперь, сравнивая этот разговор со словами Вайделота, Мицкевич думал о том, как хорошо читать книгу моря. Сколько мудрости можно почерпнуть, читая её одновременно с книгой своей души. Что касается невольной мысли о смерти, то Элеонора, конечно, была права. Подобные мысли на протяжении всей поездки преследовали Мицкевича.
Со стороны Кранца навстречу Мицкевичу шла девушка. Идя вдоль берега, она рассматривала камешки, выбрасываемые морем. Приблизившись к ней, Мицкевич вдруг узнал Каролину. Но, ускорив шаг и почти поравнявшись, понял, что ошибся: – Пастушка... – прошептал он. В самом деле, это была не Каролина. Перед Мицкевичем стояла Йозефа, племянница Каролины, по прозвищу «Пастушка». Жила она в Королевце. Четыре года назад, когда ей было четырнадцать лет, Йозефа гостила у тётушки в Каунасе и познакомилась там с Мицкевичем. Голубоглазая, в простом белом платье, весёлая и подвижная, – такой она ему запомнилась. Выйдя замуж, она изменилась и теперь напоминала Каролину. Но по глазам Йозефу ни с кем нельзя было спутать.
Вот как она получила прозвище «Пастушка». Однажды у Мицкевича гостил его друг Антоний Одынец. Вместе они были у Ковальских, которые повезли их за город, где у супругов был небольшой надел земли. В саду друзья увидели следующую картину: перед молодой девушкой стояли маленькие дочери Каролины, которых она попеременно кормила морковью. А в левой руке девушка держала пучок соломы, с помощью которого она отгоняла от кузинок докучливых насекомых. В ногах у неё и детей сновала домашняя птица.
Красота девушки так впечатлила Одынца, что он решил незамедлительно блеснуть поэтической импровизацией.
– О, нимфа, – поклонившись, воскликнул он. – Счастливы дети, над которыми вы держите это чудесное опахало, одновременно питая их из рога изобилия!
– Я не нимфа, – скромно ответила девушка. – А это не рог изобилия, а простая морковка. И если вы действительно восхищены мной, то, пожалуйста, загоните гусей в хлев.
Одынец был озадачен столь прозаической реакцией на возвышенную попытку ухаживания. Позже, излагая подробности этой забавной встречи, он восклицал: «Я думал, что встретил нимфу, а это оказалась пастушка, загоняющая в хлев гусей!» Теперь Йозефа, уже ничем не напоминавшая пастушку, предстала перед Мицкевичем. Последний не мог удержаться от комплимента:
– Вы неизменно прекрасны. На сей раз мой друг Антоний назвал бы вас сошедшей на берег морской нимфой.
– Какая встреча, пан Адам! - с грустью сказала девушка. - И какая неожиданность! Мы так волновались, когда дошли слухи о вашем аресте! Помните, Каролина звала вас к нам в гости! А как она по вас скучала!
– Каролина в Кранце?
– Нет. Неделю назад мы похоронили дедушку Альфа, её отца. Сейчас она в Королевце. А я у моря с её детьми.
Мицкевич принёс соболезнования. Волна накатывала за волной, то выбрасывая камешки на берег, то увлекая их за собой.
– Вы надолго к нам, пан Адам?
– Нет, Пастушка. Я пошёл на большой риск, чтобы встретиться с Каролиной. Но если я поеду дальше, моё отсутствие заметят. Не хочу разрывать связи с Родиной. Да и Каролине, думаю, не до встреч.
– Это правда, сейчас она стремится к уединению. Что слышно у пана Антония?
– Его освободили. Как и всем нам, ему запрещено жить на родине. Он говорит, что поедет в Варшаву. Будет по-прежнему писать стихи. Планирует создать журнал.
– Передайте ему привет от Пастушки. А что с вами?
– Думаю, в ближайшие месяцы я поеду в Петербург. Скоро буду далеко отсюда. Когда вернусь, не знаю. Скажите Каролине, что я буду о ней помнить. И передайте ей от меня письмо.
Они шли вдоль берега и вели беседу. Йозефа рассказывала о смерти и похоронах дедушки, о том, что год назад вышла замуж за прусского офицера. Мицкевич – об арестах и ссылках друзей, о предстоящей долгой дороге. Йозефа воспользовалась приглашением Мицкевича доехать до Кранца. Минут через десять они были на месте.
«Кранц, кранец... – подумалось Мицкевичу. – Это немецкое название. Даже не знаю, как правильно склонять его – Краньца или Краньцу. Впрочем, нам, славянам, оно не чужое. Мы говорим ведь: оказаться на краю» (Мицкевич имеет в виду похожее на «Кранц» польское слово «kraniec». «Na krancu» – «на краю» (польск.) - Л.М.). В Кранце Мицкевич почувствовал себя словно на краю мира. «Есть и должна быть где-то, хоть на краю мира, / Та, которая летит ко мне на крыльях взаимной мысли...", - вспомнил он двустишие из поэмы, в которой он видел дело всей своей жизни.
Зайдя в гостиницу, Мицкевич сказал Вайделоту: «Завтра домой». Поэт не догадывался, что оставшуюся часть жизни он проведёт вдали от дома, в скитаниях. А сегодня, ясным вечером 15 августа 1824 года, в гостиничном покое знаменитого прусского курорта, Мицкевич писал прощальное письмо Каролине. Его взгляд упал на взятый в дорогу томик драматических произведений Шиллера, подаренный Каролиной. Мицкевич раскрыл его там, где лежала закладка, и перечитал выделенное место. Это был монолог дона Карлоса, обращённый к маркизу Позе. «Два враждебных светила», – проговорил он. Нет, многое не подходит к истории его взаимоотношений с Каролиной Ковальской. Впрочем, судьбы его и Каролины были чем-то схожи. Молодые люди шли по противоположным, предначертанным им орбитам, и ничего изменить не могли. Вот они сошлись, но, слава Богу, так и не столкнувшись, миновали друг друга. Может быть, встретятся и ещё, но только очень нескоро. Эти вечерние размышления Мицкевич мгновенно облёк в стихи, обращённые к Каролине. Вот они:

Оба смотрели мы в стороны разные,
В разных мирах жили оба; нам виделись
Разные сны, иногда неотвязные…
Милая, как же с тобою мы сблизились?

Мы, словно звёзды по виду различные,
В разные стороны плыть обречённые,
В мире носились, свершая обычное
Шествие; пристани мирной лишённые,

Вечных изгнанников ждёт лишь гонение.
К худу ль, к добру ль, – всё зависит от случая,
Сблизит нас вновь ко всему отвращение,
Свяжет нас дружески ненависть жгучая (перевод Д.Д. Минаева).

На следующее утро, выезжая из Кранца, Мицкевич думал о том, что предпринятая им поездка стала одной из самых бесцельных и безысходных в его жизни. Однако, несмотря на отсутствие видимого исхода, был в ней свой, не до конца осознаваемый им метафизический смысл, и он ложился тенью на все последующие события его жизни. Мицкевич ступил на чужую землю, перейдя границу, зайдя за край. Прощаясь с Кранцем, он сказал Вайделоту:
– В путь! Никто не позовёт...
Слова, которые, спустя годы, станут его жизненным девизом.

рассказ опубликован под названием «В песке забвения» в журнале:
Берега. 2017. № 6(24). С. 80-85.

повторная публикация под собственным названием и с эпиграфами из поэм "Гражина" и "Конрад Валленрод":
Балтийские зори. Зеленоградский альманах. Выпуск 3. 2018. С. 170-174.

Портрет Мицкевича работы Иоахима Лелевеля