Говорят, что «в спорах рождается истина». Такое иногда случается. Но было бы наивно считать, что эта поговорка по умолчанию применима ко всем спорам, возникающим между людьми. Обычно в спорах рождается как раз не истина, а нечто прямо ей противоположное – подмена понятий, полуправда, ложь и т. п. Каждому известно, что споры бывают источниками взаимного недоверия и конфликтов, а нередко только разжигают ненависть и вражду. Спор, на мой взгляд, – скорее место смерти истины, чем её рождения. Не только практика обыденной жизни свидетельствует об этом – это подтверждает исторический опыт всего человечества. Откуда же тогда взялась поговорка и чем ограничена сфера её применения?
Поговорка появилась в античные времена, и с самого начала относилась далеко не ко всем спорам, а только к их малой и специфической части – философским диспутам, дискуссиям. Их вели между собой люди в известном смысле маргинальные – философы, т. е. любители мудрости (не путать с мудрецами: им истина уже открылась, и они не нуждались в дискуссиях о путях её поиска с кем бы то ни было). Для философов истина – абсолютная высшая ценность, а её поиски составляют смысл жизни. Стремление к истине как идеалу возможно для них только через познание, которое, как они думают, осуществляется прежде всего с помощью разумного мышления. Результаты мыслительного процесса выражаются посредством устного или письменного разговорного языка в суждениях и умозаключениях. Философы наделяют слова естественного разговорного языка своим особым смыслом, создавая из них термины и понятия, и посредством сложной понятийной системы выстраивают на определённых мировоззренческих принципах свои учения (доктрины, концепции, теории, системы).
Действительно, философские споры могут стать местом рождения истины. Блестящие примеры мы находим у Платона: почти все его диалоги суть такие интеллектуальные «споры». Их участников интересует только одно – истина. Но они по-разному мыслят один и тот же предмет, который именно по этой причине и становится предметом их спора. Различие в понимании предмета спора, как показывает Платон, не случайно, а необходимо и закономерно: оно существенно, потому что проистекает из сущности рассматриваемой вещи, а не из банального субъективного недопонимания. Предмет мыслится по-разному, поскольку открывается познающим его разным людям с разных сторон. Он становится не всегда сразу понятен по сути, а проясняется лишь постепенно.
Здесь важно различать, с одной стороны, ошибочное, т. е. неадекватное, предметное мышление и его результат, возникающий вследствие субъективного недопонимания, неправильного толкования, искреннего заблуждения, иллюзии и т. п. (оно типично для споров в реальной жизни, но для Платона не представляет никакого интереса) – и, с другой стороны, пусть ещё не вполне адекватное, но уже частично истинное предметное мышление и его результат, возникающий как закономерное следствие объективной сложности предмета и закономерной постепенности в прояснении для нас его сущности. Последний – необходимое промежуточное звено в познавательной цепи. Истина в диалогах Платона предстаёт как познание истины, открывающейся с разных сторон. Это ещё не самодвижущаяся истина Гегеля, логические законы развёртывания которой опрокидываются им на весь мир. «Диалектика» у Платона – это столкновение множества различных, иногда противоположных точек зрения на предмет, которые в ходе спора высказываются спорящими и оказываются в конечном счёте необходимыми взаимообусловленными аспектами чего-то одного, некой единой сущности. Платон тем самым демонстрирует, как чувственно данное многообразие реального бытия в нашем мышлении восходит к его рациональному сущностному единству, а идеальное единство сущности, будучи не простым, но сложно дифференцированным, манифестируется в многообразии её реально-бытийных проявлений.
Однако не будем забывать: спор, где борьба различных и даже противоположных точек зрения венчается их гармоничным единством и согласием спорящих сторон, спор, образцом которого послужили диалоги Платона, – это чисто интеллектуалистский спор. Да, в нём рождается истина как продукт рефлексивного осмысления нами собственного предметного мышления, т. е. истина логическая. Пусть это будет даже истина не формально-логическая, но содержательно-логическая, т. е. фиксирующая определённые культурно-исторические и культурно-региональные алгоритмы функционирования человеческого сознания. (Например, троичная логическая схема «тезис – антитезис – синтезис» откровенно выражает европеистский, или европоцентристский, предрассудок философии Гегеля.) Проблема заключается в другом: какое отношение самозаконная и самодержавная истина, «истина в себе», рождённая в чисто интеллектуалистском дискурсе, имеет к реальной действительности?
И впрямь, если попытаться не предвзято взглянуть и критически оценить спор в его интеллектуалистской (идеалистической) трактовке, то он напоминает драматическую театральную постановку. Даже гениальному Платону не удаётся скрыть сценическую условность жизненных ситуаций, в которых происходят описываемые им философские споры. Поучительные, благородные, эстетически превосходные инсценировки! Но невозможно отделаться от впечатления их искусственности, за которой стоит тщательная проработка того, что первоначально зародилось не в споре, а где-то ещё. Мы понимаем: это всего лишь идеализации того, что бывает в реальной жизни. А вот, к примеру, дискуссия между римско-католическими клерикалами и Дж. Бруно – общеизвестный реально-исторический факт – была спором совсем иного рода. Примеры подобных реально-жизненных споров можно легко умножить: вспомните, сколько непримиримых конфликтов и войн было в человеческой истории и сколько ещё остаётся. Львиная доля из них произошла из-за споров, в которых люди не могли прийти к согласию.
Столкновение с реальной действительностью красивых идеалистических «истин в себе», перманентно порождаемых чисто интеллектуалистскими дискурсами, – драматическое (как в случае с самим Платоном), трагикомическое или «идиотское» (если вспомнить роман Ф.М. Достоевского) – в конце концов вынуждает прекраснодушного идеалиста поставить зловещий вопрос: а что если результаты нашего рефлексивного самопознания суть не более чем происки дьявола? Грубая физическая сила, похоть и секс, воля и власть, материальный интерес и деньги – вот те спонтанные антропологические факторы, которые в реальных спорах действуют хотя и «молчаливо», но подчас куда более мощно, чем высшие духовные устремления людей. Последние – жажда опытного (научного) познания, начинающаяся с детского любопытства, поиски философской истины, возникающие из удивления самим фактом существования мира, и, наконец, богопознание, зарождающееся из переживания собственной ничтожности перед лицом некой высшей священной силы и из желания спасти и сохранить в ней свою личность, – часто оказываются подавленными, скованными либо превращаются в своих конечных продуктах в «идеологии» – духовные образования, призванные вводить массы людей в заблуждение, сеять иллюзии, чтобы оправдывать status quo и преступления в интересах правящих кругов общества.
Влияние факторов физической силы, секса, власти и денег на споры и дискурсы в реальной действительности тайно и скрыто, но отрицать их значимость в человеческой жизни было бы глупо. З. Фрейд, К. Маркс, Ф. Ницше и др. доказали это вполне убедительно. Философское признание скрытой мощи органических сил в человеке и их далеко идущего влияния на наше сознание – не пессимизм. Это реализм. Такова природа человека, определяющая его уникальное положение в космосе: он являет собой подлинное субстанциальное единство двух сущностно противоположных начал. Именно из этого субстанциального единства под названием «человек», а вовсе не из пресловутого «дуализма духа и порыва» (как принято считать) исходил в своей философской антропологии М. Шелер.
Несмотря на своё мощное потаённое влияние, осуществляемое через телесность и подсознание, низменные силы не в состоянии уничтожить высшие духовные устремления человека. В какой-то исторический период они могут полностью или частично подавлять их, но рано или поздно приходит новая эпоха, которая создаёт для них более благоприятные условия и высвобождает. Впрочем, это тема другого разговора. Что же касается исканий истины, то их можно парализовать и внутрифилософскими средствами, причём, по крайней мере, двумя способами. Во-первых, можно сделать их бессмысленными и по сути невозможными за счёт абсолютной «депроблематизации» мира, во-вторых, – за счёт его абсолютной «проблематизации».
К первой приводит «биологическая» логика – своего рода интеллектуальная сублимация указанных выше органических начал в человеке. В свете этой логики, стремление к истине, её познание – что-то подобное мимикрии, например, защитной окраске кузнечика, надкрыльев у жука и т. п. Наше мышление оказывается тогда всего лишь прагматическим средством биологически целесообразных заблуждений… или не-заблуждений. Дело в том, что познавательный вопрос о критериях различения истины и лжи в таком прагматизме самоуничтожается, поскольку главной становится проблема успешности выживания, а для успешности этот вопрос не имеет никакого значения и никакой ценности. При такой логике принципами познания мира становится только наиболее привычное, знакомое, а объектами нашего познания могут стать только те сегменты действительности, которые имеют отношение к биологической истории и актуальной жизни человеческого рода. Говорить об истине в отличие от не-истины, о заблуждении в отличие от не-заблуждения при таком подходе просто невозможно. Стало быть, и нет никаких проблем.
Ко второму результату приводит идеалистическая логика, согласно которой, некие истины (понятия, законы, идеи, ценности и т. п.) существуют где-то сами по себе совершенно независимо от человека, от его мышления и до него. Открываем мы их, согласно Платону, путём «анамнезиса» (воспоминания) в творческом озарении. Как и прагматистская «биологическая», эта логика не может поставить вопрос о своей собственной правомерности и, следовательно, адекватности, поскольку ей не от чего отталкиваться, кроме как от самой себя. Тем самым она уклоняется от возможной критики, связанной с ответом на этот вопрос. Например: верно ли, что законы Ньютона существовали до того, как были открыты им в качестве натурфилософских истин? Сторонники идеалистической платоновской логики обязаны признать: да, конечно, существовали. (Я не сторонник этой логики и признать правильным данный ответ не могу.) Таким образом, мир удваивается и возникает трудно разрешимая проблема взаимосвязи двух миров, абсолютно противоположных не только сущностно, но и субстанциально.
От вопрошания «Что есть истина?» и от попытки дать ответ на него здесь и сейчас я воздержусь – всему своё место и время.
На какие же выводы и размышления наводит сказанное выше?
1. Если рассматривать спор как зародыш дискурса и видеть в нём одноклеточную структуру многоклеточного организма под названием «дискурсивное познание», то истина здесь не рождается, а, наоборот, вырождается или уничтожается. Известно, что слова, речи, письмена незаменимы для человеческих коммуникаций и передачи информации, но они скорее покрывают и скрывают истину, чем открывают её.
«Мысль изречённая есть ложь» – это звучит для меня так же радикально, как и «невысказанное не существует». Мистика и мистическое молчание – не мой идеал, как и отождествление реальной вещи с её идентифицируемостью посредством знаков. Но золотая середина между этими крайностями не вычисляется как средняя арифметическая. Моё философское предпочтение – на стороне интуитивного схватывания истины, которое дополняется интеллектуальным созерцанием и завершается в понимающем молчании. Уж лучше подвергнуть себя аскезе феноменологических редукций в попытке возвыситься до созерцания сущностей, чем мериться показателями интеллектуальных «достижений» типа индекса цитирования, которые мало чем отличаются от «лайковых» рейтингов в соцсетях.
Да, нельзя не признать гениальной идею В. Гумбольдта, развитую Э. Кассирером в «философии символических форм», – идею о том, что символическое выражение ещё не артикулированного, только зарождающегося в сознании смысла не просто передает его, как если бы он был уже готовым, но впервые формирует его по автономным правилам той или иной символической системы культуры (язык, миф, религия, искусство, наука и др. каждая делают это по-своему). Однако ставить человека в центр вселенной и уподоблять его культурный универсум миру вообще, бытию как таковому, а тем более абсолютному бытию – это величайшее заблуждение гуманистической философии. Не из-за него ли в конце концов появился так называемый «постмодернизм», овеществление идей которого – на мой взгляд, безобразных, ложных и злых – представлено, в частности, в «современном искусстве», успешно выдающим себя за современное искусство? Впрочем, если Бога нет, и человеку всё позволено, то выходит, что относительно всё без исключения – прекрасное и безобразное, доброе и злое, истинное и ложное. Допустимо абсолютно всё. Но каким бы подлинно человечным ни казался путь под гуманистическим флагом в самом его начале, если он привёл западную цивилизацию к «закату», который не представлял себе даже О. Шпенглер, то не следует ли усомниться в его правильности и перестать по нему идти?
Вот почему верно сказано: мир существует не для того, чтобы стать обозначенным посредством общепринятых символов, упорядоченным и обговорённым. И, конечно, нелепо считать, будто мир – ничто, пока не вошёл в человеческую речь, письмена, продукты культурного творчества, массмедиа и т. д. Познание истины и поиск её в дискурсе чаще вредят друг другу, чем помогают. Внедискурсивное познание истины с помощью свободного интеллектуального созерцания, а также путём интуитивного проникновения в сущность вещей всегда даёт нам нечто первичное и фундаментальное; дискурсивное же познание истины всегда вторично и производно.
2. В познании через обучение в официальном образовательном процессе, которое изначально выстроено как социальный институт именно под дискурс, дело обстоит с точностью до «наоборот»: здесь сначала слушают и читают, а потом уже осмысливают сказанное и прочитанное, пытаясь понять, где же на самом деле истина (если не хотят ограничиться механическим запоминанием). Объективная трудность обучения философии состоит в том, что отношение к философской истине всегда индивидуально-личностно, поэтому студенту – индивидууму, личность которого ещё только формируется, – волей-неволей приходится многое принимать на веру и «за чистую монету».
Вот почему в массе своей студенты вынуждены ориентироваться в первую очередь на харизму и авторитет преподавателей. Последний же формируется в соответствии с государственными и корпоративными ценностными установками и часто бывает ближе к актуальным образовательным «трендам», а также всякого рода интеллектуальным модам, чем к истине. Так, если сфера образования официально рассматривается как сфера услуг, то преподаватель уже не обязан подгонять сознание студентов под ценностные образцы и идеальные нормы своего предмета. Наоборот, чтобы заслужить у молодых людей «авторитет», отображаемый в персональном рейтинге как показателе эффективности его работы, преподаватель, подобно официанту, должен с чувством собственного достоинства интересоваться: «Чего изволите?», а ещё лучше – угадывать запросы молодёжи, схватывая их на лету.
Правда, образование как институционально опосредованное познание и не претендует на познание истины: его главная цель – контролируемая государством межпоколенческая передача знаний и познавательных навыков, необходимых и значимых в данном обществе (или его определённых кругах) в данную культурно-историческую эпоху. Познание истины здесь – дело даже не второстепенное. Вопрос лишь в том, адекватна ли этой практической цели идеологическая доктрина, рассматривающая образование как сферу услуг? На мой взгляд, не адекватна. Впрочем, независимо от того, какая идеологическая доктрина господствует в государственной системе высшего образования, споры, диспуты, дискуссии как нигде уместны именно в образовательном процессе: они могут заронить сомнения в общепринятых «прописных истинах» и политкорректных оценках, которыми всегда забиты учебники, и пробудить интерес к настоящему поиску истины. С этой точки зрения, диалоги Платона как образец совершенно незаменимы, ибо имеют явно выраженный педагогический характер.
3. Внедискурсивное философское познание истины, осуществляемое посредством свободного интеллектуального созерцания и интуитивного проникновения в сущность вещей, не следует противопоставлять «рациональному» (рассудочному, разумному), квалифицируя его как якобы «иррациональное». Эти устаревшие термины – пример того, как сегодня слова из традиционного историко-философского дискурса извращают суть дела. В действительности, интуиция, интеллектуальное созерцание и разумное мышление взаимообусловлены и призваны дополнять друг друга.
4. Вопрос о спорности спора и дискурса как места рождения истины должна ставить социология, если она хочет быть не только вычисляющий, но и «понимающей» гуманитарной дисциплиной – «понимающей» не только в духе М. Вебера или А. Шюца, но и гораздо более широком и глубоком смысле. Общество давно пришло на смену природе в качестве основополагающего центра в осмыслении универсума. Философия не может не быть по сути своей социальной, а социология – не быть в сущности философской. Одним из первых это осознал, преодолев позитивистские установки своего учителя М.М. Ковалевского, выдающийся социолог ХХ века П. Сорокин. Его творчество в нашей стране слишком мало изучено и недостаточно освоено. Согласно взглядам П. Сорокина, социология обязана пробиваться непосредственно к самой социальной реальности, чтобы добиваться максимально адекватного понимания того, в каком обществе мы живём. Она должна познавать основополагающие структуры и элементы, законы функционирования и развития социальных систем не изолированно, а в глобальном цивилизационном контексте. Лишь тогда социология сможет предвидеть будущее и выдвигать идеи, способные направлять общественные изменения в целесообразное русло.
К сожалению, пока ей это не по силам. Родовая травма позитивизма по-прежнему даёт о себе знать, ограничивая возможности профессиональных социологов (впрочем, не только российских) ползучей «эмпирикой». Вместо того, чтобы стать, в соответствии с замыслом своего отца-основателя О. Конта «царицей всех наук», заменив собой философию, она вынуждена сегодня выступать то в роли придатка государственной статистики, то в роли хронографа волнений общественного мнения, то в роли заказного инструмента по измерению рейтингов политических лидеров в выборных кампаниях... Между тем, видеть месторождения «первичных данных» в результатах «эмпирических исследований», которые апеллируют к вербальным реакциям людей на придуманные в научных кабинетах вопросы, – это грандиозное заблуждение современности, вызванное эпохальной модой на порядки представительной демократии. В действительности, бесконечные разговоры о разговорах, спровоцированные искусственными научно-стерилизованными языковыми конструкциями, не способны дать ничего, кроме трёх вещей: умножения сущностей без надобности, повышения порядка рефлексивности дискурса вплоть до его абсолютной бессодержательности, ну и, разумеется, обеспечения профессиональной занятости самих тружеников социальных полей.
5. Социологические дискурсы, вырастающие, словно грибы после дождя, из всякого рода подвижек общественного мнения, имеют мало общего с подлинным познанием социальной реальности. Задача социолога, желающего докопаться до истины, состоит в том, чтобы вскрыть подкладку общественного мнения, т. е. проникнуть на глубинный уровень общественных процессов, – выражаясь фигурально, добраться до «грибницы», из которой произрастают эти причудливые грибы. Таким образом, социолог не может не ставить вопрос о спорности спора, в том числе и проблематичности самого социологического дискурса, как места рождения истины. Едва ли это можно сделать, если всё время оставаться, так сказать, на поверхности – проводить опросы, составлять по ним отчёты, готовить публикации, участвовать в дискуссиях, симпозиумах и. п. Большинство профессиональных социологов искренне убеждены, что в этом и состоит их работа. Однако события научной жизни и «научные истины», – они как таковые всегда лишь промежуточны – это не конечный, а отправной пункт для подлинного познания социальной реальности и поиска истины.
2017