Примерно раз в месяц мама брала Саню и Маруську, и они втроем шли «к девчатам погуторить». Девчатами семейно назывались мамины тетки и Сани с Марусей бабушки: баба Аня, баба Таня и баба Маня. Девчата дружно и шумно жили втроем, двое просидели жизнь в девках, а третья лет пять побыла замужем до войны, а потом… и не спрашивайте.
Саня каждый раз уточнял у мамы, кто есть кто из сестер. Не запоминал и путался. Объяснения для него походили на вводные условия из задачника по логике, и задачка решения не имела. Замуж выходила точно не старшая сестра. Младшую звали Маней, и черная длинная коса была не у нее. Вопрос: как звали каждую из бабушек?
На всякий случай, когда Сане что-нибудь было нужно, он обращался к матери. А маленькая Маруська просто бормотала «баба», чему умилялись и Аня, и Таня, и Маня независимо от старшинства и цвета кос. Мама же никогда не умилялась, была рассудительна, справедлива, нередкий раз резка словцом и на руку. И за то ее уважали – времена неласковые, детей бы прокормить.
Много позже, на склоне лет Саня исследует и составит генеалогическое древо, куда впишет всех без ошибок назад до шестого колена и вперед до долгожданных своих внучек: нежной Оксаны и улыбчивой Алисы. И именно та, с черной косой ему в этом предприятии больше других и поможет.
А в это их гостевание девчата были не одни. В кухне кроме них сидела седая с неубранными космами старуха, держа в руках пластмассовый гребень с наполовину выломанными зубьями.
– А и то я тебе говорю, Татьяна, не выйдет толку с нашего разговора! Сало ты солишь, за окно вывешиваешь, синицы вертятся, проклюнуть не могут, а гадят! Гадят вниз прямо мне на окно!
– Та скильки их там, тех синиц? Будет весна, сама приду к тебе и вымою твое окно, Галина! О чем лаяться?
Бабка Галина громко икнула, стукнула по столу – дрожащий крапчатый пергамент рук, дребезг стаканов в подстаканниках, и швырнула гребень через прихожую в дверь в тот самый миг, когда входила мама с Маруськой на руках. Гребень вяло ударился о Маруськин валенок, та, конечно, запищала, затормошила мать: «Мама-домой-домой-мама». Саня, стаскивая шапку, возник следом.
– Что же это за плакса к нам пришла? – Старуха придвинулась темным пахучим ртом, и Маруська захныкала еще жальче. – Гребень подыми, что стоишь? – это уже Сане.
Подскочил, нащупал рукой распяленное и гибкое в лужице тающего снега с калош, и протянул старухе.
– В грязи извозякал, – прошипела она на Саню.
– Ты, Галина, тут правил своих не разводи, хватит детей пугать! – баба Аня или баба Таня или… Нет, эта с черной косой, значит, не Маня. – Поди до дому, опосля придешь.
Бабка Галина, однако, внезапно быстрым движением забрала волосы под гребень и сунула руку в бездонный, кажется, карман застиранного фартука во весь свой широченный живот. Позвенела там. «Ключи от сундуков? Флорины, эскудо, кроны?», – Саня в то время зачитывался Стивенсоном и Сабатини. Так вот, нет флоринов, и ключ только на красной резинке – от квартиры, остынь, Саня. А бабка Галина извлекла из кармана жестяную с налипшей пылью коробочку леденцов.
Маруська перестала плакать и потянулась к коробочке.
– Галина, это есть-то можно? Она у тебя с каких таких времен? – баба Аня или Таня перехватила коробку и, сжав в ладонях, открыла. Саня просунул голову между взрослыми: розовые, желтые и зеленые леденцы. Как всегда, желтых больше всего, а за розовые придется спорить с сестрицей.
– Да внуку, внуку покупала с пенсии! А он, москвичонок балованный, шоколад ему подавай, – Галина подозрительно мокро шмыгнула носом, подвинула плечом Саню и вышла на лестницу.
– Переживает, – закрыв за ней дверь, доверительно сказала бабушка маме, – ее-то все уехали, только мальчонку иногда на лето присылают. А мальчонке в нашей глуши, да с бабкой весело ли? Он ей дерзит – она не знает, что ответить. Своему бы влупила, а этого тронь – потом и его не пришлют. Детей у ней трое, а, ишь, совсем одинокая. Жалко ее.