А виноват я сам.
Разве не ясно мне было ещё с первых дней нашего давнего знакомства, потом – приятельства, потом – того, что можно было называть дружбой, но лучше было так не называть, хотя бы про себя, во внутренней речи, то есть не врать хотя бы самому себе, – разве не было мне ещё тогда ясно: ему нельзя верить?!
Но вспомним по порядку. Его фамилия стала мне известна от Лёни Сержана – студента харьковского университета, поступившего туда на новый, лишь второй год как открывшийся факультет иностранных языков, куда он пришёл после окончания средней школы. Они там учились чуть ли не в одном и том же классе, и Лёня поступил в университет на Инъяз, а Зиновий (которого по-домашнему называли Золиком), - на филологически факультет, русское отделение. И компанейский, открытый миру, увлекающийся Лёнька много трещал о своём друге Вальшонке, который пишет стихи, увлекается кинорежиссурой и вообще, как в формуле известного карточного фокуса, «умеет много гитик». Сержан то и дело повторял: «Мой приятель Вальшонок…», «Мой приятель Вальшонок…». Эту особенность своего младшего друга по факультету заметил мой друг и «некоммерческий» квартирант Фима Бейдер – и вставил в пародийные «Мемуары Сержана», в которых дружески высмеял эту особенность Лёнькиных рассказов. Мы ржали всей нашей студенческой компанией над этими потешными «мемуарами», но несколько лет сама фамилия «приятеля» существовала для меня не более чем связанный с добряком Сержаном некий комический символ, добродушный пароль. И познакомился я с Золиком, по-моему, лишь вернувшись из армии, когда мы, все упомянутые мои ровесники, делали по жизни свои первые и не очень уверенные шаги.
Правда, походка Вальшонка казалась мне более твёрдой. Начать с того, что уже вскоре его стихи стали появляться в центральной прессе, и не где-нибудь на задворках, а в самой «Правде». Если правильно помню, стихи были о «киношнике» - фронтовом кинооператоре»… И написаны были ладно, звучно, образно. Ещё через какое-то время его же стихи появились в «Новом мире», причём, как он сам мне рассказывал, эти стихи заметил в вольном потоке текущей редакционной почты сам А.Т. Твардовский… И сам отправил в набор, в очередной номер…
В то время Харьков не блистал заметными именами на небосклоне отечественной поэзии.
Говорю о поэзии русской. Украинские, хотя в сравнении с 20-и – 30-и годами века ярких звёзд стало меньше, но, всё-таки, оставались ещё такие, как Игорь Муратов, Наталя Забила, много появилось украинской поэтической интересной молодёжи: С.Шумицкий, Р.Третьяков, О. Марченко, В.Бондарь… Но на всесоюзной поэтической «сцене» они были заметны значительно меньше, чем ярко запылавшие с середины 50-х звёзды русской поэзии: Р.Рождественский и А. Вознесенский, Евг. Е:втушенко и Б. Ахмадулина. Да и украинской. Но – в Киеве: Мыкола Винграновский, Виталий Коротич… А такие местные, харьковские литературные зубро-бизоны фронтового поколения, как Б.Котляров, М. Черняков и другие, не пользовались широкой известностью у всесоюзного читателя. Поэтому появление совершенно нового имени сразу в коммунистическом, партийном официозе страны, каковою была «Правда», в узком литературном мире нашего города воспринималось и как сенсация, и, конечно же, весьма ревниво.
К началу 60-х годов на авансцену поэтической, стихотворческой жизни города выдвинулся Б. Чичибабин. Заметную роль в этом сыграл живший с трёх до 15-ти лет в Харькове и сохранивший с городом семейные связи поэт Б. Слуцкий, «пробивший» в 1963 г. первую московскую книгу своего тёзки (примерно в то же время вышла и харьковская книга стихов Чичибабина – «тоже первая»). Именно в эти годы мы с Зиновием сблизились: женившись, он стал жить вместе с женой в квартире её родителей буквально в 5-ти минутах ходьбы от дома, где жили мы с Инной. Нас сблизили общие литературные интересы. Между нами, однако, была значительная разница в отношении к своим поэтическим пробам: он определённо связывал их со своим профессиональным будущим, в то время как у меня подобных намерений не было: арест и осуждение (без суда) Бориса Чичибабина, бывшего на момент ареста объявленным женихом моей родной сестры, травля, которой были подвергнуты осенью 1946 года и его, и её юношеские стихи, - всё это сильно меня напугало. Выяснилось, что даже те подростковые литературные игры, которые возникли в нашей школьной компании (см. мой мемуарный очерк «Заговор перфектистов» - http://www.proza.ru/2011/06/19/684), оказались под контролем и подозрением госбезопасности, а ведь родители (мои и сестры) были в 1950-м осуждены и отбывали без вины 10-летний срок «наказания» в «особых» лагерях ГУЛага. С другой стороны, именно поэтому градус моего литературно-политического интереса, и именно к поэзии, был особенно высок, и удержаться от творческого зуда мне не удавалось.
Общая для всей страны атмосфера поэтического бума конца 50-х – начала 60-х гг. ХХ в. захватила и Зиновия. Жизнь «доставала и трогала» его, как и всех, общая для интеллигенции тех лет фрондёрская настроенность увлекала и его. В частности, не в меньшей степени, чем меня, занимал его, разумеется, и пресловутый «еврейский вопрос» - не отступивший ни после смерти Сталина, ни со смещением Хрущёва и воцарением Брежнева, хотя и лицемерно скрываемый, накал государственной юдофобии. Именно в 60-е годы в Харькове заметным взрывом прозвучало его стихотворение «В защиту рыжих». Попробую его восстановить по памяти, хотя оно в его книгах воспроизводится и до сих пор, но … с некоторыми изменениями (и вот в них-то всё дело)…
Итак, Зиновий Вальшонок, В защиту рыжих
Мой сын, огневолосый Димка
до времени беспечно рос.
Но вдруг увидел я, как дико
двор доводил его до слёз.
Был вождь двора соплив и розов,
И солнце озаряло крыши,
когда он по лицу, как розгой,
хлестал сынишку: «Рыжий! Рыжий!»
Нелепый, странный предрассудок.
Я задавал себе вопрос:
Где корень всех обид и шуток?
Неужто вправду цвет волос?
Был мой вопрос не беспредметен.
Тот случай вспомнив, я постиг,
как всё обыденное мстит
тому, что ярче и приметней.
Будь вы блондином иль брюнетом
или седым, как Берендей,
вы «рыжим» можете при этом
прослыть за новизну идей,
за независимость таланта,
за смелость быть самим собой,
и месть, впиваясь, как тарантул,
сумеет причинить вам боль.
Вы этой мести стерегитесь,
но будьте твёрдыми в бою
и не сдавайтесь – не стригите
несхожесть броскую свою!
На этом стихотворение заканчивается в сегодняшних републикациях. Но я хорошо помню: совершенно иною была прежняя, первоначальная концовка тогда, в 60-е – отец советовал сыну ответить своим гонителям:
«Я – рыжий. Но не просто рыжий.
Вглядитесь лучше: красный я!»
Крушение коммунизма, сопутствующая любому социальному перевороту общественная переоценка ценностей заставили поэта принести в жертву конъюнктурным соображениям яркий, образный троп. Мы ещё вернёмся к этому случаю, а пока продолжим рассказ.
До «перестройки» конца 80-х ещё далеко, на дворе начало 60-х, но общественное брожение, вызванное смертью Сталина, переделом власти в верхушке сталинского руководства, «разоблачение», арест и казнь Берия, реабилитация кремлёвских врачей, ХХ-й съезд КПСС и доклад Хрущёва «по секрету – всему свету» о культе личности, – всё это прозвучало взрывом, было воспринято как начало коренных перемен в жизни страны. И в то же время главное осталось прежним: перемены оказались верхушечными, система управления всей жизнью страны – косной, командно-административной, реформы – сплошным блезиром, демократизация – блефом. Особенно тревожными в восприятии интеллигенции стали «встречи руководителей партии и правительства с представителями творческой интеллигенции», связанные с посещением «дорогим Никитой Сергеевичем» выставок изобразительного искусства и другими культурными акциями. Помнится, именно в это время мы несколько сблизились с Зиновием. Этому способствовало наше проживание в одном районе города, на одном и том же «пятачке»: возле городского парка им. Горького (говорю о Харькове). Плюс к тому – приятельствовали наши жёны. Более того: когда мой новорождённый сын в месячном возрасте был прооперирован в детской больнице по поводу опасного врождённого заболевания кишечника и находился там между жизнью и смертью, работавшая педагогом в той детской клинике его жена проявляла и к ребёнку, и к нам, родителям, женское дружественное участие, сочувствие и оказывала доступную ей помощь…
Зиновий ещё не был, возможно, членом Союза советских писателей, но чувствовал себя, во всяком случае, по видимости, своим человеком в писательском клубе.. Как-то раз позвал меня на занятие литературной студии при Союзе. Мне запомнились смелые по тому времени стихи Анатолия Житницкого со строкой «Плюгавый сталинский поскрёбыш» (имелся в виду, конечно же, многолетний личный секретарь «Вождя» Поскрёбышев), хорошо помню присутствовавшего там студента русского отделения филфака Ушанги Рижинашвили, прибывшего в Харьков из Тбилиси, - свои русские стихи он читал с сильным грузинским акцентом и в представлении харьковчан «канал за грузина» (хотя на самом деле был из грузинских евреев)…
Ещё тот вечер мне запомнился тем, что именно тогда я впервые увидал Аркадия Филатова, о котором слышал от близкого Борису Чичибабину Марка Богуславского как о достойном сопернике Бориса Чичибабина. Помню, Аркадий (позже ставший частым гостем на поэтических вечерах в доме моей сестры) читал тогда на занятиях своё патриотическое, но тихое, без «барабанов», стихотворение, заканчивавшееся словами: «Россия… Люблю тебя, Россия…»
Отважился и я прочесть свои стихи – и выбрал весьма политически задиристое стихотворение «Имена» - вот лишь его начало (конечно, то был ответ на тогда ещё недавнее евтушенковское «Наследники Сталина»:
Пишут о культе, и пишут о Сталине,
И о наследниках, ими оставленных.
Не зазывая конкретных имён,
Пишут о тех, кто горюет о нём.
Я же забыть не могу имена.
Да, имена на уме у меня»…
И далее автор вспоминает имена тех реальных и конкретных людей, которые, служа системе власти, нанесли ему, автору, реальные и конкретные обиды: такой-то старшина в лагере,испортивший ему свидание с отцом, подполковник в другом лагере, мамином, пытавшийся сорвать её свидание с сыном и т.д. Концовка стихотворения была очень энергичная, я читал взволнованно и с напором, вызвав аплодисменты в небольшом зале и ободрительную реплику Ушанги Рижинашвили:
- Маладэц, Рахлин!
Мне понравилась обстановка на этом занятии литобъединения, произвела впечатление та непринуждённость, с какой вёл занятие Зиновий. Но следующий раз я посетил Союз писателей едва ли не через четверть века, когда пришёл сюда на собрание по поводу подготовки к созданию городской организации всесоюзного культурно-исторического и правозащитного общества «Мемориал»… К этому времени Зиновий Вальшонок в Харькове давно уже не проживал: он стал поэтом московским, столичным. Насколько помню, после смерти родителей (его и жены) они две квартиры в Харькове поменяли на одну в Москве – так он стал столичным поэтом.
Впрочем, притормозим с «переездом»: мне вспомнлся ещё один харьковский эпизод: наше совместное посещение Бориса Чичибабина в его обиталище на Рымарской: после возвращения в 1951 по отбытии 5-летнего лагерного срока поэт, промыкавшись несколько лет на случайных заработках, был, под влиянием либеральных перемен, реабилитирован, окончил курсы бухгалтеров и, начав по приобретённой специальности работу в ЖЭКе, там познакомился с паспортисткой Мотей и вскоре перебрался к ней на Рымарскую, 1. К этому времени лирические отношения между Борисом и моей сестрой остались далеко в прошлом, но их дружба не пресеклась, они продолжали видеться, творчески общаться, писали (в том числе и посвящали один другому) стихи, Борис и Мотя стали бывать у Марлены в доме, а сестра с мужем навещали Бориса и Мотю. Я тоже стал своим в их дружеском кругу.
Так что , явившись в мансарду Моти и Бориса на верхотуре страшненькой (дожившей, однако, кажется, до нынешних времён) руины, мы с Зиновием очутился в знакомой мне маленькой каморке на верхотуре, где входная дверь вела в единственную. 9-метровую каморку, откуда, правда, при желании можно было выйти через окно прямо на крышу. Дело было вечером, и, по моему, Золик зашёл к Борису за рукописями своих стихов, которые давал читать старшему коллеге. Во всяком случае, разговор зашёл именно о впечатлениях Бориса, о его мнении по поводу стихов гостя. И тут вдруг я услышал такую оценку (передаю, как запомнил):
- Понимаешь, у тебя стихи крепко написаны, они отличаются превосходной поэтикой, техникой, образностью, великолепными рифмами, они высоко профессиональны. Куда лучше сделаны, чем вот его стихи (кивок головы в мою сторону). Но почему-то его стихи мне читать интересно, а твои – нет!
Я не мог забыть или исказить это высказывание. Оно приведено было в моей книге «О Борисе Чичибабине и его времени», но там не указана фамилия Вальшонка: я не хотел его огорчить, да и вообще передать читателям его стихов мнение, которые не могло быть приятно их автору. Поделикатничал.
Отчасти знаю, ЧТО именно Борис имел в виду, говоря о моих стихах. Незадолго до этого, в самом начале 60-х я написал поэму «Напраслина». Оценивать её - не моё право, однако то, что она была написана кровью – не преувеличение: речь шла о родном отце, сжитом со свету тяжкой неволей – шестью годами незаслуженной, безвинной сталинской каторги, проведённой на Крайнем Севере. Ему ещё сказочно повезло: дожил до реабилитации. Но подлые власти отравили его последние дни, не вернув к любимой лекционной деятельности по специальности, в которой он был глубоко образован. Читатель имеет возможность прочесть эту поэму по ссылке:
http://stihi.ru/2016/05/17/5125
Борис, знавший, помнивший и любивший наших родителей, общавшийся с ними в тесной домашней обстановке как до своего ареста, так и после их счастливого и ужасного возвращения, был моей поэмой потрясён. Не её литературной ценностью (которой, возможно, в ней нет), но заключённой в ней силой сыновней скорби. Он назвал её «сильным человеческими документом», и, думаю, тут дело не в стихах, сам я не оцениваю его слова как свою собственную победу в «поэтическом соревновании». Меня, однако, задевает то, что Вальшонок, называвший себя моим другом, об этом эпизоде нигде даже не упомянул.
Меня вообще коробит его лёгкое отношение к словам друг, дружба, дружить. Я в своей книге, при всём, что связывало меня с Борисом (а мы ведь чуть не породнились формально: свадьба его с моей сестрой в 1946 году фактически была уже решена, и её разбил тогда только арест жениха, а невеста ТРИЖДЫ за 5 лет его заключения приезжала к нему на личные свидания и к моменту его возвращения браком связана не была, - это он вернулся женатый (первым браком – на своей лагерной начальнице К. Поздеевой); так вот: я, при всём этом, тщательно избегаю именовать свои отношения с Борисом – дружбой. Здесь не место рассказывать подробности их разрыва с сестрой, и я упоминаю эту историю лишь для того, чтобы подчеркнуть мою родственную вовлечённость в биографию Бориса. Но, несмотря на эту свою близость к нему, продолженную затем на всю нашу жизнь вплоть до его кончины, – я не только НИГДЕ не назвал Чичибабина своим другом, но всячески оговариваю тот факт, что личной дружбою с ним не связан. (С другой стороны, всячески признаю и подчёркиваю его огромное влияние на моё литературное, эстетическое и этическое развитие, считаю себя его учеником в литературе. Но друзьями мы не были.
Более того, не скрываю, что временами раздражал его своей вовлечённостью в деятельность партийно-советского идеологического аппарата. Впрочем, он сильно преувеличивал эту мою вовлечённость, но сам он этого не понимал. А вот я хорошо понимал, почему эти люди ему чужды, и старался не воспринимать такое его отношение ко мне как личную обиду.
На этом фоне в названии книги Вальшонка «Мой друг Борис Чичибабин» мне видится и слышится самозванство. Если я неправ – покажите мне книгу или даже хотя бы статью Чичибабина «Мой друг Зиновий Вальшонок». Такой статьи нет.
Есть предисловие Б. Чичибабина к семитомнику произведений З. Вальшонка «Поэзия – это разговор с Богом». Борис высоко оценивает творчество своего харьковского земляка. Ничуть не собираюсь ему противоречить. Особенно эффектно звучит такое признание автора статьи: у З. Вальшонка есть такие стихи, по поводу которых он, Чичибабин жалеет, что не сам их написал… Эффектно – для многих, но не для меня. Потому что где-то я такую оценку уже читал. И даже скажу, где: в предисловии Чичибабина к книге стихов моей сестры «Надежда сильнее меня» (Москва, Прометей, 1990): «…об одном стихотворении всегда жалею, что его написал не я»… Конечно, одинаковость оценки – не в упрёк тому, кто её получил. Разница между оценёнными, однако, есть, и не маленькая: в то время как предисловие Чичибабина к книге Марлены так в ней одной и осталось, предисловие того же автора к Собранию сочинений Вальшонка с тех пор повторилось и в других книгах Вальшонка.
Вот его книга «Созвездие Гумилёва» - ей предпослано предисловие Чичибабина «Поэзия – это разговор с Богом». О ком же: о Николае Гумилёве-отце, поэте? О Льве Гумилёве-сыне, историке? Нет, о Зиновии Вальшонке!
Ещё книга З. Вальшонка – «Мой Пастернак», предисловие Б. Чичибабина. Правда, называется иначе: «Истинный лирик». О ком же: о Пастернаке? – Ничего подобного: опять о Вальшонке.
Вы не поверите (я и сам не верю собственным глазам): в полной замечательных стихов и незабываемых фотографий , изданной в альбомном формате книге поэта «Лучезарная женщина», посвящённой памяти покойной жены, опять предисловие Б. Чичибабина. Правда, под другим (да нет, уже под третьим) заголовком: «Чувство присутствия любимой». Однако текст – естественно, всё тот же. И предисловие, конечно же, о сочинениях З.Вальшонка.
Я хорошо знал покойную жену Зиновия – Елену, и для меня она просто Люся. Само по себе издание альбома стихов, посвящённых покойной жене, вызовет у каждого сочувствие и понимание. Но ставить в такую книгу (и в который раз) предисловие, посвящённое «себе любимому», мне кажется лишним, опрометчивым…
Тут есть ещё вот какое наблюдение. Б. Чичибабин был известен, наряду с ярчайшей литературной публицистикой, также своей тонкой, нежной и страстной лирикой. Он прославил себя (но ещё больше – свою жену Лилю, ставшую после его смерти хранительницей и пламенным пропагандистом его наследия), посвятив ей цикл изумительных сонетов, создав своего рода «культ Лили». Подражать этому – не запретишь. Но как же легко неосторожным, непродуманным жестом превратить такое подражание в карикатуру… Боюсь, такой жест был по нечаянности автором альбома сделан…
Зиновий Вальшонок войдёт – уже вошёл! – в русскую литературу как один из блистательных стилизаторов, великолепный пародист. Уже одно это вводит его в пантеон славы русской поэзии.
Меня, однако, смущает одна фраза статьи о Зиновии Вальшонке в Википедии (свободной энциклопедии Интиернета: «Дружил с Борисом Чичибабиным, который был его духовным наставником». Мне кажется, она основана только на собственных свидетельствах и самооценках Зиновия. Если в самом деле дружил, то как же получилось, что ни словечком не заступился, когда Бориса исключали в 1973 г. из ССП (Зиновий переехал в Москву в 1976-м). Ведь, например, поэт Лев Болеславский (ныне, увы, покойный) пытался это сделать на смехотворном, по своему подлому единогласию, собрании, осудившем Чичибабина на изгнание из писательского Союза сразу и за «украинский национализм», и за «сионизм», и за «внутреннюю эмиграцию»… (Характерно, что лет через 15, во время перестройки, почти те же писатели столь же единодушно проголосовали за возвращение большого поэта в «ряды»…)
Если Борис в самом деле был наставником Зиновия, то в чём следы этого наставничества, кроме, разве что, обилия стихов, в которых блестящий стилизатор и пародист и вправду весьма умело подражает творческой манере Чичибабина? Прочтём, например, одно из программных стихотворений Вальшонка в посвящённом Борису цикле «Поэты и безвременье». Неужели мне это лишь кажется, что не только стихотворным метром, но и всем своим строем, настроением, мыслями и даже слогом оно во многом повторяет одно из знаменитых стихотворений «наставника»? Цитирую только лишь последние (6-е) строфы обоих стихотворений (они одинаковы даже строфикой и количеством строк):
Чичибабин:
Ещё могут сто раз на позор и на ужас обречь нас,
но, чтоб крохотный светик в потёмках сердец не потух,
нам даёт свой венок, ничего не поделаешь – Вечность
и всё дальше ведёт, ничего не поделаешь – Дух.
Вальшонок:
Ни в богатстве, ни в славе двусмысленной не преуспевший,
Я на плаху готов возложить свою грешную плоть,
лишь бы выморок злой не лишил меня зычности певчей
и простые слова не устал диктовать мне Господь.
Не будучи пародистом, автор этой статьи не мог всё-таки удержаться и сочинил вот какую реплику (от имени Вальшонка):
Я хотел свой фамильный дух выразить, мамин и папин,
только что предпринять, как упорно с собой ни борись,
коль меня обаял, ничего не сказать, – Чичибабин
и навек покорил, ничего не попишешь, – Борис …
Наши приятельские отношения с Золиком длились всю жизнь. И всю жизнь меня, с одной стороны, восхищала и поражала его фантастическая работоспособность и плодовитость, но вместе с тем и огорчало отсутствие реальной самооценки. Мне известно из печати и Интернета, что он написал и издал что-то порядка 40 книг, и почти все со времени моего выезда с семьёй в Израиль он прислал сюда мне. Откликнуться на них в печати мне мешала моя дружеская, как и сейчас оцениваю, требовательность. И нельзя сказать, чтобы я своими замечаниями, претензиями и пожеланиями с ним не делился. Вот отрывки из нескольких моих писем к нему разных лет:
14 июня 2007 г.:
На меня произвели большое впечатление высокий уровень твоей стиховой техники, колоссальная твоя трудоспособность, разнообразная тематика, яркая образность твоих текстов – ну, всё, за что можно расхвалить стихи и их автора. Однако ты знаешь не хуже меня, что главное в поэзии – это её «химия», тайна, которую трудно или даже невозможно разгадать. Хотелось бы прожить ещё лет 75, чтобы посмотреть (как пишет моя сестра Марлена в названии одного из разделов своего сборника): «Что останется?» Увы, жить так долго – не получится. Но пожелать, чтобы нашлись у поэта такие песни, это моё право. И я тебе этого желаю».
23 июня 2009 г.
Дорогой Золик! Спасибо за очередной подарок – книгу «В защиту рыжих». То, что она названа по заголовку одного из твоих, столь памятных мне, стихотворений, имеющего многозначный и прозрачный подтекст, делает её по особому близкой моему сердцу. Жаль, правда, что, в силу известным образом изменившихся обстоятельств, ты не смог «сравненье кончить шпицом» – сохранить «красную» концовку… Правда, наш общий учитель, вопреки бушевавшей действительности, проделывал подобное, даже бравируя именно своей не изменившейся приверженностью к красному цвету «да революции алому знамени» («И хочется послать на «ё» народолюбие моё, с которым всё же не расстанусь»)… Но – что позволено Юпитеру, не позволено быку, или, как там говаривал бабелевский Арье-Лейб: «Потому-то он – Король, а вы…»
Меня каждый раз при получении твоей новой книги трогает твоё дружеское внимание, радует твоя удивительная работоспособность, высокопрофессиональная отточенность твоих стихов, разнообразие тематики. Мне особенно нравятся твои пародии и стилизации. Чувство стиля у тебя бесподобное, но, к сожалению, в каком-то отношении это отразилось не вполне удачно на выработке твоего, лишь тебе определённо присущего, собственного поэтического голоса. В твоих книгах цитировалось не раз сожаление Бориса Ч. , что такое-то твоё стихотворение не он написал… Но некоторые твои стихи уж слишком похожи на его «образцы»… Мне также не кажутся удачными обширные подборки хвалебных цитат по твоему адресу из высказываний самых (и не самых) знаменитых поэтов. Может, я не самый осведомлённый читатель, но не могу припомнить ничего подобного в изданиях ни Арс.Тарковского, ни П. Антокольского, ни Д. Самойлова, ни того же Б. Чичибабина…Такие подборки, как и, на мой вкус, излишне пёстрое оформление обложек и суперобложек, придают изданиям, уж не казни за прямоту, налёт провинциализма. В то время как множество текстов написано великолепно! В хорошей книге, особенно поэтической, сам за себя заступается текст, и не надо ему мешать. Ты не раз просил меня написать свои впечатления о твоих книгах, поэтому надеюсь, что ты мужественно и без обиды отнесёшься к моим замечаниям - вполне и только дружественным.
11 ноября 2009 г.:
«…по самому строгому – «гамбургскому! – счёту, твои стихи замечательно техничны, в версификационном отношении безупречны, высокопрофессиональны, содержательны, образны, музыкальны, «а также всё, что понадобится впредь» (цитата из Ильфа и Петрова) В них нет одного: своего (а точнее – твоего) неповторимого лица. Того, что писал Е.Баратынский о своей музе:: «Но поражён порой бывает свет Её лица необщим выраженьем». Совершенно очевидно, что таковое (и у каждого – разное!) было у Пушкина и у Лермонтова, Некрасова и Тютчева, Блока и Есенина, Мандельштама и Пастернака, Ахматовой и Цветаевой, Галича и Самойлова, Арс. Тарковского и, скажем, Б. Чичибабина. При упоминании каждой из этих фамилий даже не изощрённый знаток, а просто усердный читатель ощутит особое чувство, проникнется особым представлением или воспоминанием… При всём самом приятном и дружественном отношении к З. Вальшонку, я такой особости, узнаваемости в его творчестве не вижу. Ты (или кто-то из твоих доброжелателей) с удовлетворением цитируете Чичибабина, который сожалел, что такое-то твоё стихотворение написал не он, а ты… Но ничего удивительного нет: скорей всего, оно в точности воспроизводит стилистику, словарь и арсенал стихотворческих средств и приёмов, специфических для Чичибабина, а тобой, увы, позаимстованных, перенятых, воспроизведённых по ЕГО «выкройкам», по ЕГО «колодкам»
Как ни странно может показаться, виной этому – твой бесспорный, замечательный талант. Талант СТИЛИЗАТОРА, бесподобное, редкое чувство стиля. Вот я беру твою новую книжку – и без малейшего труда нахожу пример:
Объят незримой дымкой,
истаявшей во мгле,
шагаю невидимкой
по суетной земле.
Среди всеобщей люти,
распада и попсы
мой след обходят люди
и обегают псы…»
Чистый Чичибабин!»
Ещё и ещё перечитывая свои замечания, не могу сам себя обвинить в их несдержанности или грубости. Сам всегда пытаюсь оценивать и себя, и других объективно и не могу признать какой-либо особой придирчивости в своих требованиях и ожиданиях относительно З. Вальшонка. Меня, однако, удивляли и даже коробили его возражения мне. Он настаивал на том, что я ошибаюсь в несамостоятельности его творческого почерка. В одной из книг прочёл даже стихотворение, в котором он сам себе даёт такую характеристику (передаю весьма приблизительно): и по-маяковски, и по-вознесенски, и даже где-то «чичибабил немного», но вот теперь наконец нашёл свою собственную вальшонковскую неповторимую манеру поэтического письма…
Ах, если бы это было так!
Наконец, он вовсе замолчал, но меня это не устроило, и в декабре 2017-го, поздравив его «с наступающим», написал следующее:
«…хотя умирать не спешу, но, зная меру человеческого века, готов ко всему. Если у тебя есть ко мне претензии, несогласия, - не хотел бы покинуть свет, не разобравшись: что же между нами произошло? Чем я так тебя обидел или допёк, что ты перестал вовсе со мною знаться?»
Попытка выяснить заданный вопрос вызвала такой ответ:
«...Спасибо за новогоднее поздравление.Я также желаю тебе доброго здоровья ,счастья и успехов в творчестве.Мое отношение к тебе подтверждается многочисленными дружескими упоминаниями в моих мемуарах, включением в книгу о Чичибабине фотографий твоих, Марлены и твоих родителей. С твоей же стороны за все долгие годы твоей литературной деятельности обо мне вообще не было написано ни одного слова. Если же в электронной переписке имя мое и упоминалось, то всегда с желанием уязвить и принизить.
Я не нуждаюсь в похвалах, обо мне много хорошего было написано известными деятелями культуры и сегодня меня, прости за нескромность, считают одним из лучших российских поэтов. Понимаю,что тебе психологически, как моему земляку, это признать невыносимо.Но чего уж нам теперь выяснять отношения. Мы старики, и не стоит омрачать преклонные годы запоздалыми разборками. Надеюсь, несмотря ни на что, сохраним приятельские отношения. Мои последние новости: был ряд больших поэтических публикаций в альманахах "Муза" и "Золотое руно".На днях вышла моя новая книга,завершающая триаду книг о поэтах,"Молитва о Марине", посвященная Цветаевой. Из Вашингтона сообщили,что мое Собрание сочинений хранится в фонде Библиотеки Конгресса США. Вот,пожалуй,и все новости. Зиновий».
При всех уверениях в его, Зиновия, дружеском расположении ко мне и моим близким, этот ответ меня в который раз убедил в том, что на самом деле я ему безразличен. В чём это проявляется? Очень просто: в безразличии.
И вправду, в своих мемуарных заметках он обо мне рассказывает, даже положительно оценивая мою (весьма скромную) журналистскую деятельность в Харькове, о которой на самом деле толком не знал, потому что это его не интересовало. И в том, что он обо мне написал в воспоминаниях, есть грубое искажение фактов. Например, он пишет о том будто я на заводе им. Малышева работал «редактором заводской газеты». Ничего подобного! Я, действительно, 15 лет работал на заводе им. Малышева редактором, но не газеты, а заводского радиовещания. Кому-то это покажется всего лишь маленькой неточностью. Не скажите! Редакторы фабрично-заводского радиовещания числились в номенлатуре райкомов партии, а редакторы многотиражек – в номенклатуре горкома. Соответственно, получали значительно более высокие должностные оклады (мой оклад по должности был лишь несущественно выше, чем у уборщицы и минимум вдвое ниже, чем у редактора многотиражки).
При неизменно положительных оценках моей работы я за все годы ни разу не получил реальных предложений о переводе на должность редактора газеты. Один раз, когда редактор газеты, упойный пьяница, был отпущен «по собственному желанию» с этого поста, т. к. попался на «бытовом разложении» (с задержанием на улице по поводу устроенного домашними скандала), секретарь парткома предложил мне временное замещение этой должности, признавшись, как он сам сказал, «откровенно», что на постоянное исполнение этих обязанностей меня не утвердит горком. Почему же? Он не объяснил, считая, что я и без того знаю причину. А она была только в том , что я еврей. В те годы государственной юдофобии на весь город (а это десятки многотиражек) лишь единственная из них (Фаина Резникова на заводе «Электротяжмаш) имела в паспорте эту национальность. И директором школы на весь город был единственный еврей – Роман Абрамович Полонский.
Казалось бы, такое мог знать еврей З. Вальшонок. Но, должно быть, не знал. В другом месте своих воспоминаний он написал, что я был на том же заводе «референтом директора». – На самом деле НЕ БЫЛ – ни одного дня, часа и даже секунды! И на этот раз я попенял многолетнему приятелю на невнимание и равнодушие. А также повторил свои наблюдения по поводу отсутствия у него собственной поэтической неповторимости. И процитировал ему 4 строчки из моей пародии на его стихи.
Вальшонок заслуженно известен как мастер пародии. Но эти мои четыре строчки, в которых спародированы его стихи, его вывели из себя, как, очевидно, и один из житейских эпизодов, на который я ему отправил ссылку (это миниатюра «Прозаик и поэт» в Интернете по ссылке http://www.proza.ru/
«Я был прав, прекратив всякую связь с откровенным недругом из литературной Касриловки, которого душит жаба местечковой ревности и зависти.
Тем более, что, опрометчиво пропагандируя лицемерные опусы скрытого антисемита, носившего в бандеровской банде красноречивую кличку Секира, он невольно поставил себя в позорное положение национал-предателя, осужденного литературной общественностью собственного народа. Пора набраться мужества ,чтобы признать творческие ошибки и покаяться! С глубоким сочувствием, бывший друг З.В."
Так мне и надо. И я выполняю призыв «бывшего друга» покаяться. Но не в том, в чём видит мою ошибку он. Действительная моя вина – в том, что в течение полувека, развесив уши, верил человеку, который считает, что друг должен ему врать, принимать на веру его сомнительные комплименты, бездумно повторять комплименты других, особенно же – людей авторитетных, не высказывая по адресу «друга» ни малейшей критики.
Я должен был верить голосу собственного сердца. Ведь дело не в том, что (см. мою миниатюру «Поэт и Прозаик» - cсылка - выше) – не в том, что Поэт, семье которого в случайной очереди досталось 5 булочек, а стоявшему за ними Прозаику - ни одной. А в том, что Поэт, воспевая дружбу, любовь, правду и совесть во всех своих звучных стихах, даже не догадался ОДНУ из добытых булочек предложить сынишке Прозаика. И уж он-то (Поэт) каяться и не подумает! Просто ему повезло. А шлимазлу (растяпе, невезунчику) Прозаику – не повезло…
Только те совестливые гении, на славе коих Поэт пытается влезть в пантеон, поступали не так. Но такой противоположности своего поведения их образцам Поэт не стесняется. Его выводы – другие: за моё свинство отвечай ты, мой бывший друг!
И посмотрите, мои соотечественники, как бывшие, так и сущие: насколько не стесняется Поэт высказать свою глубокую советскую сущность: лишь только ему не по шёрстке – сразу бывшему другу политику пришил. Посвящаю непосвящённых: я в 2014 году перевёл и издал книгу современного украинского поэта-классика Дмытро Павлычко «Еврейские мелодии» - это более 40 стихотворений и поэма, направленные ПРОТИВ нацизма и юдофобии, в них представлены в однозначно положительном свете еврейская история, культура и современность, выражены тёплые чувства к государству Израиля. Стоит ещё добавить: мои русские переводы почти все пионерские, то есть, русскому читателю этот слой творчества данного поэта до сих пор был неизвестен. Так вот: «оказывается», «на самом деле» Павлычко –«скрытый антисемит»… Почему? У Вальшонка есть одно «основание»: будучи уроженцем б. Галиции (Зап. Украина), этот украинский поэт некогда состоял в УПА и носил кличку «Секира» (т. е. топор)…
Однако знаете ли, каков был возраст этой Секиры – «боевика бандеровской банды»? – 15 лет! И организации «Молодая гвардия» в тех местах не было. А УПА в самом деле противостояла оккупантам, в том числе и немецким. С приходом советских войск его разоружили и водворили в советский концлагерь. Однако НИЧЕГО, ЗА ЧТО МОЖНО БЫЛО ПОСАДИТЬ, не нашли и из лагеря освободили. В чём же моё «национальное предательство», любезный Вальшонок? Не приснился ли тебе 1937-й год?!
Что же касается «литературной общественности моего собственного народа», то часть моих переводов была опубликована в «Еврейском камертоне» тель-авивских «Новостей недели», ещё ряд стихотворений – в журнале «22», ВСЁ переведённое – в еврейском (на русском языке) Интернет-журнале Евг. Берковича «Семь искусств»… Осуждений по моему адресу за эти переводы не слышал.
Но вообще я потрясён. Лишь за то, что я отважился высказать собственное мнение о стихах З. Вальшонка, считая часть их подражательными, эпигонскими, мне не только отказано в полувековой дружбе, но я «разоблачён» как касриловский (читай – местечковый, то есть еврейский), завистник… Что ж, будь по твоему, столичный расейский скоморох! Мать твоя - посадница…
Что? Не твоя? Вот то-то и оно! Тебя, друг мой бывший, сильно перехвалили. Так, что ты не только в книжку о Гумилёвых (да и о других поэтах) сунул предисловие Чичибабина о Вальшонке, но там же (да и не только там) поместил хвалебные статьи загибаем пальцы) В.Лебединского, Р.Казаковой, Л.Аннинского, Э Вакка, Л. Озерова, В. Баранова – о ком же? О Николае и Льве Гумилёвых? Или о не чужой им Анне Ахматовой?
Да нет. А о самовлюблённом Зиновии Вадьшонке – том, которого (цитата) «считают одним из лучших российских поэтов» (З. Вальшонок).
Феликс РАХЛИН