1
Клавдию Цезарю вдруг показалось, что в кабинете они не вдвоём, будто чья-то тень нависла над ним самим, и над молчаливым его собеседником.
- Чья я воля? – спросил Цезарь.
Чёрт очень внимательно поглядел на него своим холодным взглядом привыкших, видимо, к любым вопросам глаз.
- Ты не уверен в смысле происходящего?
- Я не уверен в том, что происходящее естественно.
- Ты хотел быть защищённым. Твои обиды…, - собеседник не стал смотреть на Клавдия – Ты был в прошлой своей жизни Цезарем.
- Я знаю.
- Ты мучаешься?
- Я хочу понять своё предназначение!
- Оно в изменении мира в угоду замыслу...
- Замыслу!
- Да.
- Чья я воля!
- Ты устал.
- Я устал …
В кабинет с улицы не проникал не единый звук. Это было точно запечатанное во времени пространство.
- В той жизни ты повелевал. В этой жизни ты претерпел много несправедливостей, и понял, что такое боль, что такое бессилие, и вот тебе дано право исправлять людские судьбы негодяев, - чёрт говорил эти слова монотонным голосом преподавателя математики, привычно излагающего давно известные ему правила.
- Почему я?
- Пути людские неисповедимы.
- Это не Божий промысел!
- Людям неведом промысел небесный, - мягко произнёс чёрт.
И закашлялся.
- Экология в этом городе ни к чёрту! – прокашлявшись, произнёс собеседник Цезаря.
Он явно давал понять, что их встреча подходит к концу.
2
Туманное утро над пустыней с её желтоватыми барханами, с её навязчивым ветром, заставляющим кутаться в плащ, казалось, не давало секунды для размышления.
- Вперёд! – выхватывая жезл легиона из колесницы, воскликнул Цезарь, и тут же дрогнули цепи одинаковых солдат, подтянутых, усталых солдат, повинуясь приказу.
- Вперёд! – вновь повторил призыв Цезарь, и жезл его бросился, казалось вместе с его словом туда, где высились белые стены осаждённой крепости.…
Конница римского войска уже мчалась вдоль длинной стены, из-за которой, точно туча навстречу людям бросилась стая стрел…
- Вперёд! – в третий раз крикнул пересохшими от знойного ветра губами Цезарь.
И строй пехоты лавиной пошёл на приступ…
Уже солнце было в зените, когда пылающий город стал как будто его земным отражением. И в огне метались защитники, метались нападающие, особенно жаркая битва, была возле проломов стен крепости – сделанных римскими стенобитными машинами. Конница добивала выскочивших из-за стен защитников крепости.
Цезарь, молча, глядел на происходящее. Гнев сделал его истуканом, он, молча, выслушивал доклады старших колонн, пробившихся в город. Он, молча, кивал седой головой без шлема, только мысленно отмечая про себя, кто из его близких военачальников уже не в этом мире. Цезарь привык к боли и победам.
- Не щадить никого! – приказал Цезарь, и может впервые поглядел на солнце, сощурился от нестерпимого его огня, и как-то внутренне затих, затих только на миг, как затихает птица просыпаясь под утро, перед тем, как начать славить мир своими трелями, потом бледный седой Цезарь приказал:
- Сжечь город!
3
Выйдя из здания Клавдий Цезарь как-то безразлично поглядел куда то себе под ноги, точно ища что-то потерянное, и серый асфальт под ногами – однотонный и знакомый почему то до боли, вдруг, на секунду-другую дал какое то напоминание о той, другой жизни, точно где-то на генетическом уровне в его сегодняшнем теле открылась какая то клеточка иного мироздания, и он среди вот этого города, с потоком машин на дороге вдруг почувствовал жар пустыни… Клавдий даже, перевёл дыхание от неожиданности. Теперь живя жизнью маленького человека, перенося ежедневные тяготы, болея, страдая, как все, он вдруг стал понимать какие-то истины, недоступные ему там – в другой, прошлой жизни. И теперь ему было больно, и теперь он страдал, и теперь он был унижен не раз… Клавдий как-то осторожно сделал шаг по тротуару, точно боясь нарушить связь времён в своём сознании, и тут пошёл дождь, точно смывая начисто прошлый мир… Клавдий Цезарь торопливо съежился, точно воробей под дождём, охнул от неожиданной свежести природы, и вмиг забыв обо всём только кажется совсем недавно его тревожащим, поспешил к ближайшей станции метро. В круговерти людской он чувствовал себя винтиком общего движения, и на переходе на улице когда светофор привычно дал красный свет остановился Клавдий, точно замер на миг, в ожидании. Но вот зелёный свет на светофоре, и вместе с другими пошёл Клавдий через дорогу, и краем глаза только увидел чёрную машину, точно огромную крысу мчащуюся, несмотря на запрет на людей, идущих через дорогу, и он почти интуитивно понимая опасность захотел вдруг заслонить этих людей – и пошёл, куда то навстречу машине и она затормозила возле самых его ног, и затихла. Что-то заорал чернявый водитель, грубое и гортанное, глядя на неопрятно одетого низенького мужчину, что-то посоветовали водителю грубое люди, едва не попавшие под колёса его машины. И Клавдий, приходя в себя, побелевшими от страха губами прошептал зловещие слова наговора, обращённые к этой машине, к этому злому водителю, и пошёл дальше через дорогу без оглядки, понимая, что что-то сейчас в невидимой схеме судьбы этого человека в машине, перевернулось, что-то пошло не так…
4
Солнце лениво скрылось за барханы, точно не в силах уже смотреть, как умирают люди в обречённом городе. На стенах среди оставшихся мужчин чернели одежды женщин, крутились вьюнами подростки, ошалевшие от крови и страха прижимались к холодным мертвецки стенам крепости дети. Раз за разом легион шёл на штурм, и раз за разом огонь со стен, тучи стрел делали этот путь легионеров усыпанный трупами. Горел город. Но стены оставались неприступными.
- Ночью они уйдут в пустыню! - сказал негромко друг по походам Цезаря низенький полководец.
- А разве они не заслужили жизнь! - резко ответил Цезарь, и прихрамывая ушёл в стоявший неподалёку шатёр.
Утром крепость опустела. Пленных её защитников распяли вдоль дороги на больших крестах - визитной карточки Цезаря. Мимо этого скорбного страшного хоровода распятий уходил легион, скрипели нагруженные добычей телеги, ржали боевые арабские скакуны, не знающие усталости. Шли колонны измотанных боем легионеров.
К ехавшему на низкорослом белом скакуне накрытом красной шёлковой тканью Цезарю подскочил разведчик, спешившись за десяток метров от военачальника, упал ниц.
- Говори! - приказал Цезарь.
- На дороге поймали странных людей, - отрапортовал разведчик - с виду пастухи, но говорят, как знахари.
- Приведите их! - приказал Цезарь, и остановив коня, слез с него - тут же был поставлен стол с яствами для Цезаря.
Привели троих уставших путников, с котомками.
- Куда шли? - вопрошал Цезарь.
- Зажглась Звезда, возвещающая, что в мир пришёл Сын Божий! - с трепетом в голосе произнёс седой в лохмотьях путник - один из троих - Мы несём ему дары...
Цезарь молча слушал, понимая, что от одного движения его руки зависит жизнь этих оборванцев.
- Пусть идут! Это не воины, - произнёс Цезарь.
Волхвы шли по обочине дороги, не таясь солдат, шли мимо устройств для казни с умирающими людьми, шли мимо распятого уничтоженного догорающего города - по известному им святому пути.
5
За окном кафе пошёл монотонный летний дождь, точно смывая паволоку дремоты с людей. Потом грянула с небес гроза. И это было так неожиданно среди монотонных знакомых звуков города, что Цезарь невольно вздрогнул. Он посмотрел на улицу, и удивился ещё больше, между высотками нависла над городом радуга, разноцветная, яркая, она стояла, как небесное коромысло над бытом людей, потом потускнела, и растаяла, как мираж... Но эти минуты очаровали Цезаря, он точно мысленно прикоснулся к мирозданию, и может быть и кофе взбодрило его, он улыбнулся, прокашлялся, точно собираясь запеть какую-то знакомую ему до боли весёленькую мелодию.
6
Клавдий Цезарь в одном из своих воплощений имеющий власть долго ещё не понимал, что это и наказание Божье. И теперь, в образе простого человека, в сущности в образе того человека, о котором он никогда и не задумывался в том древнем мире Рима, будучи его властителем, перетерпевшим многие невзгоды этой своей жизни, вдруг начал понимать, что земной свет имеет такие грани красоты, которые видит только простой человек, понимающий радости жизни в полной мере и ценящий эти радости жизни. И лишь иногда в грусти думая о иных возможностях этого мира он начинал отходить от себя сегодняшнего, но вновь и вновь возвращался к выстраданной своей мысли о том, что свет радуги ярче, чем свет добычи, чем свет власти, ибо только свет добра способен принести человеку покой. А человек без покоя ничто.