Проводы старого нового года

Борис Алексеев -Послушайте
Тридцать первое декабря. Малогабаритная однокомнатная хрущёвка. На кухонном столе, обвиснув по краям 3-х литровой банки, топорщится пара еловых веток. Ветки украшены фантиками от раритетных конфет. Между фантиками проблёскивают два небольших новогодних шара. Они как бы перемигиваются друг с другом, отражаясь в лучах 15-ти ваттной лампочки, странно покачивающейся под потолком кухни. В движении лампы нет ничего удивительного. Тонкое кухонное окно так называемой финской столярки давно потеряло герметичность и является, по сути, чисто косметическим заслоном для уличного декабрьского снеговея. Через отлупившиеся полоски малярного скотча ледяной праздничный холодок струится по подоконниками. Он то метёт "позёмку", играя на пяти с половиной квадратных метрах остывшего пола с обрывками старых советских газет, то, взвившись к потолку, раскачивает электрический шнур, на конце которого висит та самая 15-ти ваттная лампочка.

Опершись локтями о кухонный столик, на ветхом самодельном табурете сидит старый человек. С горечью, свойственной всякому прощанию, он неотрывно смотрит на перекидной календарь, висящий на стене поверх гильдии неубранных бутылок.
- Тридцати первое… - его ссохшиеся губы с трудом выговаривают гласные звуки, - значица, завтрась первое, и тогда…
Не договорив фразу, он поднимается и медленно, припадая к стене, идёт в комнату.
Переступив порог тусклой 12-ти метровки, старик некоторое время шарит ладонью по обоям и, обнаружив выключатель, зажигает свет. Ему в глаза бросается унылый покрытый временем беспорядок. Однако старик улыбается и с безразличием мудреца переводит взгляд на буфет, уставленный старыми пожелтевшими фотографиями.
- А помнится… - он берёт в руки чёрно-белое фото в бронзовой рамочке с разбитым запылившимся стеклом, на котором запечатлена группа солдат. Их лица сосредоточены и все они, как один, смотрят на старика. - Какие ребята!..
Замызганным полотенцем старик протирает разбитое стекло фоторамки и возвращает фото вглубь буфета, прислонив её к перепачканному чернилами буфетному зеркалу.

Звенит звонок. Прихрамывая, старичок ковыляет в прихожую.
- Хто тама? – спрашивает он в темноте.
- Егорыч, это я, Трифон, - слышится за дверью, - отворяй, земеля!
- Трифон?.. А-а, явился, минёр везучий, - Егорыч щёлкает задвижкой и отворяет дверь, - не пустой?
- Не-е, вона, трофейная! – гость достаёт из-за пазухи поллитровку Путинки. Затем, порывшись в кармане, извлекает горсть дешёвых барбарисок. – Хотел к табе завтрась нагрянуть, с Новым годом праздавить, но думаю: ежели помру - пропадёт трофей!
- Пошли брат, - отвечает хозяин, и старики друг за другом направляются в кухню.
- Елка? – удивляется Трифон.
- Она, - хмыкает хозяин и высыпает из кулька в тарелку яблоки, - пионеры заходили. Не забывают!
- А хлебца у табя нету? Эх, лучше б хлебца…
- Так оне меня спрашивают: «Дедушка, что вам ещё надобно для праздничного веселья?». А я растерялся. В глазах морок, не вижу ничего. Тёр, тёр, пока протёр, их уж и нет. Слышу, хлопнула дверь, ушли детишки. И на том, думаю, спасибо, родные! Всё слава Богу.

- Ну, давай, Егорыч, сядем, а то нынче стоймя-то гутарить тяжко стало, - говорит Трифон, ищет глазами табурет и неловко присаживается.
- Оно так. Завтраво ждать не будем. Выпьем, покамест не померли.
- Давай, друже. За наш 2-ой Украинский. Хохлы-то бузят нонче.
- Так оно ж понятно. Мы Бендеру били, а оне его шибко обнимают нонче. Глянуть бы им, бузотёрам, на то, что видели мы…
- Ладно тебе. Давай, старлей, по порядку. Сперва выпьем за ребят наших геройских. Не чокаясь.
Старики приподнялись над столом.
- Слава им!..