Мне недавно коллега поздравление прислал. Мы лет семь не перезванивались, не переписывались – вообще никак нигде и ничего. Почту открываю электронную, а там – на тебе - со всеми праздниками сразу: с Новым годом, с Рождеством. И, что характерно, подпись: Александр Федорович.
Что значит «что здесь такого»? Это если бы ты мне такое поздравление прислал, было бы ничего такого. Хотя, если бы ты Александром Федоровичем подписался, я бы тоже удивился.
Он же в Германию уехал. Да, еще лет тридцать назад. Жил себе спокойно в Павлодаре, кандидатскую при эс-эс-эс-эре защитил перед тем, как уехать. Так-то он не дурак. И никто его не прищемлял в Павлодаре, если ты про это. Там он, между прочим, не один такой был. Начни, если прищемлять, так полгорода с прищемлением будут. Нет, жил как жил. Как мы с тобой. Как братец мой двоюродный, Андрей Федорович. Тоже – Федорович, просекаешь?
Мне-то в голову ничего такого не приходило, как бы жизнь не вертела, а ему пришло. А все почему? Ты знаешь? А я – нет. Версия то есть имеется. Но плохая. Не, он-то объяснил. У него вообще все четко. Я, говорит, немец. Внезапно осознал. Как Ньютон. Яблоко упало на башку. Или Архимед. В ванне тонуть начал, а оно не тонет, оказывается. Плавает, как... милкивэй, мягко говоря. Я не заговариваюсь, я пытаюсь тебе доступно объяснить.
Он, дескать, ошибочно Александр Федорович. Он, якобы, Александер Теодорович. Александер. А я, значит, Теодор Вольдемарович. Я, вроде как, ушибленный был, полста лет Федором Владимировичем звался.
Он заехал, помню перед тем. Случай выпал, командировка в Барнаул. Посидели мы, я ж не знал сразу, чего он приехал. Думал - просто, командировка. Мы с ним нехорошо тогда расстались. В расстройстве, можно сказать. Звоню на следующий день братику двоюродному – они тоже знакомы были – поделиться хотел. Братик, даром, что двоюродный, а мне как родной был всю жизнь, начальником стать исхитрился на старости лет, секретаршу имел. Или она его – не знаю. Не важно. И вот я звоню, а профурсетка эта мне: у Андреаса Теодоровича совещание.
Я сперва-то не просек. Хрен, говорю, с ним, с Андреасом, покличь Андрюшу, разговор есть. Она свое: занят, мол, Андреас Теодорович.
Тут до меня дошло.
След кровавый протянулся через всю страну: стали все кровями интересоваться. Кто чей сын, что у кого в паспорте написано. И ведь, что характерно: как к первому президенту не относись, а пятую графу он убрал. Думали, что она лишняя, а без нее, оказывается никак. Сразу национальный вопрос встал. Да как встал.
Господи Боже мой! Куды бедному фрезеровщику с этого дерьма, то есть дерева гинекологического податься?.. Поехал я к матушке. Ей восьмой десяток заканчивался, но она еще при памяти была. При мозгах, не то, что мои теодоровичи.
На выходные приехал к ней, как любящий сын, тортик белково-ореховый привез, ликерчик «Барензигель». В девяностые, если помнишь, все комки, киоски то есть коммерческие, завалены были. Ничего пойло, для пионерок и пенсионерок.
- Хочешь, - говорю, - маманя, на историческую родину скатать? Я могу тебе такое удовольствие доставить.
- В Залесово что ли? – спрашивает. – Так там померли все уже, сродственники-то. Или ты про Павловск? Так и там уж никого.
- Я говорю про Шонау, Фрайбург и все такое прочее. Про Германию говорю туманную.
- А при чем здесь Германия?
- Ну, как это при чем? Ты – немка, там – немцы, фатерланд и все такое.
- А ты не ох….л? – это она меня на местном колхозном диалекте спрашивает. Я вообще-то за такой диалект ноги могу коленками назад загнуть, но тут - родная маманя, приходится выслушивать. – Какой-то фатерланд придумал. Ты вот не помнишь, а я не забуду, как нас в снег высадили. Да не на станции, а на насыпи. Как мы посыпались в снег, а снег – по шею. И шли потом пятнадцать верст по этому снегу. Ты не помнишь? А я не забуду. И пришли, и землянки руками копали. И сдохли бы там, если бы местные бабы нам краюхи не таскали. И ты бы сдох. И Адрейки бы не родила, и Ленку, и Петьку. Никого бы не было. Они сами загибались в своем колхозе. Полтораста дворов, и в сорок втором уже шестьдесят восемь похоронок. А мы – немцы из Поволжья. И они нам при всем том краюхи тащат потому, что половина из нас с грудничками. Мужики-то на фронте. Половина с грудничками, а остальные – старики и старухи. Сдохли бы все в первую же зиму. А кто не в первую тот во вторую. Фатерланд. Ты мне даже слова этого не говори. У меня в Залесово фатерланд. И в Павловске. И в Барнауле. А национальность моя, чтоб ты знал – сибирячка.
Так раздухарилась, так разошлась – чуть по портрету мне не съездила. А мне так хорошо, что не передать. Я и раньше в матке не сомневался, а тут лишний раз убедился.
- Как же, говорю, Андреас Теодорович?
- А это кто?
- Племянник твой, - отвечаю.
Матушка моя в пансионах не обучалась. Институтов благородных девиц не заканчивала. Она и языков-то два с половиной знает: русский устный, русский письменный, да от немецкого лучшую часть, самую сильную.
Но сдержалась она, а, может, устала просто.
- Встречу, говорит, эту суку тонконогую, вправлю мозги. Отца его, Федора, воспитывала всю жизнь, и на него самого у меня еще пороха хватит.
Хорошо, в общем, поговорили мы с ней тогда. Ничего нового-то я и не услышал. Она меня так всю жизнь воспитывала. А я своих детей. Национальность у нас - сибиряк. Качество главное: либо ты - сука, либо - человек, а третьего не дано.
Да. Уехал вскорости Александер Теодорович в свой фатерланд. Текут у него там реки молочные в берегах кисельных. Кому-то краше не бывает, а по мне так – болото это только другими словами. Он там процветал все эти годы, мы здесь выживали. Ничего, выжили. Иногда я ему открытку, иногда он мне. Потом тишина, и вот – поздравление.
Кстати, Андреас Теодорович две визитки завел. Как шпион, под двумя именами. Только раздавать их некому. Не выговаривают деловые партнеры его имени сложного, пока не выпьют. Партнеры-то все такие же, как он, нетамошнего разлива. А потом – тем более не выговаривают. И никому никуда не стучит его национальный вопрос, его след кровавый. Потому что след такой разве что для охотника нужен. Но охота в наше время – это баловство и отдых не для всех. А для реального дела бредни это полные – еврейские крови, немецкие, казацкие и все прочие.
Матушки моей нет уже давно, некому мозги вправить таким охотникам.
И вот я думаю все: то, что восточно-казахстанский Александер Теодорович обо мне вдруг вспомнил – что это? То ли возраст подошел, ностальгии и все такое? То ли не так уж жизнь хороша на кисельных берегах – подпрокисли реки молочные, засмердели?
Интересно жить. Сибирякам. Хорошая, кстати, национальность.