Внук

Антонов Денис
Он часто разговаривает со своей бабушкой. Она очень-очень пожилая, всегда пожилая, сколько он себя помнит. В три года она, собирающая, за бескрайнем скованным белоснежной накрахмаленной скатертью, столом детей и внуков, ставящая самовар в центр четырёхугольника из громадных, в противень духовки, пирогов с неповторимыми начинками. В десять лет она в огороде, который невозможно обойти за целый день с его бесконечными грядами помидоров, перцев и огурцов,  виноградных беседок, садом ранних, летних и зимних слив, яблонь, груш, абрикосов...а за высоченным, вечно зовущим на  штурм, забором, вдоль улицы, где и все соседские дети за долгое южное лето не могут обобрать урожая, аллея вишнёвых деревьев. Вишня, вишня, вишня...родственниками, семьями в пять, семь, десять человек по двое суток с лестницами и детскими ведёрками на шее, звенящих жестью, будто коровы в лугах...и это единственная ягода, которую он любит до сих пор. А два сарая, а дедушкин верстак, а погреба, охраняемые огромным лохматым псом, обожающим две сущности на Земле: его деда, кавалера семи боевых орденов, прошедшего две войны, отсидевшего 19 лет по 58 статье, и дожившего до 94 лет с мыслью, что все люди хорошие, и старую, но в идеальном состоянии немецкую каску, из которой на лету, гремя цепью, он подхватыввет куски распаренных сухарей, картофельных очисток и сала. В сорок лет он говорит, говорит, говорит...ей, такой пожилой... рассказывая её же жизнь, и не устаёт удивляться тому, что каждая беседа для неё — событие, о которой она, в тишине уютно спящих, укутанных в паутину ходиков, с улыбкой вздыхает и произносит: «Вот ведь, люди жили-то, не то что я...»...и медленно раскладывает бессмысленный, как её память, пасьянс...