- "Корзина, картонка и маленькая собачонка...", - зашептал мне на ухо Джек, и я кивнул: происходящее очень напоминало сюжет любимого с детства стихотворения.
Только собачек было даже две, беленьких, остромордых, с хвостом колечком, плюс клетка с канарейкой, да и чемоданов, саквояжей и корзин - тоже в два раза больше, чем у памятной всем Маршаковской Дамы.
Нас попросили помочь: отвезти на вокзал и посадить в вагон знакомую Гии Маргвелашвили, художницу-искусствоведа Шевякову Татьяну Сергеевну.
Мы, студенты, давно привыкли быть на подхвате. Еще не забылось, как приобрела новый спальный гарнитур тетка Джека, стоматолог, богатая и прижимистая, настырная, со сверлящим взглядом, буравящим тебя, как ее собственная бор-машина.
Она достала по блату новую мебель, венгерскую, и мы с Джеком все утро разгружали автофургон и переносили на четвертый этаж новенькие полированные тумбочки, большущий гардероб, который едва пролез через входную дверь и никак не хотел вписаться в поворот коридора, кровать - двуспальную, с громадным вставным пружинным матрацем, туалетный столик, низенькие кресла...
С матрацем вышел конфуз: снизу, из обтянутого белой тканью каркаса, предательски торчал гвоздь. И когда мы опускали матрац в прямоугольную раму кровати, этот гвоздь прочертил на полировке у изголовья глубокую борозду, прочертил с таким скрежетом, что Джековой тетке сразу стало плохо.
Тетку отпаивали корвалолом, а Джек вполголоса комментировал:
- Когда папу, ее родного брата, посадили на пять лет, она переживала гораздо меньше! - Я с самого начала видел этот гвоздь...
Запомнился еще переезд моей доброй знакомой Елены Федоровны, на Смирнова, у Черной Речки, из двухкомнатной квартиры на первом этаже в трехкомнатную, в соседнем подъезде...
Так что теперь, оказавшись в квартире Татьяны Сергеевны, мы со знанием дела быстро перетащили в такси все ее вещи. Правда, сами в машину не поместились - наняли еще одну. В поезде на Москву у нашей художницы было забронировано целое купе - да и как могло быть иначе со всеми этими вещами и живностью?
Мы помахали ей с платформы; она ответила нам - одна, за голубыми занавесками беззвучно заскользившего мимо нас вагона.
Это происходило в первый приезд Джека в Тбилиси. Все было для него тут новым: и воды Лагидзе на Руставели, и подающиеся к ним горячие слоеные хачапури, и крики разносчиков мацони по утрам - мы спали оба в саду под ореховым деревом, и, проснувшись, кололи и ели недозревшие орехи с тонкой, еще горчащей желтоватой пленкой, обтягивающей молочно-белые, похожие на человеческий мозг ядра.
Как давно это было! - наши забавы: стрельба из лука, из пневматической винтовки по выложенным на столе в беседке плодам граната, тут же съедаемым в качестве приза за попадание. Знакомство с моими бывшими одноклассниками, прогулки по окрестностям, по Старому Городу...
Прошли годы. Джек исчез из нашей жизни, старые друзья разъехались по разным городам. Я жил теперь в новом районе, на 7-м этаже 14-этажного дома. Недавно у меня родился уже третий ребенок, девочка.
Жена сидела дома с детьми - какая служба с тремя малышами на руках? Мне приходилось искать какой-нибудь приработок.
Помогло то, что оба мы умели печатать. И то, что у нас имелась пишущая машинка. Мы стали брать работу на дом - печатать чужие статьи, переводы, сметы на строительство.
Вот тогда появилась в моей жизни вторично Татьяна Сергеевна. Появилась опять благодаря Гие - оказалось, она ищет, кто бы перепечатал рукопись ее новой книги - "Монументальные росписи церкви Спаса на Нередице".
Она сильно изменилась: тогда, на вокзале, мне запомнилась круглолицая румяная женщина с быстрыми, четкими движениями. Теперь передо мной была старуха, сгорбленная, с козьими щеками, только глаза ее оставались молодыми, блестящими. Мы сидели на кухне; рядом с нею на желтом пластике стола лежали сотни страниц, исписанных не слишком разборчивым почерком.
Работа оказалась непростой. И проблема была не только в почерке. Новыми, не всегда понятными были многие слова, выражения. К примеру, "Христос, Ветхий денми" - оказалось, так называют изображение Христа старцем, изображение редкое, противоречащее факту окончания земной жизни Спасителя в возрасте тридцати трех лет.
Вспомнилось, что мы - почти соседи: ее однокомнатная квартира на первом этаже находилась тоже на набережной, в пятом квартале. Телефона у нас не было, мобильники появились лишь 20 лет спустя. Приходилось встречаться, обсуждать написанное. Слог, сбивчивый и очень насыщенный профессиональными терминами, поражал почти полным отсутствием пунктуации. Предложения растягивались на страницу, на две, и в этом кружеве описаний и примечаний постепенно утрачивалась нить повествования.
Вскоре Татьяна Сергеевна поручила мне не только печатание, но и правку, и разбивку - редактирование текста.
Мы обсуждали рождающуюся книгу за чаем - кофе Татьяна Сергеевна любила меньше - за чаем с кизиловым вареньем, и постепенно я узнавал все больше об этой необыкновенной женщине.
Сейчас она писала о своем любимом храме - новгородской церкви Спаса на Нередице, сохранявшей до Войны уникальные росписи 12-го века. Храме, о котором Николай Рерих сказал: " Спешите зарисовать , снять, описать красоту нашей старины" - сказал, словно предчувствуя скорую гибель уникального творения, "абсолютно законченного неповрежденного фрескового цикла".
До этого десятилетиями ездила она по всем уголкам Грузии и снимала копии разрушающихся от времени и небрежения фресок Средневековья. Работала, чаще всего в одиночку, на лесах, под куполами древних храмов, нередко в сырости, всегда без нормального освещения. Результат этой работы настоящего подвижника Культуры - копии практически всех ныне утраченных фресок - хранится теперь в Историческом Музее Грузии, а моя собеседница стала Заслуженным Деятелем Культуры: "За 62 года работы ею исполнено более 600 квадратных метров копий - факсимиле фресок - неоценимый вклад в исследование и сохранение Мировой Культуры".
Как трагически складывалась ее судьба в годы Гражданской - до переезда в Грузию! Урожденная Княжна Щербатова, Рюриковна, из древнейшего рода - на стенах ее комнаты я видел непонятно как сохранившиеся портреты предков, царедворцев и сановников Империи - она чудом уцелела после Революции. Муж ее, художник и искусствовед Шевяков, был сослан и казнен в Соловках. Убитую горем молодую женщину "органы" не оставляли в покое, навязывали "сотрудничество"...
Удивительно, откуда у нее взялась смелость ответить на это предложение:
- Вы знаете, в нашей семье все всегда были монархистами. Но жандармам руки никто не подавал!
- Вы сравниваете нас с жандармами?
- А вы думаете - вы лучше?!
По-видимому, ее сочли полоумной. И оставили в покое, на свободе.
Она не любила вспоминать ту, Прежнюю Жизнь. Но некоторые ее фразы удивляли. Как-то она обмолвилась о практически полном исчезновении Старой Знати в России.
- Ну как же, - попробовал возразить я, - вот недавно моя московская кузина Ирина вышла замуж за Александра Ланского.
- А, - откликнулась Татьяна Сергеевна с явным пренебрежением в голосе, - эти, графы...
Да, графский титул был введен в России при Петре Первом, а Ланскими получен /вспомним "Однодум" Лескова!/ только в царствование Александра Второго.
Встретить это отношение Родовой Знати - что там к Ланским, даже к Романовым, как к выскочкам, встретить эту усмешку на 65-м уже году Советской Власти!...
Вскоре, однако, и эта власть зашаталась. На проспекте Руставели стояли палатки, в них сидели объявившие голодовку студенты-националисты, требовавшие для Грузии независимости.
Какое дело было им до Татьяны Сергеевны, жизнь положившей на изучение и спасение памятников их же собственной родины? До остальных русскоязычных? "Чемодан, Вокзал, Россия!"...
Все это не просто выкрикивалось, писалось на заборах. Возбужденные рассуждениями о том, кто тут "гость", а кто - "хозяин", соседи забили Татьяне Сергеевне гвоздями входную дверь. Несколько дней несчастная не могла выйти из дому. Когда мы ее навестили, она, потрясенная, в растерянности от происходящего, даже не узнала меня.
Это была наша последняя встреча. Мы уехали, вернее, бежали из когда-то родного Города в конце 90-го года, бежали, чудом успев продать свою квартиру. Татьяна Сергеевна свою бросила. И уже девяностолетней доживала оставшиеся дни у дочери в Подмосковье.
Что сталось со всем, что встречало меня в ее Дигомской квартире - случайно уцелевшем островке Старого Мира - с этими старинными портретами, книгами, с ее собачками, птицей? Не знаю.