Г Р А Ф О М А Н
Наша Родина прекрасна
И цветёт, как маков цвет
Окромя явлений счастья
. никаких явлений нет.
( Из записной книжки Н. Старшинова)
Позвонил редактор и попросил зайти.
С озабоченным лицом, дымя сигаретой, редактор рассматривал какие-то
бумаги.
- Вот ознакомься. Из горкома переслали…
Это были письма. Одно из аппарата ЦК КПСС в адрес нашего горкома. На
официальном бланке с круглой печатью – две строчки машинописного текста:
«Провести разъяснительную работу с автором письма. Сообщить о принятых мерах.». К официальному распоряжению прилагалось письмо самого автора, отправленное им по адресу… Впрочем, это надо выделить отдельно и набрать жирным шрифтом:
«Москва. Кремль. Красная площадь. Генеральному Секретарю Коммунистической партии товарищу Горбатову Михаилу Сергеевичу (лично в руки)».
- Заметь, Горбатову, а не Горбачёву, - не удержался редактор, - Фамилии толком не знает, а в Москву лезет со своей писаниной…
В обратном адресе указывались координаты: Грамотеино, такая-то улица, дом и фамилия самого автора – «Зеленко Пётр Акимович, пламенный борец за мир во всём мире».
В письме, которое начиналось «Здравствуйте, многоуважаемый товарищ Генеральный Секретарь Михаил Сергеевич…», корявым почерком и с массой орфографических ошибок пламенный борец за мир во всём мире сообщал, что он «капитально подорвал здоровье на стройках советского хозяйства» и теперь «не жалеючи сил, отдаёт последние силы укреплению мира на нашей Советской планете посредством писания стихов». Далее он жаловался, что их нигде не печатают, что возвращают без всякого объяснения. А зачастую его стихи бесследно исчезают в недрах редакций – «их, наверно, присваивают себе, чтобы затем под своими фамилиями напечатать и получить гонорары». Жаловался автор на чёрствость и нежелание прислушаться к нему бюрократов от литературы, которые по его разумению, «ничего не смыслят в поэзии и в политике партии, но берутся судить о качествах стихов». В конце письма следовала просьба автора оказать содействие в публикации «моих патриотических стихотворений в газете «Правда».
Отдельно, на четырёх вырванных из школьной тетради листках, помещались предлагаемые газете «Правда» стихи Зеленко, написанные от руки. Руки не ведающей азов чистописания, а её хозяин – норм и правил грамматики. Тот же корявый почерк, ошибки и смысловые ляпы, которые нормальному грамотному человеку, даже если очень захотеть, не получится придумать и написать. Первое стихотворение под громким названием «Я – патриот» начиналось столь же громко:
За Москву, за Москву
Я отдам голову!
А коль надо, и сердце отдам!!!
Заканчивалось оно столь же громогласно, но уже с оттенком некоторого своеобразия:
Над красной Родиною флаг
Висит теперь не просто так –
За мир на битву нас ведёт!!!
Ничем не лучше были и остальные творения борца за мир во всём мире: набор рифмованной чепухи, неудержимой патетики и полуграмотных строк, оканчивающихся, как правило, тремя восклицательными знаками. Правда, среди этой трескучей риторики попадались строки неожиданные, с пародийной двусмысленностью. Автор, видимо, в порыве пламенных чувств пытался выразить нечто возвышенное и яркое, но в силу своей неискушённости и неумения владеть письмом, это приводило к обратному эффекту:
И где есть я на свете,
Даже пьяный в канаве
Я люблю свою Родину-Мать!!!
- Чушь собачья!.. Похоже на бред какой-то, - сказал я, прочитав стихи Зеленко.
- Табуретке понятно, что бред, - согласился редактор, - только учти: письмо на контроле в горкоме, да и в ЦК, наверно, помнят… В общем, поезжай в Грамотеино и поговори с этим графоманом… Узнай заодно, что он за гусь такой, работает ли?.. Только будь поделикатней с ним – не ровён час обидится да накатает жалобу в Москву или в ООН… А может он псих? Подожди-ка!..
Редактор взялся за телефон и стал звонить в психоневрологический диспансер. Там его попросили подождать и спустя пять минут сообщили, что Зеленко П.А. в списках клиентов не значится. Не значился и ранее…
В Грамотеино я отправился после обеда, захватив с собой письмо и стихи Зеленко. Около часа потратил на поиски нужной улицы, которая оказалась на самой окраине посёлка. С трудом преодолевая весеннюю грязь и лужи, я добрёл до середины улицы и остановился перед домом, где, судя по адресу письма, проживал Зеленко. Точнее это был не дом, а – домишко, смотрящий одним окошком на улицу, а двумя – во двор. Домишко явно нуждался в ремонте и от него веяло ветхостью и задумчивой старостью.
Я предусмотрительно громко подёргал калитку, чтоб проверить, есть ли собаки. Лая не последовало, и я смело прошагал до крылечка и стал соскабливать грязь с ботинок о торчащий рядом скребок. В окошке мелькнуло чьё-то лицо и вскоре на крылечко вышла высокая худая старуха в тёмном платке, вязаном зелёном жакете и в чёрной длинной юбке, из под которой выглядывали валенки. Смотрела старуха сурово и недоброжелательно. Лицо её было потемневшим, с выпирающим подбородком и с заострившимся носом. С проступившими на щёках скулами и с запавшими глазами лицо словно бы ушло в глубокое подполье и смотрело оттуда насторожённо и подозрительно.
Я спросил, здесь ли живёт Зеленко Пётр Акимович.
- Нет его…
Голос был под стать ей: глухим и скрипучим, будто вовсе и не голос, а тяжёлая амбарная дверь проскрежетала в осенних сумерках.
- Он что же, не живёт здесь?.. Уехал куда? – внутренне я даже обрадовался в надежде, что Зеленко уехал насовсем и нет нужды встречаться, поскольку предчувствовал, что общение с ним ничего хорошего и полезного не сулит.
- На работе он… После пяти будет, вот тогда и придёте…
Она повернулась и вознамерилась было уйти, но в последний момент оглянулась и, глядя в упор, тем же глухим голосом спросила:
- А вы хто будете-то?.. Поэт что ль?..
- В некотором роде да… А вообще-то я – литконсультант, работаю в газете и приехал по письму…
Старуха принялась более пристально рассматривать меня, словно пыталась обнаружить приметы и соответствия сказанному мною.
- Я бы подождал его, а вы бы рассказали мне о нём, где работает…
- Где, где!.. На пилораме работает!.. Подсобником…- сердито оборвала старуха. Она ещё некоторое время изучала меня, а затем, видимо, убедившись в моей благонадёжности, неожиданно помягчевшим голосом пригласила войти…
Комната, куда я вошёл, оказалась кухней: печка, посудные полки на стене; справа от входной двери стояла железная кровать, аккуратно заправленная тёмно-синим суконным одеялом; налево - кухонный стол перед окном. Убранство следующей комнаты закрывали глухо задёрнутые шторы на дверях. Я присел на стул перед столом, а старуха, кряхтя и воздыхая, восселась на кровать. Кровать заскрипела под её весом, и я поначалу даже не разобрал: то ли старуха что сказала, то ли это пружины проскрипели?..
Пока я оглядывал комнату и лихорадочно соображал, с чего начать разговор, старуха вдруг снова сделалась мрачной и погрузилась в молчание, и там затаилась во глубине своих дум или воспоминаний. Я осторожно спросил, кем доводится ей Пётр Акимович.
- Брат… Младшанький…
Ответив мне, она встрепенулась, будто воскресла, и неожиданно оттаявшим голосом, в котором даже появилась некоторая мелодичность, начала рассказывать о своём братце. Она будто ждала этого часа, чтоб поведать нечто важное, сокровенное, которое томилось в ней, перебродило и вот, прорвавшись наружу, заговорило, отчего речь старухи стала похожей на журчанье ручейка, бегущего по цветным блестящим камешкам-словам.
Оказывается, что «младшанький» брат живёт у неё с полгода, после того как «возвернулся из неволи», куда угодил на четыре года за поджог казённого имущества в пьяном виде. А до этого он жил и работал на шахте в Киселёвске и много зарабатывал. Был женат. Только вот жена оказалась «форменной аферисткой и вертихвосткой». Работала жена его, Нюрка «кондухторшей на автобусе и таскалась напропалую с шоферами». А затем отсудила себе дом, купленный Петей, а самого выгнала на улицу с одним чемоданом. После этого «Петя стал шибко выпивать и скитаться по разным углам и опчажитьям». С работы его уволили, увольняли его и с других шахт, строек и «гарнизаций», куда он устраивался работать. Словом, не жизнь, а хождение по мукам. «Хорошо, что детей не нажил, а то бы вместе с ним горюшко мыкали по белу свету…»
Говорила старуха неторопливо, с паузами, во время которых замирала и делалась будто каменной. Затем неожиданно вздрагивала всем телом, словно её током ударило, и снова начинала рассказывать о мытарствах горемычного братца. О том, что «он смирный и добрый, мухи не тронет. Только люди не понимают этого и помыкают им, как хотят…».
- Жизнь-то прожил, а на старости-то и податься некуды… Ни угла свово, ни семьи… Гол, как сокол! – вновь возникла пауза, а затем послышалось всхлипывание и шмыгание носом. Утираясь концом платка, старуха опять поведала мне, как Петя на «елехтричке в арестанной робе из неволи воротился»:
- На улице холодишша, а он в резиновых сапогах… И всё имушшество – рюхзак да сорок рублей в кармане… Поглядела я в рюхзак-то и чуть не заплакала… В рюхзаке-то евоном – майка, полотенце, два куска хозяйского мыла да тетрадки… И ничегошеньки-то больше нет!.. Говорю ему: чтой там у тебя в тетрадках-то? А он говорит: стихи. Я, говорит, поэтом стал. Я, говорит, без стихов жить не могу, одна радость в жизни осталась… Это, значит, стихи ети самые писать, вот… Он сердешный, знать, в неволе-то и начал писать… Знать, затомился в темнице-то, затосковал по воле да ласкам, вот и ударился в стихи ети самые…
Старуха умолкла, продолжая ещё некоторое время всхлипывать и воздыхать, а затем окаменела, уставясь неподвижным взглядом в пол. Мне отчего-то стало жаль горемыку Зеленко, хотелось пожалеть и старуху и сказать ей что-нибудь сочувственное. Вместо этого я попросил дать мне его тетради, чтоб почитать стихи. Почему-то возникло острое желание непременно отыскать в его стихах признаки таланта. Очнувшись, старуха наклонилась и вытащила из-под кровати рюкзак.
- Да вот тут они и лежат стихи евоные… Посмотри, сынок, мож чё дельное пишет?.. Сама-то я не понимаю. По мне лишь бы складно было…
В рюкзаке помимо тетрадей было несколько книжек. Литературу Зеленко читал серьёзную и даже политическую: «Антидюринг» и «Материалы 24 съезда КПСС». Остальное было поэзией: томик Пушкина, избранные: Некрасова, Маяковского, Щипачёва, Долматовского. Был также Блок и невесть как попавший сюда Велимир Хлебников в тонком переплёте с тиснёной обложкой, издательства «Детгиз». На обратной стороне обложек книг значилось: «Личная библиотека П.А. Зеленко». Ниже стояла роспись. Роспись хозяина библиотеки была весьма примечательной: размашистой и витиеватой. Очень элегантной была роспись! Автор будто только и делал, что всю жизнь тренировался ставить росписи, заранее видя себя раздающим автографы бесчисленным толпам поклонников и почитателей его творчества.
Я вынул наугад две тетради – общую и обычную ученическую. На общей печатными буквами было написано: «Про Родину». В самом низу обложки уже меньшим шрифтом начертано: «Автор П.А. Зеленко». Я решился начать с другой тетради, озаглавленной «Про любовь». Открыв первую страницу, я чуть не ахнул – на меня… глянули глаза!.. Они были нарисованы над стихотворением. Я стал листать следующие страницы, и со всех на меня взирали глаза!.. Причём не только сверху, но и внизу стихотворений, сбоку и даже между строк выглядывали. «Мистика какая-то», - подумалось мне. Заметив моё недоумение, старуха заговорила:
- Это-ть он так глазки рисуеть… Спрашиваю его: Петь, ты почто глазки стихам подрисовал-то?. А он мне говорит: мол, это-ть душа моя смотрит. Чудной… А ещё бывалочи, как начнёт разговаривать, а я и не пойму: то ль мне чё говорит, то ль сам с собой разговариват?.. Да так чудно говорит, ну прям артист в кино!.. Да всё какими-то учёными словами, да так складно чё я и не разберу…- лицо старухи, до этого остававшееся в потёмках, прояснилось и на губах обозначилось подобие улыбки. – А другой раз как задумается, так по цельному часу в потолок глядит. Будто буквы каки видит. А потом как вскочить и к столу! – вон где ты сидишь, сынок, - и давай писать… Пишить, пишить, а сам губами шепчет что-то… Ну прям, дитё малое…
«Любовь» в стихах Зеленко была придуманной, пасторальной, написанной неумелой рукой и позаимствованной из песен и народных сказок. С жаркими поцелуями и объятьями непременно под берёзкой или рябинкой; с собиранием всякой растительности то на лугах, то во лесах, то по бережкам чистых речек. Почти во всех стихах пели соловьи, свистели соловушки и голосили жаворонки. Было и обилие садов, садиков и аллей парков, где обязательно цвели белые яблони и груши, и даже «кудрявый дуб», вкруг которого «девушки водили хоровод, поя лирические песни». А ещё было много роз. Они росли и благоухали не только в садах, садиках и на подоконниках, но даже там, где их невозможно представить: за околицей, на лугах и берегах речек:
Мы встречались с тобой под берёзкой,
Ярко розы у речки цвели…
Попадались и ромашки, рифмовавшиеся с какой-то Машкой и ей под окном «на гитаре пел песни цыган». Некоторые строки здорово позабавили и даже привели в умиление своей наивностью и аляповатостью:
Брали с дерева веточки клёна,
После нежно сплетали венки…
Под каждым стихотворением стояла дата с упоминанием года, месяца и числа. А под некоторыми часы: «1986г. 2 апреля. 11 часов. Пока Антонина ходила в магазин».
Тетрадь «Про Родину» начиналась с поэмы «Подвиг героя». Уже по прочтении первых строк, я пришёл в недоумение и мне ужасно стало скучно читать дальше:
Смертельно раненный солдат
Попал в немецкий концентлаг.
Так оказался он в плену,
Сражась за русскую страну!..
Как герой попал в плен? Подробности автор так и не сообщил ни в начале, ни в дальнейшем. Долго думал над словом «концентлаг», потом до меня дошло, что, видимо, по аналогии с Гулагом и Сиблагом Зеленко изобрёл свой вариант названия концлагеря. Прочитав ещё пару страниц для приличия, я решил ограничиться концовкой. Я нашёл её, перелистав добрую половину тетради. Конец поэмы был печальным. Герой (то ли СмокОтин, то ли СмокотИн – ударение всякий раз менялось: то на втором слоге, то на французский манер – на последнем, в зависимости от рифмы и размера), видимо, бежал из плена, совершил массу великих подвигов и пал смертью храбрых «сражась» в неравном бою, потому что:
Рыдали мать и генерал,
И на могиле реял флаг!..
Остальные стихи оказались посвящениями героям, артистам и выдающимся деятелям культуры и компартии. Одно было посвящено нашему городу. Только называлось оно почему-то «Беловский город». Некоторые строки в нём как-то приглянулись мне: «Нам город надобно беречь. Мы уплотним свои ряды, чтоб не изранила картечь больницы, школы и сады». А две строчки даже растрогали: «Красавец цинковый завод дымит трубой, как пароход!». Кое-как осилив написанное, я окончательно утвердился в мысли, что у Зеленко – неоконченное начальное образование, и понимание поэзии у него сведено к умению говорить в рифму и укладываться в размер. Мне стало грустно, словно я был виноват, что не нашёл в стихах Зеленко таланта…
- 2 –
- А вот и Пётр идёт…
За окошком промелькнула тень, послышалось шарканье ног на крыльце, отворилась дверь и в комнату вошёл Зеленко: щупленький, невысокого роста, в резиновых литых сапогах, в коричневой фуфайке и в шляпе, из под которой торчали рыжие бакенбарды. Под мышкой он держал продолговатый ящичек.
- Возрадуйся, Антонина! – звонким бабьим голосом с порога заговорил он, - Я тебе ящик под рассаду сладил!..
Поставив ящик у кровати, он разулся и стал расстёгивать фуфайку. Лишь повернувшись к вешалке, он увидел меня…
- Ага!.. – воскликнул он и вдруг замолчал, растерянно глядя на меня и на свои раскрытые тетради. Зеленко заволновался: губы зашевелились, глаза начали часто моргать. Задрожали и руки. Одной он судорожно продолжал расстёгивать пуговицы, а другой суетливо и нервно следом застёгивал их… Наконец он всё-таки разоблачился и, ни слова не говоря, юркнул в соседнею комнату.
- Ишь, заволновался-то как, - заворковала старуха, - кажный день писем ждёт, ждёт… А нихто не пишет… - протяжно вздохнув, глядя задумчиво в сторону, добавила. – В газетах-то все умные люди пишуть. С дипломами… А у Пети-то грамотки никакой нету-ти… Разве ж возьмут?.. Да и тюремшшик он. Разве ж можно тюремшшику-то в газету? – махнув рукой, старуха горестно вздохнув, умолкла.
Спустя минуты три вышел Зеленко в чистой рубахе, приглаженный и причёсанный. Он сел за стол напротив. На вид ему можно было дать не больше 45 лет, и он скорей годился в сыновья старухи. Передо мной сидел довольно бодрый человечек с круглым личиком, со слегка порозовевшими щёчками, по-детски вздёрнутым носиком и пухленькими губками. Лишь у глаз, которые оставались слегка прищуренными, и у кончиков губ – еле заметные морщинки. Это было скорее лицо подростка, словно сразу перенесённое в пожилой возраст, минуя зрелые годы. Волосы у Зеленко были светлыми и реденькими, сквозь них проглядывали крупные залысины. Но главным украшением были бакенбарды! Неожиданно огненно-рыжие, пышные, опускавшиеся до самого подбородка!.. То ли эта детскость в лице, то ли лысоватость, но бакенбарды не принесли лицу Зеленко мужества и вдохновенного вида, как, наверное, хотелось. Было что-то крикливое, по-петушиному задиристое и вызывающее в лице его с этими бакенбардами. Они, как генеральские пуговицы на гимнастёрке новобранца, смотрелись слишком вычурно и не по уставу.
Видя, что я молча продолжаю разглядывать его, Зеленко опять начал волноваться. Заёрзал беспокойно на стуле, брови его то удивлённо взлетали вверх, то обречённо падали к переносице; губы зашевелились, а глаза беспомощно забегали по сторонам. Заволновались и руки: правая начала отбивать нервную дробь пальцами, а левая, как бы сама по себе, начала искать пристанища. Она то бессильно ложилась на стол, и тогда Зеленко смотрел на неё с недоумением, не понимая, зачем она здесь; то ныряла под стол, то пряталась в кармане брюк, наконец она юркнула за спину и Зеленко прижал её спиной к стене, чтобы она ненароком не выскочила и не совершила каких-нибудь глупостей.
- Да вы успокойтесь, - сказал я Зеленко.
Он замер, испуганно глядя на меня, а затем растерянность удалилась с лица его… На лице теперь появилась элегическая мечтательность; он слегка откинул голову назад, наклонил её чуть вправо, а затем начал преображаться…
Я специально подробно описываю его внешность и переходы настроения, внезапные, со всей гаммой переживаний в мимике и жестах. Мне он показался очень забавным и странным человеком, и я только удивлялся, как он сумел выжить и сохраниться среди серого однообразия будничной жизни.
…Элегическая мечтательность сменилась холодной надменностью. На меня глядел уже не жалкий растерянный человек, суетящийся и волнующийся, а некий барин, аристократ утомлённый бесконечным вниманием света. Во внешности и в позе обнаружились и нега, и грациозность, и даже спесивость. Поглядывая на меня, как бы свысока, он с достоинством, лениво и очень внятно представился: «Зеленко Пётр Акимович, советский поэт». Сглотнув остатки волнения в горле, он буквально изумил меня следующим: «Позвольте спросить вас, с кем имею честь?..»
От неожиданности я растерялся и, невольно подражая ему, слегка заикаясь, назвался, сообщив, что я – литературный консультант из газеты, прибыл к нему с официальным визитом по поводу его письма.
- Значит, консультант… Так… так, - продолжал играть роль барина Зеленко, - Почему же так поздно прибыли, товарищ консультант?.. Пять месяцев назад я отправил в вашу газету два письма со стихами, а вы только сейчас надумали приехать. Вы всегда так работаете с авторами?..
Видимо, он наивно полагал, что буквально следом должны примчаться курьеры или полномочные представители, чтобы вести с ним, автором конфиденциальные переговоры по условиям публикаций его «творений» и обсуждать размер гонорара. О каких письмах он говорил, я не знал. Может он и отправлял в нашу редакцию стихи, но мне их не показывали. Скорее, в отделе писем, прочитав его чепуху, решили не беспокоить меня и отправили стихи Зеленко в корзину или, в лучшем случае, списали в архив.
- Ваших писем в редакцию я не видел. Возможно, их списали в архив, - при слове «архив» Зеленко чуть вздрогнул и несколько приободрился, - А прибыл я к вам по другому письму, отправленному вами в Москву на имя Генерального секретаря…
- Как вам?! – вопросил Зеленко, придя в страшное изумление, - Почему вам?! Неужели вам доверили?.. – последнее он произнёс почти шёпотом, продолжая делать круглые глаза.
Кажется, он всерьёз предполагал, что к нему должны прибыть никак не меньше, чем председатель Правления Союза писателей страны или, на крайний случай, секретарь обкома по идеологии.
- Видите ли, - начал я успокаивать Зеленко и возвращать на место, - в ЦК работают очень занятые люди, и такие письма, как ваше, приходят тысячами каждый день. Не могут они отвечать по каждому письму. Физически невозможно… Вам сделано исключение: письмо переправлено в нашу редакцию, и нас попросили поговорить с вами относительно ваших стихотворений…
- Так я и знал!.. Стихи не понравились…- трагическим голосом произнёс Зеленко и разом обмяк, лицо внезапно состарилось, и он стал выглядеть на десяток лет старше своего возраста. – Неужели я что не так написал?.. Неправильные идеи выдвинул или политические акценты не там расставил?.. Я же за страну стараюсь. За сохранение мира на земле борюсь, - в задумчивости то ли меня, то ли себя вопрошал упавший духом Зеленко.
- Скорее не акценты, Пётр Акимович, а ударения… Стихи ещё сырые и требуют серьёзной доработки… Да и с русским языком вы не очень-то в ладах: много ошибок, много неграмотных оборотов речи, смысловых несоответствий. Пытаетесь выразить одно, а получается другое, непонятное и, извините, даже нелепое…
- Да что ж там непонятного?! – прервал вдруг оживший Зеленко.
- Чуть ли не в каждой строчке!.. Вы, верно, недавно стали писать и многое ещё не понимаете в стихосложении, Пётр Акимович. Письмом вы не владеете, отсюда и неумение грамотно выстроить речь…
- Не верю я вам, товарищ консультант!.. Стихи мои о главном говорят. В рифму, между прочим, говорят!.. Я уже пять лет пишу, и люди говорят, что они хорошие и правильные!.. И им всё понятно, о чём я пишу…
«Нет, его не так просто убедить!» – с досадой подумалось мне, и я достал из кармана его стихи, отправленные в Кремль.
- Значит, вы не верите мне на слово?.. Хорошо! – развернув листки, я с дотошностью нотариуса решил подвергнуть критическому анализу каждую строчку. – Вот первое ваше стихотворение. Вы пишите: «За Москву, за Москву я отдам голову!..». Нет такого слова «головУ»! Правильно – гОлову с ударением на первом слоге!.. Если слово читать грамотно, как надо, то уже и рифмы нет, и размер другой…
- Вот вы и читайте по-вашему, по-грамотному. А народ прочтёт по-своему, как написано. Всё равно же понятно, что голова, а не… - тут он осёкся и, слегка смутившись, покраснел за непроизвольный намёк, который чуть не высказал вслух.
- Народ, конечно, поймёт, но будет смеяться, поскольку неграмотно. Надо всё же уважать русский язык и не коверкать слова в угоду рифме и размеру!..
- А у Пушкина, между прочим, есть мУзыка и музЫка. Напечатано между прочим! И никто не говорит, что это неграмотно! – с некоторым ехидством начал осаживать меня Зеленко новым доводом.
- Во времена Пушкина, - стараясь быть спокойным, стал я убеждать его, - это слово было новое в обиходе, с не устоявшимся ударением. – Я не был уверен в правильности трактовки истории становления слова и полагался не на знания, а, скорей, на чутьё и логику. - …Нормы литературного языка допускали в то время плавающее ударение в слове «музыка»… А затем, есть и закономерный эволюционный процесс в языке: слова меняются, меняются и ударения… Понятно вам?..
Кажется, я слишком по-казённому, мудрёно объяснил ему, так как он продолжал смотреть на меня недоверчиво и подозрительно. Признав, что эволюционный процесс происходит, он тут же начал выдвигать свои версии и претендовать на открытия в области лингвистики.
- Вот ведь «музЫка» стала «мУзыкой», а почему «головУ» не может стать «гОлову»? А потому, товарищ консультант, если бы так сказал какой-нибудь знаменитый поэт, то все бы сказали, что это правильно… Мол, идёт процесс. А коль скажу я, то вы сразу на дыбы!.. Неграмотно, мол!.. Слова коверкает!.. А может, я уже начал процесс эволюции?..
Я оказался в затруднительном положении от его логики. Каких-либо убедительных аргументов, чтобы были понятны ему, в силу его образованности и интеллекта, у меня не находились.
- Да не будет этого!.. Со словом «голова» процесс давно уже закончился!.. Даже если знаменитость, лауреат Нобелевской премии напишет, как вы, его тут же освистят и опозорят!.. Чёрт с ним с этим ударением! Послушайте, что вы пишите дальше: а коль надо и сердце отдам! Вы уже голову отдали, как вы можете затем сердце отдать?.. Посмотрели, значит, ага! – головы мало, нате ещё и сердце вдобавок!.. Так ведь по частям себя можно отдавать. Посмотрели что головы с сердцем мало – берите ногу, руку… тазобедренный сустав!.. Ведь так получается! А это же – нонсенс, бессмыслица!..
- Есть смысл, - спокойно заговорил Зеленко, - вы не поняли моего образа, товарищ консультант.. Сердце – это образ моей поэзии, души!..
Видя мою растерянность, Зеленко слегка ободрился и в глазах засверкало торжество правоты. Теперь уже он владел инициативой и представал учителем распекающего несмышленого ученика.
В некотором замешательстве от его напора я машинально перевел взгляд на раскрытые тетради и мне показалось, что нарисованные глаза смотрят на меня, как бы свысока, снисходительно, словно насмехаются над моими тщетными попытками постичь их суть. А Зеленко между тем продолжал:
- Это вы, товарищ консультант, не видите образа, а другие обязательно заметят и скажут: Зеленко прав!.. Стоит только напечатать, и люди поймут, что сердце – образ и догадаются о чем речь…
- С чего вы взяли, что они непременно должны понять?!. Ведь ваш образ никак не проявлен!.. Ни намёками, ни другими словами! Нет этого ни в начале, ни в дальнейших строчках!.. Ваше "сердце" остаётся обычным... функциональным органом, и люди даже не заподозрят, что это метафора, образ... символ да ещё поэзии!.. Нельзя в такой теме, как Родина, допускать подобные ляпы!
Зеленко однако ж не собирался сдаваться и начал с горячностью отстаивать свои "нетленные" строки. Самым весомым доводом было следующее: "А вы напечатайте и читатели непременно скажут: прав я или нет!"
- Не печатают такие стихи даже в стенгазетах!.. Тут же одни нелепости и... газетная риторика!.. Вы послушайте только, что вы далее пишите: над красной Родиною флаг, висит теперь не просто так!.. Что за инверсия? Глупость корявая, а не инверсия!.. Почему у вас Родина красная, а не флаг? И почему он у вас висит?.. Тряпка может висеть, сосулька, но не флаг! А флаг - символ державы! Он должен реять, трепетать на ветру!..
- А если ветра нет?..
От неожиданности я опешил и растерянно заморгал глазами: действительно, почему бы и нет? Нет ветра - и флаг висит, будь он хоть над горисполкомом, хоть над Кремлём... Я вдруг почувствовал, что начинаю мысленно соглашаться с Зеленко, и мне стали видеться его строки вполне логичными и даже оригинальными, с глубоким смыслом, который я не в состоянии пока постичь. Зеленко с упорной настойчивостью продолжал наседать на меня. И чем больше он говорил, тем сильнее входил в азарт:
- Когда в стране солнечно и безветренно, то флаг висит. Зачем ему трепетать, коль нет надобности?.. Вот если ветер начнётся, то есть враги на нашу Родину полезут, то флаг затрепещет, то есть будет призывать на борьбу!.. Вы опять не поняли моего образа, товарищ консультант. А что Родина красная, так она на картах то красным, то розовым цветом искрашена.. И вообще, мне кажется, что вы неправильно говорите со мной о поэзии!.. Вы прсто не хотите меня печатать и придумываете всякие отговорки!.. И я знаю почему. Вы боитесь чужого таланта!.. Вы боитесь, как бы он не помешал вам!.. Потому что когда появятся мои стихи в газете, то ваших статеек и стихов люди читать не станут!..
С трудом выйдя из минутного оцепенения, я тупо взглянул на вконец распалившегося Зеленко. Он пребывал в праведном гневе и торжествовал!.. Теперь это уже был не барин, нет - пламенный трибун!. Оратор, которому доверили выступить с заключительной речью на партсъезде! С гордым видом, откинув назад голову, он метал пламенные изобличающие речи, размахивая в такт правой ручонкой!. Своим звонким, бабьим, переходящим на фальцет, голосом он буквально всверливал в мои уши амбициозные слова о своей исключительности и правоте. Глаза пылали торжествующим пламенем, бакенбарды взъерошились и стали походить на огненных злых петухов, готовых вот-вот сорваться с места и заклевать меня насмерть!
Внутри меня закипело, уже не сдерживаясь, глядя с ненавистью на его упоённое самомнением и непомерным тщеславием лицо, на его рыжие бакенбарды, благодаря чему он, видимо, вообразил себя Пушкиным, заговорил зло, резко, приподымаясь над столом:
- Да что вы о себе возомнили!?. Чёрт с ней с грамотой! - научитесь! Только есть вещи, которым не научишься, не купишь и не сколотишь на пилораме!.. С чего вы взяли, что вам непременно надо писать!?. Кто вам внушил, что у вас есть талант!?. Господь, что ли, приснился и подсказал!? - последнее я почти прорычал ему в лицо.
Кажется, я попал в цель. Барин исчез. Передо мной сидел внезапно осунувшийся, съёжившийся жалкий человек с пожилым сморщенным и растерянным личиком. Глаза беспокойно забегали, губы беззвучно зашевелились, силясь что-то сказать, а руки засуетились, ища себе пристанища...
- Разве нет таланта? - упавшим глухим голосом вопросил Зеленко, - У меня нет таланта...
Смысл сказанного мной, видимо, окончательно дошёл до него. Брови удивлённо поползли вверх, глаза округлились, а на лице обозначилось детское выражение испуга и беспомощности. На меня взирал беззащитный ребёнок, глубоко и незаслуженно обиженный, у которого разом отобрали самое дорогое и единственное, что у него было. Словно его резко бесцеремонно вышвырнули из придуманного им мира, где он явственно жил, упиваясь счастьем и надеждами, и бросили назад в несуразную, серую и зябкую действительность, обутую в резиновые литые сапоги... И вдруг... слёзы хлынули из глаз. Он заплакал. Буквально зарыдал, захлёбываясь и вздрагивая всем телом от душившего его горя, не стесняясь слёз, не закрывая лица руками...
Следом заревела, молчавшая всё время разговора, старуха. Во мне как-то разом всё перевернулось, обожгло жгучей щемящей болью и стало невыносимо стыдно за свои резкие слова. Из тетрадки уставились глаза, полные немого укора и осуждения.
Утираясь концом платка, старуха плачущим голосом принялась жалобиться и причитать:
- ...никому-то не нуже-ен!.. Ой, господи-и!.. Пишет, пишет, всё зря-я-я! И никому-то не на-а-до!.. Да пошто люди пошли таки-и-и!.. Бессердечны-ы-ы!.. Сыночек, да поговори ты со своим начальнико-ом... Да пусть возьмут в газету-у!.. Да хоть ма-а-ненький стишоче-ек!. Да хоть одну строченьку-у!.. Да хоть одну букевку-у-у!.. Ведь как он мается-то, сердешны-ый!. Он же умрйт с тоски-и-и!.. Руки на себя наложи-и-ит!..
- Не сметь, Антонина! - вдруг вскричал Зеленко,- Не сметь унижаться! Не нужны нам подачки!- Он встал, скрестив на груди руки, и глаза заблистали возмущённым благородством, - Обойдёмся без вашей помощи, товарищ консультант! Я вам всё равно не верю! Я назло вам буду писать!.. И народ узнает обо мне. Пусть не сейчас, пусть через год, пусть...- голос задрожал и на глаза вновь навернулись слёзы,- пусть после смерти, но народ узнает о поэте Зеленко и будет читать мои стихи!.. И вы ещё пожалеете, товарищ консультант, как пытались погубить поэта Зеленко, как не понимали его стихов и ругали их... И вам будет стыдно...
Я не знал, что сказать в утешение и оправдание. Надо было извиниться и утешить его, сказав, что у него есть отдельные строчки и даже строфы с признаками божьей искры, но чувство своей правоты и убеждённости... Как-то не хотелось вот так вдруг идти на попятную, и я ограничился тем, что предложил присылать в редакцию на моё имя новые стихи:
- ...может и получится что-нибудь опубликовать..
- Ничего у вас не получится! Вы не способны правильно понимать мои стихи!..- в Зеленко заговорил каприз, - И в газету вашу писать не стану!.. Уже писал, хватит!.. Я их лучше на заборох и столбах вешать буду!..
- Тогда приезжайте к нам на заседание литобъединения... Хотите, я вам заранее письмо с приглашением вышлю? Там будут наши местные поэты и вам, верно, будет интересно пообщаться с ними...
- Не нужны мне ваши поэты!. Все вы одного поля ягодки!
Детское упрямство не контролировалось им и не ведало пределов. Глубоко обиженный, он сейчас готов был отвергать все предложения и даже от газеты "Правда", вздумайся ей печатать стихи Зеленко. Мне решительно ничего не оставалось, как недоумённо пожав плечами, встать и уйти. Я молча оделся и уже на выходе вспомнил о просьбе редактора: сказать, чтоб не писал в ЦК.
- Вот ещё что, Пётр Акимович, пожалуйста, не пишите больше в Кремль. Они всё равно вам не ответят... Они не отвечают даже знаменитым писателям...
- Ах, вот вы чего боитесь!- уже злорадно заговорил Зеленко, - Вы боитесь, что я напишу и пожалуюсь на вас! Боитесь, что вам попадёт и вас снимут с работы!.. Можете не бояться - не напишу!. Живите себе спокойно! Зеленко не такой поэт, чтобы мстить!..
- Спасибо хоть на этом,- рассеянно пробормотав, я вышел за дверь. Очутившись за оградой, весь в растерянных мыслях, двинулся прочь, не замечая, что иду в другую сторону. Лишь когда неожиданно вышел на берег реки, я понял, что заблудился. Дальше дорог не было и надо было возвращаться назад, но вспомнив, что придётся проходить мимо дома Зеленко, и боясь, что он вдруг выглянув в окошко, увидет меня и начнёт злорадствовать, я, проклиная свою рассеянность, двинулся вдоль берега, цепляясь за кустарники и перелезая заборы огородов.
К автобусной остановке я вышел с обляпанной грязью обувью и полами пальто. У лежащей близ лужи привёл в порядок одежду и ботинки; вскоре подошёл автобус, и я поехал домой, всю дорогу думая о Зеленко...
-3-
Наутро я зашёл к редактору и рассказал ему о беседе, после чего мы стали готовить отчёт "о проделанной с автором письма разъяснительной работе". В нём, в частности, сообщили, что Зеленко П.А. занят общественно-полезным трудом на пилораме, что пишет стихи, но они пока художественной ценности не представляют и публикации не подлежат. Я убедил редактора вставить слово "пока" - мне казалось, что этим словом я даю Зеленко надежду стать настоящим поэтом. Затем мы поставили под отчётом свои подписи, а редактор скрепил их редакционной печатью, предварительно дав мне на неё дыхнуть, так как сам "вчера хватанул лишку, а народ в ЦК ушлый, нюх похлеще всякой собаки будет..."
На заседание литобъединения Зеленко не приехал, хотя я оповестил его заранее письмом с приглашением. Не попадались его стихи на столбах и заборах...
Спустя полтора года, когда я уже и думать забыл о Зеленко, на моё имя в редакцию пришло письмо. В обратном адресе значился только один город: Воркута. Вскрыв конверт, я вынул номер многотиражной газеты "Труд шахтёра" объединения "Воркутауголь". Как все многотиражки "Труд шахтёра" был двухполосным, с тиражом 1000 экземпляров. На второй полосе, в правом нижнем углу, под рубрикой "Творчество наших читателей" я обнаружил стихотворение. Называлось оно "В угольном забое". Внизу стихотворения значилось имя автора: Пётр Зеленко, зольщик котельной.
Нету неба надо мною -
это я сижу в забое...
Ловко уголь от породы
отделяет молоток.
Среди тысячи народа
я обратно одинок...
Я работаю в забое,
грусть душевную тая.
Я б страну закрыл собою -
никому не нужен я...
Снова вижу, как в газете
сообщают буквы строк:
нету мира на планете!..-
Выручай же, уголёк!
Выдаём стране мы в срок
нашей шахты уголёк!
Последние две строчки скорее всего принадлежали редактору многотиражки, озабоченному идеологией и выполнением плана по добыче шахтой. Они были зачёркнуты синей пастой и отсюда выходила стрелка, указывающая на чистое поле с края полосы, где помещались написанные от руки первоначальные, правильные, по мнению автора, строки:
Принимай, родна земля,
сердце полное угля...
Ниже печатными буквами следовало: "Исправленному верить. Автор: П. Зеленко."
Стихотворение тронуло меня, и я представил Зеленко плачущим, с детским беззащитным лицом. Чувство непоправимой вины овладело мной. Я ещё раз прочёл стихотворение и уже готов был спорить с кем угодно, что стихи пронзительны и талантливы, несмотря на очевидные шероховатости и наивность.
Захватив газетку, я направился в кабинет редактора.
- Помнишь ли ты Зеленко? - спросил я с порога.
- Не припомню что-то...
- Который стихи свои посылал Горбачёву?..
- Да-да... Припоминаю.. А что с ним? В Союз писателей приняли?.. На Госпремию выдвинули?..
- Стихи опубликовали! Вот...- я протянул ему газету.
Редактор внимательно прочёл, улыбнулся, а затем задумался, медленно постукивая карандашом.
- Н-да... Сердце полное угля... А ведь он прав!.. Вот что значит вера в себя!, - многозначительно, после небольшой паузы добавил редактор и вновь задумался, оборотив лицо в сторону окна.
Редактор знал, что говорил. В своё время он тоже писал стихи и неплохие, пока его по комсомольской линии не направили на учёбу в высшую партийную школу.
- Молодец он всё-таки! Герой!,- прервал молчание повеселевшим голосом редактор, - А мы подтвердим!.. Где у нас печать? Ага, вот она! Ну-ка, дыхни. Сейчас мы..."
И он уверенно и твёрдо опустил печать на "Исправленному верить"...
Старобачаты август 1997г