До тренировки можно успеть в кафе и ещё почитать. Улисс можно читать с любого места. Все равно не поймешь, как по нему воссоздавать Дублин.
Вышел на Горьковской, чтобы по пути выпить кофе на Сытнинской площади. Потом по Воскова (наверно большевик), мимо Богоматери с грошиками, на остановку. Тридцать первый, сто восемьдесят пятый, а лучше всего - сто двадцать восьмой, он приходит с Васильевского и сворачивает до моста, поэтому всегда полупустой. Но ходит редко.
Сидел, поджав ноги, на высоком барном стуле. В кафе тепло. И кофе вкусный, если не придираться. Но на итальянца не произвел бы. Сегодня должно было быть две экскурсии. На вторую никто не пришёл. Женщина из Новосибирска сделала подарок сыну - а он не захотел. Попробуй заставь, если сын за пять тысяч километров и ему двадцать лет. Зато не надо второй раз за день по тому же маршруту, в такую погоду. Того и гляди наступишь в собачьи. Потому что снег сошел сразу после новогодней ночи. Плюс четыре и сыро. Прекрасный город, дикая дельта Невы, колонизированная человеком, вот только климат. Вы и не подозреваете, кто живет в межэтажных перекрытиях. Неумолимая стихия за окном. Не за этим конечно.
Кронверкский проспект- дуга. Всегда здесь гуляли. Теперь сплошные кафе. У окна сидят, подперев щёку рукой. Третьего января люди устают. Но надо есть и пить, через немогу. Дети ещё гулять хотят. В кафе Моцарт аншлаг. В пустом обычно Салхино - ни одного свободного места. Женщины накрасились поверх отёков. Мужчины осунулись. У Сытного рынка - тёмно-серые, в кепках и с усами. В руках пепсикола.
Хоть в кафе светло. Знакомые продавщицы в красных фартуках поверх черного.
Папа рассказывал, как они с дедом съедали по десять жареных пирожков за один раз. Пирожки тогда продавали на улице как мороженое – из больших железных лотков. Десять копеек штука. Десять съесть почти невозможно, только богатырю под силу. Дед был богатырь. Кулак пудовый, как у Александра Третьего. Мне десять никак. Даже пышек. Мой рекорд в школе был восемь. Теперь-то и четыре с трудом – да и спорить не с кем. В пышечной на Желябова. Ещё тот был террорист. Сейчас никто и не вспомнит, что был. Правда и про Александра Второго не слишком часто вспоминают. Говоришь им, пережил пять покушений, потом на Екатерининском – ноль эмоций. Ездили в пышечную по субботам, после бильярда в ЦПКО. Раза два в месяц – чаще школу не прогуляешь, если хочешь хороший аттестат. Теперь бильярда в ЦПКО нет. Пышечная на Желябова осталась. С такими же тэнами с кофе и нарезанной бумагой вместо салфеток. Только уборщицы появились из жаркой Средней Азии.
Ещё на Желябова было кафе в подвальчике. Тоже недалеко от ДЛТ, но с другой стороны. Папа показал. Папа тогда работал в Ленэнерго, я к нему приезжал, сидел в кабинете, смотрел, слушал, как папа говорит по громкой связи, принимает посетителей, делает записи, рассуждает, решает вопросы, убеждает, ругается, смеётся. Загляденье. Папа носил усы. И на работе всегда в пиджаке и галстуке. Раз в полгода сбривал усы и молодел на десять. Один раз сбрил вне очереди, когда купил первый Ягуар. Белый, похожий на корабль, прямо плыл по Миллионной. Каталог с Ягуарами –любимая книжка детства. Тогда казалось, что только мечта. Папа осуществил. В это кафе ходили с папой обедать. У вас есть что-нибудь для восстановления кислотно-щелочного баланса? Конечно: водка, коньяк! Теперь там корейский стрит-фуд.
Шестнадцать лет назад туманное утро в Венеции. Звонок из Питера. Padre e morto. Прямо из отпуска на похороны. Пятьдесят два, никто и представить не мог. Катафалк, отпевание в Спасо-Парголовском, отец Сергий, Северное кладбище, плита из розового гранита с сердцем, прилепленным к трещине посередине.