Охота

Василий Поликарпов
               

     После сдачи, с грехом пополам, за десять классов экзаменов я только и думал: "Ну, вот, слава Богу, отмаялся, пусть теперь другие пыхтят..."
     И я отдыхал душой и телом, испытывая первое время блаженство после душного, чужого райцентра. А в тихой, маленькой, среди пышной природы, родной деревеньке, и совсем благодать. Ходил на рыбалку, по ягоды, грибы, дурачился с младшими сестричками – жил,  как хотел. 
     А вечерами ездил на велике  на другой конец деревни к двоюродной сестрице Нине, мы не могли наговориться, сидя на брёвнышке и после заката...
     Катил в сумерках домой, чувствуя  восторг от наполненности жизни, прохладного воздуха и неясного, непонятного состояния в предчувствии чего-то большого, радостного и необыкновенного. Проскакивал по узенькой досочке, белеющей над тихо журчащей речушкою, и берегом, под тёмным, в тучах, небом, гнал домой.
     В то лето, ближе к осени, прилип к нам один паренёк, Лёша Рогов-киномеханик, родом из райцентра. Он сначала увязался за моим Браткой, но его быстренько отшила тётя Дина. Лёша отрабатывал практику в Н-Каянче и у нас в Тавдушке, жил у одной безобидной, но бедной старушки. Прокрутив  вечером в нашем клубе фильм, ему надо было тащиться ночью за пять км. через лес и гору, поэтому он и ночевал у нас. Маме и сестрам он понравился: они, весело смеясь, могли  болтать часами.
     Этой осенью его тоже забирали в Армию. Потом я встретил его на сборном пункте в Б-ке, но не подошёл, а он меня не видел.
     Я измывался над ним как мог, чего только не придумывал, чтобы от него избавиться, он был интересен мне недолго, но он смотрел, удивляя меня, добродушно, уставив свой остренький нос и обнажив в обезоруживающей улыбке ровные зубы. Лёша терпел, ему некуда было деться. Он-то и приволок из дома одностволку 28 калибра. Ружьё старое, разбитое.
     Один раз мы ходили на охоту вместе. И там я нашёл способ потешиться над ним: сдёрнул с его маленькой головы шапчонку, хохотал:
     -Если попадёшь, получишь за это пирожок, нет, два!- я был щедрым, он - вечно голодным.
     Подбрасывал шапку вверх. Грохотали горы: мы бежали искать в шапке дырки - пробоины от дробинок . Лёша, блестя зубами и залысинами, жевал пирожки. Мы лежали на жухлой травке, смотрели с гребня на горы, уходящие грядами вдаль - на юг, вниз - на долину, зелёную Катунь…
     Потом я ходил один. Снова на эту гору. Были золотые дни осени: тепло, тихо, неподалёку жили люди, занимались своими вечными делами, внизу шумел машинами Чуйский тракт - было хорошо и спокойно. Надо мною, в бездонной выси парил коршун, я ложился в тени низкорослых сосен на сухую тёплую землю, приставлял к щеке приклад, целился, но стрелять боялся, вдруг разорвёт ружьё, лицо разнесёт, глаза выбьет...
     В осиннике гонялся за линяющим зайчишкой, но он засел в рыжей  крапиве, я пулял туда камушки – всё напрасно, видно он уже смылся.          
     Я шёл домой. На кустах, посвистывая, сидела неизвестная мне рябенькая птичка, небольшая, но круглая, значит, промысловая. Рябчик.
     Я погнал его, он перелетал с куста на куст, клевал калину-рябину, посвистывал, то терялся из виду, этот рябец как бы манил меня, я находил его снова и снова: охотничье чутьё меня не подводило. Почему-то он летел в сторону деревни. Добрались до окрестностей, я уже крался за ним берегом Катуни позадь огородов. Дом наш был рядом.
     Стрелял: неудачно. Рябчик улетел на большой остров. На остров можно было попасть, перейдя через пересохшую протоку. Я сильно сомневался, идти ли за помощью, вдруг он улетит. Но пошёл. Младшая сестричка Иринка готовила уроки. Я уговорил её и мы побежали на реку. По дороге подробно объяснил, и, когда поставил на шухер – ещё раз: как правильно стоять и гнать. Сестра спугнула правильно, рябчик вылетел из кустов острова и исчез. Искали его, но всё напрасно.
     Солнце садилось, яркий день угасал. Сестра тоскливо на меня посматривала, и я отпустил её. Поискал ещё, постоял в нерешительности, подосадовал, и направился домой.
     Вдруг рябчик вылетел мне навстречу откуда-то из-за деревьев, со стороны деревни, и сел неподалёку на куст. Руки затряслись, я вскинул ружьё и выстрелил. Он жалобно пискнул, полетел низом и сел на дорожку, по которой мы ходили по воду: затрепыхался, заваливаясь на бок, выправился, тревожно засмотрел по сторонам.
     Лучи солнца, горя в глазах красным огнём, слепили, я медлил: боялся стрелять из-под горки – кто-нибудь мог пойти по лесной тропинке на реку. Рябчик приготовился взлетать: я выстрелил. Он заметался, забился. Я бросился к нему, поймал, присел тут же на дорожке на ногу. Держал в руках; под пером, на удивление, было худенькое, тёплое тело.
     Так я сидел долго, охотничий пыл прошёл, смотрел на красный закат, душу разрывало от тоски и жалости. Слёзы лились из глаз, я их не вытирал. Солнце скрылось за лесом. Жизнь птички угасала. Казалось, что он умер, но он жил, открывал глаза. Наконец глаза в последний раз покрылись тонкой плёнкой - веками - шейка ослабла, голова повисла… Так я сидел долго, начало темнеть.
     Я поднял ружьё, натащил ремень на плечо, и, неся птичку в ладонях, побрёл домой.
             
                2000г.