Я поняла это, когда мне исполнилось девять лет. Я поняла, что Вселенная не совершенна. Слова не складываются в моей голове так быстро, как я думаю обо всём этом. Они вообще всегда такие неповоротливые и неуклюжие, что надо быть очень настойчивой и сильной, чтобы справиться с ними, соединив как следует. Я часто устаю от их упрямства, становясь слабой и опрометчивой. Тогда я превращаю всех этих неслухов во что попало: в камни, воздушные шарики, милых плюшевых мишек и ужасных мишек - тедди, в совершенное и совершённое, несовершенное и незавершённое, в липкие ириски, фантики, сломанные карандаши, неоконченные тексты, ветреную погоду, бездонные пропасти и бездны ужаса, в дождевые тучи, в гвозди и осколки. Потом я бросаю их в угол комнаты и жду, когда они опомнятся и станут посговорчивее. И я смогу продолжать. Я поняла, что Вселенная не совершенна, у меня есть мой маленький девятилетний опыт и есть много того, что от моего опыта не зависит, и Земля не перестанет вращаться, если я умру. Кое-что из этого я поняла из книг, немногое -- из свершившихся на моих глазах фактов, остальное я приняла в себя, обойдясь без понимания -- это те фантазии, которые синий северный ветер заносил в мою голову, когда я шла по набережной к родителям. Когда я шла в весеннее воскресенье по Ждановской набережной к родителям в новом красном пальто, малиновом берете и розовом шелковом шарфике, я знала, что представляю собой зрелище удручающее и ужасное для отзывчивых сердец мимо проходящих прохожих. Уж больно печально и медленно передвигала я свои ноги, обутые в коричневые ботинки, купленные в том девятом году моей жизни вместо прежних чёрных, к дому, где жили родители с маленьким братом. Уж очень отчаянно я запрокидывала голову и таращила глаза в синеву неба, пытаясь разглядеть там слившийся с ней синий северный ветер. Я запрокидывала голову и таращила глаза в синеву неба, потому что, судя по тем взглядам, которые бросали на меня мимо проходящие прохожие, зрелище меня им было не по душе, и я бы вам совсем не пожелала, чтоб на вас кто-то так пялил глаза. И особенно это их неодобрение становилось заметно, когда я наступала в лужу или трескалась головой о железный столб на детской площадке во дворе дома родителей. Во дворе дома родителей я совсем замедляла шаг, потому что тут на меня всегда нападала какая-то опустошённость после той ночи зимой. Вам бы тоже захотелось стать пустой или вовсе невидимой, когда бы вы проснулись от криков и шлепков в слепящем свете болтающейся под потолком на длинном шнуре одинокой лампочки. Когда бы вы очнулись на полу между диваном и кроваткой брата, где уснули вечером, держа брата за руку, потому что он ужасный трус засыпать в одиночку. И думаю, что вы, так же, как и я в таком состоянии не улавливали бы смысла тех слов, что вырывались криком из ртов моих родителей. Но я там была не для того, чтобы ловить смыслы от своих близких, кем бы они не были. Эту фантазию о близких и чужих занёс в меня как-то северный ветер. Она мне очень понравилась. Она мне очень понравилась своей простотой и красотой, как серебристые капли в паутине в осеннем сквере напротив нашего дома. Или как книга Домби и сын. Так бы читала и читала её без конца. Струилась бы по страницам своими фантазиями и мыслями, которых у меня гораздо больше, чем слов. Слов у меня всегда немного, хоть убивай меня -- немного. И тогда их стало совсем мало после той ночи. После той ночи, когда я выскочила из комнаты и стала стучать в соседскую дверь, потому что понятия не имела, что надо делать, когда такое происходит. А когда я не знала, что делать или как спастись, я всегда бежала к нему -- я думала, не к близкому, к чужому. Я стояла там, перед дверью, подпрыгивая и скрипя зубами от нетерпения, и в этот раз в мозгу засела только одна мысль -- скорее, скорее, быстрее. Скорее, скорее -- что ты так долго возился? Я бы хотела так крикнуть ему, но это невозможно, когда слова совсем перестают слушаться меня. Они застревают у меня в голове в такие моменты, как кошмарные сны. Я бегу к старому дивану и проваливаюсь в его лоно, свернувшись клубком, уперев лоб в колени. Он садится рядом и гладит мое плечо. - Карошая моя, карошая. Спи. Я скажу им сам. Они карошие. У него всегда все хорошие. Уж не знаю, есть ли еще где-нибудь люди, с такими же добрыми глазами, как у капитана Катля. Да мне и не важен ответ. Ответы ничего не об'ясняют. Вы и сами поймете все прекрасно без об'яснений, если я вам рассскажу тот случай, когда он меня спас осенью. Когда он спас меня в тот день, когда я подскользнулась на мокрых деревянных мостках и свалилась в Ждановку. Я цеплялась руками за скользкие доски, а ногами чувствуя пустоту и холод осенней воды. Наверно, дно далеко, и ногами не упереться, а руки у меня сроду тонкие и слабые. Мостки пахли грязной землей, холодом и дождем. Дождь как раз и пошел в это время. В это время на этой деревянной набережной Ждановки было пустынно, и надо было выбираться самой. Потом я увидела себя лежащей распластанной на мокрых досках. В нарядном платье и туфлях. Я же шла к Вере на день рождения. А теперь надо было в родительский дом, к нему, к бабушке нельзя, я это ясно поняла, пока лежала на мостках и представляла себя выброшенной на берег рыбой. И я побежала, что есть духу, чтобы согреться хотя бы немного. К нему, спасаться. У него обычно тоже слов мало в голове, а тут они видно и вовсе пропали куда-то. Он молча кинул мне полотенце и свою рубашку. А сам уже включил утюг, чтобы побыстрей высушить мою одежду и поставил туфли в духовку. Он спас меня, и я все успела. Я успела вернуться домой вовремя, и бабушка тогда ни о чем не догадалась и не ругала меня. Она узнала, что я чуть не утонула на следующий день. От его жены, Надьки. Но все равно мне ничего не сказала. Только через год призналась. Она вообще всегда была близкой и ни разу чужой. Это именно то, о чем я узнала, когда мне исполнилось деаять лет - что люди могут сколько угодно раз за свою жизнь становиться близкими и чужими. И только очень-очень некоторые из них - всегда остаются близкими. Потому что Вселенная несовершенна, вот почему.