* * *
Но дальше той мысли, что все остаются чужими,
должно же быть нечто, помимо дороги в дурдом! –
Дитя непропащее. Неосквернённое имя.
Иль дрожь лихорадки любовной во сне молодом...
Боюсь я читающих губ. Шевелить ими трудно.
Усталые уши, опавшие веки – верней.
Что прожито подлинно, то до Суда – неподсудно.
Дух метил юдоль. Не мирскому судачить о ней.
Спасибо за редкоземельность прижизненных писем.
Читатель скончался, когда зазвонил телефон.
Я в синее море тянулся оранжевым мысом,
слова мои – лишь тектонических скрежетов фон.
Когда-нибудь звук отболит. Но немое смириться
не сможет с собою. И там, в Ойкумене души,
то вздыбятся камни, то живорождённая птица
так родственно вскрикнет, что хлеба ей, хлеба, кроши!
Спасибо, что в двадцать и в тридцать меня не убили –
того, кто был едок, как некий шотландец Лермон.
Лети, альбатрос, мой! Твои своевольные крылья
возлюблены ветрами океанических лон.