Вот уже вторую неделю погода стояла как на заказ. Редко какой сентябрь так радовал душу. Ясные, с легким морозцем, ночи сменялись солнечными днями с бодрящим хиусом по утрам и ласковой прохладой под вечер. А в полдень хрустальной чистоты воздух прямо- таки звенел над тайгой голубизною бездонного неба. Погожие дни в сентябре не редкость, но чтобы вот так непрерывной чередой, случалось не часто. Похоже, взбалмошная девица осень, увидев свое отражение в бесчисленных речках, замерла, с любопытством разглядывая себя. Райская, что ни говори, погода для сплава верст на двести с охотой и рыбалкой. Ни тебе докучливой мошкары, ни пронизывающего до костей дыхания раннего зазимка. И рыбу с мясом, добытые впрок, не проквасишь и сам не промерзнешь, как собачий хвост.
Да вот закавыка, кореша, с кем не раз ловил кураж по малой воде на порогах Большой реки, в эту осень все еще горбатились под рюкзаками в полевых маршрутах. И в отпуска пойдут лишь только на следующий год. А ему, видите ли, приспичило с женой на юг лететь. Хотя как тут не полетишь, в кои веки профсоюз путевку на море выделил. А они с женой ребятеночка никак нажить не могут. Вот по совету знающих людей и полетели на юга, где море, солнце и песок от всяких там спаек, говорят, в два счета лечат.
Месяц они с Машенькой лечились. Полдня на пляже под палящим солнцем валялись, полдня в душном номере в огне любви сгорали. Вечером ресторан и променад вдоль моря, а ночью опять от ласк с ума сходили. Долечились до того, что казалось, дунет ветер и унесет жену, словно пушинку. И все наряды, в каких она щеголяла по взморью, повисли на ней, как на вешалке. Он же, как был лысым, таким и остался, но глянец на голой макушке обрел соломенно-желтый оттенок. Да еще ремень на брюках затягиваться стал на одну дырку больше. Более чем довольные видимыми результатами, решили попридержать коней и ждать теперь уже желанной округлости фигуры у жены. А где лучше ждать, как не дома. Собрали ставшую не по размеру одежку и отправили впереди себя посылкой, а сами еще недельку плескались в море. Часами не выходили из парной от горячего солнца воды, заплывая не просто за буйки, а туда, где прохлада из глубины моря ласкала утомленные жарою тела.
Леший, он же Леонид Васильевич, начальник поисково-съемочной партии, вот уже вторую неделю не находил себе места. Все то время, как они с женой вернулись домой, не то что днем, а даже ночью вечный зов странника бередил душу. Стоило лишь, приклонив голову к подушке, смежить веки, как начинало сниться: то отражающееся в темной воде реки пламя костра и кружка, парящая духмяным чаем; то гребенка стоячих волн спада порожистого переката. И если днем повседневные дела еще как-то отвлекали, то ночью цветные сны были настолько реальны, что захватывало щемящей тоскою сердце, и он просыпался. Не в силах унять подергивание мышц, будто продолжает держать вырываемое бурным потоком весло, вставал и, стараясь не будить жену, шел на кухню. Стоял перед открытым окном, дышал ароматами близкой тайги и опять, как наяву, перед глазами вставали расцвеченные красками осени берега таежной речки. Бесшумно ступая, приходила жена в накинутом на загоревшие плечи коротком халатике, брала, словно маленького, за руку и уводила в спальню. Обхватив его буйную головушку, прижимала к теплой груди и целовала в макушку. Ее ровное дыхание и приглушенный ритм сердца убаюкивали, и он засыпал уже безмятежным сном младенца.
Виновницей терзаний, конечно, была осень. В любом своем проявлении и вот такая лагодная, а чаще слезливая и ветреная, она неизменно вызывала желание хоть ненадолго остаться наедине с небом, ветром и бескрайним простором. Удивительно, начальник полевой партии, казалось бы, должен не просто наглотаться, а упиться до отвала единением с природой. Но именно работа с ее большими и малыми заботами и ежедневным «надо», держала его в круговороте дел не хуже пут на ногах стреноженного коня, рвущегося на запах свободно пасущейся вдалеке кобылы. И когда случалось раз в два-три года сорваться дней на двадцать в свободный маршрут Леший, сбрасывая груз ответственности, становился зависимым только от самого себя и как будто вновь кудрявым. Несмотря, что в сорок лет кудрявилась лишь отрастающая за полевой сезон рыжая борода. Из-за нее то, растущей широкой лопатой и большие ярко синие с чудинкой глаза геологи и маршрутные рабочие и называли между собой своего начальника Лешим.
До конца отпуска оставалось еще двадцать пять дней, и он мог бы, как случалось не раз, залететь попутным бортом куда-нибудь в верховье одного из притоков Большой реки. Но уж очень хотелось дождаться очередных критических дней у жены. Прошедшие своей размытостью вызывали трепетную надежду в душе. Разрываясь в желаниях и в тайгу сбежать и услышать от жены: «Леня, у меня….», он, то бегал на дежурную радиосвязь уточнять заявки полевых партий на вертолет, то барвинком крутился около жены. А ночью прежде, чем во сне опять направлять лодку в створ порога, гладил ей грудь и лоно, прикладывал ухо к упругому животу. И конечно возбуждался. Жена отвечала ему тем же, а когда чувственное влечение отпускало, ласково журила, что он своей прямо звериной страстью не дает зацепиться в ней частичке новой жизни.
Скорее всего, и в то раннее утро ласки мужа закончились бы тем же, однако Машенька на этот раз, действительно почувствовав необычное ощущение в теле, мягко, но решительно воспротивилась. Боясь, что темпераментный муж спугнет робкую весточку чуда, она решила попридержать его на расстоянии. А как это лучше сделать – просто отпустить поколобродить недельку по одной из ближних речек. За матерого бродягу, столько лет скитавшегося по тайге, она не боялась. К тому же хорошо знала неуемную натуру сильного мужика. Прижимаясь всем телом к обиженно спящему мужу, Машенька зашептала, обжигая горячим дыханием ухо: «Леня, осень, это же твой праздник…. У тебя скоро закончится отпуск, а ты у моей юбки трешься…. Милый, меня что-то подташнивает и рыбки соленой захотелось…. Пробежался бы ты по речке, может, что поймаешь…. Только недалеко».
Что происходит, когда охотничьего пса, долго сидящего на цепи или в вольере, выпускают на свободу и он видит в руках хозяина знакомую штуку – ружье. Псина пускается вокруг хозяина в такой пляс, что дикарь, исполняющий ритуальный танец у костра, покажется дергающимся меланхоликом. Леший, конечно, сдержался и даже зубы в улыбке не оскалил, но лицом просиял, точно тульский самовар. Собраться геологу, что голому подпоясаться. И уже через час он катил на дежурной вахтовке по трассе к мосту через речку с замысловатым эвенкийским названием. И хотя по своей наивности не увязал слова жены о соленой рыбке с признаками беременности, интуитивно решил не забираться к черту на кулички. Уже когда-то пройденная им небольшая речка как нельзя лучше подходила для короткой вылазки. И рыбная, и зверье водится, и утка перелетная по ней идет. А главное: спуститься по ней пешком до Большой реки и подняться вверх по соседнему притоку до поселка не займет больше недели. Если же в устье встретятся промысловики, то дома он окажется еще раньше.
Всю дорогу, пока шестьдесят шестой гудел рубчатыми шинами по гравийному шоссе Леший, сидя с закрытыми глазами, думал не о забавах на свежем воздухе, а о доме. Словно наполнял душу, как сосуд, из которого будет потом черпать живительную силу родных стен. Но чаще память возвращала образ жены, ее руки, обхватывающие его за шею, голос, вызывающий трепет самых тонких струн сердца. А накатывающее волной воспоминание прикосновения горячего тела и необычно ласкового шепота, будоражило, будило в нем упругую силу. Главное же в ее словах по-прежнему ускользало от его сознания. Однако, как ни милы его душе были грезы, наступившая тишина прервала их. Машина, кренясь на ухабистой обочине, остановилась и водитель, торопя с высадкой, требовательно просигналил длинным гудком. Еще через пять минут вахтовка, набирая скорость, покатила дальше, увозя в прокуренной будке смену буровиков к далеким, сутки напролет грохочущим буровым вышкам. И Леший остался под открытым небом один на один с речкой, торопливо убегающей в таежную глухомань.
Открывающаяся перед ним долина, откровенно распахнув всю в осенних кружевах ерниковых зарослей пойму, как любимая женщина звала в свою заповедную даль. И словно стесняясь, приглушенным говорком речного потока просила не смотреть туда, где чернели грязные лужи автомобильной стоянки. Где на склоне до самого берега речки среди желто-оранжевой листвы чапыжника чужеродно темнели гладкие бока рваных автопокрышек. Стараясь быстрее миновать загаженный склон Леший прямиком по мари, срезая излучину, зашагал к выступающему мыском в долину увалу. С его склона, заросшего седым ягелем, начиналась нартная тропа геологов, еще в пятидесятые проводивших изыскательские работы по левобережью Большой реки. С того времени тропа порядочно заросла, но та ее часть, что шла по борту долины, была натоптана рыбаками-охотниками, постоянно шастающими по
речке. И уже ходивший по ней Леший знал, срезая загогулины речных меандр, он через пяток верст выйдет к устью холоднющего ручья с совершенно голой, даже от карликовых кустиков, долиной. Там на сухой галечной косе можно сделать привал, попить чайку и, собрав спиннинг, спускаться дальше вниз по речке уже с рыбалкой, а вечером в устье впадающего в речку Ычыгынкана, затабориться на первую ночевку.
В привычном темпе профессионального ходока он оставлял за спиной одну версту за другой. При этом успевал увидеть и шустрого бурундучка, перебегающего с поднятой метелкой хвоста тропу, и различить за шумом ветра протяжный свист задиристого петушка рябчика. Не отвлекаясь на выводки пеструнов, то и дело взлетающих по обе стороны тропы, он как заведенный метелил по заколоженному выступающими корнями лесин нартному путику. Даже когда из-за высокого и раскидистого куста стланика шумно хлопая крыльями, тяжеловесно взлетел глухарь, не сбавил шага. Не сдернул с плеча двустволку, а лишь радуясь сердцем, проводил поворотом головы черныша. Но, когда до Холодникана оставалось обогнуть замшелый останец, резкий звук выстрела из карабина заставил замереть с поднятой для следующего шага ногой. Секунду выждав, он осторожно, не хлюпая торфяной жижей под ногами, подкрался и выглянул из-за каменюги. В ручье на островке мелкого галечника, уронив ветвистые рога в воду, лежал согжой. Его темно-бурая туша со светлыми подпалинами в паху и подхвостье издали могла показаться одной из окатанных глыб, лежащих в русле ручья. Если бы не кружащая вокруг нее серо-рыжая лайка и коренастая фигура человека, подходившего с зажатым подмышкой карабином к убитому оленю. Уже не осторожничая, что кому-то помешает в охоте, Леший вышел из-за останца и, слегка сутулясь, направился к охотнику.
Собака, завидя незнакомца, залилась звонким лаем и, не медля ни секунды, кинулась навстречу. Ее же хозяин, судя по обличию, эвенк лишь мельком глянув в его сторону, скинул с плеч к ногам котомку и, положив на нее карабин, с ножом в руке склонился над оленем. Невозмутимость и естественность движений сразу напомнили Лешему, где и когда он видел этого человека. Пять лет назад партия вела работы в предгории Алдано-Учурского хребта. В самом начале полевого сезона студент-практикант, новичок в якутской тайге, по неопытности подстрелил одомашненного северного оленя. Хозяином сородича согжоя и был этот самый эвенк по имени Костя. Найти по следам виновного ему не составило большого труда, и досадное недоразумение стоило бедолаге крайне неприятных минут общения с оленеводом. Но еще больше досталось студенту едких насмешек от сокурсницы, ядреной телом и острой на язычок казачки из Новочеркаска. Пока авторитетнейший человек в партии – повариха тетя Люба не приструнила зубоскалку. Щекотливое дело тогда уладили спиртом и двумя десятками винтовочных патронов. Справедливости ради надо сказать, Костя оленину не забрал, но от второй бутылки спирта не отказался.
Не сомневаясь, что и оленевод узнал его Леший, не беспокоясь натолкнуться на недоуменный взгляд, все же укоротил шаг и, не доходя метров двадцать, остановился. Какими бы ни были по природе не злобными к человеку лайки, но подпустить чужака к добыче без окрика хозяина зверовой пес не мог. Действительно, кружившая вокруг него с лаем псина, на последних метрах решительно заступила дорогу. Скаля белые клыки, и лютой ненавистью клокоча горлом, лайка всем своим видом показывала готовность отдать жизнь за добро хозяина. Не прерываясь, свежуя оленя, Костя отрывисто гыркнул на кобеля и по-прежнему не поднимая головы тоном, как будто обращаясь к сто лет знакомому напарнику позвал: «Ну что топчешься, рыжий. Давай подходи, мозгачить будем». Пес же, несмотря на окрик хозяина хоть и прикрыл оскаленные клыки, но продолжал загораживать дорогу, топорща на загривке шерсть. Пока эвенк еще раз, уже замахнувшись рукой, не прикрикнул на него. Неохотно подчиняясь, кобель отбежал в сторону и лег, положив всю в шрамах голову на вытянутые лапы. Его карие глаза, нисколько не смягчая суровую недоверчивость, внимательно следили за чужаком и за движением рук хозяина. Отметив про себя достойное похвалы поведение лайки, Леший не заставил звать себя дважды. Подойдя к ободранному уже оленю, как и Костя, отложил в сторону рюкзак и ружье и, присоединяясь к привычному делу, вынул нож. Уверенными движениями отделил по коленному суставу задние ноги согжоя и, бросив их на растянутую мездрою вверх снятую шкуру, было подался к опушке за валежником для костра, но эвенк остановил его: «Погодь, паря, давай, однако горяченькой побалуемся». Протягивая лоснящуюся сукровицей только что вынутую из брюха зверя печенку, Костя по-азиатски сдержанно улыбался. На языке таежников такой жест означал не просто дружеское отношение, а доверие, ценимое в тайге дороже чая и спирта. Съев почти половину теплой с солоновато-сладким привкусом хрусткой печени, охотники сноровисто сняли камус с оленьих ног и, разбив обушком топорика трубчатые кости принялись, громко причмокивая, сосать не застывший еще янтарного цвета мозг. Дополнил необычный пир горячий чифирок.
Через час с доброй памятью в сердце они разошлись каждый своей дорогой. Леший со спиннингом в руке, ружьем через плечо и потяжелевшим от дара Кости рюкзаком захрустел галькой, спускаясь от переката к перекату вниз по речке. Эвенк, забрав камус и лакомые части туши в сопровождении верного пса заскользил размеренным шагом в верховье Холодникана. Но перед тем как уйти шкуру, потроха и остатки мяса сбросил в неглубокое улово речки для пиршества налимам. А вырубленные из головы ветвистые рога водрузил на сушину, торчащую выбеленным обломком на опушке. Здесь до них быстрее доберется само воплощение злого духа – росомаха. Испокон веку его предки так делились с духами тайги добычей. И Костя знал, жить в тайге без подношения силам другого мира нельзя. Пройдет год, а может меньше, когда вновь придется выслеживать дикаря, покрывающего важенок в домашнем стаде, вот тогда задобренные духи не станут ему мешать. Довольный, что, по крайней мере, на будущую весну в приплоде не будет выродков, так и норовивших убежать из стада, он торопился затемно подняться на водораздел. А там уже по натоптанным его оленями тропам к ночи добежать до летней стоянки и стада, оставленного неделю назад под присмотром сыновей. О безжалостной расправе над виновным лишь в своем естестве согжое он и думать забыл. Не первым и не последним будет тот рогач в его жизни.
Ранней осенью в ясную погоду сумерки, а за ними и ночь подкрадываются незаметно. Солнце, прежде чем упасть за горизонт, на какое-то время будто зависает в прозрачной дымке над лесистыми сопками. Лучезарным шаром скатившееся с небес дневное светило тускнеет и становится похожим на медный раскаленный диск. Красно-оранжевый свет, от которого, навевая тоску по уходящему дню, беспокоит душу неизвестностью, скрывающейся в темноте ночи. В эти минуты в тайге воцаряется умиротворяющая тишина. Бесшабашный гуляка ветер, устав шататься по распадкам, забирается под разлапистые лесины и вместе с мелким зверьем впадает в дремоту. И даже вечный балагур речной поток приглушает свой гомон. Раскатистый звук выстрела, многократно повторенный эхом, в первую минуту, казалось, разбил вдребезги хрусталь тишины. Но стоило эху безвозвратно улететь в зеленую с желтыми мазками даль, как вновь стало слышно и бормотание переката и шорох опадающей с лиственниц иглицы.
Выловив из воды трех, одним выстрелом убитых крохалей, Леший не стал их укладывать в рюкзак, решив определиться с ними уже на таборе, когда перейдет загроможденный поваленными лесинами Ычыгынкан, чуть выше устья которого только что удачно скрал на береговой отмели речки стайку уток. Приторочив веревочной петлей добычу к поясному ремню, он по натоптанной явно и зверьем и человеком тропе направился к затору, служившему своеобразным мостиком через клокочущий пеной приток. Войдя в узкий заросший ельником распадок Ычыгынкана, Леонид на миг почувствовал, будто прохлада мрачной теснины, охватившая тело, проникает и в душу. Мимолетное ощущение не встревожило, но инстинкт таежного скитальца заставил перехватить ружье с плеча под руку. В полумраке урмана, насыщенного запахами прелой хвои и гниющих стволов, смытых паводками лесин, мог встретиться кто угодно. В обросшего шерстью йети он не верил, а вот с медведем в подобных местах сталкиваться приходилось. Предчувствие неприятности не обмануло. Кто уж там из таежной нежити его подтолкнул, или он сам расслабился, но переходя завал по притопленным стволам, оступился на скрытом в бурунах суке. Равновесие удержал, однако проваливаясь ногой между бревен, до свербящей боли ушиб колено. Уже на берегу, выливая из сапог воду, закатал штанину и, общупывая колено, увидел глубокую ссадину. Несколько раз согнул и разогнул ногу. Колено отозвалось чуть уловимой болью, а вот рану зажгло, словно кипятком обдало. Но стоило опустить вниз холодную мокрую штанину как саднящая боль постепенно начала затихать. И вскоре о неудачной переправе напоминали лишь мокрые штанины.
Табор встретил односкатным навесом над припудренным желтой иглицей кострищем и лежаком из окантованных бревнышек. А на вбитой рядом с кострищем рогулине таганка висел вверх дном закопченный чайник. Ни топора, ни пилы рядом не было. Похоже, тот, кто обосновался здесь, прибрал их от проходящего люда. О том, что за становищем следит хозяйственный мужик, можно было судить и по небольшому штабелю заготовленных впрок длинных швырков из сухостоин. Даже само расположение на обрывистой излучине с открытым пространством широкого улова и загораживающего от ветра густого подлеска вокруг табора говорило о знающем свое дело промысловике. И уж как усмешка незнакомца желтели в пустой поллитровке, подвешенной горлышком на обломанной ветке мамки-елки, три разбухшие сигареты.
Скинув с натруженных плеч рюкзак и повесив ружье на деревянный колышек, вбитый в ствол разлапистой ели, Леший первым делом убрал под мох на промороженный подзол уток и половину от большого куска мякоти, что Костя сунул ему в сидор. И, не присев с дороги, занялся обычными для табора делами: развел костер, сходил к речке за водой и подвесил над огнем вариться в котелке вторую половину мяса. Соли сыпанул в котелок не жалея, по опыту зная, от свежанины зачастую бунтует живот. А крепко соленая дичина по сравнению с обрыдлой тушенкой в холодном виде под горячий чифирок идет за милую душу. Мясо варил не на ужин, желудок, обычно после ходового дня напоминающий о себе, так и не переварив угощение эвенка, на этот раз молчал в тряпочку. Терять же время ранним утром и днем на привале на варево было не в его правилах. Не изменил он привычке и сейчас. И все же не удержался от соблазна в первую ночевку отведать приготовленного на рожне ленка, пока единственно пойманного на уловистую самоделку из серебряной ложки.
Отставив в угол под навес котелок с давно уже кипевшим варевом, он подгрудил головешки и воткнул наклонно над ними два прутка с нанизанными половинками разрезанной вдоль хребта рыбины. Не загораживая огонь, подвесил с другой стороны чайник. И медленно проворачивая рожны над пышущими жаром углями, занялся приготовлением рыбного деликатеса. К тому времени, как рыба была готова, закипел и чайник. Не снимая филе ленка с рожна, только отведя тычки в сторону от огня, заварил чай. Дожидаясь, когда настоится заварка, задумавшись, засмотрелся на перебегающие по груде кострища красно-фиолетовые огоньки. Вернул его в действительность приглушенный треск, похоже, упавшей где-то на мари сухостоины. Машинально повернув голову на звук,таежный отшельник выжидательно замер. Однако ничего, кроме потрескивания углей костра и бурчливого голоса Ычыгынкана не услышал.
Ужинал Леший, как и привык не спеша, но сочное филе даже при неспешной еде исчезло в животе, будто его и не было в руках. Пока чаевничал, наслаждаясь вкусом и запахом приготовленной руками жены смеси из чайной заварки и таежного сбора, раза два отходил за освещенный костром круг…. Стоял, задрав голову, по привычке сверяя время на часах с высотой над горизонтом полярной звезды. Возвращаясь после очередного освобождения от выпитого чая, прихватил из штабеля и положил на прогорающие угли вдоль лежака три толстых полусырых швырка. Посидел, ожидая, когда пламя охватит с одного конца сложенные в пирамидку чурки и, расстелив длинную полосу, вырезанную из хребтины осенней шкуры сохатого, завалился спать. Спал без сновидений, привычно подставляя теплу костра то грудь, то спину. Под утро пришлось вставать – разбудила «совесть». Еще сидя на лежаке не пришедшим в себя со сна, не сразу осознал, что кроме естественного позыва напоминает о себе и нога. При попытке подняться резкая боль в колене осадила назад. Выждав секунду, ухватился за жердь над головой, подтягиваясь, встал и, прихрамывая на затекшую ногу, заспешил подальше от костра. Возвращаясь назад, завернул к штабелю выбрать швырок посуше, обходя вокруг сложенных дров, неожиданно почувствовал, будто кто-то смотрит из темноты на него. Такие ощущения в ночной тайге для одиночки обычное дело и Лешему они давно были знакомы. И когда, вскидывая на плечо выбранный чурбан, он встретился взглядом со светящимися бледным фосфоресцирующим светом глазами росомахи, не особо удивился своему предчувствию. Зверь в ответ на взгляд человека поднял в оскале верхнюю губу, обнажив довольно крупные клыки и плотный частокол резцов между ними. Противостояние взглядов длилось не дольше секунды. В следующий миг, мелькнув желтой, размытой по темной шерсти боков, полосой, современница мамонта исчезла в густом подлеске.
Неожиданная встреча с росомахой встревожила лишь отчасти. Размышляя, с чего бы: такой осторожный зверь не побоялся подойти так близко, он сразу вспомнил об утках. Но тут же подумал: бросать все и бежать смотреть, не ограбила ли зверюга схрон уже не имеет
смысла. За ночь реликтовая пройдоха могла поживиться утятиной не раз. В остроте чутья ей нет равных, а коль она все еще крутится рядом с табором, значит, утки лежат на месте. Вот осветлеет, тогда и станет понятно, обворовала она его или нет. Успокоенный первыми же пришедшими на ум доводами он вернулся к костру. Мысль о том, что росомаха могла подойти к табору по другой причине его уже не занимала. Но ведь что-то же все- таки заставило ее побороть страх перед человеком....
Положив на тлеющие угли принесенную чурку, Леший машинально потянулся к куртке за сигаретами. Не найдя в кармане привычной пачки вздохнул и, перегибаясь через лежак, достал из рюкзака жестяную баночку с леденцами. Вот уже год, по настоянию жены пытаясь бросить курить, он сосал эти долгоиграющие конфетки. Помогало монпасье мало. Пока причмокивал и глотал вязкую слюну, забывал о сигарете. Но ночью у костра так и подмывало затянуться табачным дымком. Встряхнув над ухом плоской кругляшкой, как бы проверяя, много ли еще осталось леденцов, он открыл крышку и, не считая, сыпанул цветную дребедень в ладонь. Закинув в рот всю горсть, Леший медленно перекатывая языком постукивающие по зубам леденцы, засмотрелся на бесшумно облизывающие бока чурки язычки пламени. Про сигареты в бутылке он не забыл, но посчитал себя не вправе отнять, возможно, последнюю радость у другого.
Тем временем, засвеченный пламенем костра рассвет уже вовсю хозяйничал. В полумраке наступающего утра густой подлесок как будто отодвинулся от табора, открыв стволы кряжистых лесин. А контуры сопок четко прорисовали границу между светлеющим небосводом и продолжающей кутаться в сумрачное покрывало тайгой. И если ночь все еще находила себе пристанище в глубоких распадках, то на востоке наступающий день уже румянил небо утренней зарей. С каждой минутой ширясь, как степной пожар, она вскоре охватила полнеба. Постоянно меняя краски от бледно-розового до карминно-красного заря, наконец, уступила место солнцу. Еще невидимое из-за гряды сопок светило тут же, словно калеными стрелами пронзило своими лучами облака над горизонтом. А хиус, всю ночь дремавший в непролазной чаще, робко тронул легкой рябью зеркало широкого улова. Пробежал по веткам молодых листвянок, осыпая золото осени. И наконец, осмелев, погнал над речкой стылый холодок тумана.
Поеживаясь от свежака, Леший подходя к речке не стал спускаться по наторенной тропинке, а спрыгнул с высокого закрайка на уплотненный отступившим потоком галечник и, хватаясь за пронзенное тягучей болью колено, с выдохом присел. Переведя дыхание, выпрямился, постоял и уже осторожно присел несколько раз. Колено лишь болезненно щелкнуло в ответ. Помассировав сустав, и уже не обращая внимания на болезненные ощущения, он принялся сматывать поставленные с вечера закидушки. На всех трех сидели на тройниках любители потрохов ленка крупные налимы. Отвлеченный возней с выворачивающимися из рук рыбинами Леший до поры до времени забыл и об ушибленном колене и о росомахе. И даже против обыкновения не особо присматривался к приметам наступающего дня.
Между тем погода стремительно менялась. С северо-востока, гася солнечный свет, как неотвратимая беда, надвигался фронт слоисто-кучевой облачности. Еще разрозненный в ближнем эшелоне на отдельные клочкастые тучи, ближе к горизонту он уже клубился темно-серыми пухляками, под завязку наполненными снежными хлопьями. Но, как часто бывает, холодные массы воздуха, столкнувшись с прогретыми, закрутили круговерть. И пока он возился с рыбой тучи, хоть и затянули окончательно небосвод, но уже не грозили скорым снегопадом и кое-где разошлись в прогалинах. Похоже, осень передумала добавлять белизны к своему пестрому наряду. И даже показалось, вот-вот улыбнется синевою в разрывах облаков. Тайга же, наоборот, в ожидании очередного каприза взбалмошной девицы насупилась и тяжело и утробно задышала верховыми ветрами. Помрачнела и речка. Она точно знала, этой ночью снегопад забьет салом ее улова и оденет в белые ризы берега. А через две недели ударят морозы и надолго упрячут в ледяную темницу. Еще утром, радуясь солнцу, речка играла его зайчиками на перекатах, а сейчас печалясь, туманилась свинцовым зеркалом меж угрюмых берегов.
Тщательно отмыв руки от рыбной слизи, Леший разделся до пояса и, фыркая, что тебе сохатый, долго плескался, зайдя до кромки голенищ в воду. Обсыхая на ветру, стоял, широко раскинув руки, дышал глубоко и шумно, точно кузнечные меха. А когда тело,
продрогнув, запросило движение, энергично размахивая руками, закрутил волосатым торсом. Бодрый от водной процедуры и разгоряченный от сделанной зарядки быстро оделся и, подхватив чайник и тяжелый кукан с рыбой, поспешил к костру. Подвесив над жаром посудину, не задерживаясь, проворно зашагал к схрону за утками. Дичь, как и предполагал, лежала в таежном холодильнике не тронутой. Едва мелькнувшее недоумение, зачем же все-таки росомаха подходила к табору тут же исчезло. Вытесненная сборами в дорогу мысль так и не зацепилась в сознании....
Завтракал как всегда плотно, так чтобы без дозаправки протянуть до вечера. Собирая рюкзак, отложил в освободившийся мешочек из-под сухарей непочатую пачку чая и одну из двух банок сгущенки. Затянул шнурок на горловине и подвесил свой отдарок на жердь под навес. По опыту таежника зная: кому-то его дар обязательно достанется, если не человеку, то медведю или той же росомахе. Костер заливал тщательно, несколько раз спускаясь к речке за водой. Когда угли перестали парить, надел чайник не на рогулину таганка, а на воткнутую между бревен лежака тычку. Скоро зима навалит снега, а здесь под навесом его будет легче найти. И уже привычно горбясь под тяжестью рюкзака, окинул напоследок взглядом табор, проверяя, все ли прибрал, ничего не забыл. Спустился к речке, ставшей ниже Ычыгынкана намного полноводней и, срезая пока еще по мелким шиверам кривуны, слегка прихрамывая, зашагал в низовье речки. В этот день Лешему предстояло пройти всего-то ничего, каких-то пятнадцать верст. И если повезет, заночевать в преддверии снегопада не у костра, а в охотничьей избушке. А вот стоит ли еще зимовье на косогоре в устье небольшого, заваленного курумником ручья он узнает, когда пройдет эти тайгою мерянные версты.
Чем дальше он уходил от приютившего на ночь табора, тем выше вздымались сопки, сходясь крутыми склонами почти к самому руслу реки. При низкой облачности теснина, поросшая теперь уже вся темнохвойным ельником, напоминала обиталище таежной нежити. Отчего любое движение веток в гнетущей тишине безветрия заставляло напряженно всматриваться в чащобник. Иногда даже начинало казаться, из чащи опять пялятся мерцающие глаза росомахи. Но стоило моргнуть и воображаемое видение исчезало. Однако Леонид не был бы Лешим, позабавив себя от скуки одиночества придумками, он вновь настроился на лад добытчика. И примерно за версту до намеченного места ночлега, по обыкновению скрадывая пространство за поворотом, все-таки повстречал живое существо. На круто уходящей в воду галечной косе стоял сохатый и смотрел темными глазищами в его сторону. Матерый зверь от кончиков разлапистых рогов до седых подпалин на гачах задних ног – само воплощение могучей стати, едва заметно стриг ушами.
В другое время для пропитания работяг своей партии Леший без промедления всадил бы зверю две пули ниже горба, но куда ему сейчас столько мяса – ни съесть, ни унести. Выпрямляясь, он закинул ружье на плечо и, выйдя из-за елок на чистое место, встал, широко расставив ноги. Сохатый, явно только сейчас разглядевший человека, слегка присев на зад, скакнул как стоял, вперед до половины речки и вторым прыжком, увлекая за собой потоки воды, выскочил на противоположный берег. Еще секунда и ветки елей сомкнулись за темной, почти черной тушей. Отдаленно несколько раз громко хрустнуло, и вновь воцарилась прямо таки осязаемая тишина. А между тем вершины сопок все плотнее затягивало серое одеяло облаков. И влажный хиус гнал с верховий вниз по долине моросящую теплынь. Не иначе, осень все же решила побаловаться снежком. Припадая на больное колено, Леший прибавил шагу.
Ему повезло, зимовье все еще стояло на косогоре. Судя по молодым в пояс высотой листвянкам, обступившим стены и синеющим ягодами кустикам голубицы на омшелой крыше, оно давно уже стояло заброшенным. А отсутствие стекла в маленьком окошке и сорванная с петель дверь красноречиво говорили о посещении избушки лишь босоногим хозяином тайги. И хоть почерневший сруб зимовья и был уже частью сумрачной долины, но по-прежнему сохранял привязанность к человеку. Иначе чем объяснить то чувство, что испытал Леший, когда опираясь руками на дверной косяк, заглянул вовнутрь. В отличие от многих брошенных зимовий внутри этого все еще стояла железная печка с трубой, а вдоль короткой стены напротив входа желтели окантованными жердями добротные нары. И пахло не затхлой сыростью, а по-прежнему жильем. Знать у того, кто срубил зимовье, было чутье на доброе место у речки. Проникаясь уважением к неизвестному хозяину избушки, Леший, скинув с плеч рюкзак, повесил ружье на выступающую над входом потолочную балку и по обыкновению заглянул под свес крыши. Двуручная пила висела на деревянных колышках, вбитых в стенку, будто никогда и не покидала их. А вот топор, как и на предыдущем таборе, найти не удалось. Пришлось доставать из рюкзака свой маленький топорик и продираться вверх по распадку к чащобнику молодых лиственниц, подсыхающих на корню в плотном древостое. Выбрав деревца потоньше, чтобы не колоть чурки, свалил и на горбу стрелевал к зимовью. И по заведенному правилу - доводить начатое до конца, не присев на отдых, распустил хлысты на короткие, в размер топки, швырки. Закончив с заготовкой дров, развел напротив входа на выжженном когда-то во мху кострище костер и повесил вариться в котелке остатки оленины. А пока вода закипала, и варилось мясо, успел: и отдохнуть, и сложить под нары напиленные швырки.
Все то время, пока Леший гоношился у зимовья, осень (если она вообще существует, как незримый дух) сдерживала свой неуравновешенный нрав. Но стоило ему, прихватив соль, закидушки и горбовик с непотрошеной рыбой, спуститься к речке, взъерепенилась, словно ее муха какая укусила. Как в трубу загудела в верхотуре, завыла в распадках голодной звериной стаей и, срывая с лиственниц золотое убранство, заметалась по долине холодными порывами ветра. А когда, поставив в улово ниже впадающего в речку ручья, закидушки, он с подсоленной рыбой возвращался к костру, хлестко сыпанула крупой снежного заряда. Не дожидаясь следующего шквала, Леший торопливо выложил из котелка на столик в зимовье готовое мясо и, придвинув на жар костра смолистый корч, бегом спустился к речке за водой для чая. Поднимался назад по уже ослизлому косогору медленно, стараясь не расплескать полный котелок, при этом пыхтел как паровоз. Пар от дыхания не успевало относить ветром в сторону, он тут же оседал мелким бисером на отросшей щетине. Отчего, глядя со стороны, могло показаться: рыжая борода матерого мужика седеет прямо на глазах.
А осень, вот уж привереда, слегка добавив к своему красочному одеянию немного белизны, придержала снегопад, готовый, того гляди, одеть ее в зимнюю шубу. И уж совсем неожиданно раздвинула перед уходящим за горизонт солнцем тяжелый занавес лохматых туч. Леший, заворожено глядя с высоты косогора на преобразившуюся, словно от застенчивой улыбки доселе мрачную долину, забыл и о прогорающем костре и о постоянно ноющем колене. Вернула его к делам длинная дробь черного дятла и его протяжный крик, подхлестнувший приметой скорого ненастья поторапливаться. Навалив в костер валежин, он подвесил над огнем котелок и, спеша укрыться от непогоды, перебрался от кострища в зимовье. И уже здесь разобрал рюкзак. Консервы убрал под нары, сухари, заварку и последнюю банку сгущенки оставил на столике, а горбовик с рыбой и уток вынес наружу и подвесил под застрехой. Вернувшись в зимовье, расстелил на нарах подстилку из кукуя сохатого, в головах положил пустой рюкзак, а ружье с патронташем повесил над нарами на сохранившийся от хозяина кованый гвоздь.
Видно все же не зря желна, обманувшись прямо-таки весенней выходкой осени, запросил тоскливо: «пи-и-и-ть». Леший еще только собирался растапливать печку, а крупные снежинки, плавно кружась, уже накрывали белым облаком зимовье, распадок с говорливым ручьем на дне и долину речки, еще совсем недавно улыбающуюся вечернему солнцу. В воздухе посвежело настолько, что пар вновь заклубился изо рта. А ранние сумерки быстро сменились сумраком наступающей ночи. Огонь костра в дверном проеме засветился ярче, и стало видно на фоне языков пламени, как ходит ходуном котелок на длинной жерди таганка. Вода в нем давно уже кипела. Пригибаясь и втягивая голову в плечи от падающих за шиворот мохнатых снежинок, Леонид поспешил к костру. Засыпал в бурлящий вар полную жменю заварки и, накрыв еловой веткой парящий ароматом далекой Индии котелок, вернулся в зимовье. Ужинал, как и всегда, неторопливо. Смотрел в дверной проем на прогорающий костер, снежную круговерть и, уходя в себя, переносился то на берег моря, то в круг сидящих у костра геологов, но чаще в памяти всплывало лицо жены….
Спал, не занавешивая куском брезента, что всегда носил в рюкзаке, дверного проема. Зимовье, словно радуясь живой душе, обволакивало усталое тело теплотой печурки, мурлыкало в трубе и даже прослезилось каплями смолы на старых бревнах сруба в углу за печкой. Среди ночи проснулся от звенящей тишины за стенами избушки и прохлады, заползающей в незрячую глазницу окна и в хайло сорванной двери. Встал и по новой заложив печку полусырыми швырками, вышел под обвисшие от тяжести снега еловые лапы. Стоял, дожидаясь конца истока, вдыхая полной грудью свежесть ночи, и ни о чем не думал.
Во второй раз проснулся, когда рассвет уже заглянул в избушку. Не вылеживаясь, встал сразу, как только открыл глаза. Сбегал за избушку под елку, а возвращаясь, прихватил рыбу и уток, но в зимовье не занес, оставил снаружи у входа. Растопил печь, разделся до пояса и вышел умываться первым снегом. С прихлопыванием растерся ладонями, ахая от удовольствия на весь распадок. Одеваться не стал. Прихватив мешочек с солью, спустился с котелком к улову. Судя по растянутой вдоль береговой отмели толстой леске закидушек, налимы на всех трех заглотили приманку из требухи своих же собратьев и теперь, сидя на крючках, дожидались, когда и им сделают харакири. Затаенно радуясь удаче, вытянул аж пять пресноводных родственников трески и, не откладывая на вечер, тут же выпотрошил. Печенка и зачатки молоки и икры от солидных рыбин заняли почти половину котелка – вполне достаточно для сытного завтрака. Насаживая пойманную рыбу на кукан, чуть не упустил в воду самого крупного налима. Скользкий, как кусок мокрого мыла, он даже без кишок норовил вывернуться из рук. Обмыв рыбью слизь, не удержался, плеснул себе на обросший рыжими волосами живот и, заходясь в судорожных вздохах, огладил холодными ладонями грудь.
Возвращался в зимовье уже не так прытко. Балансируя зажатым в одной руке котелком и тяжелой низкой с рыбой в другой, он то и дело оступался на покрытом влажным снегом курумнике, завалившем русло ручья. Каменюги размером с автомобильное колесо крутой осыпью скатывались из узкого распадка, словно каменный поток в черную, от белизны укрывшего берега снега, воду речки. В сухое время быстро подняться по такому каскаду не составило бы труда, но сейчас, с больным коленом, он осторожничал. И все же на последних метрах, спрыгивая с камня на промятую по косогору тропинку, поскользнулся и со всего маха брякнулся на колени. От пронизывающей боли взвыл, подобно волку, угодившему лапой в капкан. Сжимая до скрежета зубов челюсти, тут же попытался встать, но боль вновь резанула так, что почудилась теплота в штанах. Скорчившись, он с минуту лежал, уткнув голову в колени. Отдышавшись, вновь попытался встать и только тут почувствовал, что продолжает держать в руках котелок и кукан. Разжав пальцы, перехватился за растущую рядом молодую лиственницу и, задерживая дыхание, медленно встал.
Боль в колене, уже не такая острая, загуляла по ноге и, уйдя куда-то вниз, притупилась. Переведя дух, поднял голову вверх, прикидывая, за что хвататься, когда начнет подниматься на крутояр и замер, встретив взгляд росомахи. Приземистый мохнатый зверь, не таясь, стоял на тропинке, буравя пылающими яростью глазами. Беззвучно скаля пасть, росомаха как будто готовилась к прыжку. Безоружный, едва стоящий на ногах, Лешин инстинктивно обнажив нож, пригнулся и, оскалив в свою очередь зубы, чуть заметно подался вперед. Хищница, продолжая угрожать клыками и испепелять горящим взором, припала к земле, но не прыгнула, а попятилась за перегиб тропинки.
Закусив губу, но так и не оставив котелок и кукан, Леший поднялся наверх и, припадая на обе ноги, заковылял к зимовью с настороженностью осматриваясь по сторонам. Судя по нетронутой целине снега на косогоре и вокруг зимовья, росомаха вышла на тропинку по борту распадка, заросшему кустами голубичника. И убралась восвояси тем же путем. Угроза нападения старой знакомой его нисколько не взволновала. В том, что это она подходила к табору, он не сомневался, зная, насколько мала вероятность встретить на небольшой площади еще одного редкого зверя. А вот навязчивость, с какой она крутилась вокруг, озадачивала. Обычно любительница падали ведет себя так, когда идет следом за обреченным пропасть из-за старости, ран или болезни крупным зверем. Неужели росомахе в его хромоте почудилось нечто, обещающее сытный хабар.
Отвергая, казалось бы, нелепую мысль он все же решил всерьез заняться коленом. Поставив на пышущую жаром печку вариться похлебку из налимьей печени, он присел на нары и спустил штаны. Увиденное не вселяло оптимизма. Мало того, что припухло и второе колено, первое раздулось до синюшного глянца на коже. Скептично рассматривая «вавку», согласился с мыслью: добежать играючи оставшиеся версты не получится. И хорошо, если в устье в обжитом зимовье будет кто-нибудь из таких как он неприкаянных мужиков. А если нет, то подняться по соседнему большому притоку к поселку без посторонней помощи вряд ли удастся. Придется куковать в зимовье, дожидаясь помощи. Посопев носом, настраиваясь на оптимистичный лад, Леший с осторожностью натянул штаны, и уже застегивая ремень, вспомнил поговорку тети Любы: «Выход, браток, он всегда есть – в трубу, в окно или дверь». Соглашаясь с мудрыми словами поварихи, решил остаться в гостеприимном зимовье до следующего утра. Подлечить ногу и дождаться, когда кусты и подлесок освободятся от снежных шапок, а то пока дойдет до промысловой избушки вдобавок к натруженному колену еще и промокнет до трусов. К тому же о скорой перемене в погоде знали уже все в тайге. И первым с высоты своего полета о том гортанно объявил черный, как смоль, ворон.
Завтракал уже никуда не торопясь. И после еды, прежде, чем заняться ногой, убрал под свес крыши потяжелевший горбовик с рыбой. Уток оставил, решив из них сварганить ужин, и в запас на завтрак следующего дня. Так и так рюкзак надо будет облегчать, ну а в устье, если подфартит, добудет еще. По Большой реке в эту пору уже гусь идет. Неплохо гуменника к рыбе добыть. На новогодний стол отменное блюдо из него Машенька в прошлый раз приготовила. Согретый мыслями о жене, он, наконец, подступился к колену. Лечился как в послевоенном детстве, народным средством. Мочился на чистую портянку и обматывал ею травмированный сустав. Компресс накладывал несколько раз за день. Вечером обтер колено снегом. Ночью спал на спине по стойке смирно. Наутро опухоль немного спала и приобрела желтый оттенок. Боль же, пока топтался рядом с зимовьем, особо не беспокоила. Уверенный, что к заходу солнца доберется до Большой реки, решил все же не задерживаться с выходом. К тому же, как обещал ворон, привереда осень вновь принялась менять свой наряд. Еще в день, когда росомаха заступила ему тропинку, подул южак и к вечеру снежные шапки оплыли на ржаво-зеленый мох. Ночью же вызвездило и под утро приморозило до мохнатого куржака на кустах и нижних ветках. А утром нежный румянец зари ласкал уже без единого облачка холодную синеву неба. Завтракал и собирался, как перед отходом последнего поезда. И с первыми лучами солнца, опираясь на посох, в приподнятом настроении спустился к речке.
Речка же здесь в низовье была совсем другой. Полноводный поток, зажатый обрывистыми берегами, не петлял старицами, как в верховье, а изгибался такими размашистыми излучинами, что срезая их напрямик по увалам можно было выйти к устью намного раньше, чем к вечеру. Но пройти через давно не обновляемую пожарами тайгу даже здоровый не везде мог, что уж говорить о Лешем. Не помышляя срезать по увалу даже маленький кривун, он шел вдоль русла. Посох помогал мало. То и дело, цепляясь плохо гнущейся в колене ногой за упругие ветви кедровника, Леонид наваливался всей тяжестью тела на больную ногу. Останавливался, пережидая боль, и с упорством обреченного продолжал продираться сквозь прибрежные заросли. И если кусты стланика еще можно было обойти по мелколесью листвянок, то ерник в пояс высотой путал ноги на любой мало мальской прогалине. При этом толстый ковер мха пружинил под ногами не хуже ложа, застеленного периной. Но больше всего выматывали останцы, что каменными лбами обрывались в бурный поток. Обойти их по воде из-за глубины и скорости течения он не мог. Приходилось карабкаться на кручу. На четвереньки из-за колена не встать, а на прыжки вверх, опираясь на посох, сил уходило много. И чем ближе Леший подходил к Большой реке, тем чаще заступали ему дорогу покрытые серовато-коричневыми лишайниками развалы скал. Обходя останцы, с каждым разом он слабел все больше и больше. Набираясь сил, лежал, привалясь на рюкзак, иногда проваливаясь в убаюкивающую дремоту. Очнувшись, вставал с таким трудом, что обступающие его лесины (если бы моги говорить) недоумевающее перешептывались, почему же упрямый человек не бросает рюкзак….
В сумерках, изможденный болью, еле живой от усталости, Леший уже не смог обойти последний перед устьем скалистый прижим. При попытке подняться на кручу посох
предательски проскользнул на плитняке и он, падая вперед, ударился головой о выступающую из мха каменную глыбу. Потеряв сознание, ссунулся к воде и, если бы не рюкзак, застрявший выпирающими углами горбовика в развилке упругих ветвей куста стланика, пошел бы уже дальше не ногами, а молевым сплавом в Большую реку. Не приходя
в сознание, так и остался лежать на самой закрайке. Ружье, перехлестнув ремнем кисть, лежало рядом. Но это был еще не конец. Ночью приморозило по-настоящему. И первые сгустки ледяной шуги зашуршали в стылой воде. Скорее всего, геолог так бы и уснул в своем неоконченном маршруте. Но голодная росомаха, всю ночь бродившая вокруг, осмелев от неподвижности человека, принялась рвать на нем заиндевелую робу. Бесцеремонные рывки, утробный рык и смрадное дыхание зверя вернули Лешему сознание. А два один за другим выстрела и крик отчаяния заставили охотников, только что вышедших из зимовья на утреннюю зорьку, поспешить на помощь.
Прошла зима и Леониду Васильевичу, обреченному теперь до конца своих дней хромать, жена родила в конце мая дочку.