Федя, который все знал лучше всех
Однажды мама пришла с родительского собрания. Ее прихода всегда ожидали с некоторым волнением из-за одного из наших детей Феди, которому в школе всякий день делали замечания и чуть ли ни каждая учительница жаждала поговорить с его родителями. Учителей можно понять: никому не хочется во цвете лет гробить на работе свое здоровье, душевное и психическое, слушая на уроках, как Федя, не реагируя на окрики, то кричит ослом, то подражает иным животным, то, изображая стриптизершу, виляет на переменах бедрами и задом (за что получил в классе обидную кличку гей). Федя каждый день доводил кого-нибудь из одноклассников, по очереди придумывая им обидные прозвища и клички, или изобретал с другим лодырем из класса Васей разнообразные каверзы. Его таланты раскрывались только в изощренных способах уязвить человека, утонченно поиздеваться над ним; только это приносило отраду его изъеденному сарказмом сердцу, поэтому в классе у него и не было друзей, а одноклассники дружно называли его придурком. К Фединому брату Степе во дворе часто подходили незнакомые ребята (а Федя был человек известный на всю округу) и спрашивали:
- Федя - это твой брат?
- Да.
- Тогда передай ему, что он лысый даун.
Федина популярность, таким образом, достигла, поистине, общерайонных масштабов.
Все его речи были обязательно с подтекстом, они вели подспудно к одному и тому же конечному пункту: Федя - The Best. Он никогда не говорил это прямо, но лишь в завуалированной форме, подспудно подводя собеседника к мысли, что тот просто не виден в сиянии Фединых достоинств. Например: «А сколько заплатили Мусе за участие в массовке?» - «Восемьсот», - «А-а, понятно, а мне-то - 3000». Или: Степа пытается на слух подобрать Ригодон, который раньше на пианино играл Федя. Федя: "Степа, тебе это никогда не задавали и не зададут!" Федя говорил о себе, как американские политики говорят об Америке: что бы ни случилось, мы, все равно, лучше всех.
Не будучи одарен какими-то особенно выдающимися талантами, ему приходилось изощряться в демагогии, чтобы всякий раз в споре иметь возможность поставить себя выше оппонента. В этом он, по сравнению с другими сверстниками, достиг выдающихся, прямо-таки небывалых высот. Неудивительно, что ему было трудно сблизиться с кем-либо, как человеку, могущему говорить о других, лишь в контексте собственной персоны. Подобно Ноздреву, он сводил с кем-нибудь дружбу, клялся в любви, а после тут же, без всякого перехода начинал издеваться над новым товарищем, как только представлялась возможность посмеяться над ним в присутствии зрителей. Вызывать смех аудитории было главной его отрадой. Но поскольку вызывать здоровый смех, проявляя подлинную сердечную веселость ему было трудно, ввиду отсутствия таковой, а рассмешить публику очень хотелось, он не знал иного способа достичь этого, кроме как, поиздеваться над кем-нибудь из знакомых, за что, как и Ноздрев, бывал частенько бит.
Федя стремился к общению с детьми, склонными, как и он, к каверзам, но делающими это с б’ольшим размахом. Он готов был признать их верховенство, если это позволяло ему вместе с ними тайком совершать то, что запрещено. Ему импонировали дети, не признающие общепринятых правил, для него – это были те, на кого стоило ровняться. Плести интриги, устраивать провокации и всевозможные каверзы было его коньком. Правда, при всем обилии хитрости, ему все же не хватало достаточного объема ума, чтобы провести всех, из-за чего все его затеи легко разоблачались взрослыми. Так, например, когда он был еще поменьше, он брал телефон младшего брата Степы и от его имени писал сам себе СМС-ки: «Федя дурак», - а после бежал жаловаться на него, показывая свой телефон маме. Но мама прекрасно понимала, что Степа попросту еще не умеет посылать СМСки, и легко выводила домашнего манипулятора на чистую воду.
При отсутствии особых талантов, Федя не стремился реализовывать себя в творчестве, он записывался в какие-то кружки и студии только после того, как туда записывался кто-то из его сверстников. Так, после того, как Степу записали на скрипку, Федя записался на домру. После того, как старшая сестра Муся, посещая художественную студию, нарисовала мамин портрет, Федя тоже захотел стать художником, и записался туда же. Сказать себе самому, чего бы он хотел по-настоящему, ему было трудно. Если отмести всякие мелочи, вроде навороченного телефона, Федя жаждал, по крайней мере, мирового господства. Более мелкие цели, по-моему, не удовлетворяли его честолюбивую натуру.
Его «таланты» уже привели однажды к тому, что он был поставлен на учет в полицию за то, что взрывал с дружком во дворе петарды, из-за чего жильцы вызвали и вызвали наряд. Конечно, в защиту Феди можно возразить, что многие дети в его возрасте что-нибудь взрывают, но делают они это подальше от людей и в укромных местах. Никто не выбирает для этой цели, как Федя и его друг, детскую площадку, где гуляют малыши с мамашами, не швыряют петарды под машины и в мусорные ящики, и не сопровождают свои взрывы пререканиями со взрослыми, делающими им замечания. Федя же и его приятель поступили прямо противоположным образом: огрызаясь жильцам дома и закладывая петарды в песочницы и мусорные ящики, они быстро добились того, что те вызвали патруль, от которого Федин друг убежал, а Федя, не имея, как его напарник, достаточной прыти, попался.
Вообще, главный Федин жизненный принцип был таков – можно бедокурить и проказничать (а поскольку он больше ничего другого не умел, это было главным делом, вдохновляющим его в жизни), но нужно при этом иметь достаточно ловкости, чтобы не попасться. Но поскольку этой ловкости у него было как раз меньше, чем у других, все его хитрости и ухищрения были видны, как проход мухи по стеклу. Вот и в истории со взрывами на детской площадке Федино проворство его подвело: убегая от полицейских, он споткнулся, грохнулся, был схвачен и препровожден в отделение, доставив нам, его родителям, несколько незабываемых часов, потраченных на его вызволение оттуда. После этого он должен был ходить каждые 2 недели в полицию, отмечаться там, а также показывать свои оценки.
Правда, после этого он решил реабилитироваться в глазах окружающих, став бдительным активистом и сознательным общественником, и сам вызвал наряд, заметив в чужом дворе двух приятелей, как и некогда он сам, взрывающих петарды. В ответе, пришедшем из полицейского отделения на наш адрес, сообщалось, что с виновных взяты показания о том, что они взрывали петарды бережно и аккуратно, стараясь никому не навредить: «…на машины их не бросали, и осматривались по сторонам, чтобы не было рядом посторонних граждан, которых они могут напугать взрывом. Так же н/л пояснили, что н/л Федор имеет к ним личную неприязнь, и Федор так же как и они в тот день бросал петарды со своими друзьями». Словом, как говорил герой фильма «Мимино» Рубик-джан: «Такую личную неприязнь я испитываю к потерпевшему, что кушать не могу!» Правда, в этой истории вместо потерпевшего выступали уже Федины приятели.
Но эти воспоминания уводят нас в сторону от нашей истории.
- Ну, - сказала мама после собрания, - Федя снова отличился. Он сегодня обматерил какую-то девочку первоклассницу, дагестанку. Девочка вся в слезах, для нее это оказалось откровением, что с девочкой, вообще, можно так разговаривать, и теперь ее папа хочет поговорить с Федей, заступиться за ее честь. Вот он поговорит с тобой и не побоится, в случае чего, и сесть в тюрьму, потому что для них это не зазорно, а напротив, доблесть – отстоять достоинство семьи. Выбрал ведь, к кому пристать!
- Чего ты к ней привязался-то? – спросил я.
Федина реакция была предсказуемой:
- А с чего она взяла, что это я? – возопил он, выпучив на меня честные глаза. Когда Федя говорит на повышенных тонах, - а говорит он так почти все время, кроме перерыва на сон, - голос у него делается громкий и неприятный, действительно похожий на ослиный рев, которому он так талантливо подражал в классе. – Там же много детей бегало, почему она подумала на меня-а-а?!
- Ну, конечно, - ответила мама, - у нас же школа битком набита детьми с прической, как у тебя!
Дело в том, что за несколько дней до этого Федю побрили наголо для съемок в эпизоде одного телевизионного сериала.
– Тебя же, ну, никак от других не отличить!
На следующий день в школу пришла мама обиженной девочки, разбираться с Федей, о чем сообщила по телефону его классная руководительница.
- Слава Богу! – с облегчением вздохнула наша мама, - все-таки мама пришла, а не папа!
Когда Федя вернулся из школы, я спросил его:
- Ну, как, извинился?
- Да, все в порядке, - бодро отрапортовал Федя. - Я перед ее мамой извинился и теперь история закрыта.
- За что же ты извинялся, если это был не ты? – спросил я.
- Оказалось, что я.
- Зачем же ты говорил, что это не ты?
- А я не говорил, что это не я, я сказал: «А разве я»?
- А, то есть ты сам вчера не знал, ты это или не ты?
- Пап, ну хватит, я уже извинился, и все забыто.
- А чего ты полез-то к первокласснице? Обматерил бы кого-нибудь из 10-го класса!
- Я не помню.
- Чего не помнишь?
- Зачем полез.
- Так же, как вчера не помнил, ты это или не ты? Конечно, надо было пристать к первокласснице, а то от десятиклассника можно ведь и в ухо получить!
- Знаешь, пап, я угораю!
- Над чем ты угораешь? Над этой историей, в которой ты издевался над маленькой беззащитной девочкой или надо мной?
- Нет, над тем, что теперь, что бы я ни сказал, ты всегда будешь поворачивать мои слова к этой истории, которую все уже давным-давно забыли!
- Демагогия! Во-первых, я не собираюсь вспоминать эту историю «всегда», а говорю с тобой о ней только сейчас, - а во-вторых, ты говоришь «давным-давно» о событии, которое произошло только вчера!
- Ну, значит, в будущем все разговоры будешь к этой истории сводить!
- Откуда ты знаешь, что будет в будущем? Получается, если я буду вспоминать эту историю, ты станешь надо мной угорать, а если нет, начнешь угорать над чем-то другим?
- Не знаю, я уже запутался! В любом случае, раз я уже извинился перед мамой этой девочки, я эту историю вспоминать не хочу.
Мне вспомнились после этой дискуссии слова известного протоирея Дмитрия Смирнова: «Посмотрите, когда рождается ребенок, - это же ангел, творение Божье. И кем он становится к 14-15 годам? Что с ним делают друзья, кино, вино, домино? Они превращают его в лживое, эгоистичное, изворотливое существо, ничего не понимающее, кроме языка силы». Очень наглядная вышла в этом рассказе иллюстрация к его словам, но к счастью, не все дети таковы, на иных из них приманки дня сегодняшнего, все же, действуют не столь неотвратимо и не с такой всепоглощающей силой, в ком-то из них еще сохраняются и чувство справедливости, и стремление к лучшему. Главное, удержать ребенка на этом пути еще в раннем возрасте, когда душа его открыта и заповедные уголки ее еще остаются нетронутыми. И нет ничего хуже, если в этом возрасте, в период становления личности, дети не встречают любви, если она оказывается слишком редкой гостьей в окружающей их атмосфере окрика и казарменной дисциплины. Если она была вытравлена из их сердца казенным детством. Взрастить ростки любви на выжженной почве, где прошло своим копытом государственное воспитание, на годы заменившее ребенку семью, задача почти невыполнимая, но, все же, достойная усилий.