Часть 1.
На заснеженной лавочке Сретенского бульвара, вмерзая в роскошный рождественский снегопад, сидел молодой, интеллигентного вида человек и читал книгу. Мокрыми пальцами юноша перелистывал страницы и всякий раз замирал на несколько минут, пока снежинки не укрывали строки очередным плотным желтовато-белым ковриком. Тогда он набирал в рот морозный воздух, сдувал с разворота непрошенное великолепие и продолжал чтение. Шапка и внушительные плечи чтеца напоминали трёхчастный пьедестал почёта, на котором три "спортсмена-снеговика» всё время увеличивались в размере, будто раздувались от удовольствия и важности происходящего.
Невзрачная потрёпанная книжонка, то засыпала, как старушка, в руках молодого человека, то просыпалась и, стряхнув шубку, переворачивалась на другой бок. Казалось, юноша всё более хмелел от прочитанного и совершенно потерял счёт времени. Вот послушайте:
Осыпались листья над вашей могилой,
И пахнет зимой.
Послушайте, мёртвый, послушайте, милый,
Вы всё-таки мой…
Да-да, Илья, так звали засидевшегося в снегопаде юношу, читал стихи Марины Ивановны Цветаевой. По странному стечению обстоятельств поэзия этой словесной чаровницы только сегодня и то как-то случайно вспыхнула в его жизни. Девушка-библиотекарь положила перед ним заветный томик и спросила:
- Вам нравится это?
Илья взял в руки книгу, раскрыл случайный разворот и, пробежав пару строк глазами, с жаром ответил:
- Беру!
Девушка улыбнулась, вписала книгу в его читательскую карточку и добавила:
- Только не зачитайте.
Когда Илья вышел из библиотеки, в городе уже смеркалось. Небо заволокли серые тяжёлые тучи. Падал крупный мокрый снег. Зажглись первые фонари, посверкивая золотыми искорками сквозь вереницу белых рождественских мух. На календаре значилось шестое января. Повсюду, так или иначе, ощущалось приближение ночных Рождественских событий.
Илья знал - мать и сестра ждут его к праздничному столу. В этот год из-за болезни мамы было решено смотреть Рождественскую службу по телевизору. Юноша взглянул на часы. Вечер только вступал в свои праздничные права. "Успею!" - подумал юноша, присел на ближайшую лавочку и, затаив дыхание, достал из рюкзачка томик Цветаевой.
Как вы понимаете, уважаемый читатель, фейерверк цветаевских рифм с первых же строк захватил воображение нашего героя. Ни снегопад, ни торопливые стрелки бульварных часов, ни улыбки прохожих, оглядывающих сидящий на лавочке сугроб, из которого во все стороны торчали части человеческого тела, не могли отвлечь Илью от привилегии созерцать несказуемое!
Наверное, именно так и надо вычитывать Цветаевские стихи. Необычно, хмельно, в кружении непогоды. На уютном диване, с чашечкой кофе в руке Маринины строки царапают нас, как отломанные от большого стебля ветки репейника, скрытые под клейкой словесной массой. Дерзкие и вызывающие, они сопротивляются беспечному течению нашей литературной слюны и уюту размеренного пищеварения. А вот среди мокрых от снега, как от слёз, страниц, среди Рождественской вьюжки и колких прикосновений вечернего снегопада эти странные стихи чувствуют себя комфортно.
Наконец Илья оторвал от книги глаза и растерянно оглянулся вокруг. Непросто выбираться из зыбкого омута Марининых стихов на житейский бережок собственной судьбы. Даже в вечер грядущего Таинства всё предстоящее известно и объяснимо. В книге же под каждой строкой чёрная яма! Строки, как соломенные мостики, колышутся над гулкими провалами в бесконечность. Забежал на мостик – ах! – под тобою пропасть, над тобою небо, вернее, Марина в звёздах…
Илья попытался встать, но почувствовал, что реально примёрз фалдами пальто к скамейке. Это его изрядно развеселило, он резко выпрямился и, размахивая книгой, побежал по опустевшей аллее Сретенского бульвара в сторону метро. Ему вслед уличные часы будто кричали сквозь заснеженный циферблат: «Илья, ты с ума сошёл, уже без четверти одиннадцать!»
Юноша ввалился (иного слова не подобрать) в тёплую, пахнущую рождественскими приготовлениями квартиру и тут же попал под перекрестный огонь двух пар озабоченных женских глаз.
- Илий, ты что себе позволяешь?! Мы тут с мамой места себе не находим!
Дора на правах старшей сестры возглавила атаку. Но Илья применил запрещённый приём и бросился, как ребёнок, на шею матери.
- Мама, я принёс в дом Рождественское чудо!
Илья достал из-за пазухи томик Цветаевой и протянул матери. Мама взглянула на обложку и улыбнулась.
- Ну вот, и до тебя, сынок, докатилась гулкая Марина.
- Мама, будь построже! – Дора сдвинула брови. – У нас сегодня праздник, это вам не шуточки!
Девушка прыснула от смеха и отправилась включать телевизор, а Илья подошёл к окну, расшторил занавеску и, указывая на звёзды, торжественно объявил:
- Мама, Дора, звезда в небе! Пора за стол.
Часть 2.
С детских лет Илья отличался от сверстников повышенной, если не сказать гипертрофированной эмоциональностью. Увидев что-то необыкновенное, он начинал часто и глубоко дышать. Его глаза превращались в сверкающие угли. Казалось, между ним и объектом его восхищения натянута невидимая нить, которая не позволяет отвлечься даже на пересказ увиденного.
Природную восторженность Илья сохранил и в годы юности. Поэтому мама, увидев в руках сына томик Цветаевой, нисколько не удивилась его позднему приходу и взъерошенному виду. «Слава Богу, - подумала она, - он вообще вспомнил про дом и про нас с Дорой».
Илья достаточно успешно закончил физико-математическую школу и собирался поступать в Университет на Физфак, но в самом конце десятого класса с ним случилась «неприятная» история. Он заболел литературой. Ночами просиживая на кухне, Илья исписал стихами не одну общую тетрадь.
Мама, видя поутру сына с воспалёнными глазами, не на шутку тревожилась и в душе досадовала на его занятия «чужим ремеслом». Так она называла все увлечения, помимо точных наук. Замечая снисходительное неодобрение матери, Илья всё более становился скрытен и частенько пропадал в случайных местах, где ему выдавалась возможность писать. В конце концов, когда настала пора сдавать вступительные экзамены в университет, он повёл себя "решительно" и сказался больным. Слёг в постель, исправно пил ворох материнских таблеток и наотрез отказывался вызвать врача под предлогом страха перед больницей и холодным больничным инструментарием. Даже в присутствии матери или сестры хитрец умудрялся подтасовывать температуру, незаметно натирая градусник под одеялом до нужного «доказательства». Однажды, правда, он перестарался. О чём-то задумавшись, умудрился «разогреть себя» до 40 градусов. Мама подняла переполох, помчалась в аптеку за жаропонижающим. Вызов врача был предрешён. Но тут враг рода человеческого искусил правдивую натуру нашего героя. Илья в голос прочитал Иисусову молитву и тут же объявил перепуганной маме, что Господь услышал его и благословил на выздоровление. Мама недоверчиво покосилась сначала на сына, потом на иконы, расставленные в красном углу, и хотела что-то возразить, но Илья перебил её:
- Вот, мама, смотри! - взял градусник и первый раз честно померил себе температуру. Действительно, на лицо было «настоящее чудо». На градуснике гарцевала, как скаковая лошадь, отменная температура под номером 36,6!
Но намеченной цели Илья достиг: из-за «болезни» он пропустил начало экзаменов на Физфак, и надежда на поступление в университет в этом году рухнула сама собой. А подавать документы в институт попроще, казалось, и маме, и даже Доре не с руки. «Не для того растила брата!» - сказала Дора, закрывая тему.
Так Илья стал вольным бродягой с единственным горящим в сердце, как свеча, желанием – писать! Следуя определению писателя «душевед и знаток жизни», он стал «поневоле» оглядываться и анализировать окружающие его события. И вскоре заметил, как скромно одевается его мать, насколько внутренний мир сестры Доры, его вечного семейного оппонента по вопросам бытия, глубок и разнообразен. Он же, знаток Лапласа и Мёбиуса, оказывается, не научился ни радоваться жизни, ни замечать её изменчивого течения. Незыблемые формулы в книгах сформировали юношеское восприятие мира как твёрдой, логически выверенной конструкции. И то, что окружающий мир полон прелестных недосказанностей и склонен к вариативности более, чем к устойчивому равновесию, даже не приходило ему в голову.
Но, пожалуй, главное, что переживал бывший технарь Илья, - это отсутствии литературного кругозора. Столь позднее знакомство с поэзией Марины Цветаевой – лишнее тому подтверждение. И тогда он стал читать. Читал всё подряд, не полагаясь на чужие мнения и авторитеты. В литературе, как и, впрочем, во всём, он имел свою правду, и если текст какого-либо писаки по замыслу или стилистике приходился не по душе, не дочитав и страницы, Илья ставил на нём крест и больше к этому сочинителю не возвращался.
Мама болезненно переживала перемену, но, зная несносный и до абсурда настойчивый характер сына, лишний раз ни о чём его не спрашивала, а только следила за тем, чтобы Илья был сыт, обут, одет и по ночам спал, как все нормальные люди. Кстати, последнее отследить оказалось совсем не просто. Сын частенько засыпал только под утро, положив под голову очередную книгу.
Так прошёл год. Мама и Дора были уверены, что Илья мечтает поступить в литературный институт и тем упорядочить свои литературные страсти. Но молодой литератор всех обманул. Никому не сказав ни слова, он завербовался за неделю до экзаменов на дальневосточную стройку куда-то под Хабаровск.
Мама с Дорой пытались отговорить его от поспешного решения. Но он, не дослушав их, собрал вещи, выбежал из родного дома, прыгнул в крытый тент какого-то грузовика и умчался прочь по московским мглистым, ещё спящим улицам.
В пору молодости мы легки и ветрены! Судьба указывает нам дорожку к озерцу времени. И мы, сбрасывая с себя одежды, бежим к берегу, падаем на колени, погружаем иссохшие губы в прохладу неисчислимой влаги! А потом, напившись, играем с водой и беспечно черпаем ладонью или ковшиком, попавшим под руку, дни, месяцы и годы нашей «нескончаемой» жизни. Только когда озерцо мелеет и под тонким слоем воды видятся раскаты дна, мы начинаем ощущать родниковую близость к этой обмелевшей житейской запруде. Нам хочется продлить её влажные илистые дни. Но безжалостное солнце выпаривает остатки озёрной влаги и не оставляет нам никакой надежды на долгую будущую жизнь, считая достаточным уже состоявшееся.
Часть 3.
Прошло три года, как Илья покинул родительский дом и отправился навстречу невнятным сибирским обстоятельствам. Что произошло с нашим героем за это время, знает только северное солнце да ночные хабаровские звёзды.
Ранним апрельским утром скорый поезд, раскурив серебристым северным дымком столичную папироску, медленно причалил к перрону Казанского вокзала. В толпе сонных, увешенных поклажей сибиряков из вагона №14 вышел молодой человек с рыжеватой окладистой бородкой. За спиной у него болтался немодный полупустой туристический рюкзак. Поверх рюкзака ёрзала старенькая, видавшая виды гитара.
- Илья, спишемся! – крикнул вслед бородачу проводник, выглядывая в распахнутую дверь вагона.
- Лёгкой дороги! – ответил тот, оборачиваясь и через плечо перебирая пальцами струны гитары.
Мама была извещена о возвращении сына, но встречать на вокзале любимого Илюшу ей было не велено. «Увидимся дома» - безоговорочно отрезал Илья, позвонив матери перед выездом из Хабаровска. Дора узнала время прибытия поезда, и теперь они с матерью суетились вокруг праздничного стола, ожидая Илью с минуты на минуту. Илья же стоял под дверью, приставив палец к кнопке звонка, и ждал «особого распоряжения» судьбы, чтобы войти и окунуться в родные пенаты детства. Наконец рука молодого мужчины дрогнула, дверь распахнулась, и стремительная Дора повисла на шее брата.
- Мама, он такой колючий стал! – хохотала она, не отпуская Илью.
Молодой человек сгрёб сестру в сторону и подошёл к матери.
- Мама, я вернулся.
- Сынок, как я рада, - тихо ответила мать, вытирая кухонной прихваткой стекающие по щекам слёзы.
- Мама, мама, ты только посмотри на него, его же не узнать! – смеялась счастливая Дора.
Илья снял с плеч гитару, открыл рюкзак и вытащил из него увесистую книгу.
- Мама, это моя книга, - немного смущаясь проговорил он, опуская глаза.
- Ты издал книгу?! – восторгу Доры не было предела.
…До самого вечера Илья отвечал на нескончаемые вопросы двух влюблённых в него женщин. Наконец ходики на стене пробили полночь, и мама поспешила от стола в комнату Ильи, чтобы ещё раз проверить, всё ли готово ко сну.
- Ты почему не выходишь замуж? – спросил Илья Дору, когда мама вышла.
Дора подсела поближе, прижалась щекой к его плечу и ответила:
- У меня есть ты, и другого пока не надо.
Потянулись столичные будни. Илья все дни где-то пропадал, домой возвращался поздно и не всегда довольный собой. Однажды вечером он сказал матери
- Мне надо уехать.
- Далеко ли, сынок? – мама присела на край дивана и, положив руки на колени, настороженно посмотрела на сына.
- Наверное, да, - отозвался Илья.
- Что значит «наверное»? – переспросила мать.
- Мама, мне трудно объяснить тебе то, что я имею в виду. Я сам себя, если честно, не понимаю. Но знаю одно: мне надо уехать и оказаться там, где ни я, ни меня не ждут. Я устал от самого себя. Пытаюсь зацепиться за собственную необходимость и не могу. Вот я пишу. Говорят, у меня хороший слог. Но ведь писатель – это не словесный жонглёр, это что-то совсем другое. Если кроме правильно выстроенной речи ему нечего сказать миру, он литературный преступник или тупой самовлюблённый фрондёр. У меня внутри клокочет, как штормовая волна, огромное желание писать, писать, писать, и в тоже время все мои замыслы преследует огромная хищная рыба. Как только я вижу в какой-либо ситуации литературный смысл и готов записать его на бумагу, появляется эта тварь, рвёт в клочья все мои представления о будущем тексте и исчезает. Да, мою книгу читают. Мне предложили подать документы в Московский союз писателей, но я с ужасом думаю об этом! Мне страшно набросить на себя мантию профи, перестать сомневаться в себе и начать размеренную жизнь пишущего человека. Я чувствую, что эта красная дорожка в ЦДЛ – соломка, манящая в пропасть. Я должен уехать. Я должен начать стоить себя заново. Вот, мама, такие дела.
Мать мало, что поняла из сказанного Ильёй, но почувствовала сердцем, какая огромная тяжесть легла на плечи её сына. Она поняла, что беззаботная юность её возлюбленного Илюши окончилась безвозвратно, впереди его ждёт трудная непредсказуемая дорога, и что она ничем существенным помочь ему уже не в силах. Илья выпорхнул из гнезда и никогда обратно не вернётся, разве что погостить. Мама тайком смахнула навернувшиеся на глаза слёзы и ответила:
- Поступай, сынок, как знаешь. Я всегда буду рядом, только позови.
Часть 4.
В городе Балтийске, на пересечении улиц Водолазной и Пионерской, в подвале дома №1, за столом из двух старых якорей и подгнившего листа ДСП сидели два неприбранных человека. Во всём остальном они разительно отличались друг от друга. Один был стар, лыс и имел на лице потрёпанную козлиную бородёнку. Однако живые беспокойные глаза выдавали в нём человека особенного и примечательного. Второй был молод, рыжеват, имел небольшую окладистую бороду.
На столе скучала выпитая бутылка путинской водки в окружении местной таранки и лохмотьев копчёной скумбрии. Разбитая наполовину тарелка была завалена горой замусоленных сигаретных бычков и рыбьих костей.
Старик с пристрастием раскатывал на полоски спинку очередной воблы и задумчиво поглядывал на своего молодого визави. Наконец он произнёс:
- Илья, что за тараканы тебя одолели? Ты ищешь себя, а фактически бежишь по собственному следу.
- Это как? – встряхнул головой молодой собеседник.
- А так. Ум твой впереди тебя поспешает. Есть добрые слова: можно весь мир обойти и не увидеть ничего, кроме житейского разнообразия, а можно прожить, как дерево, на одном месте, научиться говорить с ветром и узнать все тайны мира, - старик улыбнулся, - впрочем, и ты тоже прав. Порой на расстоянии видишь себя лучше, чем дома, в гостиной перед зеркалом.
- Дядя Лёш, а вот ты. Почему ты перестал писать? Тебя ж за одну строфу можно в антологию включать. Написать такое и замолчать на двадцать лет? – спросил Илья, перелистывая книгу, аккуратно обёрнутую в журнальный разворот.
- Пойми, дружок, писать для славы – это добровольно подниматься на эшафот. Слава – не дама в пеньюаре, это палач, безжалостная куртизанка. Общение с ней губительно. Флирт со славой – худший удел литератора. А писать для себя, писать, чтобы не сойти с ума – искушение, пожалуй, хужее славы. После десятого авторского листа ты перестаёшь понимать: где ты, а где твой герой! Возникает гадкое ощущение: ты размазал себя по бумаге и стал пуст, как кокон, из которого выпорхнула бабочка. Более того, запомни, жить для себя – это мучительная, затянувшаяся во времени смерть. Я «с вашего позволения» выбрал третий путь и перестал быть литератором. Поверь, Илья, человеком быть гораздо интересней, чем умником от ремесла.
- А может, это малодушие?
- Молодец, в точку! Сколько раз я сам задавал себе этот вопрос. Гордыня – девушка с характером. Хитра, как чёрт. Ох, и досталось мне от неё. Благо, Боженька упас, а то бы смерть! Нам самим с этим зверьём не совладать.
Собеседники замолчали. Молчание нарушил тяжёлый стук где-то наверху. Затем скрипнула незапертая дверь, и на лестнице послышались грузные шаркающие шаги.
- Это Григорий, - улыбнулся старик, - ну, держись, Илья, приближается пристрастный собеседник!
В проёме лестничного марша показалась огромная фигура в поношенном морском кителе без погон. Китель был расстёгнут и болтался из стороны в сторону, будто на ветру. Под кителем плыл по телу довольно свежий полосатый тельник, огибая, как рифы, мощные выступающие формы. Из-под живота, поверх тельняшки поблёскивала начищенная пастой ГОИ офицерская пряжка.
- Полундра! – пробасил Гриша. – Лёша, это кто?
- Это Илья из Москвы.
- Из Москвы?.. – Григорий театрально прогнулся вперёд. – И каким-с, позвольте узнать, пароходом прибыли? Мы – люди западные, у нас тут, видите ли, строго.
- Да я… - начал было Илья. Но старик прервал его, встал из-за стола и шагнул навстречу Григорию.
- Садись, Гриша. Без тебя разговор не швартуется.
Следует сказать, город Балтийск, если «не врёт» Википедия, является самым западным городом новейшей Российской империи. Находится он в Калининградской области на Пиллауском полуострове. Как сюда попал Илья? О, это история!
Помните, наш герой заявил матери «Я должен начать стоить себя заново». То был крик не пописывающего графомана, но реального новорождённого писательского детёныша. Дальше - больше. Сквозь череду случайных знакомств муза-путеводительница привела Илью в Питер и на пару недель задержала своего любимчика в городе на Неве. Четырнадцать дней, не посетив ни один музей Северной столицы, Илья, как сыч, бродил гоголевскими переулками и достоевскими подворотнями. Ночами же (остановился Илья в дешёвом хостеле по наводке какого-то попутчика) он перелистывал Петербургские повести Гоголя и «вынюхивал» в них маршруты будущего дня.
Имея при себе некоторые деньги, заработанные ещё в Хабаровске, Илья на исходе второй недели сел в автобус и отправился в небольшой областной поселок Усть –Луги, откуда, как он узнал из разговоров, ходит паром в загадочную Калининградскую область. Зачем? - спросите вы. Да кто ж его знает. Передвижения Ильи можно сравнить со взмахом гоголевского пера: понесло, так понесло, и если остановится рука – замрёт перо, высохнут чернила, окончится сказ!..
Прибыв в Усть-Лугский порт и взглянув на паром «Петербург», напоминающий огромный океанский лайнер ( по крайней мере, на взгляд коренного сухопутного московита), Илья, не раздумывая, подошёл к кассе и купил билет на ближайший рейс. Причину, по которой он отправляется в Калининград, наш пилигрим объяснить не мог. Только одно он знал твёрдо: впереди его ждёт свободная мысль, а уж каков к ней путь – велика ли разница!
Купив дешёвый разночинный билет на нижнюю пассажирскую палубу, где в каютах нет даже иллюминаторов, Илья двое суток отчаянной качки простоял на палубе, обнимая фальшборт и пополняя воды Балтики рефлекторными извержениями собственного желудка. Пассажиров предупредили: тому, кто боится морской болтанки, лучше на пищу не налегать. Поэтому до самого Балтийска Илья не съел ничего, кроме пары сухарей, и выпил неполную бутылку нарзана. Трёхразовое питание, входившее в стоимость билета, осталось им не востребовано.
Наконец паром «Петербург», покачиваясь на приливной волне, причалил к пирсу славного города Балтийск, и наш герой сошёл с трапа на крепкие бетонные плиты набережной. Присев неподалёку на каменный парапет, он немного пришёл в себя и стал с интересом оглядывать необычную портовую архитектуру. Его поразили огромные краны, похожие на гигантских журавлей. Великое множество больших и малых плавучих посудин скучали на рейде в сталистой акватории порта. «Как великаньи мозги!» - с улыбкой подумал Илья.
- Что, борода, нравится? - хмыкнул чей-то хриплый голос. Голос был похож на добродушный плеск волны о берег.
Илья повернулся и увидел облокотившегося на парапет пожилого потрёпанного человека с высокой залысиной и смешной козлиной бородкой. Вид его напоминал образ Юродивого из Бориса Годунова.
- Нравится.
- То-то. Не с «Петербурга» ль волна занесла?
- С «Петербурга». А вы, как я понимаю, представитель местного материка?
- Да-с. Так сказать, населяю и с особым благорасположением.
- Уж не литератор ли передо мной? – снисходительно улыбнулся Илья. - Изысканный слог, экстравагантный вид и вокруг огромное сталистое море чувств!
- Милый юноша, ваше определение, как поспешно выпущенная в сторону противника стрела, воинственно и неточно одновременно! Перед вами вовсе не тот, о ком вы подумали. Литературное бремя некогда пленило мою плоть, но я, поверьте, сумел вырваться на свободу! Ибо, только в свободном состоянии мы вправе ещё какое-то время существовать в этом мире. Иные смыслы для меня разрушительны или недоступны.
Юноша подошёл к старику и протянул руку.
- Илья.
- Алексей Львович, - старичок выпрямился и чинно наклонил голову, подавая Илье руку, - как я понимаю. Вам, Илья, Калининградская область в новинку? А раз так, предлагаю продолжить беседу чуть ниже уровня моря!
- Это как?
- Пойдёмте, я вам покажу мою дивную постлитературную лабораторию. А вы со своей стороны можете приобрести для лабораторных нужд бутылку водки «Путинка». Итак, ваше резюме?
- Согласен! – улыбнулся Илья. – Крепкое решение.
Часть 5.
Так Илья оказался в гостеприимной «постлитературной пещере», расположенной, судя по крутой подвальной лестнице, действительно ниже уровня моря. Как случилось, что два незнакомых прежде человека с огромной разницей в возрасте почувствовали друг к другу доверие и интерес - ответить не берусь. Не все страницы судьбы, написанные нашей Музой-путеводительницей, мы можем прочитать. Нам порой невнятна её волнистая скоропись. Но чаще всего эта дамочка вдруг перестаёт писать по-русски и щебечет на своём, только ей понятном языке. Попробуй, разбери!
Поэтому, дорогие читатели, не будем терзать себя лишними вопросами, но продолжим наблюдать нашего героя. Тем более, что с появлением морского волка Григория повествование черпнуло не просто ковш ледяной балтийской морзухи, а новую и весьма креативную мизансцену. Уверяю вас!
- Я не один, - хмуро произнёс Григорий и вытащил из внутреннего кармана кителя початую бутылку «Питерской ночи», - прошу прощения, пробка оказалась слабей желания.
Он торжественно подержал бутылку навесу, взглянул на оставшееся количество огненной воды, затем резко повернул бутылку против часовой стрелки и назидательно поставил её в центр стола.
- Качество! Ни одного большого пузыря.
Действительно, резвые маленькие пузырики толпились на поверхности водки, лопались и исчезали.
- Юноша, вы видите это? – Григорий указал кривым волосатым пальцем на пенистую вакханалию.
- А, собственно, что я должен увидеть? – переспросил Илья.
- Дитё! Ну дитё малое! – добродушно хохотнул Гриша.
- Если нет больших пузырей, значит, водка хорошего качества, - пояснил Алексей Львович.
- Я не знал, - смутился Илья, - и вообще, мне, наверное, пора.
- Юноша! – пробасил Григорий. – Вас не научили в школе даже считать. Оглянитесь вокруг себя - нас трое! Мы образуем треугольник, фигуру, наиболее неуязвимую к любому дифференту. И теперь, зная это, вы вновь желаете разрушить наше гармоническое целое?
- Ничего себе Калининградская область. Мне кажется, я попал в атриум мудрецов! – Илья расхохотался.
- Ничего удивительного, - ответил Григорий, - представьте, юноша, центрифугу. На периферии собирается всё существенное, то, что имеет, скажем, удельный вес, а центр пустеет, вроде вашей Москвы. Бывал я в столице. Идёшь и чувствуешь под ногами пропасть, а над пропастью шквальный ветер несёт тебя, куда, зачем? Здесь у нас шторм, так шторм. Стоишь на пирсе и видишь, как волнорезы метрах в ста от тебя бьются с волной. И сам себя волнорезом ощущаешь. А в Москве что? Спрашиваю одного: «Ты чего волосы по петушиному вымазал?». А он мне: «Чувак, ползи черепашкой!». Это я "ползи черепашкой"! Благо, мамка на руке повисла, удержала от греха. До сих пор, как вспомню, - штормит всего и смех разбирает!
- Гришань, видишь ли, какое дело , - Алексей Львович разлил водку в три стакана, - Илья-то наш в литераторы подался.
- Вот нелёгкая! – моряк скорчил недовольную гримасу. – А сюда зачем пожаловал? – над Ильёй навис, как утёс, китель Григория. - Писал бы у себя в Москве, небось, и дом есть, и мамка. Лёш, ты хоть объяснил человеку, что к чему?
Илья встрепенулся и хотел было ответить, но Григорий рукой остановил его:
- Мы с Алексеем дружны лет тридцать, поди, а то и боле. Всякий он тут передо мной гарцевал: и пописывал, и моряком ходил, и бражничал. Одно, парень, тебе скажу: слушай его. Он знает: мудрость мира не в том, чтобы пройти всех дальше и от жизни взять всех больше. Она в другом. Мудрость - это иск к самому себе. На этом пути мы часто спотыкаемся и падаем. Но, поверь, юноша, мне, старому человеку, изъян не в том, что ты оступился невзначай, с кем не бывает, а в том, что поднимаешься не спеша. На моих глазах любезный Алексей Львович высок бывал перед людьми! Литератор он отменный. Но каждый раз срывал с себя благополучные цацки и бежал прочь, куда глаза глядят. И всё начинал сначала. Вот. А теперь слушай главное: я не знаю более счастливого человека, чем Лёша. Да, это трудное счастье, это героическое счастье! Ты не смотри на потрёпанные Лёшкины якоря, они знавали редкие по красоте глубины.
- Гриша, а ты б помог парню, пусть понюхает морского ежа! Подсади на толковый рейс.
- Э-э, нет уж! – взмолился Илья. - Я сюда еле живой доплыл на двух сухарях!
- Погодь, малец, не трави зазря! – оживился Григорий.
«Малец!» - ухмыльнулся про себя Илья, почёсывая упругие буруны окладистой бороды.
- Не туси! - продолжил Григорий. - Давний случай тебе скажу, хошь?
- Хошь! – улыбнулся Илья.
- Ну слушай. - Григорий приосанился, раскурил трубку и продолжил. - Лет сорок назад поступил я юнгой на траулер. Ходили тогда на треску. Так вот, вышел я из Балтийска в свой первый рейс, а море радуется мне, штормит, спасу нет. Чую: хана, всего рвёт, выворачивает. Есть не могу, пить не могу. На второй день упал на нижней палубе, лежу. Представь, Илья, трупом лежу, уж помирать собрался. А эти «морские сволочи» перешагивают через меня и ноль внимания. На третий день под вечер подплывает ко мне боцман, берёт за шиворот и волоком тралит в кладовой трюм. Подтаскивает к бочке с кислой капустой, нагребает полную ухватку (ладонь у него, по-нашему краб, как две моих на расстоянии), и набивает мне капустой рот. А я обессилел, жевать не могу, капуста изо рта вываливается. Так он, молодец, двумя пальцами берёт мою нижнюю челюсть и начинает ею «в меня жевать». Я, чтоб не задохнуться, глотаю, едва не блюю. Затем достаёт из другой бочки мочёную скумбрию, рвёт напополам и частями запихивает мне в рот. Я, как червяк, извиваюсь в его прихватке, хриплю, из глаз слёзы. А он «накормил» меня таким образом, отжал прихватку и уплыл. Лежу, отдышался немного, успокоился, чую, а ведь полегчало. Вдоль стеночки поднялся и побрёл в каюту. Повалился на койку, ровно сутки спал, как убитый. Никто меня не трогал. Проснулся, резвый, как баклан. Жрать хочу – не могу. Помчался на камбуз, а кок смеётся: «Ну что, Гришаня, чай, боцман из тебя моряка вывертил!». С того дня, штиль ли, качка (в каких только переделках быть ни проходилось!), а мне всё одно – лепота и йодистая амброзия! Тот боцман помер давно, а я его до сих пор добрым словом поминаю – моряком меня сделал, не побрезговал.
- Я так, наверное, не смогу, - похрустывая воблой, вздохнул Илья.
- То-то и оно, - Григорий зевнул, - на большое дело нужен большой характер. А где ж его взять?
- Ты лучше пособи, а там парню и карты в руки.
- Да я что, - миролюбиво буркнул Гриша, - зря сидим что ли?
- Вот и договорились.
Алексей Львович встал, перекрестился на икону в углу и, повернувшись к гостям, сказал:
- Друзья, время позднее. Спать!
Часть 6.
Алексей Львович отправился спать за шторку, Григорий расположился на старом диванчике при входе, а Илье достался красивый антикварный сундук. На сундук хозяин предусмотрительно постелил тонкий армейский матрац. Укрылся Илья плетёным ковриком, больше похожим на тростниковую циновку, чем на тряпичное покрывало. Напольный Брегет, житейская реликвия Алексея Львовича, гулко пробил полночь…
Первым поутру проснулся Илья. Он на цыпочках обогнул похрапывающих наставников и поднялся по лестнице на улицу. Прозрачный утренний холодок приятно коснулся кожи. Город ещё спал. Илья вышел на Т-образный перекрёсток и в продолжении Водолазного переулка увидел море. Глядя сквозь коридор домов на маленький фрагмент Балтики, он вдруг почувствовал сладкий привкус личной, не стеснённой обстоятельствами свободы. Почувствовал, как мир вращается вокруг чего-то большого, и это большое сейчас сосредоточилось именно в нём. Мама, Дора, хабаровские заимки, питерские переулки и фонари, Балтика, подвал, где досыпают ночь калининградские мудрецы, всё, что так или иначе сопровождало его в этой жизни, сейчас сконцентрировалось в одну единую плотную массу. И эта масса – его собственное тело! Полифония чувств вскружила голову. Илья с шага перешёл на бег и помчался по Водолазному переулку к морю.
Подбежав к пирсу, он перемахнул парапет ограждения и, скользя по покатым спинам береговых валунов, подобрался к воде. В это время огромная волна поднялась над морем и обрушила на берег тонны пенистой морской хляби. Илью развернуло и, как пёрышко, подбросило вверх. Гребень волны метнулся за парапет и выкатил Илью на набережную. Вода подалась назад, точно всасываемая в огромную балтийскую воронку. Мокрый до нитки, оглушённый рёвом стихии, Илья едва успел отползти в сторону, как новое пенистое чудовище поглотило каменный пирс вместе с парапетом. Немного придя в себя, Илья посмотрел поверх волны вдаль на клокочущие волнорезы. «Каково им там?"
– Эх, была ни была!.. - мелькнула воспалённая мысль.
Он ринулся к парапету, ухватился за чугунное кольцо ограждения и грозно расхохотался в лицо набегающей волне:
- Да здравствуют волнорезы!