Краснокирпичную школу Чаки с его домом соединяли пять чередующихся, коротких и длинных, рельсовых перегонов с четырьмя «чужими» остановками между ними.
На пятой, «своей», он после школы выходил каждый день с понедельника по пятницу.
Дальше, сделав «вдох-выдох» лязгающими дверьми и подтянув кверху тормозные штанги, тра-Н-вай № 6, кренясь и высекая желтинки «свистящих» искр из-под массивных колес, уходил за поворот без него.
Когда-то взрослых нежила детская манера Чаки произносить слово «траМвай» через «Н». Особых причин менять ее спустя тринадцать лет не было.
Сегодня вожатым был Кирк. Солидная разница в возрасте и тот факт, что виделись они с Чаки редко — только на маршруте и только в пути — не помешали им стать приятелями.
Тем более, их объединяло правило однажды придуманной и предложенной Чаки игры: если ему выпадали две поездки подряд в школу и домой (или наоборот) на траНвае Кирка — это к удаче для обоих!
Приветственно кивнув Чаки, Кирк гаркнул в глубину вагона: «Побистрэвайтэ там!» Он привычно просил уважаемых пассажиров не задерживать высадку-посадку.
За Чаки в вагон, затянувшись «на дорожку» и неряшливо стряхивая на подножку папиросный пепел, влезал Дулик. Шут всего квартала. С утра борясь с «сушняком» в горле, он «продолжительно» встретил наступающий день желтым бутылочным, разочаровавшим его пеной пивом, а теперь спешил к друзьям, чтобы допоздна провожать день обещанным ими домашним белым вином.
Дулик изо всех сил старался выглядеть уверенным в движениях трезвым человеком. Получалось плохо. Знающий его в большинстве траНвайный люд замер в ожидании знаменитой антрeпризы и он, наслаждаясь, чуть пожил заслуженным вниманием.
— Наша следующая остановка (торжественная пауза): эН-Ка-Вэ-Дэ!
До переезда по личным обстоятельствам (вспыхнувшая ненадолго любовь) в город Чаки Дулик жил в Нальчике и работал там водителем какого-то наземного транспорта, по маршруту которого и был расположен местный НКВД — Нальчикский кожно-венерологический диспансер.
Участники антрепризы шумно, как и полагается в траНвае, вступали в игру. Каждый со своей ничего не значащей репликой : «про» Дулика, пиво, НКВД, которого, вроде, больше нет и интимные болезни, которые никуда не делись.
ТраНвай тронулся, пассажиры: знакомые и незнакомые ,по обыкновению, разговорились между собой. Кто о чем:
О пуговичке сарафана когда-то юной прабабушки, закатившейся за древний комод и обнаруженной внуком спустя сто лет. Он держит ее в руках, но, как и все, не зная, что делать с обнаруженным звеном времени, совестливо, неблагородно кладет (не бросает!) находку в мусор.
Об особом тепле тела женщины, успокаивающей своего мужчину, до крика напуганного ночным приснившимся кошмаром.
О заборах частных домов вдоль неказистого берега, за которыми в пахнущих пресной речной водой разговорах невидимые собеседники с неслыханной откровенностью, невольно делятся тайными мыслями со случайным бесцельно подслушивающим их незнакомцем.
Об окончательном унынии, в которое с утра ввергает открытый, без вещей, шкаф в пустеющем, «распродаваемом» из-за долгов, некогда звонком доме, дожившем до странного состояния, сочетающего пульсирующие обречение и надежду.
О чуткой любви (в конце-то концов!) воспитанных дочерей к родному, обильно потеющему даже во время неспешной прогулки по невысоким загородным холмам, отцу, к которому они вежливо обращаются только «на Вы»:
- Папа, идите первым! Вдруг, там обрыв…
Кирк, утюжа взглядом стальные до блеска рельсы и сражаясь с управлением колесных пар на кривых участках пути, из пирамидки открытой кабины вожатого громко рассказал Чаки и Дулику о своем конфликте с мастером ремонтной бригады, втравившим его, тихого семейного человека, в горячий, с матом «вслух» и рукоприкладством «по роже», конфликт.
В дорожном грохоте и вагонном гаме Чаки с Дуликом уважительно слушали напрягавшего лицевые мышцы Кирка, сумевшего по – бардовски с надрывом, рифмуя короткие слова, передать суть события и дать меткую характеристику оппоненту-злодею.
Дулик, в свою очередь, пожаловался на голубей, «совсем страх потерявших». Сегодня он вышел в якобы свежей рубашке навыпуск, а тут смотрите — «кап-кап сверху», две метки помета. Они, конечно, не так заметны, рубашка-то «в горошек», но…Кирк голосом кого-то из своих далеких предков поделился знанием: «Хорошая примета, гавно голубей — это к деньгам!»
ТраНвай шел вдоль малоэтажных домов с дряхлыми балкончиками, которые свисали со стен, как разноцветные, набитые всячиной карманы, нашитые на старый и не очень опрятный фартук. Отдельные гордящиеся своей очевидной и опасной древностью фасады этих домов как бы «с вызовом» настаивали: «Короче, мы не намного моложе развалин Рима, эсли что!»
Жизнь в этих домах хорошо была знакома Чаки. Ее течение, то карнавально-праздничное, то трагически-яростное, то клинически-равнодушное, приносило сюда и уносило отсюда разных людей.
Чаки, как получалось, пытался разобраться в них — многословных и молчаливых. Чаще по - южному говорливых… Они могли гнусно лицемерить, долго «втайне» ненавидеть и вдруг (paradoxum) оказаться рядом в тяжелую минуту. В Гуджарати этот феномен назывался «стать в плечо».
Упрощая для Чаки, «правильного», хоть и отличника, пацана, представление об окружающих, Титак — авторитетный друг и «просто так» покровитель — объяснял ему: «Люди бывают двух мастей: красной и черной. Черная — правильная. ! Ты пониаль?» Чаки отвечал, что «пониаль», но чувствовал : все не так двусложно.
Не делясь ни с кем, он отмечал, что заберет с собой как «сувениры» памяти, когда обязательно уедет «отсюдова». И не куда-нибудь, а туда, где он и его красавица — подруга будут беспечно, «авоэ!», мчаться краем земли на Aston Martin DB5, 1963 года выпуска, цвет silver birsh, салон — кожа.На ходу любимая (надо только немного повзрослеть и придёт «именно та женщина, какую ты хотел»*) станет угощать такого уверенного за рулем Чаки полным афродизиаков имбирным печеньем, приготовленным по старинному рецепту ее любимой тётушки родом, конечно же, из Швеции.
Ветер, осыпая их брызгами, приправленных щепоткой морской соли, будет рваться навстречу и, задираясь, — «det ar jag, det ar jag»** — показывать Чаки, вызывая у того ревность, как и он замирает от восторга в локонах ее золотистых волос.
Мечта — любая — место зарождения не выбирает : траНвай, так траНвай!
На первой «чужой» остановке траНвай Чаки встречали однообразно хмурые пассажиры, уже с подножки пожаловавшиеся на жестокое … недосыпание.
Утверждая, что прошедшая ночь была самой ужасной в их жизни, они рассказали, как почти до утра заходился сверлящим криком их сосед Аур, зрелый муж в свободных черных трусах и желтоватой майке, с тяжело провисшим брюхом, похожий обличьем то ли на бегемота, то ли на нечистое, ощетинившееся бакенбардами «существо», из какого-нибудь лихого средневекового бестиария:«Exorcizamus te, omnis immundus spiritus…» и так далее.Короче, Amen!
Короче, неугомонный Аур без устали орал всю ночь на жену Тэту:
- Зарезать или задушить?
Та смотрела на убористые строки его размашистых бакенбард, линялые красные носки (Аура - технического сотрудника местного театра, отличала особая артистическая манерность в акссесуарах) и как защитное заклинание, переданное ей по наследственной женской линии, утверждавшей, что оно спасает от насильников, однообразно, не ограничивая себя в количестве повторов, в ответ визжала:
- Джиути! Упрямец!
- Брикви! Грубиян!
- Штэри! Глупец!
Аур, отец пятерых, истошно ревущих в ночи детей, зачатых каждый раз после очередного громкого скандала, неумолимо продолжал требовать от нее добровольно выбрать один из гуманно предлагаемых им двух видов смертной казни:
- Зарезать или задушить?
Выяснилось, «грех» жены заключался в коварном невыполнении настойчивой просьбы мужа, напомнить ему уже прошедшим утром, чтобы он не забыл, приняв печальное выражение лица к 19.00 часам, окаменев, постоять перед гробом, на панихиде одной почтенной родственницы. По «его линии». К которой «она-мать-её» без должного уважения ДЕМОНстративно пренебрежительно относилась на протяжении всей их совместной жизни…
- Зарезать или задушить?
На рассвете изнуряющий крик Аура вывел из себя даже доброго пасечника Эпименио, известного своей страстью не только к меду, но и к чуднОму содержанию круглый год в одинокой квартире плотно наряженными, охваченными электрическими гирляндами, искусственно зеленых, многочисленных новогодних елок.
- Аур! Определись, наконец, и убей её как-нибудь! И ты успокоишься, и мы немного поспим.
Пасечник твёрдо знал, что тот ни на что «такое» не решится. Как и все пять предыдущих раз, когда Тэта жестоко также в чем-то провинилась.
«Но, вдруг в Ауре проснется совесть?» - грустно шушукался он со своими пышными елками. Те, разделяя надежду пасечника, светились в ответ, слабо отражаясь в его измученных бессонницей последних лет глазах под кустистыми седыми бровями.
А за окном медленно - ход времени все-таки явен – наливалось медовым цветом солнце раннего утра, которое под по-женски белой липой нашло раскатанный в пыли трепанный, битый кожаный мяч-шар, забытый мальчишками меж собой дразнившими толстушку Тэту: «Эй, батон-конфета!»
Она же, распустив волосы, немолодая, полуобнаженная и податливая, к этому времени уже как-то мягко, бархатистым, проникновенным голосом, с длительными паузами и посторонними звуками-шуршаниями, постанывая, почти шептала свое, видимо, подействовавшее на резко умолкшего, переупрямленного, Аура «фамильное» заклинание:
- Джиути…О, брикви…Ах, штэри…
Ко второй «чужой» остановке траНвай пошел вдоль нескольких «особых», как бы врытых в землю, домов с полуподвальными жилыми квартирами, за счет высоты которых хорошо просматриваемые окна квартир следующего этажа неожиданно приходились вровень с траНвайными.
В мареве кухоньки металась домохозяйка, заботливая мать - Потола.
Ее верхняя одежда раз и навсегда пропахла специями знаменитого рагу из тушеных овощей — аджапсандали. Она торопливо управлялась с обильным ужином на всю огромную в своей ненасытности семью, в которой и самый младший, низкорослый даже для своего двенадцатилетнего возраста, сын, страдая от значительного лишнего веса, носил почти «квадратные брюки». Как два его брата. И их отец.
Потола — музыкант, смирившийся с профессиональной несостоятельностью, и женщина, сохранившая печальную самоиронию, свою семью, когда та была в полном сборе, называла «Могучей кучкой». Точно не в честь известного содружества композиторов 19 века.
Однажды на улице Чаки услышал ее усталый ответ на чей-то дежурный, «на бегу», вопрос:
— Как ты, Потола?
— Э, живу в никуда… Тональность — «ля минор».
Чаки очень хотел учиться музыке. Потола с сочувствием объясняла ему, что без инструмента дома это невозможно. В ее доме к инструменту — черному пианино «R. G;rs & Kallmann» — никто не подходил.
Ближе к третьей «чужой» остановке траНвай шел по улице к особому для Чаки месту.
В спальне студентки Дики маняще горел видимый и летним днем зеленый свет. Белые, полупрозрачные, с крупной ритмичной сеткой занавеси хуже одной замочной скважины защищали прелестницу-хозяйку от предсказуемого мужского любопытства.
Как-то вечером Чаки намеренно вышел из вагона, чтобы в темноте распластаться по фасаду «почти римской» стены и незамеченным лазутчиком заглянуть в окно.
Дика, испытывая терпение зеркала, примеряла «на выбор» то одно, то другое платье.
Она явно готовилась к выходу. Может быть, кто-то, кто сейчас распределяет деньги на «цветы» и «кино», а время — «на дорогу» и поздний — ах, нет! — распаляющий поцелуй осмелился пригласить ее (и она многообещающе согласилась!) на «поэмани» - свидание, как красиво, нараспев, называли свидание, по обе стороны от рельсовых путей там, где жил Чаки.
В тот вечер Чаки точно знал то важное, о чем тот «кто-то» сможет только догадываться: на Дике будут телесного цвета чулки. Не колготки.
Четвертая «чужая» остановка.
Она располагалась точно напротив дома с маленькой гранитной памятной табличкой с именем какого-то «выдающегося революционера», который жил здесь «с такого-то по 1937 год».
Но главным и более известным было то, что «здесь», в пенале парадного подъезда дома, под тяжелой металлической лестницей с мраморно белеющими ступенями, по которым когда-то «вверх-вниз» ходил революционер, прижилась огороженная фанерным листом, окрашенным в неизвестный цвет, крошечная, в одно ветхое, задрипанное частное кресло, парикмахерская дяди Каро .
Он обычно поджидал клиентов (если не спал в своем кресле) на улице и первым делом, входя в подъезд, вновь и вновь демонстрировал знание богословского языка Святого Престола, в тысячный раз разъясняя смысл выложенного еще до Октябрьской революции 1917 года на плиточном поле латинского приветствия: «Salve!» «Мир входящему!»
При этом, голову дядя Каро поворачивал в сторону, в которой через две остановки находилась русская православная Церковь Святого Александра Невского.
Всякий раз оценивая однообразные познания дяди Каро редкие посетители все таки старались выглядеть в этот момент людьми, только что пережившими катарсис.
Когда ему исполнилось пятьдесят лет и один день, он, заядлый курильщик, сквозь шторм никотинового кашля иронично бодрил своих клиентов тогда еще работая в большой освещенной парикмахерской на Витринном проспекте внезапно открывшейся ему истиной: « Балик-джан, трудно только первые полвека!» Подразумевалось, что «вторые, а главное последующие» по-полвека будут невообразимо легкими.
Сейчас сильно постаревший дядя Каро чаще повторял, что "жить надо рядом с теми, кого любишь, чтобы не стареть рядом с теми, кого ненавидишь". Некоторые его одногодки-«слушатели» при этом задумчиво смолкали.
Чаки привык стричься у дяди Каро. Тот, несмотря на безыскусность мальчишеской стрижки, вновь и вновь обещал сделать ее такой же красивой, как "большое зеркало нашего универмага".
На пятой, «своей», остановке Чаки попрощался с Кирком и Дуликом: «Каргат!-Счастливо!» И вышел.
Дома бабушка Чаки разговаривала со своим курдским богом. Она доверительно обращалась к нему по имени Ходэ и не забывала благодарить за хорошие оценки внука.
Бабушка и без того маленькая и невидимая, обратилась вместе с самим богом в тишину, когда Чаки сообщил им обоим: «Завтра — контрольная. Надо подготовиться».
Слова «контрольная» или «книга», как и любые другие действия и предметы, связанные с образованием, вызывали у нее, безграмотной с детства, искреннее благоговение. Чаки это знал и, когда нуждался в карманных деньгах, случалось открыто врал: «Бабуля, деньги дашь? Книги купить надо». Она ни разу не сказала «нет».
Когда, отзанимавшись, он позже вышел на улицу, то встретил соседа — фронтовика Петра Б. Одинокий, он был известен тем, что отказывался ходить на «Уроки мужества», которые каждый год, 23 февраля, в официальный день создания Красной Армии, проводили в том числе и в школе Чаки. За что был осуждаем носящим широкие галстуки районным партактивом, которому Петр Б. портил статистику охвата вниманием граждан-участников войны с нацистской Германией, вовлеченных в дело воспитания подрастающей молодежи.
Проходя по коммунальному балкону, Чаки часто видел в открытое окно Петра Б., грозно нависающим над трофейным, с ранами на металлическом черном корпусе немецким армейским биноклем. Между ним и Петром Б., как казалось Чаки, была какая-то незримая, невыговоренная связь. Бинокль тяжело вжимался в нестираную скатерть. В его больших опущенных книзу окулярах многоточием отражались сухие катышки черного хлеба.
Сосед, сославшись на плохое самочувствие, попросил Чаки, чтобы тот завтра после школы «в дружбу» за несколько «ходок» сдал собранные, смирно застоявшиеся у него на балконе пустые — из-под молока, минеральной воды и вина — бутылки в «Пункт приема стеклотары».
— Оставишь себе немного деньжат. На книги!
Налитые рассветом лучи, собираясь над городом в связки, как метлами, вместе с хмурыми дворниками вычищали с сонных улиц разбросанные молодой осенью тени и мусор, притопленный моросью короткого ночного дождя.
- Хышт - хышт. Хышт - хышт.
Дворники попеременно затягивались то согревающей папиросой, то без стеснения в стылую темноту долгим ревущим зевком из-под густых, «шалашиком», усов.
И снова клали метлой мокрые стежки по земле: вправо — хышт, влево — хышт.
Выйдет солнце — город встретит его умытым и опрятным.
Каменные полуподземные печи щедро задышали горячим ароматом новоиспеченных хлебов, придающих вкус началу жизни нового дня.
Улица вслушивалась в запах подсыхающего дерева подоконников и неспешащих распахнуться рам. Облупленных и неказистых.
Поблескивая фронтальными окнами подтягивался к остановке Чаки утренний бодрый траНвай.
Чаки в ожидании счастливой случайности вглядывался в силуэт вожатого, все увереннее угадывая в нем Кирка.
Невидимый в листьях ветвистого платана голубь спросонья отпустил Чаки — «кап-кап сверху» — две метки помета.
День, кажется, обещал принести удачу. И деньги.
---
*«Дневники и письма» Мунк.Э
**det ar jag, det ar jag — это я, это я ( швед.яз .)