Роман, каких тысячи Глава8

               
               

    -  Рыжий  бык  бежит!  Рыжий  бык  бежит!  - выскочив  из-под  одеяла,  в  пижамке, босиком,  мчалась  на  него,  низко  нагнув  лобастую голову  с  рожками  из  указательных  пальцев.
-  Ой-ой!  Караул!  Спасайся,  кто  может!  Всю  грудь  продырявили!  - валился  он  на  кровать, заслоняясь  подушкой. Она  вырывалась  из  его  объятий,  отбегала   и  снова  нападала.  -  Рыжий  бык  бежит!  Рыжий  бык  бежит!  - и  не  держалась   на  ногах  от  хохота.
-  Ой!  Башку  проломили! Кто  хозяин  этой  животины  взбесившейся?  Вот  я  на  него  в  суд  подам!
-  Не  подашь.
-  Еще  как  подам.  Насидится  он  голубчик  в  тюрьме,  а  быка  его  свирепого  на  цепь  и  в  зоопарк.
-  А  у  него  нет  хозяина,  -  Дарья  развела  руками,  на  ходу  придумывая  объяснение. -  Нету. Он  дикий  бык,  не  домашний.
-  Деточка,  а  вам  не  кажется,  что  вам  давно  пора  спать, десять  часов  уже.
-  Лягу  при  одном  условии, - грозно  нахмурил  брови ребеночек.
-  Интересно,  при  каком?
-  Ты  расскажешь  про  Маугли.
-  По  рукам. Но  только  одну  историю,  на  выбор.
-  Как  его  утащили  обезьяны, -  послушная  девочка,  она  мигом  забралась  к  себе  под  одеяло  и  приготовилась  слушать,  сосредоточенно  затихнув.
-  Хитрюга, самую  длинную  выбрала,- вздохнул  он  и,  лежа  на  своей  койке, стал  рассказывать. Через  каждые  пять  минут   замолкал,  проверяя  не  спит  ли  она  уже, но  она  выслушала  все  до  конца  и  уже  потом  сразу  заснула.
    Закончив  прибирать  номер, Лена  погасила  свет  и  тихо  присела  к  нему на  край  кровати. На  фоне  окна,  в полумраке, ее  фигура  в  коричневом  шелковом  халате  приобрела  очертания  монолитной  тени.
-  А  ты  говоришь,  что  она  избалованная  и  сердишься  на  нее,  а  она  вовсе  не  избалованная.  Это  чудо,  а  не  ребенок.  Я  первый  раз  вижу,  чтоб  ребенок  так  любил  своих  родителей.  Чем  мы  заслужили  это?
-  Ей  просто  надоели  бабки  и  дедки,  а  нас  она  видит  реже,  чем  их. А  вообще  это  естественно,  что  ребенок  любит  своих  родителей.
-  Если  живет  вместе  с  ними…  Что  говорить,  я  своими  руками  погубила  свое  счастье.  Но  тебя  это  тоже  устраивало.
-  Ты  о  чем?
-  Тебе  тогда  не  надо  было  слушать  меня,  а  сказать  нет,  и  забрать  нас  из  роддома  домой,  на  Дюкло.
-  Ты  боялась,  что  одна  не  справишься, как  я  мог  в  это  вмешиваться?  Тут  решает  женщина.
-  Было  бы  лучше,  если  б   она  ходила  в  детский  сад  и  вставала  ни  свет  ни  заря,  постоянно  болела?
-  Нет. Я  так  не  считаю.
-  Не  сердись  на  меня. Я  знаю,  что  сама   виновата.
-  Я  не  сержусь.
    Он  смотрел  на  нее  в  темноте  и  боялся,  что  сумерки  комнаты  подтолкнут  его  к  признанию,  что  сейчас  губы  его  разожмутся  и  произнесут:  «Я  люблю  другую  женщину»,  и  все  ее  подозрения  станут  конечной  правдой  без  надежды,  а  ему  хоть  на  одну  секунду  станет  покойно. И  он  теперь  не  без  вести  пропавший,  а  похоронен  тогда-то  и  там-то.  .  Он  вспомнил,  как Лена застукала его  с  Н…   Сказав  Лене,  что  чертовски  устал  после  суток,  просто  валится  с  ног  и  не  хочет  ждать  целый  час,  пока  она  освободиться,  чтоб  вместе  ехать  домой, он  зашел  в  приемный  и  вместе  с  Н. они  пошли  в  кулинарию  напротив  больницы  выпить  кофе. Пока  они  сидели  за  столиком,  в  кулинарию  зашла  Лена,  она  хотела  купить  что-нибудь  к  дому  на  обед…
-  Я  думала,  что  ты  уже  к  дому  подъезжаешь,    -  сказала  она,  не  скрывая  своего  презрения  к  возникшей  ситуации.
    У  ее  отца  в  кабинете  на  книжной  полке  стоит  ее  фотография, где  ей  двенадцать  лет  -  в  школьном  черном  переднике, с  косами, с безотчетно-широко  обнажавшей  зубы, безудержно  счастливой  улыбкой, обращенной  в  будущую  самостоятельную  жизнь,  где  просто  немыслимы  ложь,  полость,  предательство…  Мешает  ему  сейчас  эта  фотография. Многое  сейчас  мешает  его  губам  разжаться. Недавно,  в  предотъездной  спешке  Лена  попросила  его  найти  телефон  своей  тетки,  жившей  в  Пушкине. Листая  ее  записную  книжку,  он  наткнулся  на  свою  фамилию  и  тогдашний  свой  телефон. Старая  запись  была  сделана  карандашом,  а  не  чернилами,  как  все  остальные  в  книжке. 
«  Не  понимаешь -   почему?…После  нашей  встречи  я  была  уверена,  что  ты  меня  вскоре бросишь,  что  мое  счастье  недолгое,  и  я  бы  стерла  твой  номер,  чтоб  не  иметь  искушения  позвонить,  стерла  бы  тебя  из  памяти».  Восемь  лет  этой  карандашной  записи,  и  она  тоже  мешает  ему  сейчас.
- Давай  на  будущий  год  поедем  в  отпуск  в  Одессу,  раз  тебе  там  так  понравилось. Наверное,  можно  будет  достать  путевки… Что  ты  молчишь?
-  Не  знаю…До  будущего  года  еще  надо  дожить.
- Понятно. Ты,  верно, не  собираешься  проводить  с  нами  отпуск  в  следующем  году.  Тебе  чаю  налить?
-  Не  надо.
-  Тогда  я  ложусь  спать.  Никому  я  не  нужна.  Спокойной  ночи,  -  и  она  чмокнула  его  в  щеку.
    Он  вышел  на  балкон  покурить. Уже  стемнело,  в  саду  горели  фонари,  и  листья  тополей  в  их  свете  казались  черными.  Где  -то  звучала  танцевальная  музыка. Внизу,  по  дорожке  вдоль  ограды  из  рабиц - сетки  прошел  плотный  мужчина  в  полосатой  рубашке  с  короткими  рукавами, навыпуск. Он  вел  под  руку  даму  в  красном  кримпленовом  костюме. Они  куда-то  спешили, может  быть,    на  танцы. Женщина  говорила  громко  и  свободно. Мужчина,  смотревший  на  нее  сверху  вниз,  был  доволен  и   весел,   и  ,  видимо,  полон  сладостных  предчувствий.
    К  вечеру  ветер  стих,  и  сейчас  было,  пожалуй,  даже  теплее,  чем  днем,  когда  он  решил  искупаться  перед  ужином. Море,  переняв  серый  цвет  неба, было  неприветливым  и  равнодушно  гоняло  будничные  барашки,  и  будто  само  недоумевало,  что  за  удовольствие  купаться  в  такую  погоду?  А  он, привыкнув  к  температуре, разохотился  и  долго  не  вылезал  из  воды.  Он  был  один  в  море,  если  не  считать  чаек,  покачивающихся  на  волнах  там,  где  были  воткнуты  вехи.  Его  радовало  это  его   одиночество  на  волнах.   . Как  там  у  Важи  Пшавела… «Зачем  явился  в  мир  я  человеком,  зачем  дождем  я  не  пролился  весь?» Он  не  хотел  быть  человеком, ему  наскучило  быть  человеком,  он  устал  быть  им.  Надо  менять  воплощение  жизни, и  он  готов  обменяться  существом  с  китом,  тюленем  или  дельфином. Ему  хорошо  в  море  и  он  умеет  находить  радость  в  его  тяжелой  воде,  в  сверкании  брызг. И  у  него  только  одна  просьба,  только  одна -  чтоб  она  осталась  после  превращения  одного  с  ним  вида.  Море  и  небо,  примите  нас,  уставших  быть  человеками,  ибо  невыносима  стала для  нас  суета  его.  Когда  же  решили  вы,  грешные, отречься  от  своих?  Когда  узнали,  что  любовь  выше  человека  и  не  годятся  для  нее  человеческие  законы.  Немы  станете  вы. Любви  не  нужна  человеческая  речь.  Холодно  и  страшно  в  пучине  морской.  Вдвоем  мы  будем…
    Когда  продрогший  вылезал  из  воды,   увидел,  как  от  лодочной  станции  направляется  к  нему  пожилой  служитель  в  телогрейке.
-  Вижу,  вы  все  равно  купаетесь…  А  я  днем  собирал  буи  -  ну,  на  зиму  положено  снимать, да  один  просмотрел.  Сделайте  одолжение,  а?  - и  протянул  сапожный  нож,  остро  заточенное  ,  широкое  лезвие,  обмотанное черной  изолентой.
    Он  снова  зашел  в  воду  и саженками  поплыл  к  буйку,  энергично  работая  руками,  чтоб  не  чувствовать  холода,  с  каждым  гребком  всаживая  нож  в  море -  сам  не  желая  того.  С  трудом  рассек  по  водой  толстую  веревку  и  не  рассчитал  длину  отрезка, чтоб  удобно  было  тащить  за  собой  буй -  отрезал  слишком  коротко. Буй  оказался  тяжелым,  и  волны  не  давали  толкать  его  впереди  себя,  мотая  из  стороны  в  сторону.  Кожа  давно  покрылась  мурашками,  он  чувствовал,  как  противно  тяжелеют  слабеющие  мышцы  и  на  какое-то  мгновение   показалось,  что  буй  относит  его  от  берега.  И  никак  невозможно  было  бросить  этот  дурацкий,  выкрашенный  суриком,  обросший  снизу  склизкими  водорослями,  железный  поплавок…избавиться  от  него.