63. Бандероль
31 августа 96г.
Москва
Привет, Вилл!
Я вернулась из отпуска, работы море, но не Черное. Решили отдохнуть, возможно, последний раз вместе. Смотреть, как подростки ныряют с затонувших кораблей, мне было жутко. Конечно, парень вырос, под юбкой не удержишь. Совсем немного и окончит школу. Технарь – в пику мне, наверное.
Скопилось хлопот с беготней по жилищным делам, отложенных на осень. Пресловутый квартирный вопрос. Решаю-решаю и дальше бодаться буду. Иногда я бываю крайне упрямой, хоть меня все уговаривают плюнуть на это дело, вроде ныне все только продается. Бюрократическую машину завела, раскручивается долго, но катится. Куда-нибудь прикатится с отслеживанием поправок в законах. Азартный игрок во мне пропал, но не те времена.
Надеюсь, вы не решили отдать дочку в школу? Еще годик надо подрасти. Впрочем, Вы сами это знаете. Я все забываю о Вашем учительстве.
Неужели договор о прекращении огня подписан?! Правда-правда?! Теперь надеюсь, что письма будут доходить к Вам, все наладится.
По возможности напишу более лиричное послание, а не отчет послеотпускной. После сдачи номера, сам понимаешь… Отправляла письма из Феодосии, думаю, пропали… Фотки скину по «мылу», по мере доступа к почте и сканеру рекламистов.
Целую, всегда с тобой.
Твоя Лючи Ламм
***
Город ЭнСК
10 ноября 1996 года
Доброй ночи, Лючи…
Смотрел новости: взрыв на кладбище…
Могу только догадываться, что у вас и как. Если до конца этого года ничего не получится, то не удивляйся, если я появлюсь на пороге твоего сна. Обыкновенное чудо любви дает еще и возможность телепатического общения, души во сне общаются. Наутро можно проверить, кто и что говорил, совпадет слово в слово.
Кстати, Мадам, ежели получится, отыщите журнал «Вопросы философии» № 10, там статья «Судьба бытия», в коей кроме множества полезных глав есть отрывок – «Искусство – как сфера метафизики» (или наоборот).
Дома по-прежнему. Сначала лучше, потом хуже-хуже-хуже. Спокойствия не будет никогда. Цифра 37 означает для меня не конец, но старость. Просто к этому возрасту я остался ни с чем. Все лучшее предано, поделено и продано. Остается стыдиться самого себя. Затянувшаяся теплейшая осень завершилась холодом, слякотью, серостью, очередной житейской мерзостью…
***
А теперь посмотри на мой портрет, да-да, твоей работы! Да! Я не теряю надежды, потому что знаю себе цену. Просто очень трудно жить на чужбине, зарабатывать шаржами, содержать больную и ребенка, сочинять нечто и думать, думать о материальном (счетах, кредитках, деньгах). Нищета изматывает, когда не один. Страшно хочу домой, тайно коплю на билеты. Чертовски рад, что у тебя все в порядке (с этого хотел начать письмо), помни, я сказал тебе на прощание, что нужно очень долго готовить себя к жизни иной. Мы не готовы. Поэтому, еще много раз свидимся в мире этом.
И к слову о бренности бытия. Мне предложили написать своего рода посвящения к твоим портретам, готовится переиздание каталога моих работ на французском. С языком я в ладу, грамматику поправят, если эти тексты все-таки увидят свет и как-то перекочуют в Россию в кривых толкованиях, просьба никак не реагировать.
Видишь, продолжаю быть в роли сердобольного бывшесоветского художника.
Это вымысел, Мадам…
а ты живая, чувственная, недосягаемая для сплетен. Я негодяй позволяю тебе, нецелованной, прозябать где-то на задворках мирозданья без меня. Я сокрушаюсь, что ты так и не рискнула приехать ко мне с сыном, мне часто снится, что я рисую тебя – кормящую мамочку: чуть встрепанные волосы подсвечены солнцем, младенец серьезно трудится – мнет грудь и смотрит на меня, а ты чуть выше мольберта – в заоблачные выси наших фантазий.
***
Мадам, я уже не отделяю вымысла от прозы жизни. Все сливается воедино. Или это уже привычка олитературивать послания к Вам. Но мне комфортно в шкуре художника более, нежели в своей.
Знаете, Мадам, Ваш голос целебный и всегда приходит на помощь. Разумеется, я беспокоюсь всегда. Страшно представить объявленную месть столице. Не исчезай, Лючи, не исчезай…
Я так странно люблю тебя. Странно-страстно и безнадежно. Иногда себе не верю, перечитывая написанное. Но ты почему-то веришь мне – нам… юным и бесшабашным.
Всегда с тобой, т.Виллиам
***
Я приуныл и слегка успокоился. Сложности с квартирным вопросом – только через додумывание, реконструкцию, трещины расползались по моему воображению, сказать, что я ничего не понял, было бы натяжкой, просто здесь все иначе.
Какие деньги – такое и жилье, нет денег – улица. Все гораздо проще. Но это Москва… У меня пора здоровой активности, покоя и согласия. Старательно избегая слов, я погружаюсь в молчание - веселое, разное. Трудно без путешествий. Жаловаться не приходится, пока не на что путешествовать (чтобы не сказать – некуда). Посылаемый опус – декабрьский, уже в этом году опубликованный, хотя провален финал и не только он. Обожаю беспардонную братию на бульварах и набережных, я в своей среде – как на Арбате. Туристочки с облупленными носами, красными плечами – портретики. Пишу в древнеримской манере (от Теренция Варрена до Петрония), пишу уже месяц-полтора.
Дописал бы, если бы побывал на месте действия… Не побывал. Помогает Дон Хуан напоминанием – не относиться к себе слишком серьезно. Можно написать уйму вздора и внезапно поразиться своему идиотизму. Без ужаса. Без отчаяния. Улыбчиво. Молчание – тень слов. И ничего не писать, ничего не делать, учить алфавит с малышкой, ей давно пора в школу. И у тебя все идет правильно – гармонично. Буднично. В рутине и спокойствии великая созидающая – восстанавливающая из праха сила. Будем мудры.
Посидеть в тени. Страха вообще не должно быть. Тем более весной, которой здесь и не было. Сразу лето. Весьма чувственное время года. В начале четвертого утра под моими окнами каждый раз цокают каблучки. Тайна женского рода. Торопливая походка, иногда бег. Большая медведица наконец улеглась на привычное (для меня) место. Я нетороплив.
Это уже следующая ночь. Каждую ночь я другой, только перо и чернила те же. В этом году я написал одно стихотворение, пришлю, если смогу заменить одну строчку. Некий странник приходит к женщине, отмечает, как чудесно она похорошела, а она его не знает. Не - не узнает, а не знает. Дальнейшая беседа с определением общих знакомых и событий заканчивается печальным пониманием гостя: что-то случилось со временем и до дня их знакомства еще долгих пять лет. Печаль его переходит в ужас, когда выйдя из дома, он вспоминает, что пять лет назад эта женщина жила в другом городе и не могла представить себе, что окажется когда-нибудь в его доме в роли покинутой возлюбленной.
Такая вот киноистория. Диалоги несущественны. Что-то знакомое? Да? Спокойной ночи.
***
Мадам!
Звучит старая мелодия моего ухода, а я все еще люблю Вас. Вальс звучит, титры неразборчиво. Бандероль с письмом отправлена, долго копил. Я меня очередное сумасшествие. Каждая последующая весна… Так и оказалось.
Она осталась живой. Я многажды мертв. Дочку забрали ее родители, нам не хватило на билеты, лечение дорого. Не обижайтесь на молчание. С того света письма пишутся тяжело и время здесь иное. Простите меня. Ради Бога, вернее, ради меня. Мне очень тоскливо без Ваших писем, слез, упреков – во сне. В моих снах ты очень земная.
Мадам, - шепчу я, танцуя…
Я заслужил Ваше надменное молчание. Логотип на обороте: наша газета, повесьте на стену. Ведь Вы не знаете чужого языка. Я знаю, но не могу понять, зачем я здесь?! Будто бы я десятки раз изменился, но вот начинаю писать Вам и чувствую себя прежним. Хочется сморозить нечто привычно-изысканное, но сдерживаюсь или притворяюсь, что сдерживаюсь. И все-таки я скучаю по себе прежнему…
Кстати, Лючи, я совершенно не понял, почему у тебя новый номер телефона, где ты находишься и когда можно звонить? Сейчас я не могу это делать, но все же… И все время маячит передо мною некое если. То что, то как, то где?! Вот и еще одна ночь или вечность?
Всегда с тобой, т.Вилл