Двоеженец

   Повесть

   В декабре сорок четвёртого года, под Кёнигсбергом, во время танковой атаки, из развалин разрушенного фольварка выстрелил «фаустник». Моторный отсек вспыхнул. Удушливый дым быстро заполнял внутренность танка. Языки пламени лезли из всех щелей. Николай Кайманов, механик-водитель, круто развернул танк, чтобы выскочить из зоны обстрела и укрыться за кирхой.
   – Экипажу покинуть машину! – приказал командир по ТПУ.
Воспользовавшись дымовой завесой, идущей от горевшего танка,  пригнувшись, короткими перебежками, экипаж преодолевал открытое пространство. Кайманов, через нижний люк, выбирался последним. С его комплекцией это было не просто.

   Автоматная очередь, со стороны противника, настигла, когда до укрытия оставалось не более тридцати метров. Острая боль, в правой голени, свалила его на слякотный, закопчённый снег. Наши пехотинцы дружным автоматным огнём прикрывали вылазку танкистов к своему механику-водителю. Несколько дней он находился в санбате. Рана была сквозная. Пуля вошла в мягкую ткань икры и, срикошетив от кости, вышла навылет. Бои в Восточной Пруссии были тяжёлыми. Советские войска несли потери. Очередную партию раненых, санитарный поезд доставил в Ярославль.
   Новый год застал Николая на Ярославщине, в госпитале, устроенном в  бывшем Бабаевском мужском монастыре, при слиянии рек, Волги и Солоницы. Рана заживала плохо: гноилась, доставляла боль. Видимо кость была повреждена. Угнетало вынужденное безделье. Скрашивали, отвлекали от грустных мыслей дети, местные школьники. Ребятишки приходили в палаты, помогали медсестрам и нянечкам ухаживать за ранеными. Давали маленькие концерты. Плясали и пели под гармонь, читали стихи. В такие минуты думалось о доме, о детях. Как там они? О своем ранении отписал домой, жене, да отцу с матерью.
   Однажды его, и ещё десяток легкораненых бойцов, привезли санитарной машиной в Ярославль. Дальше, сопроводительный документ предписывал ему, пройти дальнейший курс лечения в военном госпитале города Тулы, что на Оборонной улице. Николай этому очень обрадовался – всё ближе к дому. И в тульском госпитале он был не долго. Рана затянулась, хотя боль ещё проявлялась при ходьбе. Военно-врачебная комиссия, учитывая возраст, ранения от финской войны, и обстановку на западном фронте, списала его на гражданку. То есть, отправила домой, к родным местам. С Ряжского вокзала, старинным, ещё николаевских времён, поездом, он отправился на Ефремов.
   День склонялся к вечеру. В вагоне, холодно и сумрачно. Несколько фонарей со свечками едва освещали проход. Под стук колёс Николай дремал на холодной лавке, подложив под голову вещмешок. Ефремов встретил темнотой и редкими огоньками станции, на стрелках. Тусклые огни в окнах домов на привокзальной улице, и ленивый собачий лай. Февраль ещё подсыпал снежку. Ночь пересидел в деревянном вокзале старой постройки. В зальчике людей мало: раз, два и обчёлся. Женщины в вязаных шалях, с узелками, мальчишки, с самодельными чемоданами ютились по уголкам.
   Утром, по тихим сумрачным улицам города он вышел на окраину, к Долговским мельницам. Здесь, в довоенное время, случались попутные оказии. Уже совсем рассвело, когда на улице Красноармейской, снизу от рынка, показался ЗиСок. Николай с обочины заступил на шоссе и поднял руку. Машина оказалась с военными номерами. Шофер выбросил дверцу и, наклонившись к краю кабины, улыбаясь, спросил шутливо:
– Куда тебе служивый?
– В Соклаково, или Галицу ; может по пути?
– Везучий ты отец, залезай, даст бог, ; доедем!
   В дороге разговорились. Поведали друг другу свои солдатские судьбы и дороги. Шофёр, молодой парень, тыловик – по снабжению, проникся уважением к пожилому танкисту и, сделав небольшой крюк, довёз Николая до окраины родного села.
 – Извини, отец, временем ограничен. Боюсь, где-нибудь застряну, время потеряю. Ну, будь здоров! С горы ему открылось заснеженное родное село, которое он не видел почти четыре года. Прихрамывая, через полчаса он ступил на порог своего дома.
   Радость-то была родным! Хоть и раненый, зато живой вернулся. Повзрослевшие ребята окружили заботой и вниманием. А жена не знала, куда посадить его, да чем побаловать вкусным. То яичницы с салом нажарит, то его любимой окрошки сгондобит, хоть и зима. До окрошки, Николай и раньше был охочий. 

   Так прошла неделя, за ней другая. Уже всё село знало о возвращении Кайманова с войны. Приходили старики, жёны фронтовиков, интересовались: не приходилось ли ему встречаться с кем из земляков, односельчан, на дорогах войны. Днём страдал от безделья. Зимой-то делать нечего. Коровий закут почистить, да навоз на огород вывезти. Ну, ещё воды привезти из родника на санках. Этим обычно занимались мальчишки. Дед, без отца, приучал их к послушанию. По ночам, Николаю долго не засыпалось, под храп жены думалось о фронте, о боевых товарищах. Как они там без него воюют? Может новый танк получили, с другим механиком-водителем. Или раздали по другим экипажам.
   А ещё, думалось Николаю, что скоро весна. Наступит пахотная пора, а ему, как бывшему трактористу, не гоже оставаться в стороне. Вот и надумал он отправиться в райцентр, в МТС, на прежнюю работу. Эту мысль они обговорили с отцом. Жену он тоже поставил в известность. Та, конечно, наперебой с матерью поворчала: – «Не след тебе, с недолеченной ногой, на работу соваться». Николай им в ответ: – «Поостынь, Евдокия! И ты мать, –  кто же поля-то пахать, да засевать будет? А нога? Что ж, по возможности буду стараться беречь».
   До районного центра, села Архангельского, двенадцать вёрст. В один из понедельников встал он ещё затемно. Уложил в свой солдатский сидор провианту, приготовленного женой накануне. Под шинельку, надел старую овчинную безрукавку. Кашлянув в кулак, привлёк к себе жену свободной рукой. Она склонила голову ему на грудь. На ласки он всегда был скуп. Не поцеловав, ничего не сказав, – шагнул в сени.
   Он уходил всегда так. Евдокия к этому привыкла и никогда ему не выговаривала. А сердце просто выскакивало из груди. Три с половиной годочка дома не был. Пришёл, – ещё и не полюбились толком, ведь, не старые, поди. Свекор и свекровь бессонницей мучаются, дети близко спят: тут уж не до любови…
   Она перекрестила его вслед в тёмных сенях. Выглянула на улицу, как он неспешной, прихрамывающей походкой уходил, растворяясь в утреннем сумраке. Хрустел под ногами снежок, лаяли пробудившиеся собаки.
   Дворов через пять свернул на просёлок, ведущий к большаку. Добирался до него почти час. На большаке его никто не нагнал, ни машиной, ни лошадью. Да машины-то и раньше были редкостью. Так и шёл пешадралом до райцентра. Заныла, забеспокоила больная нога.

   Директор МТС, однорукий инвалид войны, принял его радушно, как старого знакомого, хоть новичком-то оказался он сам. Предложил Николаю с дороги чаю для «сугрева». За чаем поговорили, посудачили о войне, кто, где, воевал и, как получили ранения.
 ; Людей, людей нам надо, Егорович! Земля скоро подоспеет, тракторы нужны как воздух. Войне вот-вот конец, сколько людей придёт. Кормить страну надо! Значить, наше дело, больше пахать, больше засевать! С запчастями вот ишо висит промблема…
   Помещение мастерской, где стояли тракторы, довольно длинное и высокое. Окна на уровне второго этажа. На многих, вместо стёкол – фанера или кровельное железо. Паровое отопление бездействовало, а несколько бочек с коксом, такую, большую «хибару» обогреть не могли. Только так, – подойти да руки погреть. Вкривь-вкось стояло десяток тракторов. Несколько ХТЗ, Универсалов, и один гусеничный артиллерийский тягач, «Челябинец». Трактористы, видно, как и он, не пригодные на фронте, пришли в МТС. Среди них были и три женщины. Каждый занимался своим, вверенным трактором, но и выручали друг друга советом и делом. В мастерской слышалось покашливание, кто-то шаркал напильником по металлу, кто-то орудовал молотком и зубилом.

   Николай сразу же приступил к работе. Директор хотел поручить ему, как танкисту, гусеничный ЧТЗ, но потом пожалел новичка. С больной-то ногой, по высоким «гусянкам» скакать нелегко. И выбрал Николай колёсный ХТЗ, сиротливо стоявший в углу на деревянных чурбаках, без передней оси.
   В этой местности немцы были не долго, около месяца Тракторы остались почти целыми. А могли бы сжечь, такое уже бывало. Фронт был рядом, в сорока километрах восточнее. Дальше Ефремова немцев не пустили. Видно тут им было «жарко», и некогда валандаться с этой рухлядью.
   По винтику, по гаечке обрастали тракторы своим былым видом. Сообща делали перетяжку моторам. Наплавляли баббитовые вкладыши, шабрили их сточенными напильниками, выбирая нужные миллиметры зазоров.
   Директор, на полуторке, мотался по области, в поисках поршней, колец и магнето. После работы, назябшись за день, трактористы, отогревались варёной картошкой, кашей из концентратов и пили фруктовый чай. Потом, покурив, засыпали в пропахших керосином комнатах общежития. Хорошо, что здесь топились печки столбянки. Молодые парни иногда бегали смотреть кино в местный клуб. Райцентр, как-никак!
   Дни шли за днями, работа, хоть и медленно, но подвигалась. Вот уже, который трактор оживляли. Заводили мотор втроём, вчетвером, с помощью трубы, надетой на заводную ручку. И радовались, когда железный конь, прокашлявшись, прочихавшись, заводил свою монотонную песню. Молодые трактористы, недавние мальчишки, обкатывали ожившую технику в МТСовском дворе. Переключали передачи, выписывая восьмёрки на подтаявшем снегу. Это им было в радость.

   Однажды Кайманов решил наведаться домой. Помыться, бельё поменять, да и провизия закончилась. Март подходил к концу, хорошо таяло. В субботу, под вечер он вышел из райцентра. Попутной подводы не подвернулось. Обычно в центре села, у «Чайной», всегда кто-нибудь крутился. ; «Видимо, поздновато, – были, да уехали». Пошёл, Николай, пешком опираясь на палочку. Где по санному следу, где обочь, по проталинам, по прошлогодней, иссохшей травке. Свернул с большака на короткую дорогу. Только опасался лощины. Там всегда, в это время, под снегом талая вода подпирает.
   Больше чем полдороги прошёл нормально. Снег подтаявший, рыхлый,  сапоги скользят, нога побаливает. Спустился в лощину. А здесь ещё надо перейти широкую канаву. Снег в этом месте потемнел, напитавшись талой водой. Переползать как-то неудобно ; не под пулями же. Сделал три-четыре шага, осторожно пробуя опору под собой. На палку не опереться ; тонет в снегу. Николай мужчина высокий, широкий в кости, для этого случая грузноват – провалился. Холодная вода, через голенища хлынула в сапоги. Ну, тут уж, была;не была. Преодолев низину, скинул с себя шинель и, сложив её вдвое, разложил на подсохшей траве.
   Быстро наступали сумерки. С трудом стянул сапоги и отжал портянки. Подумал, что и на большаке есть места подобные этому. Обуваться ещё труднее. Намокшие штанины не влезали в голенища сапог. При ходьбе почувствовал, как сырая ткань больно натирает недавно зажившую рану. Около часа шёл до первой деревни своего села. На целых три километра растянулось село вдоль реки. И первая деревенька называлась Арсеньево.

   Боль в ноге стала нестерпимой. Мысленно стал перебирать в памяти своих довоенных знакомых: к кому бы зайти перевязать больную ногу. Чуть стемнело и деревенька, будто затаилась, окунулась во тьму. Заслышав шаги чужого человека, лаяли собаки. Пройдя ещё немного, в одном из домов Николай увидел два тускло светившихся оконца. Хозяев этого дома он не помнил. ; «Ну, что же, попытка не пытка». Постучал в крайнее от двери оконце и стал ждать. В сенях скрипнула дверь, застучали засовы. Дверь открыла женщина со свечкой в руке.
 – Кто здесь? – спросила она, придерживая рукой накинутую на плечи шаль.
 – Не бойся, хозяйка, я свой, соклаковский, Кайманов Николай! Вот провалился, рана намокла, – мне бы ногу перевязать. Иначе до дома не дойду. Она, конечно, его помнила, да ещё слух прошёл по селу, что с войны вернулся раненый Кайманов.
– Ну, заходите. Хозяйка посторонилась, пропуская его в сени, и закрыла наружную дверь на засов. В полумраке привычно нашарила скобку, открыла  избяную дверь, пропуская гостя вперёд:
– Здесь осторожно, порог высокий.
Стукнувшись головой о верхний брус притолоки, Николай ойкнул и, войдя в избу, осмотрелся.
   Хозяйка подошла к столу и загасила свечку. Отстегнув от кофты булавку, выдвинула ею тускло светившийся фитилёк коптилки на столе. Стало светлее. В прихожей, на полу, увидел Николай железное корыто с водой. В печке потрескивали догорающие рубленые ветки. На загнетке парил чугунок с горячей водой. На печи двое мальчишек с мокрыми волосами, примерно, шести и четырёх лет.
 – Здорово, мужики! С легким паром, что ли?
Старший улыбнулся. Младший стеснительно уткнулся лицом в подушку.
 – Пожалуйста, раздевайтесь, проходите. Как ваше отчество, Николай?
 – По батюшке, Егорыч. Николай снял влажную шинельку.
Хозяйка перехватила её и повесила на гвоздике у двери. Затем пригласила в горницу. Сбросила с табуретки дремавшего кота и придвинула её гостю. Сапоги снимались трудно. Хозяйка вывернула фитиль керосиновой лампы, стоявшей на столе и, помогла снять мокрые, плотно сидевшие сапоги. Под ноги Николаю положила старую груботканую юбку свекрови ; панёву. В печку подбросила веток и поставила мокрые сапоги гостя на загнетку.

   Николай завернул штанину на раненой ноге, потом кальсоны. Рана кровоточила, багровели места потёртостей.
– Позвольте, я посмотрю, – сказала женщина и, взяв лампу в руки, опустилась на колени у его ног. Осмотрев больное место, поставила лампу на пол. Окунула в горячую воду детскую рубашонку, осторожно отёрла ею вокруг раны. Из напольного шкафа, старинной работы, достала бутылку со светлой жидкостью. Там же нашла белый лоскут и, пропитав его этой жидкостью, приложила к ране. От жгучей боли Николай отдёрнул ногу.
– Потерпите, сейчас пройдет.
– Что это? — морщась, спросил Николай.
– Не бойтесь, это самогон, первач.
И, правда, он только сейчас уловил своим обонянием самогон, поскольку сам весь пропитался запахом керосина.
– Этого лучше внутрь, – с улыбкой пробасил Николай, –  тебя как звать-то?
– Ирина, – ответила хозяйка, заматывая его ногу приготовленным лоскутом,– и внутрь принять можно, чтоб не застудились.

   Ветки в печи разгорелись и на стенах в прихожей заплясали огненные блики. Николай следил за проворными руками Ирины, как она быстро управлялась с его больной ногой. Рассматривал её, невысокую, худенькую, с русыми, коротко остриженными волосами. На шее тоненькие синие жилочки. Лицо с редкими веснушками, но очень привлекательное. В разрезе ситцевой кофточки, худые острые ключицы.
 – «Видно не сладко живётся бабёнке», – с грустью подумал Николай.
   Заметив его внимательный взор, хозяйка засмущалась. Закончив перевязку, порылась в чулане и вынесла оттуда, большие, латаные-перелатаные валенки. В боковых печурках печки нашла вязаные шерстяные носки:
 – Наденьте, носки и валенки, у нас пол холодный. Взяла с полки маленькую, зелёного стекла, рюмочку.
– Вы, наверное, есть хотите? – спросила она, наливая в неё самогону. У нас от ужина варёная картошка осталась, да ещё капустки положу. Только вот хлеба нет, – говорила она скороговоркой и, стараясь подавить смущение,  сноровисто расставляла миски на столе.
– Ни к чему это, Ирина, не беспокойся, дома поем, а вот выпить надобно. Ему не хотелось объедать солдатку с детьми.
 – Ничего, ничего, присаживайтесь к столу, кушайте на здоровье. Обедали, наверное, давно, а теперь уже вечер. Картошки, слава Богу, ещё есть маленько. Как-нибудь доживём до весны, а там легче будет. В лугах щавель пойдёт, лук дикий, чеснок. Не пропадём! Николай и вправду почувствовал голод. Обед-то у него был скудный, почти всё пропитание кончилось.

 – Ну, ладно, Ирина, спасибо тебе, благодарствую. Он пересел с табуретки на лавку, к столу, и поднял рюмку:
 – Может, и ты со мной выпьешь? Одному как-то не с руки.
 – А что же, выпью за компанию. Я, как будто, после бани. Из шкафа Ирина достала ещё одну бутылку, но с другим напитком.
– Вот, есть у меня вишнёвая настоечка, немножко послабже, как раз для меня. Оглянулась на печку. – Вон, и ребятишки мои заснули. Ну, пейте на здоровье! Она поднесла рюмочку к губам, сделала глоточек, посмаковала.
 – Хороша, сладенька!
Николай выпил одним глотком и задержал дыхание. Крякнув, поддел вилкой капусты, соблазняющей своим видом и запахом. Ел  молча, неспешно.
Их молчание, кажется, затянулось.
– Ирина, муж-то воюет?
– Погиб он, – со вздохом, ответила хозяйка, – ещё в сорок первом году, под городом Могилёвом.
– Да, там досталось нам, много наших солдатиков полегло. Как ты одна-то справляешься с двумя? Матери, или свекрови, нет у тебя?
 – Так вот и справляюсь, кручусь, как могу. Детей иногда на соседскую бабушку оставляю. Зимой-то в колхозе работы мало. А вот в лес, за дровами ходить приходится. Хворосту нарублю вязаночку, да на саночках и привезу. Только далековато. Она помолчала, задумавшись.
 – Горе, оно ведь не только у меня. Считай, полдеревни бабы вдовые, и без мужей и без подмоги. У кого есть старики, – тем, жить полегче. У нас-то с мужем, ещё раньше примёрли. Я ведь приезжая, детдомовка. Она налила в рюмочку Николаю, и продолжила рассказывать о себе.

– Сманил меня Иван Николаевич по молодости, когда служил в армии, в наших краях. Я тогда на швейной фабрике работала. Вот и теперь кое-чего шью деревенским бабам: платья, кофточки, юбчонки. Да и детворе тоже. Ещё при муже, у одной старушки купили швейную машину. Эта бабушка когда-то модисткой была. Теперь вот я подрабатываю. Кто муки принесёт, кто яичек, кто молока. Мои-то куры старые, несутся плохо. Коровы тоже нет. В сорок третьем, свели со двора немцы, зарезали на мясо, оставили нам ноги да внутренности. Теперь уж не скоро коровкой обзаведусь. Да и сено заготавливать одной-то тяжело. Николай ел вяло, две рюмки первача и усталость, клонили его в сон. Ирина это заметила:
– Ой, да вы совсем спите, Николай Егорович, заговорила я вас.
– Прости, Ирина, я и правда, совсем скис. Проснулся рано, да и устал за день.
 – Вы тогда уж раздевайтесь, заночуйте у нас, а утром пойдёте. Сейчас через лощину вам не перейти. Ещё провалитесь, а по морозцу-то надёжней будет. И всё одно, через мясоедовский мост придётся идти.
 – Извиняй, хозяйка, и правда, придется мне у вас заночевать. Спасибо за заботу, за ужин. Он пересел на табурет к перегородке и обхватил голову руками. Ах, Боже мой, как-то день сегодня не задался, с работой затянул. Надо было пораньше отпроситься!…

   Ирина приготовила постель в чулане и, задёрнув штору, позвала Николая:
 – Проходите сюда, я вам в чулане постелила, раздевайтесь. Брюки и, что-то ещё, положите сюда, на скамеечку, я пристрою посушить. Прихрамывая, Николай проковылял в чулан. Здесь было тепло от нагретой русской печи.
 – Знаешь, Ирина, мне всё ж - таки неудобно, совестно: стесняю я тебя.
 – Ничего, ничего, мне не в тягость, раздевайтесь. Сегодня не буду постель разбирать, посплю с ребятами на печи. Поясница побаливает, прогреть бы надо. За разговором она убирала со стола посуду. Затем освободила от воды корыто и вынесла его в сени. Вышла с ведром на задний двор и вылила воду. В печке, отгребла жар к задней стенке, посередине расставила рогачом чугуны. Промокшую одежду Николая, устроила для просушки на тех же рогачах. На загнетке поставила сапоги Николая, обувь свою, и мальчишек.
– Николай Егорович! – тихо позвала Ирина из прихожей. – Вы спите?
– Ещё нет, – откликнулся он, не открывая глаз.
– Вы, по малой нужде-то, не выходите наружу, тут у нас ведро есть. Коптилку оставляю гореть, – мальчишки писать ходят. Булавкой она приутопила ватный фитилёк коптилки и вошла в горницу. Посмотрелась в зеркало, висевшее на перегородке, провела ладонями под глазами и погасила лампу. Огонёк коптилки тускло освещал прихожую, являвшуюся и кухней. Через левый чулан Ирина влезла на печку. Ребятишки, разбросав ручонки, посапывая, спали в тепле и вольготности. Она подвинула их поближе к печному челу, поправила им подушки. Сама легла у задней стенки, приобняв младшенького, Митьку. От кирпичей исходило благодатное тепло и расслабление. Но сон не приходил. Подушка казалась жёсткой. Присутствие чужого человека, воспоминания о муже, разбередили душу. – «Ах, как не хватает его сейчас! И вот рядом, в чулане, спит чужой человек, прошедший войну, познавший тяготы нелёгкой фронтовой жизни. Он так же, как и муж, мог погибнуть, не дожить до этих дней»... В этой скоротечности мыслей, она стала понимать, что этот сегодняшний ночной гость ей не безразличен. Будто война объединила их, – мужа, его и её.

На стене горницы, тихо стучали ходики и, под их размеренное тиканье Ирина незаметно уснула.
   Николай, по обыкновению, вставал рано. Вот и теперь, проснувшись в полутёмном чулане, спросонок, не мог понять, где он находится. Рукой ощупал незнакомое окружение и вспомнил всё, что с ним произошло. Он в чужом доме и рядом нет одежды.
   Ирина, сквозь дремоту, услышала затаённые вздохи и шевеление Николая. В потёмках слезла с печки, нашла на хорах свою одежду и, уже одетая, вышла из чулана. Кроме коптилки, зажгла лампу, чтобы было светлее, взглянула на часы: – «Ну, что же, пора». Сняла обувь с загнетки, достала тёплую одежду гостя и положила на его скамеечку.
 – Николай Егорович, вы спите? – спросила она шепотком через штору.
 – Нет, Ирина, давно уже не сплю, да будить тебя не хотел.
 – Не беда, вам ведь идти надо, пока ещё мороз держит. Может, покушаете?
 – Нет, Ирина, благодарствую, позавтракаю дома.
Он вышел из правого чулана и, в прихожей сразу стало тесно. Ирина подала его безрукавку.
– Спасибо, Ирина! Огород-то большой у тебя? Как справляешься, сама копаешь, или нанимаешь кого?
 – Куда мне! Одной-то не под силу. Обычно, председатель выделяет солдаткам пахарей и лошадь. Ну и соседи помогают, они мне – я им.
– Понятно. Сделаем так: будем пахать у вас поблизости, я тебе вспашу трактором. Сколько соток-то?
– Да как у всех, соток двадцать, может чуть больше.
– Ну, тогда до пахотной поры.
   Николай нашарил в уголке свою палку, проверил, застёгнуты ли пуговицы на шинели. Ему самому уход показался тягостным. Беспокоило чувство вины, жалости к этой женщине, к её семье. Ирина взяла со стола лампу, и первая шагнула в сени, освещая путь уходившему ночному гостю. Откинув крючки и засовы, распахнула дверь. Улица сумрачна и пустынна. На каменных ступеньках Кайманов обернулся:
 – Спасибо тебе за доброту, Ирина, хорошая ты, женщина! – поблагодарил он ещё раз хозяйку и тяжёлой, прихрамывающей походкой направился в конец деревенской улицы. Под солдатскими сапогами хрустел подмороженный снег, со звонцем, осыпался тонкий ледок на лужах.

   Весна была дружной. В конце марта два дня поливал дождь, а потом, яркое солнце растопило последние снега. Шумные, говорливые ручьи устремились в низины. В начале апреля на реке, с красивым названием Гоголь, прошёл ледоход. Парили, обсыхали поля и над ними заливались колокольцами десятки неугомонных жаворонков.
  К весенней вспашке МТС подготовила все наличные тракторы и пахотный инвентарь. Загодя определили с директором, кто и  где будет работать. Местные трактористы разъедутся по колхозам своих сёл и деревень. А остальные, кому всё равно, – куда пошлёт районное начальство.
   Зазеленели леса и сады, подсохла почва, и механизаторы выехали на поля. Николай с утра до вечера пахал на своём колёсном ХТЗ в колхозе «Герой» родного села Соклаково. Обеды в поле приносила женщина, готовившая пищу на дому по распоряжению председателя. Остановив трактор в борозде, он выходил на край делянки. Мыл руки в бочке, потом, улегшись на живот, ставил перед собой миску с едой. Кушать вот так, лёжа, он привык на войне. В это время поясница отдыхает после длительной сидячей позы. В еде он был не прихотлив. Разнообразие в пище, зависило от фантазии и кулинарных способностей нанятой поварихи. На время пахоты и сева, председатель выделял из скудных запасов колхозной кладовой, мяса, пшена и муки. Домой  Николай возвращался поздно, пропахший керосином, и в пыли.
  С дальних полей не приходил, пахал до самой темноты и ночевал у трактора, чтобы завтра, чуть свет – в борозду. На плуге он пристроил старую дерюгу и чем укрываться. Повариха, предупреждённая заранее, приносила в поле и завтраки. Зная об этом, домашние не беспокоились.

   В конце апреля пришли настоящие, тёплые деньки. Солнышко целый день серебрилось на речных отмелях и перекатах. И уже азартно купалась беззаботная ребятня. Чёрные да русые головки подолгу виделись в реке. Звонкие, детские голоса шумно оглашали берега. Первого мая Николай переехал на поля Арсеньевской зоны колхоза «имени Ильича». За ним следом, дедок-горючевоз доставил бочку с керосином и солидол. Первое поле было рядом с огородами селян, по краю которых проходил вал поросший клёнами, лозиной и жёлтой акацией.
 – «Где-то здесь огород Ирины, – подумал Николай, – отсюда как узнаешь, надо подъезжать со стороны деревни. Ну ладно, это потом, а пока работа».
   Он начал новую загонку. Засверкали на солнце отполированные зубья задних колёс трактора. Заскрипели сцепки на плугах и боронах. Блестящие отвалы переворачивали пласты жирного чернозёма. Стайки грачей деловито следовали  за плугом, выискивая червей. На неудобьях колхозники пахали сами, используя конные плуги. Да и засевали вручную. Агронома при колхозе нет, и старики-правленцы, бывалые хлеборобы, сами регулировали сроки сева и севооборот.
   Работу Николай закончил засветло и, отцепив плуги, покатил в Арсеньево. Нашёл дом Ирины и остановился напротив. Заслышав шум трактора, с задворок вышла хозяйка с меньшим парнишкой, держа его за руку.
– Ну вот, Ирина, как обещал, приехал пахать твой огород.
– Здравствуйте, Николай Егорович. Поезжайте на тот край, я вас встречу. Покажу, где можно попасть на нашу полосу. Кайманов плюхнулся на штампованное сиденье. Под его грузным телом оно жалобно скрипнуло и опустилось. Трактор взревел, и покатил по грунтовой дороге за околицу. Прицепив плуги, Николай направил машину к валу. Ирина уже стояла там. Подошёл к ней, взглядом обвёл участок, прикидывая, как будет пахать.
 – Ну, ладно, за дело! – и он направился к трактору.
 – Николай Егорович, я уж пойду, буду ужин готовить. Вы моих соседей-то, по земле, не ущемляйте, чтобы скандала не вышло, – шутливо прокричала Ирина ему вслед.
 – Понятно, постараюсь, и от ужина не откажусь!

   Работу закончил уже в сумерках. – «Не столько пахоты, – сколько поворотов». Отогнав трактор к колхозной загонке, заглушил его и отправился разделительной дорожкой к дому Ирины. Постукав щеколдой, шагнул в сени. Ирина открыла избяную дверь:
 – Проходите, раздевайтесь, – засуетилась она. Вот здесь можно руки  помыть, – кивнула она на умывальник.
Николай снял надетый поверх гимнастёрки пиджачишко и повесил у двери на гвоздик. Закатав рукава, тщательно вымыл руки с мылом и сполоснул лицо. Утираясь рушником, подумал:
 – «Как-то мыла сумела сберечь, экономная хозяйка»! Ирина приняла от него  полотенце и рукой показала на горницу.
 – А теперь к столу! Мои мальчишки накормлены и уже спят, набегались за день. Над столом, на проволочном крючке, ярко горела керосиновая лампа. Стол, покрыт простой скатертью, а на нём, в глубокой миске ещё парившая, яичница. В другой миске жирный желтоватый творог. На небольшой тарелочке розоватое сало, нарезанное тонкими пластиками.  В капельках воды пучок свежего зелёного лука, выращенного, наверное, на окне. И как тогда, в первый день их случайного знакомства, две светлых бутылки разных напитков. От вида такой аппетитной закуски у Николая засосало в желудке. В связи с переездом он не заказывал обеда, чтобы его не искали.
   Ирина подошла к окнам и, приподнявшись нацыпочках, задёрнула занавески. При этом её платье натянулось, обрисовав стройную фигуру.
 – Садитесь, Николай Егорович, где вам удобно. Николай сел на лавку, в простенке, между окнами, чтобы его не было видно с улицы. Занавески короткие, всего на пол окна. Не дай бог, если кто-то проявит любопытство:
 – «Что это, у Сергеевны, свет-то на всю избу»? Ирина села напротив, осмотрела стол: обо всём ли она позаботилась? Вдруг увидела: перед ней, с потолка, спускается маленький паучок, разматывая тонкую нить паутины. Заметив это, Николай хотел убрать непрошеного свидетеля взмахом руки, но Ирина задержала:
 – Подождите, я погадаю. Когда-то меня свекровь так учила. Глядя на висевшего перед ней паучка, она запела ему песенку:
                К радости – взвейся, к горю – убейся.
                К радости – взвейся, к горю – убейся.
Паучок покрутился, будто рассматривал окружение, затем, быстро перебирая лапками, поднялся по паутинке и спрятался в щелястой матице потолка.
– Будем ждать! – улыбнулась Ирина. – Наливайте, Николай Егорович, для аппетита, да поешьте хорошенько. Она придвинула рюмочки к нему.
 – На этот раз у меня не первач, но самогоночка крепкая, горит. Принесли за работу, сама попросила по такому случаю.
 – Ну, хозяйка, за твоё здоровье и, чтоб всё у тебя было хорошо! Николай опорожнил рюмку, взял несколько перьев лука и неторопливо захрустел. Затем попробовал яичницы. Конечно, он проголодался, но не подавал вида. Всё делал, как всегда, неторопливо и обстоятельно. А у Ирины всё было вкусно, даже её домашний хлеб, который из-за экономии муки пекла не часто. За ужином Николай спросил у Ирины о детях, которого как зовут.
 – Старшего, как и вас, Николаем, а младшенького, Митькой.
 – Ну, наливайте ещё, пейте. Вы, ночевать-то, домой пойдёте, или у меня заночуете? Ведь с больной ногой далековато идти. И утром опять, сюда…
 – Как скажешь, Ирина, если не стесню, то, пожалуй, останусь. Я иногда у трактора ночую, если идти далеко, и дождя нет. Тепло ведь. На плугах у меня кое-какое барахлишко привязано для ночного отдыха.
 – Ну, уж нет, ночуйте в доме, земля ещё холодная. Только сегодня я вас в горнице положу, в чуланчике у меня мальчишки заснули.
   «Вот незадача; я такой грязный, да на чистую постель», – про себя помыслил Николай. А вслух сказал:
 – Да ни к чему мне постель-то, пересплю на печи.
– Ой, не топила я сегодня печь, холодная она, так что вам постель, Николай Егорович!
 – Ладно, Ирина, спасибо за ужин, пойду-ка я на речку, ополоснусь, грязный больно. Мне бы ещё мочалку и мыло.
– Хорошо. И я пойду с вами, покажу, где у нас лучшее местечко для купания.

   После яркой лампы, на улице, показалось, темно. Низко над горой висел тонкий серпик луны, и будто шляпки серебряных гвоздиков, в вышине перемигивались редкие звёзды. Ирина шла впереди, Николай чуть сзади. По всему побережью многоголосый лягушачий концерт, а на заболоченном лугу, в сажелке, гукали тритоны.
   Подошли к берегу. Ирина скинула с ног тапочки и на мелководье привычно вошла в реку.
 – Ничего, водичка, тёплая. Так, – выходя из воды, сказала она, – вы остаётесь здесь, а я пройду дальше. Чур, не подглядывать! Подала ему свёрток: – Тут мыло, мочалка и полотенце. Кайманов проводил её взглядом. Раздевшись догола, и прихватив мыло, вошёл в реку. Белёсым облаком у кустарников висел туман. За время войны такие купания для него были не редки. Он легко переносил ночную прохладу. Метрах в тридцати, за кустами ракит виделся расплывчатый обнажённый силуэт Ирины. Смыв с себя мыльную пену, Николай окунулся и, осторожно вышел на берег. Добротно, до теплоты, растёрся грубым домотканым полотенцем. В кустарниках, за деревенской околицей, несмело, будто пробуя лады, посвистывал, пощёлкивал соловей.
 – «Пора любви у них», – подумалось ему. Сколько раз на фронте мечтал он о таком вечере, когда можно снять с головы танкошлем и, с упоением слушать соловьиные трели.
   Подошла  Ирина, пахнущая рекой и душистым мылом. – «Откуда только взяла»? – удивился Николай.
– С лёгким паром! – пошутила она. Ну! Обратную дорожку знаем? Тогда идёмте домой! Николай шёл впереди. Глаза, привыкшие к темноте, видели десятки овечьих тропок. Здесь, этой полугоркой гоняли деревенское стадо. У него отлегло от души, поскольку она была чиста, как и он сам. Ирина вошла в дом, а он задержался, – уж больно хорошо выводили соловьи свои неповторимые трели. Вскоре Ирина вернулась за ним.

   Постель ему была приготовлена в горнице. Хозяйка подставила табуретку к кровати: – Раздевайтесь, Николай Егорович! – и она погасила лампу. Коптилку, из прихожей, взяла с собой в левый чулан и задёрнула штору. У стены, на уровне печи, хоры, там Ирина готовила свою постель.
   Николая беспокоило то, что приносит он неудобства хозяйке. Поправив под головой подушки, устроился удобнее, чувствуя всем телом приятную свежесть постельного белья. Сквозь тонкую штору он видел приготовления Ирины ко сну. – «Сколько ей, – думал Николай, – лет тридцать, тридцать пять? Лет на десять, двенадцать, моложе меня. Жаль бабу! Многие так и останутся вдовами»… Находясь один на один с женщиной, он не допускал и мысли о греховной близости с ней, памятуя о её погибшем  муже.
    На стене мерно постукивают «ходики», капает вода из умывальника. В чулане, за печкой, слышится посапывание с присвистом одного из мальчишек Ирины. И вот завязался сон. Видит он себя среди заснеженных финских лесов, среди крашеных белых танков. Падают деревья, отряхивая снег, под их стремительным напором.
   А вот уже лето, идёт бой, горит степь, горит его подбитый танк. Языки пламени лижут комбинезон. Спине горячо и влажно. Но что это?  Он просыпается. Он удивлён! Его спине жарко оттого, что чувствует он горячее молодое тело женщины. Всеми клетками тела, всеми фибрами души он чувствует, как касаются его спины, упругие соски её маленьких грудок. А маленькая тёплая рука нежно и робко гладит его плечо. Он пошевелился  осторожно, чтобы не спугнуть этого приятного, волнующего состояния. Ирина порывисто прижала своё лицо к его телу.

   Николай почувствовал, как по его спине ползли горячие ручейки слёз. Он так же, осторожно, повернулся к ней. Под его руками она сжалась в комок и шмыгала носом. А он огрубевшими пальцами неумело вытирал слёзы на её глазах. Молча, без единого слова, он так же неумело ласкал её, и бережно, нежно целовал, постепенно оттаивая. А потом было то самое, обычное и необыкновенное. Ирина скулила, постанывала в его могучих объятиях, всё больше распаляя его уснувшие чувства и желания. За две войны Николай огрубел душой. Много раз видел смерть своих товарищей, однополчан. И боль утраты обжигала душу. Но, уж такой закон войны, она не бывает без жертв. И первыми погибают солдаты. Будь то оборона или наступление. Стиснув зубы, собрав нервы, рядовые войны продолжали своё ратное дело. Но тяжко видеть на фронте смерть женщины. Чьей-то матери, жены, дочери. Сколько он видел их в госпиталях, покалеченных войной, получивших раны не только телесные, но и психические, на всю оставшуюся жизнь. Да, что фронт! Им и здесь, в городах и сёлах досталось. Тыл работал на оборону. «Всё для фронта, всё для победы»! Непосильный труд, голод и холод. А где-то был немец, оккупация. Хватили бабы лиха! – так часто думал Николай под мерное  гудение трактора в поле. И эта боль, эта жалость к женщинам, обездоленным войной, пробудилась в нём сейчас. Он переносил свои полузабытые ласки и нежность на Ирину. Она отвечала ему поцелуями. Касалась губами шеи и небритого подбородка, будто боялась оставить следы сегодняшней волнующей встречи. Потом, уткнувшись лицом в его грудь, тихонько рассмеялась сквозь слёзы.

 – Чему ты смеёшься? – спросил Николай, нежно поглаживая её плечи. Отсмеявшись, но, наверное, ещё с улыбкой на губах, ответила, шепотком:
 – Прав был паучок, Николай Егорович,  сегодня он принёс мне радость.
Николай, жалея, ещё крепче, как-то по-отечески прижал её к себе. Какое-то необъяснимое чувство щемящей боли переполняло его.
   Из чулана донеслось хныканье мальца.
– Что-то, мой младшенький, проснулся?
 – Мама, я писать хочу, – с подвывом заголосил Митька. Ирина выскользнула из-под одеяла.
 –Тс-сс, тихо, Митенька, я с тобой. Давай я тебя на ведёрочко отнесу, – донеслось через минуту до Николая.
 – Вот ведь как бывает, – думал он, не ждал, не гадал, и вот такое чудо совершилось. Чувствовал лёгкую мужицкую радость от обладания этой молодой женщиной.
 – Ну, вот и хорошо, а теперь, Митенька, давай спатеньки, – слышался приглушённый шепоток Ирины.
 Через минуту позвякала умывальником, затем, войдя в горницу, шарила на
ощупь рукой по столу. Перед ходиками чиркнула спичкой.
 Язычок пламени осветил циферблат и бегающие на нём кошачьи глаза. Она удивлённо присвистнула и погасила спичку. Подойдя к кровати, робко прильнула к груди Николая. Он бережно обнял её. Откинув одеяло, Ирина прилегла к нему и, уткнувшись в его подбородок, спросила шёпотом: – Николай Егорович, а там, на войне, у вас были другие женщины?
 –  Нет, Ирина, не бывало такой оказии.
 –  А ранее?
 – И раньше не было, кроме жены. Он помолчал в раздумье, потом продолжил: – Я однолюб. И отец и мать были верны друг другу, строги к себе. Может, и я перенял от них строгость эту. Сегодня первый мой грех, первая измена.
 – Простите, Николай Егорович, это я виновата.
 – Нет, Ирина, не ты виновата, виновата во всём война. Сотни тысяч баб, а может и больше, остались без мужей, а природа, человеческое естество требует своё. Каждой женщине сейчас хочется душевного тепла и ласки. Чтобы рядом был близкий,  родной человек. Ирина порывисто прижалась к нему и вздохнула: – Хорошо вы говорите, Николай Егорович, век бы вас слушала. А времени знаете сколько? Уже около трёх часов, поспать вам надо, ведь с утра опять на пахоту.
 – Да разве сейчас заснёшь, – ответил Николай, нежно, бережно поглаживая её округлые горячие плечи. – Ничего, на том свете высплюсь! – пошутил он.
 – Нет-нет, вам нужно поспать. Николай хотел что-то ответить ей, но Ирина прикрыла его губы ладонью.
 – Тс-сс, всё-всё, спите!
   Было расслабляюще приятно от прикосновений её ласковых, тёплых рук. Пришло успокоение, мысли стали сбиваться и он уснул. Перед пробуждением, в скоротечном сне, Николай видел себя озабоченным, с чувством ещё не осознанной вины. Он открыл глаза и понял, что на улице почти светло. Из кухни доносились запахи еды. Что-то шипело и шкворчало на сковородке.
   После завтрака, Ирина выпустила его через задний двор. Слегка прихрамывая, отправился он тропкой меж огородов к полю, к своему трактору. Шёл, не оглядываясь, с надеждой, что его ухода никто не видит.

    Короткой бывает пора весеннеполевых работ, но успел Николай поколесить по соседним сёлам и деревням, помогая в пахоте и севе местным колхозам. День Победы застал его в поле, эту радостную весть сообщил ему мальчишка, водовоз. – Ну, славно, Васька, скоро  и твой отец придёт домой! И другие наши сельчане вернутся с войны! Жизнь пойдёт веселее! – Кайманов радостно похлопал мальчишку по плечу. Вечерами, Николай иногда наезжал домой в своё село, заранее выпрашивая у председателей верховую лошадь. Зная, о его ранении, в этом ему не отказывали. Перед закатом солнца, в седле, или просто охлюпкой, появлялся он у родного дома. Завидев его, то жена Евдокия, то отец кричали:
 – Ребяты! Встречайте отца, помогите ему слезти! Мальчишки брали коня за повод и подводили к дому. Подносили табуретку или высокий чурбак. Дед приносил путы, лошадь на «всякий случай» треножили и пускали пастись на выгоне перед домом. Дел по дому, Николаю не оставалось. С ними справлялись ребята под присмотром деда. Жена, дочь, да и мать-старушка суетились в огороде с посадкой овощей. Картошку посадили тоже без него. Вот только вспахал  он сам, тракторишком. Кроме него в доме шестеро, да и соседи завсегда помогают, чтобы и им помогли. Так уж водится в селе. Николаю ничего не оставалось, как только помыться в саду с помощью сыновей и отужинать со всей семьёй. Управившись со скотиной, с делами, все тянулись в дом. Дед зажигал лампу, мать цедила молоко после дойки, а Евдокия собирала на стол. За ужином обменивались новостями. О своей работе Николай не любил много говорить – уж такой он был. Чаще слушал. А у женщин новостей много. В сельповском магазине чего только не услышишь. Кто, – да кто, вернулись с войны. Кому письмо принесли из далёкого госпиталя. А в чей дом пришло запоздалое извещение о пропавшем без вести муже или сыне.

  После ужина бабы прибирались, мыли посуду. Николай с отцом, присев на лавочку у дома, или в саду, обсуждали, как будет складываться мировая политика после войны. Отец любил посудачить о происходящем в Европе. Радио в селе нет. Газеты приходили с большим опозданием. С работой Николаю было не до газет. А вторая причина –  плохо стал видеть. Наверное, сказалась контузия первого года войны. А отец читал запоем, напялив на нос старинные очки. Вдумчиво читал «Правду», областную газетёшку «Коммунар». Покачивал головой и изредка произносил: – М-да! – Не то с укоризной, не то одобрительно, поглаживая при этом свои сивые усы. После этого он делился новостями.
   Уже при звёздах выходила наружу Евдокия и звала мужиков спать. Ребята убегали на вечеринку, возвращались заполночь. Дочь спала в избе, а мальчишки на улице. Сколотили они в саду летнюю кибитку из жёрдочек, с навесом от дождя. Уж больно нравилось там спать, никто не знает, когда домой придут, полуночники. Потом долго шушукаются, обсуждают проведённый вечер. Николаю с женой отводили место для ночлега в сенях. Кажется, никто не помешает им полюбиться, понежиться. Ан, - нет, всякий раз разговоры жены, об одёже-обуже для детей, которую пора покупать, не настраивали на любовный, игривый лад. Будто и времени другого посудачить об этом, не нашлось, как только теперь.
 – Постарели, что ли? – вяло, думал Николай, погружаясь в сон.

   Среди ночи вдруг просыпался и вспоминал Ирину, ту памятную ночь в её доме. Он закрывал глаза, и будто зримо представлял её, молодую, ласковую, притягивающую. Первые дни, когда пахал  близко от её деревни, она навещала его в поле, приносила попить, то холодного кваску, то молока. Он журил её, что не след так делать, люди увидят – разговоров не оберёшься. Самой же хуже! А в душе было приятно. С тех пор почувствовал он себя молодым. На загонках, под гуденье трактора пел песни, орал частушки, на которые когда-то был мастак. Мог не только распевать, но и складывать на ходу, в плясовом кругу под окружение и ситуацию.
   После окончания полевых работ Николай съездил в райцентр, в МТС. Доложил директору о своей придумке – сделать перетяжку двигателя на месте, в своём селе. – Ну, что же танкист, давай, действуй! Если что понадобится, Егорыч, – звони. Да! За работу, председатели тебя хвалили, – простоев не было. Молодцом!
   Трактор Николай поставил у сельской кузницы вместе с плугами. Плуги, как и трактор, нужно готовить к осенней вспашке под озимые. Притупились сошники на отвалах. Их надо оттянуть в кузнице, – это всё равно, что отбить косу. Сельский кузнец, Василий Тимофеевич, по прозвищу, – Приятель, осмотрел отдающие зеркальным блеском отвалы. – Хорошо отполировал. Ну, что же, сделаем, – откликнулся он на просьбу Николая.
      
   Наступил день Святой Троицы. С молодых лет Николай любил этот праздник. В селе он был престольным. Накануне к этому дню готовились. Исстари так велось. В домах, по стенам развешивали ветки берёзы и клёна. Травой устилали полы. Слегка зашторивали окна, затемняли помещение. Ближний местный лес – Дубровка, в этот день был центром притяжения жителей окрестных сёл и деревень. Много народу сходилось сюда на гулянье. За завтраком взрослые выпили самогонки за праздник. Мужики по маленькому стакашку, мать с Евдокией по стопке. Кольке и Зинке разрешили тоже, для веселья. Младший, Мишка, заискивающе поглядывал на деда, но  дед показал ему дулю. – Не дорос ишо!
   Часов в десять через выгон потянулась молодёжь в сторону Дубровки. За лесом пролегал большак, связывающий районный центр с селом Епанчино, деревней Бахтиновка и Калинки. Говорили, что в старину по этому большаку проезжали обозы с товарами из северных краёв на Украину, и до самой Таврии. Стоя у дома, Николай задумался. Грустные мысли шевельнулись в душе. О годах юности, о безвозвратном прошлом. Жаль, что две войны, госпитали, вырвали у него несколько лет жизни.
    Вот из проулка вывернулась весёлая компания с гармонью. Парень и молодая бабёнка, выплясывали впереди, поднимая пыль. Следом шли женщины постарше. Из сада вышел отец, поглаживая усы. Процессия поровнялась с домом. Женщины, стараясь перекричать звуки гармони, обратились к отцу и Николаю:
 – Егор Ваныч, Николай, идёмте в лес, на гулянку!
 – Куды мне, я своё отгулял! – ответно прокричал отец, – вот Колька, может, пойдёт! Из сеней на голоса вышла Евдокия:
 – Батя, там мать зовёт зачем-то. Николай обернулся:
 – Может, и мы сходим? – спросил он жену, кивнув на толпу, уходившую к Дубровке.
 – Если хочешь, сходи один. У меня поясница побаливает, да и ногу правую ломает. Вон тебе и попутчики.
 – Здорово, Егорыч! – подошедший бригадир протянул правую, единственную руку. Левый, пустующий рукав гимнастёрки, аккуратно подвёрнут и пришпилен булавкой где-то у предплечья.
 – Здравствуйте, Сергей Иваныч, Василь Петрович! Николай по очереди пожал руки сельчанам, бывшим фронтовикам, помоложе его, жившим на другом конце села.
 – Закурить не найдётся, мужики?
 – Найдётся, Егорыч, но только «пушка».
 – Ничего, давай из «пушки» постреляем.
 – Николай, а не сходить ли нам в лесок? На травке посидим, на веселье поглядим. На народ посмотрим, себя покажем и нашу молодость вспомним.

  Дубровка встретила прохладой, духмяной свежестью трав и щебетом птиц. Где-то недалеко заполошно частила потревоженная горлинка. Место гульбища нашли по звукам гармони. На большой, почти круглой поляне, среди развесистых берёз большой карагод. В его середине надрывались в разухабистом плясовом наигрыше две спаренные «хромки». Высоко, до вершин берёз взлетала звонкоголосая частушечная перепалка.
– Вот дают! Вот наяривают! – азартно произнёс Василий Петрович. За войну соскучились по праздникам! Мужчины осмотрелись. На траве - мураве тут и там степенно беседовали группки людей. Под незатейливую закуску пили мутноватый самогон. В ближних кустиках нестройно тянули песню мужики: 
                О чём дева плачешь, о чём дева плачешь?
                О чём дева плачешь, о чём слёзы льёшь?
   Важно, горделиво, стайками проходили девушки-подростки с жёлтыми букетиками баранчиков, – лесной примулы и готовыми берёзовыми венками. Вечером они будут гадать, пуская по реке эти венки. Чей венок уплывёт раньше, та и замуж выйдет быстрее. У них неброские платьица, туфли с маминой ноги, хромовые тапочки с каблучком, но по-русски, чертовски красивые девчонки. Пацанва помоложе лазала по деревьям, соревнуясь, кто взберётся выше. Парни постарше вели себя солидно. При встречах, при знакомстве ручкались, пожимая друг другу ладони, кивая головами при этом. 
  Карагод был не один. И в одном, и в другом, также топотали, дробили плясуны и плясуньи. «Заводные» бабы и мужики, порой из разных сёл и деревень тачали острые частушки друг под друга, «с подковыром», дабы принизить соперников пляски. Выбирали из уголков памяти хлёсткие, ядрёные, чтобы было смешнее. На то и веселье: 
                Меня милка не целует, –
                Говорит, – потом, потом.
                Я иду – она на печке
                Тренируется с котом.
Болельщики в карагоде подначивали, подбадривали своих товарок:
 – А ну-ка, Настёна, наддай ему! И Настёна «наддавала», поощряемая подругами и своими сельчанами:
                Соклаковские ребята
                Не поют, а квакают.
                Целоваться не умеют,
                Только обмуслякают.
   Увлечённого весельем Николая оторвал от карагода Василий и отвёл в сторонку. Здесь под кустом их поджидал Сергей Иванович с полулитровой бутылкой и маленьким стаканом.
 – Ну, мужики, давайте выпьем по-троху, как говорят белорусы, за этот первый праздник, за то, что кончилась война, и мы пришли домой к своим жёнам и детям. Егорыч, ты старший, с тебя начин!  Николай взял протянутый Василием маленький стаканчик. С белой тряпицы ломтик солёного свиного сала, заранее нарезанного мужиками.
 – Ты, Сергей Иваныч, хорошо сказал, правильно. А я добавлю, чтобы войны больше никогда не было. Чтобы не знали её наши дети и внуки. Аминь! Одним глотком Николай опрокинул содержимое стаканчика и выдохнул:
 – Ого! Хороша водка, Иваныч! Будто Христос босичком прошёлся!
 – Да, вчера сгондобил у Нюрки в магазине под запись, – сказал бригадир, наливая в посудину Василию. Сам он выпил последним. За неспешными разговорами бутылку осушили.

   В сторонке от карагода «забузила» молодёжь, видно кулаки зачесались. Так всегда начинаются драки. Пацанва заводит, найдя пустяковый предлог. Кто- то кого-то «нечаянно» толкнул, или что-то сказал обидное. А уж когда «коготок увяз», в свалку вступают парни постарше. Чаще это бывает из-за девчонок. Ревность, – великая сила. Вот и разгораются страсти.
Николай кивнул в сторону скандалившей молодёжи.
– Пойдём, утихомирим? – обратился он к своим товарищам.
– Да на кой чёрт они тебе нужны, пусть сами разбираются, – пытался остановить его Сергей Иванович.
 – Нет, надо помешать. Николай встал и направился к кучке враждующих парней. Василий и Сергей пошли за ним. Кайманов нацелился на молодого морячка, возможно, малость повоевавшего. Юнга мог вот-вот ринуться на соперников. Он был в постоянном движении. Азартно блестели его цыгановатые глаза.
   Николай оказался рядом  и, положа руку на его плечо, с улыбкой сказал:
 – Ну, морячок! Пойдём, попляшем что ли? Парень импульсивно дёрнулся. Предложение пожилого мужчины его обескуражило. Окинув сверху донизу Николая взглядом, произнёс с вызовом:
 – А пойдём! И они вышли из толпы.  Не понимая, что произошло, среди враждующих группировок возникло замешательство. Накал страстей притух. Видно морячок был главной фигурой в этом конфликте, и вдруг ушёл. Соперники, сохраняя подозрительное, угрюмое выражение на лицах, поглядывая по сторонам, потянулись за Николаем и юнгой.

 – Разрешите, разрешите! – басил Николай пробираясь с морячком сквозь толпу зрителей в круг карагода.
– Тебя как звать-то? – спросил Николай парня.
– Николай Степанычем величают, – улыбаясь, ответил морячок.
– О-о, да мы с тобою тёзки! – Николай дружески похлопал юнгу по плечу. Две молодые бабёнки отплясывали из последних сил.
– Ой, смените нас ребяты, приморились мы уже!
Проводив женщин, Кайманов остановился напротив морячка и притопнул правой ногой, давая понять, что пляску начинать ему и выдал часть заходной, озорной частушки:
                Ходи кума передом, а я к тебе грудью…
Морячок предложение принял и, наклонившись к гармонисту, пошептал на ухо. Тот понимающе кивнул и, пробуя голоса, стал извлекать заказанную мелодию. Затем приглушил гармонь и, подавшись вперёд громко объявил:
 – Матросский танец «Яблочко»!
   Парень тряхнул чёрным кучерявым чубом и, раскинув руки, картинно прошёлся по кругу мелким скороходным шагом под пристальными взорами любопытных зрителей. Остановился напротив Николая и в быстром темпе начал выделывать всякие штучки этого зажигательного танца. Работал руками, будто драил шваброй палубу корабля. Изображал гребца на байдарке и работу вёслами. Смотрел в кулаки, будто в бинокль, изображая «вперёдсмотрящего» Вот он сорвался на «присядку». Опираясь на ладонь руки, крутился, далеко выбрасывая ноги и взрывая землю. Оказавшись рядом с гармонистом, от которого уже парило, попросил зрителей немного отступить назад. Все недоумённо переглядывались, ждали сюрприза. Моряк снял бескозырку и вручил подержать её одной из женщин. Подал знак рукой Николаю и крикнул  – «Беги от меня»!
   Отступив, насколько можно, к зрителям, с короткого разбега «крутанул» высокое сальто. Приземлился прямо перед Николаем на колени, раскинув руки в стороны. Сельские зрители, никогда не видавшие акробатики, дружно ахнули и зааплодировали.
   Кайманов поднял с колен плясуна и прижал к себе. Молодец! Вот это дело! Лучше чем кулаками махать, верно?
 – Спасибо, отец, спасибо! Но сейчас твой черёд. Уговор, есть уговор, – говорил запыхавшийся морячок, улыбаясь своими чёрными глазами, оправляя сбившийся гюйс, отряхивая от пыли флотские клёши.
 - А я не отказываюсь, ответил на это Николай,; у нас не заржавеет. Он кивнул молоденькому гармонисту:
 - А ну, давай-ка, парень, русскую!

   Гармонист, знающий своё дело, сразу без подготовки перешёл на русскую плясовую. Николай наклонился и быстрыми движениями приспустил гармошкой голенища своих комсоставских сапог. Блестящих сапог, которые выменял по случаю в Туле, на Ряжском вокзале за тушёнку, возвращаясь из госпиталя. Выбрав подходящий момент, Кайманов сорвался с места и выскочил на середину круга. Затопотал ногами, и загудела, задрожала земля. Надрывалась гармонь, едва поспевая за темпом, который взял Николай.
 – «Шибче, шибче, шибче»! - скороговоркой покрикивал он гармонисту. Позванивали медали на гимнастёрке плясуна. По случаю праздника надел он свою армейскую форму в память о делах ратных. Когда ещё представится такой случай!
   Круг расступился и владелец другой гармони, разудалой игрой внёс оживление в плясуна и зрительское окружение. Даже берёзы, стоявшие поблизости, зашелестели листвой. Из карагода просительно выкрикивали подростки, видно свои, Соклаковские:
 – Дядь-Коль, частушки давай! –  С картинками, дядь-Коль!
 – «Вишь, чего захотели, с матерками им подавай», - отметил про себя Кайманов, выделывая ритмичные коленца.
   Женщины из карагода в восхищении покачивали головами, оживлённо обсуждая лихую пляску. Тут были свои и незнакомые бабы. Интересовались друг у друга:
 – Чей же плясун-то будеть? Кто-то отвечал неуверенно:
 – Да, видать, Соклаковский.
Николай слышал эти разговоры. В его памяти тут же нашлась частушка, подходившая к этому случаю:      
                Не глядите вы на нас,-
                Глазки поломаете.
                Мы ребята из-за леса,
                Всё равно не знаете.
 Вперевивочку обежав круг, он остановился напротив морячка и басовито выдал очередную частушку, придуманную только сейчас:
                Ой, товарищ дорогой,
                Мы с тобою тёзки.
                Ты, наверно, из песка,
                А я из извёстки.

   Плясать Кайманов научился с молодых лет. Да ещё в армии, на действительной службе поднаторел в этом деле. От лихих плясунов перенял он замысловатые коленца. Сколько раз на фронте, после долгого марша, приходилось разминать ноги пляской. Зимой, в лютую стужу, бойцу даже очень нужно огневой пляской отогреть тело, отогреть душу, памятью об отчем крае, об отчем доме, о родных и близких. И это тепло, этот огонёк  своей души передать товарищам по оружию, поддержать боевой дух.
   Вот и теперь не потерял сноровки при своём возрасте и комплекции. И сейчас мог бы пройтись по кругу и колесом и вприсядку, но пожалел раненую ногу. А она уже забеспокоилась, напоминала о себе.
   В заключение он выдал ритмичный звукоряд: ударяя ладонями по голенищам сапог, по бёдрам по груди. Дробил сапогами, прихлопывая звучно ладонями то за спиной, то перед собою.
   Как ураган влетела в круг озорная захмелевшая бабёнка. Попыталась закружить в плясовом вихре Николая, но его не так-то легко раскрутить. Тогда вырвала она на середину морячка. И пошли они «выкаблучивать» друг перед другом, состязаясь в пляске. Молодуха, жестами и мимикой показывала крайнее жеманство, вызывая смех у зрителей.
                – Ой, титьки пруть, корсет порвуть!
 Она просто летала. Её платье то поднималось колоколом, то развевалось, будто по ветру. Вот и первую частушку выплеснула:
                Чечевика с викою,
                Вика с чечевикою,
                Наклевалась чечевики
                И хожу – чирикаю.
Морячок выдал свою частушку, что первой пришла из памяти:
                Наша бабка Пелагея,
                До чего достукалась –
                Полюбила лейтенанта,
                Вся в ремнях запуталась.
   Бабёнка не осталась в долгу, зачастила высоким голосом, почти фальцетом:
                Полюбила лейтенанта,
                А потом полковника.
                В животе зашевелилось,–
                Не найду виновника.

   В карагоде возникло оживление. Частушки сыпались одна за другой, содержательные, звучные и хлёсткие, как неотъемлемая часть плясового мастерства. Задние тянули головы, чтобы увидеть пляшущих:  будет, что рассказать в своём селе. Кайманов, отдыхая от пляски, вытирал платком лицо всё в бисеринках пота. Рассматривал окружавших «пятачок» женщин, молодых и постарше, парней и девушек, знакомых и незнакомых людей. И вдруг он встретился глазами с Ириной. Она чуть заметно кивнула ему и улыбнулась. Он заоглядывался и стал проталкиваться через толпу. Ирина угадала его мысли, его движение и тоже вышла из карагода.
– Здравствуйте, Николай Егорович, с праздником вас! – она одарила его сияющей улыбкой. Со святой Троицей!
– Здравствуй, Ирина, рад тебя видеть, даже счастлив! – с блеском глаз он осмотрел её, легкую, изящную, загорелую. На ней хорошо смотрелось платье – чёрный горошек на белом фоне. Вырез на груди, короткие рукава и подол отделаны чёрной тесёмкой. Платье несколько укороченное, не такое длинное, как у всех деревенских женщин. Видно от этого Ирина выглядела так привлекательно. Её стройные ноги, обутые в чёрные туфли «лодочки», с невысоким каблучком, усиливали эффектность фигуры молодой женщины.
   Волна мыслей всколыхнулась в Николае, он не мог оторвать от неё своих восхищённых глаз.
– Как живёшь, Ирина?
– Ничего, живу как все. Дом, работа, огород, дети, – всё на мне. А как ваша нога, Николай Егорович? Я смотрю: вы хорошо плясать умеете.
– Я много чего умею,– улыбнулся польщённый Кайманов.
– Да, я это теперь знаю, – как-то загадочно, с едва уловимой таинственной ноткой произнесла она.

   Незаметно они отошли от карагода, от веселившейся публики и брели рядом по наметившейся тропке, по мягкой траве-мураве. Синие колокольчики, кудрявчики или молочай, жёлтые цветки примулы склоняли перед ними свои головки. Ирина наклонилась и сорвала полевую ромашку, чудом попавшую  с опушки на лесную полянку. С разговором отщипывала по лепестку. Пустяковые вопросы, пустяковые ответы. Будто в этот пустячный разговор они пытались спрятать свою неловкость за то недавнее прошлое… Шумные весёлые компании, молодые парочки провожали их любопытными взглядами, таких разных и одухотворённых.

   После Троицы установилась сухая жаркая погода. Затянулась она надолго. Для сенокосной-то поры благодать. А, вот за посевы сплошные переживания: – не было бы засухи. Южные степные ветры, да каждодневное солнце иссушили почву. Зерновые на полях приостановили рост. Потрескавшаяся земля просила влаги. На выгоне пожелтели, пожухли травы. У домов, высунув языки, изнывали от жары собаки, ленивые и равнодушные ко всему. Куры прятались в холодок, в тень, или, закопавшись в песок и распластав крылья, лечились от своих куриных болезней, широко раскрыв клювы.
   Каждое утро, выходя из домов, селяне с надеждой всматривались в голубое бездонное небо, далёкие горизонты. Со своими грядками люди как-то справлялись, кому было под силу, носили воду из реки для поливки овощей. Далековато, а что делать? На картошку, конечно, воды не наносишь, – ну, что уж будет. Его святая воля!
   Как-то за ужином мать сказала: – Намедни в сельпо говорили, будто верующие, наши богомольные старушки, хотят пешочком сходить в село Каменское помолиться и позвать батюшку, отслужить молебен на полях. Чтобы оказал Господь милость свою – послал селянам дождичка благодатного.
– Это ишо как власти разрешат, – в сомнении покачал головой отец.
– Наши-то, сельсоветские, разрешат, лишь бы районные не прознали, – вступил в разговор Николай. В пользу молебна он особо не верил. Приспособив старую телегу под водовозку, и приладив её к трактору, возил в кадушках воду из реки. Хорошо сыновья помогали – и делу польза и в речке побаландаются.
 – Большие уже, а дети всё!

   В одно из воскресений, поутру, мать сказала ему: – Повремени ноне с водой-то, должно дожжок будет, с ночи поясницу и ноги ломает.
 – Да, хорошо бы, но вода нам на другое дело нужна, – ответил он.
  Решили они с отцом, пока есть время до уборочной, да и ребята на каникулах, расширить каменный двор. Скоту и птице будет  просторней. На стройку, навозил он с ребятами и камня и глины.
– Эй, лежебоки, вставать пора! – постучал он в летнюю каморку мальчишек. До обеда разобрали каменную кладку стены, подготовили траншеи под новую стену. Пока ребята докапывали, Николай завёл трактор.
– Ну, что, Орёлики, поехали за водой.
   У церкви на площади толпился народ. Церковь была закрыта ещё с довоенных времён. Батюшку, отца Димитрия, забрало НКВД. Будто агитировал он прихожан против Советской власти. Больше о нём не слышали. Церковную утварь селяне растащили по домам, как бы на сохранение. Кто знает, чем далее дело обернётся?
    Божий храм стал зернохранилищем. Новых амбаров колхоз ещё не настроил, а бывших господских было немного. Бывало, в храме, при работе  кто и ругнётся непристойно. Спохватившись, крестится,  с опаской взирает на лики святых. Но сиюминутной кары не было. Видать все грехи взяла на себя Советская власть.

   Уже возвращаясь с водой, перед мостом, пришлось остановиться и переждать пока через мост пройдёт крестный ход. Впереди вышагивали малые вездесущие мальчишки и девчонки, одетые в заплатанные пёстрые, рубашёнки, сшитые из разных кусочков ситца. В невзрачных платьишках, а то и вовсе голопузые, да босые. За ними суетно молящиеся старушки в чёрных платочках. А в их окружении степенно двигался батюшка довольно преклонных лет.  Под его чёрной рясой заметно выдавался живот. Дорога, явно, для него была в тягость. С придыхом гнусавил он певческие молитвы сквозь густую седую бороду.
   Золотыми окладами сияли на солнце иконы. Лёгкий ветерок шевелил ленты на немногих хоругвях. Из кадила, в руке батюшки, вился едва заметный дымок. Поравнявшись с трактором, батюшка обернул лик свой к Николаю и ребятам. Чуть заметно поклонился, качнул в их сторону кадило и осенил крестом. Николай приложил руку к груди и покорно склонил голову, пока проходила вся процессия. А на взгорке ждало, волновалось под суховеем большое ржаное поле.
 – А ну-ка, Колька, садись за руль!
Старший сын плюхнулся на освободившееся сиденье и до белизны суставов вцепился в штурвал.
 - Ну, не забыл? Сцепление, передача, газ? Тогда поехали!
Колька всё сделал правильно, только резко отпустил педаль сцепления. Мишка покачнулся, но Николай удержал его и сделал замечание старшему:
 – Другой раз педаль отпускай плавно, не дёргай! Он уже не раз доверял ему управлять трактором. А потом и младшего надо подпускать, так думал Кайманов, глядя на своих способных сыновей.

   Подъезжая к пересечению улицы, ближней от реки, Николай обратил  внимание на непонятный бабий переполох, беготню. Слышался визг, хохот. «Что они там, в догонялки играют»? Из крайнего дома, загадочно улыбаясь, вышла молодка с ведром. И когда трактор проезжал мимо, она окатила водой всех Каймановых. Николай сначала опешил, даже рассердился. А женщина на всякий случай отбежала подальше от дороги и, хохоча, прокричала издали: – «На дождичек!» …
   Да, Кайманов знал о таком действе. Так селяне исстари зазывали дождь во время засушливой поры. В своей жизни он видел это не раз, а иногда и сам участвовал. Сначала обливают друг друга водой, а потом войдут в кураж, и кто кого пересилит, тащат к реке, бросают, в чём есть, да и сами прыгают…
   И диво! Далеко после полудня с востока потянул ветерок и по небу побежали лёгкие облачка. Сгущались, кучерявились, превращались в чёрные тучи. И вот темень накрыла  всё село. Только белая церковь, её белый шпиль без креста, были светлым пятном в этом притихшем мире. В курятник заторопились куры, тесно грудились, поспешно занимали насест. В свои будки спрятались собаки. Засверкали молнии, загрохотал гром и вскоре долгожданный дождь пролился на жаждущие поля, луга и сады.
   Николай с Евдокией, мальчишки, стояли у стены, под широким карнизом вдыхая запахи трав и дождя. Над ними, под стрехой, ворковали голуби, и ливень грохотал по железной крыше.
 – Боже мой, благодать-то какая! – обронила Евдокия, приклонившись к плечу мужа. В дверях сенец, истово крестясь, пришёптывала мать: – «Слава тебе господи, услышал нашу молитву, заступник наш!»
   Дождь лил три часа кряду. Потом, излив свои припасы, враз утихомирился. Разошлись тучи, заголубело небо и засияло солнце. Отряхнулись деревья, запели птицы, вылезли, на свет божий, собаки. С хлопаньем крыл появился петух. Взлетел на плетень и будто восторженно закукарекал. С насеста слетели куры и кокоча покидали закут. Мир, омытый дождём, преобразился. Зазеленела трава, засинели дали, и будто на выстиранном ситчике неба, над лугами, над горой, повисла многоцветная радуга.

   До уборочной Николай управился с трактором, с плугами и прицепным инвентарём. Где-то сам, где-то на пару с кузнецом. Приятель, доверял ему горн и наковальню.
– Ну, Василь Тимофеич, спасибо тебе за помощь, магарыч за мной, – поблагодарил он кузнеца.
– Да об магарычу я не рычу, мне магарычей-то наобещали, – за всю жизнь не выпить, хоть залейся, –  ответил ему пожилой кузнец.
   В один из дней, на попутной подводе съездил Николай в МТС, доложил директору о готовности техники и получил «добро» на работу в своём колхозе. Наступила уборочная пора. Зерновых комбайнов «Коммунар» в МТС было всего три на весь район. Жатва начиналась ими с ближайших от райцентра колхозов. В некоторых сёлах, чтобы не терять впустую погожих дней, косили хлеба конной жаткой. А некоторые колхозы  ещё применяли ручную косовицу хлебов, по старинке. Подбирались старики, женщины умевшие косить, так называемым, крюком. Над обычной косой возвышалось устройство в виде пальцев из нетолстых ивовых прутьев. При прокосе оно позволяет укладывать стебли ржи или пшеницы в рядок, колосьями строго в одну сторону. Эта косовица обычно применялась на неудобьях, где нельзя использовать комбайн. С поля, снопы  свозили в село, к амбарам, и обмолот проводили  вручную, по старинке, цепами. Такой колотушкой на палке.
   Но сейчас стали применять молотилку, если подходила очередь. Её часто называли «сложкой», за её сложный механизм. А ещё от того, что в ней было много всяких складывающихся помостов, полок и других, нужных для работы приспособлений. Молотилка приводилась в работу от вала отбора мощности трактора, через шкивы и прорезиненный широкий, длинный кольцевой ремень. Такой обмолот доводилось обслуживать и Николаю.

  Вот и пришло время поработать ему на жатве. Однажды утром приехал к его дому бригадир и передал распоряжение председателя колхоза ехать в соседнее село за освободившимся комбайном «Коммунар»
 – Начнёте уборку с нашего дальнего поля, что возле Калинковской дороги. Там у нас рожь озимая. Горючее, воду, туда подвезут. Попозже и я подъеду, женщин подвезу на копнитель и затарку мешков.
– Усвоил, Сергей Иванович, сейчас выезжаю.
   Вскоре он пылил на своём ХТЗ по разбитой грунтовой дороге. Проезжая мимо ржаного поля, увидел, что комбайн транспортируют походным порядком навстречу. На краю поля Николай остановился. Знакомый тракторист, Василий Дубов, подтянул комбайн к полю. Комбайнер спрыгнул со своего «капитанского» мостика, поздоровался с Николаем. Следом подошёл и тракторист. Обсудили между собой, как подсоединить хедер к комбайну и приступили к делу. Через час всё было готово. Комбайн подцепили к трактору Николая. Дубов отправился в обратный путь, в своё село. Вскоре подкатил и Сергей Иванович на телеге с тремя женщинами. У двоих были длинные вилы, третья, с кучей порожних мешков под зерно.

   Игумнов запустил мотор комбайна. Женщины с вилами, наглухо повязали платки, оставив открытыми только глаза, и по лесенкам поднялись с двух сторон на копнитель. Третья, расположилась на дощатом полке под железным бункером.
 – Ну, что, бабы, готовы? – прокричал женщинам комбайнер.
 – Готовы! Начинайте! – сквозь повязки пробурчали они. Игумнов занял своё место на мостике за штурвалом, регулирующим высоту среза колосьев.
Николай взобрался на трактор, плюхнулся в раковину сиденья и, оглядываясь, направил хедер комбайна к хлебному массиву.
 – Ну, с Богом! – щёлкнул, кнутовищем по сапогу бригадир.
   Комбайнер включил трансмиссию. Закрутились, загудели большие и малые шкивы, приводя в действие механизмы молотильного барабана, отсеивающих решёт и соломотряса. Вертушка хедера лопастями врезалась в ржаной массив. Николай поглядывал назад, всё ли пошло нормально. Застрекотали ножи, срезая стебли пересохших колосьев. Лента транспортёра уносила их в гудящий молотильный барабан. И вот зерно золотым дождём посыпалось в звенящий железный бункер.
   Сергей Иванович прошёлся за комбайном по стерне, посмотрел высоту среза и остался доволен. Женщины, орудуя вилами, разравнивали солому, падающую в копнитель. Жалея баб, он покачал головой. Работа у них напряжённая и неприятная.
– Отдохнуть некогда! Это он знал по себе. Озадки с пылью летели из соломотряса. Колючие остинки от колосьев впивались в шею, попадали за пазуху, причиняя нестерпимый зуд разгорячённому, потному телу.
 – Рожь высокая, солома будет хорошая, – подумал он. Вот и первая копна съехала на жнивьё.
 – Кружок обойдут, надо глянуть, какой намолот выходит. Вдали показалась повозка. Присмотревшись, Сергей Иванович определил, что это дроги горючевоза.  – Ну, вот и хорошо, из-за горючего не будет простоя.
Он сошёл с поля и присел на сухую придорожную траву. Сегодня с утра беспокоила боль отсутствующей руки. Будто хотелось при этом поразмять, помассировать большой палец.
 – Наверное, нервы расходились! Забот много! Устало прилёг на щетину пырея, росшего вперемешку с пастушьей сумкой, васильками и цикорием.

  С конца июля и до сентября – уборочная. Самая жаркая рабочая пора на селе. Мужики, и всё трудоспособное женское население деревни выходили в поле. В мясоедовской бригаде рожь косили жатками. Две пароконки ходили друг за другом. Стрекотали ножи, всхрапывали лошади. Следуя за жнейкой, перекликались женщины. Ловко крутили перевясла из пучка ржаных стеблей, и опоясывали ими снопы. За ними шли другие бабы. Готовые снопы подбирали и складывали в крестцы. Над всем этим хлебным раздольем светило июльское солнце и звонкоголосо заливались жаворонки. За два дня ржаное поле было сжато.
   Приезжали председатель колхоза и бригадир, определялись, где ставить скирды, и опять кипела работа. Теперь уже снопы из крестцов свозили к будущим скирдам. Их заложили два, параллельно друг другу, с учётом, что между ними станет молотилка. Главный «закопёрщик» был Фёдор Федосеевич. Чтобы снопы меньше намокали под дождём, их нужно правильно уложить в скирд. Да и размеры выдержать под молотилку. Опытный мужик, всё предусмотрит. Как знать, когда ещё молотить придётся. Иногда из-за дождей бывает задержка.
   В помощниках у него две женщины. Обе бобылки, рослые, сильные и сноровистые бабы. Подавальщики, конечно, мужики. В их руках трёхрожковые вилы на  длинных черенках. Без этих вил не обойтись, когда середину укладывают, или когда скирд идёт к завершению.
   Дни стояли без дождей, и вскоре скирды стояли массивным возвышением среди поля. Молотилки, так же как и комбайны, перевозили от села к селу, от колхоза к колхозу. Вот и эти скирды дождались своего обмолота.

   На молотьбу пришла и арсеньевская бригада. Так бывало часто: третья и четвёртая бригады всегда выручали друг друга. Среди арсеньевских женщин была и Ирина. После Троицына дня Николай впервые увидел её. Она как-то заметно похорошела, поправилась. И загар, и лёгкий румянец на щеках подчёркивали это. Он готовил свой трактор к работе, когда они шумной гурьбой подошли на молотьбу. Бабы, с граблями и вилами направились к скирдам и, оправив длинные юбки, присели прямо на жнивьё отдохнуть с дороги. Мужики обступили Николая и дружно поздоровались. Ирина остановилась с ними.
 – Здравствуйте, Николай Егорович! Воткнув вилы в землю, она с улыбкой перевязала, поправила, платок на голове. Сердце Кайманова, при виде Ирины, встрепенулось и застучало быстрее.
– Здравствуй, здравствуй! – ответил он, будто, между прочим, стараясь показать другим, что с ней мало знаком.
 – Ребята, помогите мне натянуть приводной ремень, попросил он  арсеньевских мужиков.
 – Давай, Егорович, показывай, что надо делать!
   Они дружно размотали длинный, широкий ремень, надели один его край на шкив «сложки», другой на шкив вала трактора. Для натяжения ремня, Николай подал трактор немного назад. Всё, готово, порядок!
 – Ну, бабы, подъём! Приступаем! – крикнул кто-то из мужиков. 

Женщины шумно зашевелились, разобрали свои вилы, грабли, направляясь по разным местам. Договорились заранее: кто и где будет работать. Мужики полезли на молотилку, подавали руки женщинам, помогали взобраться на скирды. Когда все стали по местам, Николай включил передачу. Встрепенулся приводной ремень, и всё убыстряя движение, защёлкал на маховиках склёпками соединения. Молотилка загудела, закрутились, засверкали на солнце разные шкивы, валы и валики. Двое мужиков подавальщиков, и женщина развязывали перевясла и направляли освобождённые снопы в приёмник молотильного барабана.
 – Осторожно, руки далеко не суйте! – предостерегали мужчины. Снопы перебрасывали к молотилке то с одного скирда, то с другого. Кайманов следил за работой трактора, обходил молотилку кругом. Женщины затаривали мешки и относили в сторонку, заполненные ещё тёплым зерном.
   Пылил соломотряс, летели озадки, и валом спадала на землю освобождённая от зерна золотистая солома. Бабы, втроём, вчетвером, воткнув вилы в большую кучу соломы, двигали её по стерне, где уже формировался будущий омёт. Работа, хоть и тяжёлая, но женщины работали с шутками, смехом, иногда распевали на ходу озорные частушки. Ирина была с ними, но разговора  Николай при свидетелях не заводил.

   До вечера гудела молотилка, с небольшим перерывом на обед. Женщины развязали свои узелки со скудной едой. Кто-то хрустел огурцом или луком, кто-то ел варёные куриные яйца, запивая молоком из бутылки. В это время Николай заглушил трактор, заправил керосином бак. Долил воды в радиатор. Закончив трапезу, женщины привалились к скирду, прикрыв платочками глаза, мужики прилегли подремать под стогом. Ирина подошла к Николаю, будто бы попить холодной, ключевой воды из бочки.
 – Ну, как живёшь, Ирина? – спросил он, подавая ей железную кружку, которую всегда возил с собой.
 – Хорошо, Николай Егорович! Сейчас тепло, в огороде всё растёт, чем-то уже пользуемся, и жить как-то легче. С огородом, домашними делами, справляюсь. Мальчишки весь день на улице, соседская бабушка за ними присматривает, кормит, когда я на работе. Всё хорошо! Правда! При случае, зашли бы, Николай Егорович. Только вам, наверное, некогда?
 – Да, Ирина, всё лето в работе. А поездки в МТС, если случаются, то большаком езжу. Дорога хорошая, не то, что у вас – сплошные буераки, то спуск, то подъём. Пешком, конечно, через вашу деревню идти ближе. Но уж так получается. Ирина ушла к своим товаркам, чтобы не вызывать у них подозрения и кривотолков.

   Молотьбу остановили перед вечером. Первыми засобирались бабы: скоро пригонят стадо. Нужно овец в хлев загнать. Подоить коров да пустить на выгон попастись. Возможность есть не у всех. С несколькими подводами приехал бригадир и сторож. Мужики погрузили намолоченное зерно. Все Арсеньевские, отправились домой через поле, через луг, к своей деревне. Мясоедовские, кто-то пошёл пешком, кое-кто пристроились на подводы. Кайманов скинул со шкива приводной ремень, и покатил на тракторе в своё село. Нога сегодня ныла от боли. Весь день в ходьбе, на ногах. В дороге подумалось об Ирине, как она похорошела, будто расцвела.
   Подрулив к дому, сбросил газ и заглушил мотор. Евдокия доила корову, привязанную к раките напротив дома. Зорька, повернула голову в его сторону, карим глазом рассматривая Николая. На лавочке сидел отец и, как обычно, читал газету. В саду слышались голоса ребят. Из дома вышла мать и присела на ступеньке крыльца:
 – Ох, устала я нынче, что-то ноги не держат, – вздохнула мать. Пока Евдокия корову доит, немного посижу, да пойдём ужинать. Коля, пойди, умойся. А ты, дед, сворачивай свою газету, пойдём в дом, хлеб порежешь. Мальчишек потом покормим. Обернувшись, к раскрытым сеням, крикнула внучке:
– Зинка, собирай на стол!
И будто секрет, доверительно поведала Николаю.
– Там в саду, с нашими ребятами двое чужих мальчишек играют. Сироты. Идут целый месяц из-под Гомеля. Остановились передохнуть, на ночёвку просятся. Родная тётка у них где-то за Липецком. Как пришли-то, говорить не могли, видать оголодали. Я их покормила, дак вроде ожили.

   После ужина Николай пошёл в сад поговорить с гостями и позвать всех к ужину. Остановился в сторонке, наблюдая за шумной игрой. Сироты были русоволосы, вихрасты и худощавы. Парню повыше, примерно лет четырнадцать, маленькому, лет двенадцать. Давно не мытые, оба в грязных рубахах, в протёртых на коленях штанах и босые. Он представил их долгий путь. Ночёвки, не только в сёлах, но и в поле, может в лесу и жизнь впроголодь. У него защемило сердце. Жалко было мальчишек, ведь их мытарства ещё не закончились. Что ожидает там, куда они направляются? Упавшее на голову одного из сирот яблоко, рассмешило всех.
 – Здравствуйте! дружно крикнули издалека мальчишки, заметив, Николая.
 – Здорово, мужики! Он, как взрослым, первым протянул им руку, посчитав их далёкий путь мужественным, достойным уважения.
 – Куда идёте, откуда, и как долго? – обратился к ним Кайманов.
 – Идём от Брянска, уже целый месяц, – заговорил старший. Бывает и подвезут, то на машине, то на лошади. Но больше пешком идём. В деревнях поесть просим. Обужа истрепалась, пришлось кинуть. Вечером, когда роса, ногам зябко. А идём мы под Лебедянь, к тётке, мамкиной сестре.
 – А что, в Брянске никого из родственников нет?
 – Нема. Отец на войне загинул. Старший брат тоже убитый. Он в партизанах был. Мамку за это полицаи сильно избили и хату спалили, умерла она потом. А мы тогда убежали, спрятались. Когда немцев прогнали, мы жили у одной бабушки. Потом с войны пришли её сыновья, и мы стали жить в своём погребе и стали ходить по деревням, просить у людей чего-нибудь поесть.
 – Ну, ладно, хлопцы, пошли ужинать!
Мать положила еды всем ребятам, поручила Зинаиде поухаживать за ними, а сама вышла на улицу, кивнув Николаю.
 – Коля, может, мы их к Ефросинье на ночёвку устроим? Я договорюсь с ней.
 – Мать, ты вроде печку топила, пусть у нас и поспят на печи. Давно ребята тепла не испытывали. Нужно у них спросить, думаю, согласятся. Утром, перед отъездом на работу, Николай наказывал Евдокии и матери:
 – Будут ребята уходить, дайте им картошки, хлеба и огурцов. Можно луку дать. А ещё спичек. Где-нибудь картошки напекут. Может им обувку какую, старую,  найдёте?  Ну, ладно, я поеду.

  Всё лето прошло в работах, на колхозных полях своего села и соседних сёлах района. Жатва, молотьба. А вскоре и осень позолотила берёзки да клёны. Началась пора осенней вспашки под озимую рожь. Николай опять пахал в колхозах своего села. Работал допоздна, уже в сумерках приезжал домой уставший и запылённый. Заметил как-то, что Евдокия сторонится и мало разговаривает с ним, будто нет его дома, а ложась спать, сразу отворачивается к стенке. Он иногда пытался заигрывать с ней. Но она отбивалась от него ворчливо:
– Отпусти, не лезь ко мне! И отодвигалась дальше.
– У тебя что-то болит? – спрашивал он.
– Болит! Ещё как болит! – отвечала Дуня, хлюпая носом. Мать тоже больше молчала. Он терялся в догадках, что же случилось? Однажды, выбрав момент, спросил у матери:
 – Что это с Евдокией?
 – А ты не знаешь? Эх, Колька, ходят слухи по селу, будто, одна бабёнка арсеньевская, от тебя брюхата. Это правда, аль нет?
   Николая сразу бросило в пот. –  «Вот оно что! Ну, Ирина, а мне и намёка не подала»? Он зачерпнул кружкой воды из ведра и долго пил, оттягивая время для ответа. Не спеша вытер губы тыльной стороной ладони и сказал:
 –  Ну, что ты, мать, для этого я уже стар, может, у ней кто-то есть помоложе.
 – Да ты послушай! Говорят, что видели тебя по весне, когда ты с её двора по утрам выходил.
 – «Вот ведь, бабы глазастые, всё же кто-то видел», – подумал Кайманов. А матери сказал: – Ладно, мать, сплетни это! Всё пройдёт, – и вышел из дома.
   Теперь, что бы он ни делал, все его мысли были заняты этой новостью. Понимал, что теперь могут быть обострения, скандалы с Евдокией внутренне готовился к неприятному разговору. Но пока занял выжидательную позицию.
Перед женой не заискивал, чтобы она не догадалась, что ему известна сельская новость про Ирину.

   Как-то утром у сельмага столкнулся он со своим погодком из Арсеньева, пришедшим за чем-то в сельсовет. Поздоровались. Тот и говорит: давай-ка Егорович отойдём, чего-то расскажу тебе. Николай догадался, о чём будет речь старого дружка, но не предполагал, насколько это серьёзно и неприятно.
 – Слушай, Николай, – начал разговор приятель, – я не знаю твоих делов, но будто бы из-за тебя, сродственники твоей жены приходили к нам, в Арсеньево. Скандалили, побили окна у нашей портнихи. Баба она одинокая, муж погиб. Он сделал глубокую затяжку и закашлялся. – Да ты и сам, наверное, знаешь, коли в деревне слухи о тебе разошлись.
   Кайманов слушал молча, ответно кивая головой, будто соглашаясь с приятелем о своей осведомлённости. В его душе нарастало озлобление против сестёр жены. – «Вот заразы»! А дружок, после очередной затяжки, откашлявшись, продолжал:
 – Она золотой человек, всю деревню обшивает. Нам её жалко. Для неё это, не токмо позор, – окна все худые. Сейчас заткнуты подушками, а скоро холода начнутся. Стёкла надо бы вставить. Детишки малые у ней. А с этими злыднями, бабами своими, ты разберись, чтобы не повторили.

   Расставшись с приятелем, постояв в раздумье, Николай зашёл в магазин. Поздоровался с продавщицей Анной и направился в угол, где обычно стоял ящик с оконным стеклом. Наклонившись, пересчитал количество стекол в нём, вспоминая, сколько окон у Ирины в доме. – «Хорошо, если внутренние рамы вынуты». Заметил, что продавщица искоса наблюдает за ним, с едва скрываемой улыбкой. – «Да, она, конечно, всё знает, здесь слухи всегда оседают и множатся».
– Анна, ещё есть оконное стекло, кроме этого? – спросил он.
– Есть ещё один ящик, Николай Егорович.
   Кайманов зашёл к своему другу. Он столяр и стекольщик – мастер на все руки. Тот уже знал о выходке женщин и пообещал Николаю помочь, всю работу взять на себя.
 – Не переживай, – улыбнулся он, – доеду на велосипеде, сниму размеры. Твоя задача, привезти стекло в Арсеньево. После замеров, подъеду, скажу, сколько стекла понадобится. Лады?
– Спасибо, Миша, ты меня крепко выручишь, потом рассчитаюсь.
После обеда, как и обещал, Михаил появился во дворе Каймановых. Поставил велосипед у плетня и громко крикнул в раскрытую сенную дверь:
 – Николай Егорович, выйди на минутку!
Кайманов вышел, и чтобы их разговора не слышали, повёл Михаила в сад.
 – Ну, всё в порядке, не так уж много побито. Окна не большие, двух листов хватит. Возьмёшь стекло, заезжай за мной, буду ждать. Да, попроси у Аньки стекло с ящиком, так надёжней везти. Денег на стекло Николай попросил у матери, иногда он давал ей втайне от Евдокии. Через пару часов они приехали к дому Ирины.

   Заслышав стук колёс, и всхрапывание лошади у дома, к ним вышла хозяйка. Стоя на пороге, Ирина всплеснула руками:
 – Ой, Николай Егорович, ну зачем вы на себя взяли? Я сама бы как-нибудь выкрутилась! Николай окинул её взглядом. Заметил округлость живота и полнеющие груди. – «Кажется, совсем недавно на молотьбе видел её, и ничего не заметил».
 – Здравствуй, Ирина! Ты прости этих баб, что с них взять. Деревня, она и есть деревня. В ней такое бывает. Ты иди домой, не студись. Сейчас всё сделаем. Ирина ушла. Они сняли ящик со стеклом и поставили  у стены.
 – Стол бы надо ровный, чтобы стекло резать, – почесал затылок Михаил.
 – Я зайду в дом, посмотрю, а ты повозку перегони и привяжи у плетня, – сказал Николай. Войдя в дом, он увидел Ирину, стоящей у окна. Она будто ждала его появления и обернулась к нему.
 – Ну, ещё раз, здравствуй, Ирина! Вот ты какая! Что же мне ничего не сказала. Может мы вместе всё бы обдумали…
 – Нет, Николай Егорович, я всё решила сама. Это мой грех, моя ноша и мне её нести. Я всё переживу. Я же сильная!
– Да, Ирина, я это знаю, ты молодец. Мы ещё поговорим позже, сейчас займёмся делом. Нужен стол ровный, чтобы стекло резать.
– Здесь, в горнице лучше, берите этот, сказала Ирина и сняла с него скатерть.
– А где твои мальчишки? – спросил он, примериваясь, как перенести стол.
– Где-то за огородами галдят, играют.
   После установки стола, Михаил делал замеры, и резал стекло. Николай вставлял и крепил их мелкими гвоздиками. Кое-где у своих домов стояли деревенские бабы и поглядывали на стекольщиков. К вечеру все стёкла были вставлены. В село вернулись в сумерках. У конюшни Кайманов распряг лошадь, завёл в денник. Парой слов перекинулся с конюхом и в раздумье направился к дому.

   У дома стояла дочь, Зинаида и смотрела, как в соседнем дворе дурачились, громко кричали его и соседские мальчишки.
 – Мать дома? – спросил он у дочери.
 – Нет, она в Калинки ушла, к сёстрам.
В доме было темно. При коптилке, в прихожей на лавке сидела его мать. Отец  готовился зажечь лампу в горнице и протирал стекло.
 – Где был-то? – спросила мать. Целый день тебя нету. Евдокия, к своей родне ушла, в Калинки. Всё плачет.
– Мать, не притворяйся. Ты, небось, знаешь, что Дунины сёстры утворили? Поди, всё село гудит от сплетен. А их проделки мне пришлось исправлять.
– Колька, ну ты ведь сам виноват! Значит, у тебя с ней чтой-то было?
Отец зажёг лампу и зашёл на кухню.
– Ну что ты пристала? Может, и было! Что ж теперь повеситься?             

   Евдокия пришла на следующий день. Вокруг глаз были заметны воспалённые круги от выплаканных слёз. Со свекровью общалась не охотно, хотя все домашние дела исполняла как обычно. Но всё молча, всё с опущенной головой. С дочерью, наедине, тихо переговаривалась. На парней иногда ворчала по пустякам. А Николая, обходила стороной, будто не замечала. Какая-то гнетущая безысходность поселилась в доме Каймановых. Только отец, как обычно, будто ничего не случилось, шуршал газетами.
  День кончился. После ужина мать и отец гадали, как Коля с Дуней, будут укладываться  спать: – «Неужто поврозь»? Печка была протоплена утром и Евдокия устроилась на ней. Старики слышали из чулана, как она хлюпала носом, потихоньку сморкалась в платок. Николай, лёжа один на супружеской постели долго не мог заснуть. В своих раздумьях чувствовал свою вину. Но тогда, иначе, он поступить не мог. – «Ладно, всё наладится»! – думал он засыпая. Так прошла неделя. Мать, без Евдокии, говорила Николаю:
 – Колька! Что ты бабу-то изводишь, сколько ей терпеть-то можно, попроси прощения. Она и так уж сама не своя!
 – Ладно, мать, попрошу. Тут ведь подход нужен, «не с бухты – барахты». Может сразу-то не получится, не отойдёт обида.
Пока Николай готовился, обдумывал, как начать, мать времени не теряла. Слышал, как она уговаривала Дуню в саду, простить  его, помириться. И вот в один из вечеров, когда жена доила корову во дворе, он начал с нею разговор:
 – Дуня! Ты прости меня, грешного.  Так получилось, пожалел бабу. Одинокая она. Ну, так уж вышло.
 – Ага, изо всей деревни, ты один жалельщик нашёлся!
 – Ну, правда, Дуня, не баловства ради, так получилось. Поверь мне!
 – Ладно, иди не зуди! Матери скажи спасибо. Я её тоже пожалела.
   Эту ночь они спали вместе. Николай лёг первым. Евдокия пришла позже, перелезла через него и, улёгшись, сразу отвернулась к стенке. Несколько раз он пытался её обнять для примирения, но Дуня сбрасывала его руку.
– Ничего! Главное, разговор состоялся, всё утрясётся, – думал он засыпая. 

   Осеннюю вспашку Кайманов заканчивал в Калинках. Пришло время перегонять тракторы в райцентр, в МТС и ставить на ремонт. Как назло в последний день сломалась у трактора Николая опора передних колёс. Кое-как, с перекошенными колёсами, перегнал он ХТЗ в своё село и оставил у сельской кузницы. На следующее утро вместе с кузнецом они осмотрели место поломки. Приятель посоветовал передок трактора поставить на камни. Снять всё поворотное устройство и освободить опору. Потом можно попробовать сварить излом, расплавом в горне. А уж если не получится, то придется везти в МТС и сваривать там.
   Николай принялся за дело. Сначала снял тяги, затем кулачки поворотного устройства, и всё убрал на тракторе под сиденье. Рядом  с кузницей старое заброшенное кладбище. Здесь покойников не хоронили, может, лет семьдесят. Много больших и малых камней белело, среди заросших, сравнявшихся могил. Туда Николай отправился заготавливать камни.
   Обходя могилы, услышал детский голосок, распевающий песенку:
                Ваньчик, ваньчик улети
                На поповы конопи,
                Там твоё место,
                Попова невеста…
. Кайманов не удивился, крайний дом села, этого порядка, граничил с кладбищем. На одной из могил сидела девчушка лет пяти-шести в простеньком, цветастом платьице. Из-под белого платочка выбивались чёрные кудряшки волос. А  между  чёрных ресниц, голубые - голубые глазки. На раскрытой ладошке она держала божью коровку и песенкой уговаривала её взлететь. Но букашка лететь, видимо, не хотела. Тогда девчушка запела ей другую песенку:
                Божья коровка улети на небо,
                Принеси мне хлеба.
                Чёрного и белого,
                Только не горелого. 
На эту песенку, божья коровка расправила свои крылышки, снялась с её ладошки и улетела. Николай на это улыбнулся и покачал головой.
   Приятель, осмотрев заготовленные трактористом камни, сказал:
 – Тут лучше бы чурбаки поставить, надёжней будет.
 – Да где их сейчас найдёшь. Ничего, удержится.
 Один на другой, он укладывал камни под станину трактора. Выбирал камни крупные, с ровной поверхностью. Вот уложен уже последний. Чтобы снять колёса, пришлось подкопать лопатой под ними. Колёса были сняты без осложнений. Оставалось только освободить опору. После обеда и эта работа была сделана Николаем. Приятель осмотрел лопнувшую опору и сказал:
 – Сегодня мне тележные колёса надо ошиновать, а завтра займёмся.
 –  Хорошо, Тимофеич, – обрадовался Николай, – устал я, пойду-ка домой.

  Утром, Кайманов застал Приятеля уже в кузнице. Они поздоровались, протянув друг другу руки. Приятель разжёг горн. Примерил,  как эта «железяка» будет располагаться в огне. Подкинул совком угля на дутьё. Повернулся к Николаю и, показав взглядом на меха, громко сказал:
– Подуй-ка, а я покурю. С утра сегодня ещё не курил!
   Он говорил так уже давно, оглох от постоянного стука ударами молота и кувалды по наковальне. Такая каждодневная жизнь, с полной самоотдачей, не научила его следить за собой. Да и в больницах, может, не бывал ни разу.
  Кайманов ухватился за большую деревянную палку, подвешенную на крюке и привычными движениями – вверх-вниз, вверх-вниз, привёл в работу меха. Захрапел, зашипел воздух, нагнетаемый в горн. Пламя в нём поднималось всё выше,  и угли разгорались жарче и жарче. Приятель, сидевший на пеньке перед наковальней, докурил самокрутку. Подойдя к корытцу, где он обычно охлаждал или закаливал топоры, самодельные ножи, окунул её в воду.
   В широком дверном проёме появились два старика. Покашливая, приглаживая сивые усы, бороды, поздоровались с кузнецом и Николаем. Сизов и Елфимов приходили сюда почти каждый день, проводили время в спорах или рассказах о давней старине. Один присел на деревянном пороге кузницы, другой пристроился на опрокинутом вверх дном ведре. Приятель взял в руки приставленную к стене опору колёс, поднёс её к горну и положил в огонь местом излома. Маленькой кочергой  подгрёб ещё углей.
   Николай следил за ним, за его уверенными действиями, и понял, что всё получится. Василий Тимофеевич, старый кузнец. Всю жизнь отдал наковальне. В морщинах лицо и руки, в их складках, не смываемый след огня и железа. Обветшала и кузница с каменной старинной кладкой на глине, вросла в землю. А на просевшей дерновой крыше выросла молодая берёзка.
   Вскоре огонь в горне приобрёл почти белый цвет.   Было заметно, как края излома опоры тоже  побелели, стали оплавляться и, растекаясь, соединились в одно целое.
 – Всё, Николай, хватит дуть! Сварилась твоя железяка. Бери вторые клещи, сейчас вынимать будем.

   Вдвоём, ухватив горячую опору за края,  вынули из горна. Приятель осмотрел её со всех сторон и показал Николаю, как нужно положить на наковальню. Затем несколькими ударами тяжёлого молота, пока она ещё огненно красная, податливая, поправил железку, придал ей нужную форму.
– Теперь пусть остывает, а мы, пойдём, покурим, – сказал кузнец и, сняв свой кожаный фартук, вышел наружу. Все потянулись за ним. Перед дверями кузницы, с давних пор лежит большой мельничный жёрнов. На нём кузнец всегда ошиновывал тележные колёса. Это было очень удобно. Во первых, диаметр жёрнова – больше диаметра колеса. А во вторых – в жёрнове круглое отверстие, куда свободно входила колесная  ступица. Кузнец устроился на жёрнове, деды рядом с ним. Кайманов присел на корточки под коновязью. К ней привязывали лошадей при ковке. Старики достали из своих карманов кисеты, бумагу, закурили и повели толковище о разных житейских пустяках. Приятель, что-то слышал, что-то нет, но поддакивал, кивая головой. Николай мыслил о предстоящем деле.
   Вдруг раздался треск. Из-под трактора, будто выстрелянный, вылетел большой камешек и, срикошетив от двери кузницы, упал в железный хлам. Кайманов, мигом бросился к трактору. Каменная пирамидка изогнулась и  покачивалась. Передок трактора, казалось, сейчас свалится с неё.
 – Помогите! – крикнул он старикам. Отбросив напускную важность, как молодые, деды тут же подскочили к трактору.
– Подложите плоский камень, и поправьте, а я попробую поднять, – второпях попросил их Кайманов.  Схватившись снизу за радиатор обеими руками, поднатужился и сделал попытку приподнять передок. И это ему удалось. Глаза его, от напряжения налились кровью. В это время один из стариков сбросил разломившийся камень и на его место успел подсунуть другой.
– Опускай! – крикнул он Николаю и выкатился из-под трактора. Уперевшись обеими руками в радиатор, Кайманов отдыхал, опустив голову вниз. Подошёл кузнец и отругал его:
– Колька, мать твою, ты знать с ума сошёл! Такую тяжесть поднимал!
 – Что делать? А если бы завалился?
Отдышавшись, отдохнув, он принялся за сборку передка в обратном порядке. Привинтил опору к корпусу трактора. Надел на оси колёса. Затем поставил на место поворотное устройство. Остальное решил доделать завтра: он вдруг почувствовал себя плохо. 

  Придя домой, Кайманов направился в сад, прилечь и отдохнуть  в ребячьей каморке.  Мать собирала опавшие яблоки. Увидев Николая, она всплеснула руками:
 – Кольк, ты чего это? Заболел что ли? Мне твоё лицо не нравится.
 – Ничего, мать, просто устал. Немного посплю, отдохну и, всё пройдёт.
   Проснулся он на закате солнца, когда оно сквозь щели осветило каморку. Евдокия ходила по грядкам и выдёргивала поздний лук, видимо для ужина. Увидев Николая, подошла к нему: – Что с тобою? Болит что-нибудь?
   Кайманов, будто прислушивался к себе, задержался с ответом и, приложив руку к левой стороне груди ответил: – Будто бы вот здесь покалывает.
 – Сердце что ли? Сходи завтра к врачихе, может таблеток даст, – посоветовала Дуня, – пойдём ужинать. Утром он сходил в сельский медпункт.  Катерина послушала его сердце, сказала, что надо бы в городе врачам показаться. Принесла стакан с водой, заставила проглотить таблетку и, ещё дала с собой. Прямо из медпункта Николай отправился к кузнице. 


К вечеру трактор был готов. Через пару дней он перегнал его в райцентр.   В этот день там собрались трактористы из других сёл и уже после встретились в местной «Чайной». Шумно посидели с водкой, с обедом и закусками. Расходились, разъезжались уже под вечер. Николай в своё село шёл один. Дойдя до развилки дороги, решил идти через Арсеньево, чтобы зайти к Ирине, спросить о здоровьи, о житье-бытье. Может, помощь нужна в чём-то?
   Вступив на деревенскую улицу, проулком  вышел за деревню. Здесь он вспомнил, где весной заезжал на огород Ирины. Уже в сумерках, тропкой между огородами подошёл к задней стороне её дома. Пройдя двор, постучал в сенную дверь и замер. Послышался скрип избяной двери и голос Ирины:
– Ой! Странно, кто это там ломится со двора?
 – Ирина, это я, Николай! Решил так войти, чтобы не видели соседи.
 – Ой, Николай Егорович! Сейчас открою.
 Она сбросила цепочку, повернула щеколду и открыла дверь. Николай шагнул в полутёмные сени.
 – Ну, здравствуй! Вот, видишь, как приходится проведывать тебя? Как твоё самочувствие - то?
 – Пока всё хорошо! В дом заходите, Николай Егорович.
 – Зайду ненадолго. Я из района сейчас иду. Задерживаться не могу, чтобы не было дома кривотолков. С женой у нас не ладится.
– Простите меня, Николай Егорович, это всё из-за меня! Ну, пойдёмте в дом. Ирина широко распахнула избяную дверь перед Николаем. В прихожей, как и в первый раз, тускло горела коптилка
– Мама, кто стучал? – раздался детский голос. Они прошли в горницу. За столом, перед зажжённой лампой сидели мальчишки Ирины и рассматривали картинки в детской книжке.
 – Ну, здорово, карапузы! – громко обратился Николай к ребятам.
 – Здравствуйте! – несмело ответил старший, а младший, закрыл лицо руками, потом смущённо уронил голову на стол.
 – Как с уборкой картошки-то справлялась, Ирина? – спросил Николай.
 – То сама ковырялась потихоньку, то соседи помогали. Кайманов остановился на мысли, что идёт сентябрь и опять обратился к Ирине:
 – Когда старшему парню в школу идти?
 – На следующий год, – ответила она. Задумавшись, Николай опустил голову:
 – Да! Ой, трудно будет Ирине, – подумал он.

   Уходил Николай с тягостным чувством. Ирина в разговоре бодрилась, говорила, что, с ней самой, всё хорошо, и помощи не нужно ни в чём. Но он переживал за всё происходящее, чувствовал ответственность за её будущее. И всё, что он придумал за дорогу, решил исполнить в ближайшее время, только через кого-то, чтобы не вызвать подозрений Евдокии.
  Случайно встретил он на селе Дёмку, местного лесника, жившего там же, в Арсеньеве. За ним была закреплена колхозная лошадь. Леса были в разных местах, и он часто делал объезды. Бывало, что выполнял какие нибудь просьбы пожилых селян: хворосту привезти после зачистки, или ржаной соломы с разрешения председателя колхоза. Вот ему-то Николай изложил подобную просьбу, но чтобы разговор остался между ними.
   Недели через две Дёмка встретил Николая в магазине и доложил, что просьба его выполнена. И дров привёз Ирине, и соломы.
– Знаешь? Она была удивлена. Я ей сказал, что это от сельсовета.

Однажды в дом пришла посыльная и сообщила Николаю, что звонком из МТС оповещают всех трактористов явиться в район на собрание. В селе трактористов стало четверо все бывшие фронтовики. Ребята оповестили об этом председателя колхоза, и он на вечерней планёрке распорядился выделить подводу. Утром, все собрались на колхозной конюшне. Николай подошёл последним. Не было только Ваньки Коптелого, говорили, будто уехал куда-то к родным. Мужики уже запрягли буланого жеребца, и положили в телегу пару охапок сена. Удобнее сидеть в повозке, да и лошадь сенца пожуёт, пока будет идти собрание.
   Трактористов собралось много, но женщин среди них не было. Ну что же, война кончилась, пусть бабы будут при своих женских делах, где полегче. На собрании выступали районные начальники, поблагодарили за хорошую работу. Ставили задачи на следующий год, сколько району засеять зерном пахотных площадей. Выступали и трактористы, жаловались на нехватку запчастей к тракторам, а также и инструментов. Договорились о начале ремонтных работ МТСовским тракторам. А пока все получили отдых, что-то вроде отпуска. Закончилось собрание после трёх часов дня. Кто-то сразу отправился домой, кто-то заехал попутно в «Чайную», перекусить перед дорогой, а кто-то, принять водочки рюмку-другую.
   Соклаковские трактористы задержались тоже. Заказали обед и по сто пятьдесят граммов водки на троих, поскольку получили деньги за работу. Домой ехали через Арсеньево, Николай решил навестить Ирину.
 – Мужики! В Арсеньево я сойду, хочу навестить друга.
 – Ладно, знаем мы про твоего друга! Делай – как хочешь.
   Застоявшийся жеребец легко трусил по дороге. Наверное, тоже стремился в конюшню, где можно полежать, дать отдых уставшим ногам и похрустеть душистым сеном. До Арсеньева доехали быстро. Перед спуском Николай попросил Ваську Петрухина остановить лошадь.
 – Николай, что мы скажем твоей жене, если встретится? – спросил Лапин.
 – Если встретится, постарайтесь не узнать её, притворитесь сильно пьяными,
 – ухмыльнулся Кайманов. Эта мысль и его донимала всю дорогу.

   Мужики поехали дальше, а Николай перешёл лощинку и оказался на улице где жила Ирина. Было ещё светло, что немного волновало его. Лишний раз не хотелось показываться на глаза деревенским бабам. Опять слухи дойдут до Евдокии, а этого ему бы не хотелось. Опять скандалы, семейный разлад. Итак, впереди сплошная неизвестность! Посматривая по сторонам, он подошёл к дому Ирины и постучал дверной щеколдой. Дверь открыл старший сынишка Ирины, Колька.
 – Ну, здорово, тёзка! Мамка-то дома?
 – Здравствуйте! Мамка дома, только болеет она. Заходите.
Николай захлопнул дверь и пошёл вслед за мальчишкой. Ирина лежала на кровати, прикрывшись цветастым одеялом. Увидев Николая, подтянула одеяло до подбородка. Её младший сынишка сидел за столом и на клочке обоев что-то рисовал карандашом. При появлении чужого дядьки, прикрыл рисунок своими маленькими ручонками.
 – Здравствуй, Ирина! Что с тобой случилось? Что болит? – спросил участливо Николай, присев на стул. Может тебе в район, в больницу надо?
 – Видимо простыла маленько, белье полоскала на речке. Воды носить не захотела, чтобы дома прополоскать. А вода в реке уже холодная, октябрь ведь, – тихо говорила Ирина. Надеюсь, пройдёт, заварю чаю с малиной.
– Ирина, малина, конечно хорошо, но я утром схожу в амбулаторию, и всё фельдшерице скажу, пусть она к тебе придёт. Может, порошки, какие даст.
– Хорошо, если бы пришла. Мне, и про другое надо бы поговорить с ней.
– Да, я всё ей передам, не беспокойся. Ребята у тебя накормлены?
– Спасибо, Николай Егорович, за заботу.  Приходила соседка, прибралась в доме, ребят обедом кормила. Вот скоро ещё придёт, ужином покормит.
– Ну, хорошо. Пусть чаю с малиной сделает тебе и молока бы горячего выпить. Ладно, Ирина, давай выздоравливай, а мне надо идти. Николай встал со стула и повернулся к ребятам:
 – А вы, братья, за мамкой-то ухаживайте, помогайте ей, чтобы поправилась быстрее. Он дотронулся до плеча Ирины через тёплое одеяло, и бережно погладил. – Выздоравливай!
 – Колька, проводи меня! – махнул он рукой старшему мальчишке.

   Надвигались сумерки. Кайманов по камням перешёл речушку, поднялся на косогор и направился в сторону следующей деревни. Подходя к Мясоедову, ещё издали услышал звуки гармони, звонкие частушки деревенских парней и девушек. Через несколько минут он подошёл к карагоду. Что-то сегодня его потянуло на курево, наверное, посещение Ирины, её болезнь, как-то отозвались в его душе и он решил остановиться, чтобы попросить сигаретку. Взрослого народу десятка полтора, знакомые и незнакомые лица, а всё больше молодёжи. Бегали вокруг, толкались деревенские мальчишки. Увидел гармониста, бывшего фронтовика, Ваньку, по прозвищу, Коптелый. Он, как и Николай, тоже тракторист. Летом, иногда работали в две смены, меняя друг друга, когда ночи были светлыми. Появление Николая заметили, молодые бабы. Лузгая семечки, перешёптывались, зыркали на него глазами. Здесь, в деревне, его знали многие. А плясуньи, в кругу уже и частушку тачали:
                Дядя, дядя, ты откуда?
                Дядя, дядя, ты куда?
                Как придёшь в свою деревню,
                Присылай ребят сюда.
 – Дядь-Коль, спляши на нашей вечеринке, праздник всё-таки! – приставали местные парни, да и бабы тоже. Николай в свою очередь, попросил парней угостить сигареткой. – Для тебя, Николай Егорович, ничего не жалко! И кто-то из парней протянул ему стакан с самогоном. И он не отказался выпить, если угощают от души. Опрокинув в себя содержимое, вошёл в круг плясавших женщин. И в ответ на их частушку, как бы шутя, отбасил свою, подошедшую к случаю:
                Что вы, девки, губы жмёте,
                Аль хороших ребят ждёте?
                К вам хорошие не придуть.
                И плохие-то уйдуть.

Обойдя круг, Николай отстучал по голенищам сапог ритмичную концовочку и, остановившись перед плясавшими бабами, попросил прощения, что ему надо идти домой. Женщины наперебой закричали:
 – Мало, дядь, Коль, ну ещё хоть кружочек обойди, с частушкой, дядь, Коль! И он снова вырвался на круг с новой частушкой:
                Вы послушайте девчата,
                Нескладуху вам спою –
                Телефонный столб женился,
                Взял колодец на краю.
В кругу раздался девичий смех и оживлённый говорок. А он в пляске уже переходил на завершение, извлекая из памяти очередную частушку:   
                Хопцы, огурцы, помидоры, яйцы,
                Маслице коровье – ешьте на здоровье!
Парни на прощание угостили его куревом: кто-то всучил сигареты, а кто-то и папироски. Поблагодарив ребят, он покинул весёлое деревенское гульбище.

   После Рождества МТС начала работу. В понедельник трактористов, от  колхозов, привозили на работу. В субботу за ними присылали подводы. Всё было как обычно, и как всегда, только трактористов стало больше. Кто-то жил в общежитии при МТС, кого-то пристроили на постой в райцентре. И женщин  трактористов не стало. А ещё районное начальство ввело одно новшество. Обеды в «Чайной» трактористам сделали дешевле, по талонам. После ужина, мужики в общежитии проводили время за  картами, а кто-то ходил в районный Дом культуры на вечерние киносеансы.
   В начале февраля по селу прошёл слух, что Арсеньевская портниха, Ирина, родила девчонку. Николай в это время был в Архангельском, при МТС,
работал в мастерских. В обеденный перерыв, в магазине, случайно встретил своего друга. Он и поведал Николаю сельскую новость о родах Ирины.
 – А где рожала, не знаешь? – спросил приятеля Кайманов.
 – Как говорят, дома рожала. Роды принимала бабка – повитуха. Ну, больше я ничего не знаю. Народ так говорит.
   До субботы все мысли Николая были об Ирине, и уже о появившейся на свет маленькой дочери. Хоть и знал, что будет отцом, но как-то не верилось в произошедшее. – Ой, что меня ждёт? Не представляю!
   И вот наступила суббота. Перед отправкой домой зашёл в магазин, купил кое-чего из продуктов, благо были деньги. Ребятишкам взял пряников и конфет. На глаза попался аптечный киоск и приглядел он ещё резиновых пустышек, да сосок. Может, потребуются. А чего ещё купить, он не знал. Раньше в такие дела он не вникал, покупал то, что наказывали женщины.

   Перед вечером, при закатном солнышке он появился в Арсеньево. На его стук дверь открыла Ирина.
 – Здравствуйте, Николай Егорович! Я почувствовала, что это вы идёте. Ну, проходите в дом.
 – Здравствуй, Ирина, вот зашёл вас навестить. Как вы тут поживаете? Как маленькая растёт?
 – Да всё хорошо. Кручусь, как-то справляюсь. Приходят мои соседи, помогают. Дай им бог здоровья!
 – Девочка-то спит? – спросил Николай.
 – Да, вот недавно заснула. Дочка у меня, видимо, с понятием, – улыбнулась Ирина. Не очень беспокоит, всё больше спит. Грудь пососёт и спит.
 – А посмотреть-то её можно? – осторожно спросил он.
 – Да, вам, конечно, можно. Идёмте.

Девочка спала за занавеской, в деревянной кроватке, какие делают деревенские умельцы. Маленькое розовое личико ребёнка, как показалось Кайманову, отдалённо напоминало сходством кого-то из его, ещё маленьких детей. Может Зинку, а может Кольку.
 – Наши, деревенские бабы говорят, что она на вашу родню похожа, только я им не верю, – посмотрев на Николая, прошептала Ирина.
 – Не знаю, сейчас ещё невозможно понять. Ирина, я тебе принёс кой-чего. Он поднял с пола сумку и выложил из неё на стол кульки с сахаром, крупами, а также с пряниками и конфетами.
 – Ну, зачем вы, Николай Егорович, тратились. Несли бы домой, семье.
 – Не отказывайся, Ирина, я буду тебе помогать. Это мой долг, и он выложил на стол деньги. Она заплакала и приклонила голову к плечу Кайманова. Николай прижал Ирину к себе и гладил её вздрагивающие плечи.
– Ладно, успокойся, всё будет хорошо! Да, а где твои ребята?
– Где-то бегают, погода сегодня хорошая, – сквозь слёзы прошептала она. Вы, может, есть хотите, Николай Егорович?
– Нет, я в районной «Чайной» обедал. Ну, Ирина, мне пора домой идти. Ой, чуть не забыл. Порывшись в карманах, достал купленные им пустышки и резиновые соски. – Вот, возьми, наверное, пригодятся.
– Спасибо, вам, Николай Егорович! Вы не беспокойтесь, у меня всё хорошо.
Она проводила его в сени, открыла уличную дверь.
 – Ну, прощай, Ирина! Я тебя буду навещать. Как только будет случай, загляну. Ну, пока, до свидания! Дочку береги! Да, имя ей ещё не придумала? Ведь метрику выписывать придётся. Может, назовём Светланой? Светлое имя, светлая душа. Ирина прильнула к его груди и, потянувшись к нему, поцеловала в щёку. Спасибо, Коля! Да, хорошее имя. Я согласна.

  Последний скандал Евдокии с Николаем разрушил их семейные отношения.
Мать, конечно, была на стороне снохи. И плакала и ругала его:
– Бессовестный, как тебе не стыдно, своих детей бросаешь, на чужих идёшь!
Отец всё больше отмалчивался. Слухи, что Кайманов бывает часто в Арсеньеве, разлетались по селу. Не выдержав нападок со стороны Евдокии, и её родни, Николай ушёл к Ирине. Жена осталась в их доме, при детях, свекрови и свёкре. Село затаилось в ожидании новых новостей.
   Ирина приняла его тепло, с пониманием.
 – Живите, сколько хотите, Николай Егорович, вы мне не помешаете. А уж если у вас с женой всё наладится, можете вернуться в семью, – говорила ему Ирина. Всего себя Николай отдал хозяйственным делам. Носил вёдрами воду из родника на питьё и готовку еды. Воду, для постирушек Ирины, брал из реки, благо и родник, и речка, всё близко, под горой. Рубил дрова в запас, и на топку печи. Осмотрел дом, двор, палисадник. Наметил для себя, каким ремонтом можно заняться весной. В зиму, – какой ремонт.
   По вечерам, после ужина, мальчишки садились под лампой, и в который раз  листали детские книжки, рассматривая цветные картинки. Эти книжки купил он для ребят в районе, в ларьке Когиза. Ирина, то кормила за занавеской дочку, то укладывала спать. Иногда, по просьбе Николая, давала девочку ему. Неумело но, бережно он держал этот драгоценный свёрток. Глядя на дочку, на этот крошечный комочек, в его душе, казалось бы, пожилого, суховатого человека, всплывали тёплые и нежные чувства. Его первые дети, были обласканы женой и матерью, всегда на их руках. А вот ему, из-за работы, общаться с ними приходилось редко.

   Постепенно он свыкся со своим положением. Как обычно, на неделю, пешком ходил в районную МТС. Его напарники, трактористы ездили на колхозной подводе другой дорогой, большаком. Иной раз заезжали за ним. Всё было бы хорошо, но одно обстоятельство смущало Николая. Взять с собой в райцентр, что-то из харчей, – особо нечего. Ну, картошка, огурцы солёные. Молока у соседей можно взять – ещё, куда ни шло… Ирина и так-то жила не богато, а тут и он стал нахлебником. Решил, перед новой рабочей неделей, ходить в отчий дом, брать что-то из еды. Так стал он навещать мать, отца и детей. Конечно, были и разговоры и уговоры со стороны матери, вернуться домой, к семье. Но Николай стоял на своём:
 – Нет, мать, я так не могу, дочь моя. Я должен, помогать Ирине, растить её. В родне у Ирины никого. Если откажусь, я буду последняя сволочь. Во время таких разговоров Евдокия уходила, или сидя на кухне,  хлюпала носом. Николай, если задерживался допоздна, ночевал у стариков. Спал на Зинкиной кровати, а Зинка спала с Евдокией. Но каждый раз переживал за Ирину: как там одна справляется без него. У отца с матерью были припасы. Солёная свинина, мясо баранина, яйца куриные Чего-то можно было брать. Кроме того, есть зерно: рожь, пшеница, гречка, полученное им за работу.
 Запасы муки были всегда. Отец сына поддерживал, а мать иногда говорила: – Ой, Колька, разоришь ты нас! Так и сложилась его жизнь на два дома. Это видели сельчане и заглаза дали ему прозвище – Двоеженец.

   Однажды, перед ледоходом, у Ирины кончалась мука. На следующую выпечку хлеба, уже не хватало. Она с сожалением обмолвилась с Николаем.
После обеда он отправился в Соклаково. В деревне Мясоедово, через мост перебрался благополучно. В семье задержался с какими-то делами и разговорами с отцом. Весь день светило солнце, хорошо таяло. Бежали к реке звонкоголосые ручьи. Почерневший снег, кое-где ещё пестрел по оврагам. И над этим весенним раздольем, высоко в небе заливались переливчатыми песнями жаворонки. Гомонили соседские дети, кричали с улицы, что на реке пошёл лёд. Николай забеспокоился. Но понадеявшись, что подъём воды будет не большой, взвалил мешок муки на плечо, килограммов на сорок-пятьдесят, и размеренной походкой направился в Мясоедово к реке.
   У жителей этой деревни, смотреть ледоход, было любимым занятием. Много зрителей, мужчин, детей, и даже женщин, собираются под вечер на высоком, крутом берегу. Здесь, перед мостом река делает крутой поворот. Трещат, ломаются льдины, налезая, опрокидывая друг друга. Река Гоголь не большая, но в половодье, на мелях разливается широко. И вот небольшой мост на реке был препятствием. Вода сантиметров на тридцать поднялась выше настила моста и его правого плеча. Здесь всегда образовывались ледяные заторы.

   Кайманов, со своей ношей, появился перед закатом солнца, в самый пик подъёма воды. Мясоедовские мужики увидели его сверху и покричали:
– Ты что, Николай, с ума сошёл? Потерпи до утра! Утром вода спадёт!
Николай спустил с плеча мешок и, подойдя к бурлящей воде, закурил. Сделав несколько затяжек, ответил мужикам: – Мне очень надо, ребята!
Ему кричали сверху – Подумай, Коля, тебя снесёт, не ходи!
Но Кайманов был упрям и уверен в себе. Часто и машинально покуривая, смотрел на бегущую воду. Бросив окурок, покричал мужикам:
 – Ну, наводчики, наводите на мост и далее!
   Взвалив на плечо мешок, подошёл к потоку. Вода неровным рельефом едва обозначала настил моста. Ни перил, ни столбиков. Пропустив мимо ледяное крошево, перетекающее через правое плечо моста, решительно вступил в воду. Она ещё не достигала верха его больших кирзовых сапог. Шаг за шагом
он продвигался на едва обозначавшийся мост, весь в пенных бурунах. Его, он
прошёл уверенно, чувствуя под сапогами бревенчатый настил.
   Мост кончился. Через несколько шагов почувствовал пологий уклон, и ледяная вода сразу залилась в голенища сапог. Хорошо, что ноги, обёрнутые портянками, сидели плотно в сапогах. Левое плечо моста было ниже и подходило к нему дугой. Мужики с обрыва наблюдали за Каймановым и покрикивали сверху:
 – Иди прямо! Прямо, прямо! А сейчас бери чуть левей!
Николай вспомнил летние проезды через этот мост. В обеденную пору, здесь всегда располагалось сельское стадо. На зелёной лужайке бабы доили коров. А овцы, изнывающие в своих «шубах» от жары, заходили на мель, в реку.

   Вода уже поднялась выше колен. И течение быстрое. Кайманов передвигался осторожно, неторопливо, широко расставляя ноги, сопротивляясь напору воды. Мужики командовали сверху:
 – Николай! Возьми ещё чуть левее, здесь поворот! Потом будет понижение!
Мальчишки, стоявшие на горе выше по течению реки, тоже кричали ему:
 – Дядь-Коль! Там льдина большая плывёт!
Балансируя одной рукой, Кайманов продвигался вперёд. Ледяная вода дошла ему уже выше бёдер. Мокрая одежда облепила всё тело. При высокой воде сильнее напор, и устойчивость уже ослабевает.
 – Николай, льдина идёт! – кричали ему с правого берега. Он повернул голову влево и увидел, как из-за поворота показалась большая льдина. Он сделал ещё несколько шагов и почувствовал, что выходит на мелкое место. А до суши ещё метров пятнадцать. – «Только бы не зацепила, зараза, опрокинет – тогда беда». Кося взглядом влево, следил за её приближением. Она неумолимо надвигалась. Но он заметил, что стремнина проходит чуть дальше, серединой реки. И льдина, величаво, обдавая холодком ушедшей зимы, прошла сзади.
   Выходя из потока, поскользнулся и чуть не уронил мешок.
«Ну, вот и всё»! Выбрав местечко, где вечерний морозец подсушил прошлогоднюю травку, он поставил мешок и снова закурил.
 – Спасибо, ребята, что помогли! – прокричал он и помахал им рукой. Лужа воды натекла с одежды. Сапоги решил не снимать, идти как есть, к Ирине.

 – Ой! Николай Егорович, вы весь мокрый! – всплеснула руками Ирина, увидев его входящим в избу. Кайманов спустил мешок с плеча и поставил его под вешалку у стены.
 – Да, не думал, что так буду перебираться через реку. А назад идти не хотел.
 – Давайте, раздевайтесь быстренько,  нужно переодеться во всё сухое.
Николай зашёл в чулан и за шторой стал снимать с себя мокрую одежду. Ирина подала ему кальсоны и рубаху. Затем налила из бутылки почти полный стакан самогона и протянула ему:
– Выпейте, Николай Егорович, согрейтесь, чтобы простуда не привязалась, а вот это вам закусить. И подала большой ломтик солёного сала и кусок хлеба. В сенях загромыхали сапожонками мальчишки.
– Ну, наконец-то! Где вас носило? Не промокли? – ласково спрашивала она.
– Нет, мамка! Мы на горке стояли, на речку смотрели, как лёд идёт!
– Ну, хорошо, раздевайтесь, я вас покормлю, и ложитесь спать. Ирина слегка отодвинула занавеску:
– Николай Егорович, закусили? Ужинать будете?
– Нет, Ирина, я устал и, кажется, захмелел. Мне лучше бы лечь.
– Хорошо, сегодня ложитесь спать на моей кровати, я боюсь за вас и буду наблюдать. Идёмте за мной. Она подвела его к постели и откинула одеяло:
 – Ложитесь, а я пойду ребят кормить. Наверное, скоро дочка проснётся.

   Кайманов, укрывшись одеялом, через несколько минут заснул. Ирина откормила детей и отправила их спать на печку. Пока мыла посуду, заворочалась, заплакала дочка. Она перепеленала её, покормила грудью, и уже сонную положила в кроватку. Подошла к Николаю. Он спал, широко раскинувшись на кровати. Ирина пощупала его лоб, весь в бисеринках пота. – Хорошо пусть пропотеет! – Сказала она себе, и пошла на кухню, начистить картошки для завтрашнего утра. Мимоходом взглянула на мешок с мукой: – Слава Богу, пока будем с хлебом! Закончив с картошкой, залила её водой. Посвечивая  лампой подошла к спящей дочке. Девочка спала, причмокивая во сне губками. – Боже, мой, какая же она красивенькая! Приготовившись ко сну, Ирина увернула фитиль лампы и залезла на печку к ребятам. Поправила им подушки и прилегла рядом. Уставшая за день, она быстро уснула.
   Среди ночи проснулась от каких-то странных звуков. Прислушалась и догадалась, что Николая пробил озноб. Он дрожал с подвывом, и его зубы клацали друг о друга. Чем ему помочь, сразу она не придумала. Но поняла, что его надо согреть. Отвернув тёплое, стёганое одеяло, нырнула под него. Прижавшись к спине Николая, обняла правой рукою. Минут через двадцать его дрожь стала уменьшаться, зубовный стук скоро затих, и послышалось ровное дыхание усталого спящего мужчины. Сама Ирина долго не могла заснуть. Мысли, о её неопределённой жизни не давали покоя. Чувствовала себя виноватой перед Николаем, перед его семьёй, будто она привязала его к себе. И всё-таки, он отец её дочери. Он сам пришёл, и сделал свой выбор. Может мне нужно изменить своё отношение к нему? Говорят: что в селе зовут его «двоеженцем». А ведь меж нами сейчас ничего и нет.
   Проснулась, заворочалась и захныкала дочка. Ирина выскользнула из-под одеяла, привычно вывернула фитиль лампы и подошла к её кроватке. С мыслями о Николае, о своей неопределённой ситуации, обиходила малышку. Опять покормила, поменяла пелёнку и, убаюкав, положила спать. А чтобы быть ближе, прилегла к Николаю и вскоре заснула. Николай проснулся под утро и почувствовал, что он не один. Близость Ирины, её решение лечь с ним вместе, навело его на мысль, что наступает новый этап в их не простых отношениях. Он осторожно повернулся к ней и нежно поцеловал за ушком. Ирина проснулась и полусонным голосом спросила: – Как ваше самочувствие, Николай Егорович?
 – Спасибо тебе, моя ласковая, – ответил Николай, крепко обнимая Ирину. Я здоров, – и готов приступить к мужским обязанностям!

 Весна была дружной. Растаял последний снег, отшумели ручьи, на пригорках зазеленела трава. Деревья оделись зелёной листвой. Под весенним солнцем парила просыхающая земля. МТС подготовила трактора к весенней вспашке.  Трактористов распределили по колхозам. Николай получил назначение в своё село. И это было его желание. Сейчас ему необходимо быть вблизи дома. Ирине без него трудно справляться с тремя детьми. Конечно, приходят к ней соседки, бабы, с которыми она дружит. Помогают ей в чём-то.  Но иногда нужна и мужская сила. Дров нарубить, воды принести для стирки, или детей помыть, самой помыться. В такие дни воды нужно много. А дел мужских в деревне всегда вдоволь.
   В конце апреля весь тракторный парк из МТС разъехался по колхозам. Начались весенне-полевые работы. Председатели, колхозный актив, сами  намечали очерёдность вспашки, засевания, тех, или иных полей. Поскольку трактористов в селе было четверо, распределили их так, чтобы работу делали  в своих деревнях, поближе к дому.
   Как бы поздно ни работал Николай, но всегда приходил домой, в  Арсеньево. Ирина кормила его ужином, расспрашивала о работе, не трудно ли ему. Показывала дочку, если малышка не спала. Любовались, как девочка рассматривает их,  как махает ручками. Рассказывала о своих  делах, о ребятишках. Кто, - да кто, из соседей приходили помогать. Повседневная работа, его новая семейная жизнь, несколько притупили мысли об отце-матери, о  детях и первой жене. Да и забот прибавилось. По случаю, обзавелись дойной коровой. Сосед, пожилой мужчина, после смерти жены, отказался держать корову, одному стало не под силу. 

    Как-то в мае. Когда стало совсем тепло, решили они с Ириной, сходить в сельсовет, зарегистрировать рождение дочки, выписать метрику. Сначала Ирина хотела идти одна, но Кайманов сказал ей, что нужно идти вместе, ведь секретарь может ей не поверить. Хотя, наверное, всё село знало, что он давно живёт у Ирины. Выбрали удачный денёк, когда Николай свободен от работы. Мальчишек оставили дома, с соседской бабушкой. А сами отправились в сельсовет. Деревенской улицей, Николай осторожно  нёс дочку, завёрнутую в кружевное покрывальце, с чувством какого-то благоговения, важности происходящего события. Ирина шла, рядом, взяв Николая под левую руку. Деревенские бабы, свои, Арсеньевские, поздравляли с прибавкой в семье. Желали счастья и благополучия в жизни. Мясоедовские старухи, уже выползшие на свет божий поточить лясы, близоруко щурясь, громко спрашивали друг друга о незнакомой паре.
   А вот и село. Давно Николай не бывал здесь. За какой-то надобностью в магазин, Ирина просила сходить, кого-то из подружек, или девчонок - школьников. У Кайманова часто заколотилось сердце. Не приведи, Господь, встретиться с матерью или Евдокией. Скандала сейчас ему не хотелось. Ирина открыла дверь, пропустив вперёд Николая. Сельсоветчики, к счастью, были на месте и при их появлении повернули головы в сторону двери.
 – Здравствуйте! Громко, и будто торжественно, произнёс Кайманов.
 – Здравствуйте, Николай Егорович! – ответила председатель сельсовета Вера Аркадьевна и, опустила глаза на лежащие перед ней документы. За ней ответили следом секретарь и дежурная посыльная.
 – А мы, вот к вам пришли, дочку зарегистрировать с рождением, – продолжил Николай.
 – Вижу, вижу. Давно пора! Маруся, зарегистрируй ребёнка и, выдай свидетельство о рождении молодым родителям!

   Вера Аркадьевна в молодые годы имела виды на Николая, а он выбрал в жёны Евдокию, девушку из соседнего села. Снегирёва вышла замуж за другого мужчину, но затаила обиду на Николая и при случае, показывала своё недовольство им. Сейчас она вдова. Муж, как и многие другие сельские мужики, погиб в первые годы войны. Живёт в селе с матерью и семилетним сыном Славкой. Ходили слухи по селу, что у Верочки есть любовник, из районных начальников. Кайманов этому не придавал значения.
   Секретарь пригласила Ирину и Николая сесть перед её столом  и, заполняя «Свидетельство» стала задавать вопросы.
 – Какое имя даёте ребёнку?
 – Светланой решили назвать, – первой отозвалась Ирина.
 – Как отцовство будем писать? – спросила женщина, секретарь.
 – Отец я. Кайманов Николай Егорович!
Но вот все формальности завершены, и секретарь, с некоторой торжественностью, вручает им свидетельство о рождении дочери.
 – Ирина Васильевна, – встала из-за стола Вера Аркадьевна, – поздравляю вас с рождением третьего ребёнка, надеюсь, воспитаете достойную гражданку нашей страны. А  вас, Николай Егорович, с рождением четвёртого ребёнка. И это хорошо. У вас теперь новая семья, новые дети, но не забывайте  о своих ранних детях. Недавно была в школе и учителя жаловались на плохую дисциплину вашего старшего парня, кажется, Кольку. Вы уж будьте добры, обратите внимание, подействуйте на него!
 После этого разговора с Верой, Кайманов призадумался, поговорил с Ириной,  чтобы она знала о его решении посетить  детей. Ирина поддержала его. – Конечно, Коля, нужно поговорить с ребятами. Дедушка, бабушка, – само собой, а ты всё-таки отец. Они должны тебя слушаться.

   В один из дней он побывал в доме у родителей. Сначала была какая-то растерянность. Сухие разговоры отца и матери. Евдокия, как всегда, молчала. Только один раз сверкнула глазами и спросила:
– Ну, как живётся с молодухой? Николай ей не ответил, только посмотрел исподлобья долгим взглядом.  И она не выдержала, отвела глаза в сторону. Мальчишек он не дождался, разговора с ними не получилось. Но через одного парнишку, Колькиного ровесника, он узнал, что произошло в классе. Молодая учительница живёт на квартире, через два дома от Каймановых. Колька подсмотрел, что к ней в гости по вечерам ходит взрослый парень, недавно переехавший с матерью из другого села. Может Колька приревновал учительницу к этому парню и начал им досаждать. Привязал длинную суровую нитку за гвоздик, какими крепят стёкла. А на нитку, перед стеклом прикрепил маленькую картофелину. Вечером, когда к  учительнице приходил этот парень, Колька дёргал  нитку, а картошка стукала в стекло. Хозяйка дома выходила на улицу, спросить, или впустить стучащего. Выходила учительница с парнем, но вокруг нет никого. В течение вечера это повторялось несколько раз. Ведь нитка опускалась и картошку под окном не видно. Но всё-таки Колькины проделки разоблачили.
  Перед всем классом учительница отчитала его: – Вот, что, Кайманов! Я взрослый человек, и вправе сама распоряжаться своей судьбой! Делать свой выбор: с кем встречаться, с кем не встречаться! – Ты понял?
   Николай всё же увиделся с сыном, поговорил с ним и понял, что у Кольки действительно проснулись чувства к молодой и красивой училке. Пришлось убеждать его, что всё пройдёт и будут у него новые привязанности и любовь.

   Осенью Кайманов почувствовал себя плохо. Сильные боли в груди часто мучили его. А кроме этого, заметил, будто стал он плохо видеть. Доработав до зимы, решил обратиться в больницу. Бывая в райцентре, несколько раз ходил на приём к врачу, но заболевание так и не определилось. Решили, что Николаю нужно поехать в город, показаться там. И поездки в город, его не обрадовали. Много он посещал кабинетов, но врачи только пожимали плечами, ничего определённого сказать не могли.
   Однажды на селе Николай встретился с Василием Петровичем, школьным учителем, тоже бывшим фронтовиком. Кайманов рассказал ему о своей болезни. Учитель, склонив голову, внимательно выслушал Николая и произнёс мечтательно:
– Эх, Николаша! Если бы тебя в госпиталь определить, был бы толк! А, впрочем, давай отправим письмо в Москву, наркому обороны Ворошилову. Мол, так и так. Бывший танкист, защитник Родины, участник двух войн, нуждается в квалифицированном лечении, в госпитале. Думаю, подействует! – Да, ну, Василий! Таких как я, по стране многие тысячи! Не ответит Клим!
– Попробовать всё-таки нужно. Вечером сяду за письмо, – пообещал учитель. – Так нужно ещё адрес знать, – засомневался Николай.
– Адрес простой! Москва. Кремль. Ворошилову Клементу Ефремовичу.

   В начале января Николая известила почтальонка, что на почте для него лежит письмо, за которым нужно прийти самому и расписаться. На следующий день Кайманов пришёл на почту и, получив большой конверт, трясущимися руками распечатал. Письмо было на белой жёсткой бумаге, с машинописным текстом. В письме говорилось, что он вызывается на лечение в московский госпиталь. Приводился адрес этого госпиталя, а ещё приписка: при себе иметь воинские документы, удостоверяющие личность.
   Вызов, конечно, обрадовал Кайманова, а вместе с тем, заставил призадуматься. Оставлять Ирину зимой, одну, не входило в его расчёты. Придя домой, он показал письмо Ирине и высказал сожаление, что вызов пришёл не ко времени. Прочитав его, она ободрила Николая:
 – Коля, нечего раздумывать, нужно ехать лечиться. За нас не беспокойся, мне подружки помогут, соседи. Дров нам хватит надолго. Иногда соломой буду топить. А воды мне тоже кто-нибудь принесёт. Обязательно поезжай!
   Ночью Кайманов долго не мог заснуть. Ирина убедила его, что вызовом нужно воспользоваться сейчас, но беспокойство всё же оставалось. Был другой вопрос – нужны деньги на поездку. От его вздохов просыпалась Ирина. – Ну, хватит, давай засыпай, – шептала она, – всё будет хорошо!

   С мыслями о деньгах Николай отправился к отцу и матери. О его заболевании они знали и тоже переживали за него. День стоял солнечный, морозный. Хрустел под ногами снежок. Под этот хруст он раздумывал, как и что будет говорить своим старикам. Дома, кроме парней, были все. Мать и отец сидели в кухне, Евдокия и Зинка в горнице. Увидев отца, Зинка тоже вошла на кухню.
   Николай за руку поздоровался с отцом, и разделся. Без подготовки, сказал прямо, что нужны деньги на поездку в московский госпиталь, по вызову. У него денег нет. Нужно что-то придумать. Евдокия остановила прялку и прокричала из горницы:
 – Видать укатала тебя молодая жена? Вот и поделом тебе!
 – Цыц, Дуня, помолчи! – прикрикнул отец.
 – Когда нужно ехать-то? – спросила мать.
 – Время не указано, как приеду, так и примут.
 – Нынче, какой день, среда что ли? – Отец на минутку задумался. – Сделаем так. Зарежем одного кабана на продажу, и двух гусей. В субботу договоримся с председателем насчёт лошади. В воскресенье, часа в четыре утра отправимся на Ефремовский рынок. А чтобы не терять время, тебе нужно ехать со мной. Мясо продадим – отвезу тебя на вокзал, и поеду домой. Вечером на Москву какой-то поезд идёт. Что нужно брать с собой, приготовь заранее. В субботу, ночевать приходи к нам. Выезжать будем рано. В город приедем раньше, раньше и управимся.
 – Отец, с кабаном, сами справитесь, или мне приходить? – спросил Николай.
 –  Не надо, сами управимся, и с кабаном и с гусями.
 
До субботы Кайманов занимался хозяйственными делами. Почистил коровье стойло, навоз перевозил санками на огород. Подрубил дров. Наносил воды, чтобы Ирине хватило надолго. Вечером Николай поиграл с ребятами, и они отправились спать не печку. Когда проснулась дочка,  понянчился с ней. Ирина тем временем собрала ему старенький небольшой чемодан с бельём и необходимыми вещами. Затем уложила дочку спать.
 – Николай Егорович, ложись и ты, поспи часа три. Завтра ведь рано вставать.
 – Да, Ирина, пожалуй, ты права. Надо поспать.
 – И я прилягу, пока дочка спит. За временем послежу. Она приготовила постель и позвала Николая: – Ложись, Коля, а я на краешке лягу.
   Николаю не засыпалось, мысли об отъезде, о расставании с ней, не настраивали на сон. Он обнял Ирину. Она прижалась к нему, ставшему ей, дорогим и близким за последний год. Они говорили шёпотом, чтобы не разбудить мальчишек. Ирина наставляла его, чтобы теплее одевался, чтобы берёг себя. Чтобы кушал лучше, и чтобы не отказывался от таблеток, которые ему пропишут. Кайманов слушал её и улыбался сам себе.
 – Эх, милая моя, не о том мы сейчас говорим!
   Уходил Николай около одиннадцати часов. Ирина оделась и провожала его до горы. Полная луна закуталась в морозную дымку. Прощаясь, они обнялись и поцеловались. Ирина захлюпала носом: – Коля, лечись хорошенько, поправляйся! – говорила она со слезами в голосе.
 – Всё, всё, иди домой, не студись. Дочку и ребят береги! Николай развернулся и нахоженной тропинкой спустился к реке. Ирина слышала его удаляющиеся шаги, хруст снега под сапогами.
   Через час он подходил к родному дому. Отец упрекнул его: – Мог бы и пораньше пожаловать. Али от молодой бабы не уйтить? – ухмыльнулся он.
– Ну, ладно, пошли спать. Часа в четыре встать надо.
Николай открыл дверь, и его обдало теплом. Из горницы доносился храп Евдокии, а из чулана  кого - то из ребят. И на душе у него больно заскребло.

  Первым проснулся отец и разбудил Николая, спавшего на печке. Не спеша оделись. Завтракали жареной картошкой, приготовленной матерью на примусе, прихлёбывали молоком из стаканов.
 – Ешьте, мужики, больше, дорога дальняя! Егор, давай, налегай!
 – Да что у меня пузо, из семи овчин сшито? – Рассердился отец.
Николай надел шинельку, висевшую до этой поры в чулане. – Ведь в военный госпиталь ехать! Отец надел старенький тулупчик. Вздохнув, мать перекрестила их, и они вышли на улицу. В ночной тишине послышалось всхрапывание, бег лошади и скрип снега под полозьями саней.
– Вот и транспорт наш на подходе, – обернулся на звуки отец, – своим ребятам я не доверил, колхозного конюха попросил услужить.
 – Тпру! Из саней выскочил мужик: – Вот тебе, Егор Ваныч, розвальни. Упряжь в порядке и лошадка добрая. Сенца положил, потом покормишь!
 – Ну, удачной вам поездки и торговли. А я пойду досыпать!
Николай, с отцом, вынесли из сеней поклажу и устроили всё в санях.
 
   Выехали в пять часов. Крупный, сильный мерин прямо от дома, охотно пошёл рысью. Да и дорога шла под горку, к реке. На повороте сани раскатились, и Николай чуть не вылетел из саней. Свиная тушка лежала в передке обернутая простынёю. Дома рубить не стали. Рубщик на рынке разделает лучше, у него в этом деле навыки, так сказал отец. Там же лежали гусиные тушки и чемоданчик Николая. Миновали мост. Въезжая на длинную, пологую гору, Николай сошёл с саней, чтобы было легче лошади. На горе отец остановил мерина, подождать отставшего сына. Первый, десяток километров дорога ровная. Ещё темно и Николай, мало спавший, склонившись на грядку саней задремал. Под бег лошади, под покачивание и раскаты саней, он разоспался. Проснулся при въезде в город. Из труб частных домиков струились дымки. В окнах, кое-где горел свет. Проезжая по тряской, булыжной улице, увидел большие круглые часы. Время приближалось к девяти. В сторону рынка тянулся народ, с сумками в руках, с поклажей в саночках. А так же, люди из дальних сёл и деревень, «на круглых санках», на розвальнях, где в сундуках визжали маленькие поросята. Перед рынком, искали место, где поставить лошадь. Нашли рубщика порубить тушу на куски. Потом в мясном ряду заняли прилавок. Получили  весы. Пока всё приготовили, набегались вдоволь. За прилавок стал отец. Торговать мясом ему доводилось часто. Николай ходил присмотреть за лошадью, подложить сенца, чтобы подкормить. Торговля пошла не сразу. Городские покупатели сначала все ряды обойдут, присмотрятся, приценятся. Гусей, купили одного за другим. Потом в ход пошла и свинина. К двум часам всё мясо продали.

  Не тратя времени даром, поехали на железнодорожную станцию. В небольшом деревянном вокзальчике малолюдно. В кассе вокзала поинтересовались поездом на Москву и ценой билета. Вокзальный ресторан работал. Настало время пообедать. Заказали  по сто пятьдесят граммов водки, обеды, и сели за стол. Напротив, молодая пара приятной наружности.
– Ну, Колька, – отец поднял рюмку, – за благополучную дорогу, и за твоё лечение! Чтоб всё обошлось хорошо! Отец выпил до дна и, подвинув тарелку с борщом, заработал ложкой. – Мне торопиться надо, чтобы завидно доехать. – Спасибо тебе отец, да и матери тоже! Вы ещё до моего прихода всё продумали. Спасибо за деньги и за все хлопоты! Николай тоже выпил залпом. Он только сейчас почувствовал голод, на рынке было не до этого.
 – Ты, вот чего! Поедешь обратно, из госпиталя позвони на сельсовет. Когда будешь в Ефремове, я тебя встречу. Так же, на лошади приеду.
–Ладно, отец, спасибо! Сообщу, позвоню!
Пообедав, они вышли на площадь, и подошли к розвальням. Мерин оглянулся, издав короткое ржание, будто обрадовался хозяину.
 – Замёрз что ли, дурашка? Сейчас согреешься! Отец подобрал сено из-под лошади, бросил в сани: – Давай, Колька, лечись и приезжай! Ну, с богом! Плюхнувшись в сани, хлопнул возжой по крупу мерина. Застоявшаяся лошадь сразу перешла на широкий шаг. Николай проводил взглядом удаляющиеся розвальни с отцом, и пошёл к зданию вокзала.
   Войдя в зал, Кайманов осмотрелся, после сытного обеда его клонило в сон. До покупки билета на поезд решил подремать. Пассажиры немного прибывали. Мужики, бабы, наверное, из дальних районов. Приметил пожилого мужичка в кожушке с самодельным деревянным чемоданом. Возможно, тоже сало везёт на московский рынок, там они ежедневно работают. Николай подошёл к нему и попросил разбудить, когда начнётся продажа билетов на Москву, а ещё приглядеть за чемоданом. Затем выбрал лавочку в уголке, пристроил чемодан и прилёг, положив под голову руку.

   Поезд, Дебальцево - Москва прибыл вовремя. Был поздний вечер, и многие пассажиры уже спали. В вагоне чувствовался устоявшийся запах сонных тел, разомлевших от долгой дороги. Кайманову повезло, нашлось нижнее боковое местечко. Не нужно лазать на верхнюю полку с его болезнью и комплекцией. С полудрёмой, с не проходящими мыслями доехал до Москвы. С поезда сразу отправился на Павелецкий вокзал. Сколько раз в своей жизни он был его временным обитателем! И сегодня решил пересидеть в нём до утра, чтобы не мотаться по ночной Москве. – «Госпиталь примет и утром»! В длинном  зале вокзала, среди дремавших людей, Николай нашёл свободное место на краю вокзального диванчика. Народ прибывал, народ убывал. Были и спящие пассажиры. Его, уставшего за день, тоже тянуло ко сну. Но сначала он решил немного поесть. В его чемодане была перехватка, на всякий случай, что положила ему в дорогу Ирина. Открыв его, он нашёл завёрнутые в тряпицу куски нарезанного солёного сала, и домашнего, подового хлеба. Лениво поедая приготовленную еду, посматривал за происходящим. Обратил внимание на молодого парня, стоявшего у стены. Одет будто бы хорошо. Пальтецо, фуражка, ботинки: всё чин по чину. Но его взгляд искоса, без поворота головы, ищущие глаза, не понравились Николаю: – Чёрт его знает, может, промышляет воровством. Убрав остатки еды, устроил рядом чемоданчик и, опершись на него локтем, затих. Так просидел ночь, то дремал, то протерев глаза, всматривался в окружавших его людей. Утром, сполоснув в туалете лицо, вышел на привокзальную площадь.

    Шумная Москва встретила Кайманова морозом и ясным солнечным днём. Сновали пешеходы, позванивали трамваи, перекликались клаксоны заиндевелых легковых автомобилей. В сапогах, в шинельке, хоть и с овчинной безрукавкой, ему было зябковато. Уж так он решил: ехать в военный госпиталь, значит, и прибыть как военный, только без погонов. Вот подрулила легковушка с шашечками. Водитель вышел из машины, и Николай обратился к нему: – Слушай, уважаемый! Подскажи, как мне до госпиталя добраться. Вот адресок есть! Кайманов протянул ему бумажку с адресом, приготовленным заранее. Водитель взглянул на неё и вернул Николаю. – Подожди  немного, на вокзал схожу и поедем. Это не очень  далеко. Минут через пять он вернулся с газетами: – А ну, ещё разок взгляну. Хорошо, садись, поехали! И он распахнул дверцу перед Николаем.
   Заснеженные улицы Москвы сверкали миллионами разноцветных искр. Деревья, в парках и скверах пригнулись, будто живые сжались от холода. Дворники широкими самодельными лопатами чистили тротуары, махали мётлами. Торопились пешеходы, пряча лица в воротники, урчали, попыхивая дымком грузовики, легковые машины и автобусы. Москва жила своей размеренной жизнью. Шофёр свернул влево, в тихом переулке остановился перед большим зданием старинной постройки: – Ну, вот и всё! Приехали!

   В госпитале Кайманов пробыл больше месяца. Лечение началось не сразу. Сначала доктора выявляли: с чего и как проявилась его болезнь. Где, когда и кем воевал на фронте. Обходил много кабинетов, много разных врачей. И все говорили, что была какая-то серьёзная причина. Годы войны отпали сами собой. Николай вспомнил про случай с трактором, когда он его придержал. Вот тут все врачи сошлись в одном, что поднятие большой тяжести стало первопричиной, но отразилось через продолжительный срок. Это и болезнь сердца и резкая потеря зрения. Прописали ему уколы, разные пилюли, порошки и микстуры. А для глаз выписали капли. Для сердца лечение будто бы пошло на пользу. Не стало частого жжения в груди. А вот зрение не поправилось. Подобрали ему очки с толстыми стёклами. За это время сблизился и с врачами, бывшими фронтовиками, и такими же, как он, пехотинцами,  сапёрами, артиллеристами. Некоторых, безногих, приезжали забирать родные, не знавшие ранее, что он живой. Не сообщал даже отцу и матери о месте своего пребывания. Не хотел быть обузой для своей жены и детей. Бывало и так, что в дом похоронка приходила ошибочно. Родные оплакивали отца или сына, смирялись с его потерей, а солдат возвращался из далёкого госпиталя, весь израненный, но живой. Многих случаев наслушался Николай от друзей по палате.
   Но пришло время прощаться с госпиталем. Рассказали врачи, Кайманову о его болезни, что сердечный вопрос ещё плохо изучен. И нет ещё таких аппаратов, чтобы можно было видеть внутренние органы и делать сложные операции. Николай много получил советов на прощанье. А самое главное, работать меньше, в меру своих сил и возможностей, и щадить своё сердце.

   На день отъезда ему заказали билет за счёт госпиталя. Тогда же и телеграмму отправили на имя отца о встрече.  Госпитальная машина привезла его к поезду. Поезд, того же маршрута, Москва – Дебальцево, как
и просил Николай, отправился рано утром. По расчётам Николая, выезжая уже посветлу, отец успеет к поезду. Последняя ночь, на госпитальной койке, прошла в раздумьях. О престарелых родителях, о Евдокии с детьми, о своей болезни, о дальнейшей жизни. Об Ирине с дочкой, вошедших в его жизнь нежданно, негаданно. И уже в поезде думал о том же, глядя в вагонное окно на развалины городов, на бедные российские избы.
 – Ефремов! Ефремов! – проплыла по вагону дородная проводница.
– Пассажиры, кто выходит, приготовьтесь, стоянка поезда десять минут, – громко оповестила она с донецким акцентом.
   Кайманов пожелал счастливого пути своим попутчикам и пристроился в очередь к выходящим людям. Отца он увидел ещё из тамбура, как тот выискивал его взглядом. – Здорово, Колюха! – отец приобнял Николая. – Ну, как подлечился? Видать, хорошо! Гля-кось, какую морду наел! – сверкая влажными глазами, суетился вокруг него отец. – Давай я чемодан понесу.
 – Не надо, я сам донесу, он лёгкий. Ну, где у тебя лошадь стоит? Пошли. Когда приехал-то? От отца попахивало водкой. – Не буду расспрашивать, потом сам расскажет, – подумал Николай, придерживая полы шинели. Поднявшись на перекидной мост, они вышли на привокзальную площадь.
 – Обедать будем? – спросил Николай отца.
 – Не знаю, как ты? А я сыт, недавно из-за стола, – ответил отец. Был у своего давнего приятеля в гостях. Он наш, Соклаковский, когда-то давно в город переселились. Я ведь ещё вчера под вечер приехал. Всё заранее обдумал. У него и остановился. И лошадь сытая, и в тёплом сарае ночь отдохнула.
 – Ну и ладно.  Я в поезде немного поел. Поедем, четыре часа-то выдержу.
   Подошли к лошади, запряженной в лёгкие, круглые сани. Николай поставил чемодан в передок, положил сена на сиденье и сел, привалившись к задней спинке. Отец отвязал вожжи от деревца, потянул сани за спинку сиденья. Жеребчик, будто понимая желание хозяина, сам попятился назад.
– Ну, пошёл! – прикрикнул отец и, дёрнув правую вожжу, неуклюже плюхнулся в санки. Скорым шагом, застоявшаяся коняга преодолела небольшой подъём, и вынесла их на проезжую часть улицы. Дальше дорога была ровной до самого выезда из города. Встречные машины беспокоили редко. А при обгоне отец уступал дорогу, держась обочины.

   Февраль был на исходе, уже пригревало солнце и Николая клонило в сон. Отец пытался его разговорить, но безуспешно. – Потом, отец! –  буркнул ему Николай и снова впал в дремоту. Проснулся он неожиданно, уселся поудобнее и, осмотревшись, спросил отца:
– Где мы уже едем?
– Да немного осталось, километров десять. Галицу только сейчас проехали.
Молодой жеребец легко бежал, из-под копыт ошмётками  летели комья снега. Иногда, устав, переходил на шаг. Для него этот путь тоже не близкий. Восемьдесят километров, пусть за два дня, в новинку.
   С большака свернули на просёлочную дорогу. Красное закатное солнце светило в глаза. Здесь, на возвышенности было видно, как оно стремительно уходит за горизонт. К дому подъехали уже в сумерках. Мать стояла у порога, видимо сердцем чувствовала их появление. А может за день-то сто раз выходила. Она приоткрыла наружную дверь и крикнула в сени:
– Эй, Зинка, ребяты! Наши приехали, встречайте!
   Отец козликом выскочил из санок, вдвое сложил вожжи и перекинул через круп лошади. Разморённый дальней дорогой, Николай вылез не спеша, взял свой чемодан и передал подбежавшему Мишке. – Ну, здорово, сынок! Как вы тут? Следом, Зинка и Колька, бросились отцу на шею. – С приездом, батя!
 – Колька, поезжай на конюшню, распряги лошадь, – скомандовал дед внуку. Навстречу Николаю с распростёртыми руками шла мать: – Ну, здравствуй, Коля! Слава Богу, приехали, всё путём! Пойдёмте в избу. На пороге, в накинутой на плечи шали стояла Евдокия. – Здравствуй, Николай Егорович! С приездом тебя. Как самочувствие после лечения?
 – Здравствуй, Дуня. Самочувствие, говоришь? Не знаю, поживём, увидим. Иди, не студись. Все зашли в дом, повесили одежды. В кухне и горнице горели обе лампы. Николай прошёл в горницу, Зинка и Мишка с ним.
 – Ну, бабы, собирайте на стол, – потирая руки, распорядился отец, – мы ведь с утра не евши! А можно и стопочку-другую выпить за приезд!

   Мать и Евдокия засуетились, принялись хлопотать. Зинка пошла к ним на помощь. То квашеную капусту принесёт, то солёные огурцы. То свиное сало поставит. Печку топили, видимо, под вечер. Горячие щи и картошка говорили об этом. Николая донимала неотступная мысль: ему казалось, что всё нескладно получается. Будто он здесь лишний. Может, сразу надо было ехать в Арсеньево, к Ирине. А подарки, приготовленные в столице, вручить после. Или уйти чуть позже, до ночи ещё далеко. От этих неприятных раздумий, почувствовал он какое-то тиснение в груди. – «Ну, вот ещё новость, в госпитале такого не было».
 – Ну, всё готово. – Сказала мать, окинув стол хозяйским взглядом. При этих словах появился Колька. – А вот и Колька пришёл, давайте садиться.
 – Ой, а рюмки-то я забыла! Дуня, достань из шкапа, ты лучше видишь…
   Вся мужская половина устроилась на лавках, под иконами. Женщины сели на подставную лавку, с другой стороны стола, получилось напротив друг друга. Отец принёс бутылку водки, наверное, приготовленную заранее, налил сначала матери и Евдокии, затем сыну и себе.
 – Ну, с возвращением! И чтобы лечения хватило надолго! – пожелал отец.
 – Коля, сынок, за твоё здоровье! – и мать пригубила стопочку.
Евдокия сидела напротив Николая, подняв рюмку, произнесла:
 – Здоровья тебе! – и потупила взор. Ребята ели молча, искоса посматривая то на отца, то на мать. – Спасибо вам! – сказал Николай, поднял рюмку и сделал глоток: – «Неизвестно, как она себя покажет», подумал он. В госпитале приносили ребята с прогулок, потом украдкой пили, а его на это не тянуло.
 – Кольк, какую у тебя болезнь-то признали? – спросил отец.
 – По народному, будто, грудная жаба, по научному, не помню, её изучают.
 – Ой, я где-то про такую болезнь слышала. – Вступила в разговор мать.
 – И где, чего болит? – любопытствовал отец.
 – Болит сердце, будто кровь плохо качает. – Как понятнее пояснил Николай. 
 – Да, это сурьёзная болезнь, – покачал головой отец.
Зинка и ребята вышли из-за стола и отправились на кухню. Немного тихонько поговорили между собой, потом зашёл Колька и оповестил:
 – Мы на вечеринку сходим! И ребята стали одеваться.
 – Ступайте, да не долго! – крикнула им Евдокия.

   Николай почувствовал лёгкую слабость. Может ночь бессонная, может водка взяла в оборот, а может, и госпитальное бездействие так расслабили его. Да, наверное, пойти в Арсеньево сегодня я не смогу. Надо оставаться.
 – Мать, мне что-то плохо. Где бы прилечь? – обратился он к матери.
 – Ой, да сейчас что-нибудь придумаем! – всполошилась мать.
– Пусть на моей постели ляжет, – предложила Евдокия. На печке ему будет хуже, там я сама лягу. Она подошла к деревянной кровати, свернула узорчатое покрывало, и разобрала постель: – Проходи, болезный, – с усмешкой позвала она Николая, задёргивая полотняную штору. Николай прошёл в чулан, на краешке кровати разделся и залез под одеяло.
Евдокия с матерью начали убирать посуду и носить в кухню. Отец сидел за столом, обхватив голову руками. «Нет, не водка смутила его душу», – подумала глядя на мужа, мать.
   Кайманов заснул не сразу. Эта, их с Евдокией постель, эти давние, знакомые запахи Евдокии, действовали на него подавляюще. Но усталость сморила его и он всё же заснул. Не слышал, как пришли ребята и приглушённо смеялись на кухне. Вскоре все разошлись по своим спальным местам. Евдокия устроилась на печке. Мать помолилась перед иконами, зажгла на кухне коптилку и отправилась спать. – Слава Богу! До воскресенья дожили! Ребята в школу не идут. Не надо рано вставать!
   Среди ночи Николай почувствовал чьё-то прикосновение к его плечу.
 – Кто? Что? – встрепенулся он спросонья, представив себя в госпитале.
 – Тише, подвинься!
Это был приглушённый шёпот Евдокии. Николай машинально подвинулся. Она привычно откинула одеяло и так же, как и прежде, оказалась за его спиной. Кайманов, приходя в осознание происходящего спросил:
 – Чего тебе?
 – Ничего. На печке жарко. У меня голова разболелась. Спать-то где?
Николай на это промолчал, а Евдокия будто пыталась его разбередить:
 – А, что? Боишься оскоромиться? До поста ещё далеко. Ладно, спи, давай.
Она повернулась к нему спиной и затихла. Вскоре засопел и Николай.

   Под утро отец встал по малой нужде. В кухне на столе горел фитилёк коптилки. Возвращаясь из сенец его заинтересовало, кто сегодня спит на печке. Будто Евдокия собиралась? Он взял коптилку и из чулана посветил на печку. На печке никого не было. Приподняв угол шторы, где постель Евдокии, увидел, что сын и невестка спали вместе. Да ещё как! Они спали лицом друг к другу, и Евдокия обнимала Кольку, уткнувшись головой ему в подбородок. Ложась в постель, нечаянно разбудил жену. – Вставать-то не пора? – спросила она зевая. – Нет, рано ещё, – ответил Егор Иванович. Ты знаешь, что, а ведь Колька с Дуней вместе спят. В обнимку.
 – Ой, дай Господь, чтобы у них всё сладилось! И им плохо, и нам плохо…
   Утром первой встала Евдокия. За ней поднялась свекровь, и приступили они к своим повседневным делам. Вынули из печки просохшие валенки. Евдокия принесла из сенец дров и растопила печку. Свекровь чистила картошку сварить на завтрак. Она заметила в лице у Евдокии затаённую радость. – Слава Богу! Видать у них всё в согласии, – думала про себя. А его бабу-то с девочкой, жалко. Теперь, ведь, трое у ней.
Кряхтя, на кухню зашёл Егор Иванович, сел на лавку за стол, потирая голову.
 – Что? Голова болит? Подлечись, в бутылке осталось, – посоветовала жена.
 – Пусть остаётся, когда-нибудь приму «причастие». Голова об другом болит!
   Из чулана, уже одетый, вышел на кухню Николай. – Всем доброго утра! Евдокия, как-то затаённо, кивнула головой, и произнесла: – Здравствуй.
– Здравствуй, Коля! И тебе доброго дня, сынок! – приостановив работу, сказала от стола мать. Отец, глядя в окно, промолчал. Николай, надел сапоги, накинул шинельку и вышел на улицу Утро тихое, безветренное. Над крышами сельских домов поднимались столбы белого дыма.

   День, как и вчера, обещал быть солнечным. В карманах его шинели оказались сигареты и спички. В последнее время он всё реже стал курить и хотел бросить совсем. Но поддавшись обуреваемым чувствам, всё же закурил. Кайманова беспокоил предстоящий уход в Арсеньево. Несмотря на случившееся сегодня, он всё равно должен идти туда. Это его долг перед Ириной, перед маленькой дочкой. Тут всё в порядке. Дети почти взрослые. Они должны понять меня, что поступить иначе я не могу. Сделав выводы для себя, он бросил окурок и вошёл в дом.
– Коля, завтрак готов, за стол садись, – сказала ему мать, – ребята потом поедят. Ноне выходной, пусть поспят.
   После завтрака, Николай достал свой чемодан и одарил всех домочадцев подарками. Матери и Евдокии по платку, только разные по цвету. Отцу толстую книжку про войну, как он любитель чтения. Зинке тоже книжку, но про любовь. Кольке и Мишке – складные ножики с наборами разных лезвий. Все поблагодарили его и начали рассматривать подарки. Мать и Дуня вертелись перед зеркалом. Для Кайманова наступил острый момент: сказать всем, что ему нужно уходить. Скрепя сердце, он решился на это.

 – Мать, Дуня! Спасибо вам за привет и заботу. Но мне нужно идти в Арсеньево. После этих слов, Евдокия бросила платок в лицо Николаю и, забежав в чулан, бросилась со слезами на кровать.
 – Ой, Колька! Иди уже, беда нам с тобою! – вытирая слёзы подаренным платком, ответила ему мать. Отец, оторвался от книги, положил её на шкаф и, накинув на плечи полушубок, вышел из дома. Николай закрыл чемодан и поспешно оделся. Он почувствовал наплывающую боль в груди.
 – Мать, пойми меня и прости, я ухожу! Зина, ребята, – через дверной проём обратился он к детям, – вы почти взрослые, надеюсь, и вы поймёте меня. На улице отец отбрасывал снег от погреба шахтёрской лопатой. Увидев выходящего  сына, подошёл к нему. – Кольк, я чего подумал - то, надо бы вчера тебя сразу в Арсеньево отвезти. Не было бы такого расстройства у Евдокии. Она вроде бы смирилась, привыкла без тебя. Да, не продумали мы заранее. Ну, ладно, ступай! Сам-то поберегись!
 – Спасибо, отец за поддержку! Пойду я. – Он повернулся и, медленно, тяжёлой походкой направился в конец села.
 
   Через час Николай ступил на порог дома Ирины. Она встретила его радостно, бросилась обнимать и целовать: – Ой, Коля! Я так скучала по тебе. Давай, раздевайся! Он поставил у стены чемодан и принялся расстёгивать пуговицы своего полушубка. Ирина суетилась, помогала ему. Сама повесила полушубок на вешалку, чтобы освободить Николая от лишних нагрузок. Прошли в горницу. Николай присел на лавку и осмотрелся. Дочка спала в кроватке и иногда причмокивала губками. Мальчишки на печке тихо разговаривали и смеялись.
 – Как дочка, здорова, всё в порядке? – спросил он Ирину.
 – Да, Светочка здорова, всё хорошо, и ей уже исполнился годик.
 – А как мальчишки, здоровы?
 – Да, здоровы! Коля учится хорошо. Митька от него всё перенимает.
 – Николай Егорович, кушать будешь, мы ещё не завтракали, мальчишки на печке разыгрались, не слезают. А я хоть что-то поделаю.
 – Ирина, ешьте без меня, я потерплю до обеда, пройду по двору, посмотрю. Он оделся и вышел на улицу. Прошёл тропинкой по хрустящему снегу в сторону огорода, приглядываясь ко всему. За его отсутствие ничего не изменилось. Затем отправился во двор и подошёл к корове. Она смотрела на него настороженно. Видно отвыкла бурёнка. Николай задобрил её охапкой сена. В курином закуте кокотали куры в поисках места, где оставить яйцо. Очерёдность, дело десятое. Дрова, Ирина, видно подрубала сама. – Да, долгонько я задержался в Москве. Со двора он вышел на улицу и приблизился к обрыву, взглянуть на заснеженную реку. На переезде, как всегда не замерзает даже в сильные морозы, журчит, бежит среди камней.
 – Ну, что же, пора идти домой. 
   Ирина нянчилась с дочкой, говорила с ней. Девочка, уже что-то лопотала, тянула ручонки, будто что-то просила. Ребята крутились рядом, стараясь завладеть её вниманием. Николай протянул руки к дочери. Оглядываясь на маму, она всё же пошла к нему. Трогала его волосы, нос и уши. От этого маленького комочка в руках Николая, тепло становилось в его душе.

Зима подходила к концу. Деловая жизнь уже вовсю текла в районной МТС.  Кайманов, решил продолжить работу на тракторе. Его тянуло, примкнуть к ребятам и заниматься подготовкой тракторов к весновспашке. Конечно, слово Ирины сейчас для него имело значение. Но он и сам понимал, что без работы жить нельзя, это средство их существования. И он теперь ответственный за семью. Ирина напоминала ему о его сердце и предлагала выбрать работу в колхозе по его возможностям. Но Николай ушёл в МТС. Всё было, как и в предыдущие послевоенные годы. Трактористов прибавилось, но появились и новые тракторы, уже гусеничные. Так же, по субботам, под вечер, Кайманов возвращался домой. Ирина заранее топила печку, Николай заготавливал воды. Вечером она устраивала баню. Сначала мыли детей, кормили ужином и укладывали спать. И уж потом мылись сами. После, освободившись от дел, садились за стол, и пили чай с малиной. И такие вечера умиротворения вошли у них в привычку. В воскресенье, Николай припасал воды на неделю, рубил дрова, чистил коровий закут. Старался предвидеть всё, в чём у Ирины могут быть затруднения. Вечером играл с ребятами, или лёжа с ними на печке рассказывал сказки.

   Вслед за зимой пришла весна, с таянием снега, с бурным половодьем, с пением жаворонков над деревенскими просторами. Парили просыхающие поля, в ожидании благодатного зерна. И первые тракторы вышли в поле, стреляя сизым дымком выхлопной трубы. И на первую борозду перевёрнутого, добротного чернозёма слетались белоносые грачи. Всё было как всегда. Работа в одном колхозе. Потом, в другом. Переезды с одного поля на другое. И так день за днём. Сердце не беспокоило, и он как-то забыл о нём. Иногда бывал в селе, ходил проведать отца с матерью, да и ребят тоже. С Евдокией виделся, и с ней разговаривали ровно, давал ей денег на ребячьи нужды. На обувку, одежду и прочее.
   За весной незаметно подкатило лето. И всё шло также, своим чередом. Один день похожий на другой. Жатва, комбайны, молотьба. И снова осенняя вспашка под озимые. Николай приходил под вечер, играл с детьми, делал что-то во дворе. С Ириной отношения были хорошие. Дочка росла на глазах.

   Так прошло два года. У Кайманова стали случаться приступы одышки, болей в груди. Он заметил, что это происходит от вибрации, передающейся через металлический пол трактора. Кроме того, у него ухудшилось зрение. Осенью, работу тракториста пришлось оставить. Какое-то время сидел дома, но его одолевала совесть, что видит себя иждивенцем на шее Ирины.
   Вера Аркадьевна устроила Николая ночным сторожем в сельский совет. Раньше сельсовет находился под присмотром хозяйки дома. Ей за это приплачивали. И вдруг, дом она продала, и уехала насовсем к дочери в Москву. Вера, видимо, решила помочь Николаю. Так начался новый этап в его жизни. Ночь он находился в сельсовете. Отвечал на телефонные звонки, если таковые были. Утром уходил домой. Днём занимался домашними делами, которые в деревенском доме находятся всегда. Гулял по улице с дочкой. Что-то ей показывал, рассказывал, чтобы была она понятливой и развитой. А в деревне всегда есть что показать. Мычащих коров в сельском стаде, блеющих овец. Гусей и уток на реке. Ирина в это время занималась стиркой или шитьём. То рубашки сошьёт своим мальчишкам, то штаны из старых пальто. В школу они ходили вместе, в первую смену, со всей деревенской ребятнёй. Ирине хотелось, чтобы её мальчишки выглядели не хуже других. Вечером, Кайманов снова появлялся в сельсовете. Сельсовет располагался на селе, почти напротив его родительского дома, через выгон. Стали Николая навещать свои, домашние. То отец придёт потолковать, об чём либо. То мать зайдёт из магазина, справиться о здоровье. А уж ребята ещё чаще бывают. Как-то, приехала из района Вера Аркадьевна и привезла радиоприёмник, с названием «Родина 47». Сказала Николаю, чтобы почитал инструкцию, и что нужно для его работы, сделал. У него уже был опыт в этом деле. На его танке стояла рация «РТ–12» и ему иногда приходилось, то питание подключить, то антенну исправить. Николай ознакомился с новинкой. Позвав Кольку и Мишку, поставил перед ними задачу. А задача простая, залезть повыше на два дерева, стоящих у сельсовета и подвесить антенну. С остальным Николай управился сам. Подключил батареи питания и включил приёмник. То-то было радости парням, слышать живой голос далёкой Москвы. Ведь это было впервые в их жизни. Вскоре слухи об этом событии разошлись по всему селу. И потянулись вечером мужики послушать новости из столицы. А ещё стало привычкой, слушать по праздникам парады на Красной площади. Нет, не скучно стало ему на этом месте.

   Но время шло, незаметно пролетело ещё три года. Выросли его ребята. Заневестилась Зинка. Училась в техникуме, на агронома. Кольке подошёл призывной возраст. Да и Мишка был на подходе. Мальчишки Ирины тоже подросли, кое в чём уже помогали по дому. И дочке его, Светланке, пошёл шестой годок. Ирина, как всегда, лёгкая, подвижная. В руках у неё всё спорилось. И от баб не было отбою, все шли к ней: чего-то сшить, чего-то переделать. А она будто притягивала к себе своей простотой и обходительностью. Да и лицом она будто краше стала. Так думал Николай. И глядя на неё, такую приметную, сравнивал с собой. Да, он уже стал другим, располневшим, согбенным и с палочкой в руке! Да ещё и полуслепой.
   Работу в сельсовете пришлось оставить. Каждый день трудно стало ходить, да и ночь коротать нудно. Хоть и диван кожаный есть, можно бы спать, но как человек ответственный, он не мог себе этого позволить. А тут ещё слухи прошли, будто ночью дом за рекой пограбили. Будто бандюки, из города на машине приезжали. Так следователи из района говорили. Но навещать родню, раз или два, в месяц, он ходил. Виделся со всеми, разговаривал. Чего-то делать, помогать, он не мог. Мать с отцом, его жалели. У Дуни, не было прежней обиды на него. Видимо, смирилась.

   В один из августовских дней, перед обедом он пришёл в село. У магазина встретился со своими погодками. Посидели на приступках, поговорили о том, о, сём. Вспомнили свою молодость, войну, про жизнь поговорили и разошлись. Двигаясь к дому, Николай подумал, что выглядят они значительно лучше его. С такими мыслями он пришёл к отцу, матери. Евдокии с Зинкой не было, ушли в Калинки, к родне. Ребята оба работали в колхозе. Мать, как обычно, расспросила его о житье-бытье: Ладят ли они с Ириной? Про внучку, Светочку спросила, хороша ли девочка. Про Ирининых мальчишек, и про его самочувствие.
 – Да ничего, мать, терпимо. Ещё поживу, – отшутился он.
Отец копался в саду, собирал паданки. Николай пришёл к нему, сел на лавку и спросил о ребятах. Помогают ли по дому?
 – Да всё путём, Евдокия их строжит, слушаются её. На вечеринки ходят. Вот Кольку, наверное, осенью в армию возьмут. А там и Мишке срок подойдёт.
 – Что с яблоками делаете? – спросил Николай, кивнув на корзины.
 – Отнесу к дому, мать переберёт. Что-то свиньям на корм, что-то на сушку.
Ты, небось, устал с дороги? Может, приляжешь? Там, на погребе, у меня постель. Отец поднял корзины и направился ко двору. Опираясь на палочку, Николай встал с лавки и, оглядывая сад, грядки с овощами, пошёл к шалашу погреба. Распахнул дверь и, почувствовал знакомый с детства запах лесного сена. В глубине шалаша, над погребом, его было много.
– Постарался отец, наверное, в Дубровке покосил!
   Рядом, на сене, была отцовская постель с мягкой пёстрой подушкой и таким же одеялом. Оставив у входа палочку, Николай приблизился к постели, присел на неё и, сняв башмаки прилёг. Очки сунул под подушку. Повеяло далёким прошлым, из детства, и юности. Вспомнились летние зори, когда приходилось косить лесные травы ещё по росе. И подкошенная красная земляника падала к его ногам. И зимой её запах витал в сухом сене. Бывало, что заваривали ароматный земляничный чай. Затем, мысли из прошлого перетекли в настоящее. Первое знакомство с Ириной, последующие встречи, и до настоящего времени. И вот теперь растёт у них общая дочурка, красавица Светланка. Так со светлыми думами он уснул.

   Прошло два часа. Егор Иванович прошёлся по саду, заглянул в шалаш. Николай спал навзничь, лицом кверху. – Ну, пусть ещё поспит, – рассуждал он. Жена резала яблоки и ссыпала их в противень для просушки на солнце. Зимой из них хорошо варить компоты. Потом он присел почитать газету.
 – Егор, сходи-ка, побуди Кольку-то, да обедать будем, время уже три часа, – обратилась Степанида к мужу. Егор Иванович отложил чтение и отправился в сад. Степанида управилась с яблоками и принялась собирать на стол к обеду. Егор Иванович вскоре пришёл и будто застыл у порога. Степанида невзначай взглянула на него: – Ну, чего стоишь как истукан! Разбудил?
– Стеша, Колька-то наш, думается, умер, – с дрожью в голосе, выдавил он.
– Ты что плетёшь-то? Он, будто, не жаловался! Ну-кось пойдём быстрее.

Они забежали на погреб. Упав на колени, в слезах, Степанида прильнула к Николаю. Расстегнула рубаху и приложилась ухом к груди. Его сердцебиения она не услышала. И зарыдала старая мать на груди сына. Опустился на колени Егор Иванович. Дрожащими руками пытался нащупать пульс на откинутой руке Николая.
 – Эй! Где вы? – донёсся от дома голос Евдокии.
 – Дуня, иди сюда! – Сдавленно крикнул Егор Иванович и махнул рукой. Предчувствуя неладное, Евдокия заторопилась в сад. Вслед за нею и Зинка. Зайдя в шалаш, Евдокия оторопела. На сене, на отцовской постели лежал Николай. На его груди, обливаясь слезами, голосила мать. Слёзы сами собой потекли из глаз Евдокии. Рыдая, она склонилась над мужем, обняла холодное тело, забыв все его обиды. Забежала Зинка и, поняв, что произошло, закрыв лицо руками, выскочила наружу с истошным плачем. Егор Иванович, вышел следом за ней, приобнял вздрагивающие плечи внучки, гладил её и, роняя слёзы, приговаривал с дрожью в голосе:
 – Вот, видишь, как бывает, отец твой войну прошёл, а в мирные дни помер. Держась за притолоку двери, уголком платка вытирая мокрое от слёз лицо, вышла, будто сразу постаревшая, Степанида.
 – Егор, надо за фельдшером сходить, говорила она сквозь слёзы, пусть посмотрит, ведь справка нужна. Зинуль, сходи ты, фельдшерица сейчас дома.
Не разбирая дороги, заплетаясь ногами в траве, Зинаида с плачем отправилась к дому сельского фельдшера. Заслышав плач Степаниды, в сад стали подходить соседи. Узнав о несчастье, заохали, зарыдали женщины. А тут и ребята пришли с работы, увидев толпу, заплакали, пошли на погреб увидеть самим покойного отца. Фельдшер осмотрела Кайманова и сказала, что Николай умер во сне. Остановилось дыхание, остановилось сердце. Такое бывает, пояснила она с сумрачным лицом и слезинками в уголках глаз.

   К вечеру вся центральная часть села узнала о смерти Николая. Егор Иванович сходил к столяру, попросил прийти обмерять покойного и сделать гроб. Степанида, наедине с мужем, обговорили – звать ли на похороны Ирину. Решили, что позвать нужно, но предупредить об этом Евдокию. Разговор с ней взяла на себя Степанида.
 – Дуня, – выбрав момент, начала Степанида, – мы с отцом решили, что на похороны нужно позвать Ирину. Если не позвать, как-то не по-божески будет. Лицо Евдокии плаксиво скривилось. Она отвернулась от свекрови, потом взяв себя в руки ответила: – Ладно. Пусть приходит, что уж теперь…
На другой день, верхом на лошади, послали Кольку в село Каменское, просить из местной церкви священника для отпевания покойного. Кроме того, заехать в Арсеньево к Ирине, позвать её на похороны Николая.

   Утром, третьего дня, у дома Каймановых, собралось полсела. Мужики, бабы, взглянув на крышку гроба, и перекрестившись, заходили в дом. В последний раз увидеть односельчанина, хорошего, доброго человека и, проститься навеки. Молча проходили в горницу, где под образами, на лавке, стоял гроб из строганых досок. Горела лампадка перед иконами, и тускло освещала лик покойного Николая. Шепотком переговаривались домочадцы. Степанида и Евдокия, хлюпали носом, уголками чёрных головных платков вытирали глаза. Ждали приезда священника Каменской церкви. И вот он приехал с пареньком на рессорной бричке. Сойдя с повозки, поклонился толпе сельчан и осенил всех крестом. Достав из передка повозки саквояж, направился в дом. Парнишка последовал за ним. Вскоре из дома стали выходить женщины. Егор Иванович подошёл к толпе и сказал мужикам, согласным заранее, что пора выносить покойного.
   На сельском кладбище смотрителя не имелось. Места для могил селяне выбирали сами, кто, где присмотрит. Егор Иванович, на будущее, облюбовал место так, чтобы их со Степанидой похоронили рядом с Николаем. Такой наказ он сделал Евдокии и своим внукам. Народу было много, процессия растянулась. Проходя мимо старой церкви, батюшка, уже во всём облачении, несколько раз перекрестился и покачал кадилом в её сторону.
   У могилы, в ожидании, стояли люди. Они отошли назад, уступая место родным. Гроб, с телом покойного, поставили на вынутый грунт, который, лопатами разравняли мужики. Батюшка приступил к своему погребальному ритуалу. Распевно читал молитвы, иногда покачивая едва дымящим кадилом. Слышались вздохи, шёпот, тихий плач родственников. Вдруг, сквозь сами собой бегущие слёзы, Степанида увидела плачущую женщину.

 – Наверное, это Ирина, – подумала она. Колька говорил вчера, что обещала быть на похоронах. Ирина стояла по другую сторону могилы, в окружении плачущих родственников, друзей Николая и любопытных людей. Чёрное платье облегало стройную фигурку Ирины. На голове, русые волосы окаймляла чёрная повязка. По её лицу катились слёзы, и она часто подносила платок к лицу, к мокрым глазам.
   Но вот отпевальная церемония закончена. Батюшка приглашает родственников и близких прощаться с покойным. Мать и Евдокия с обеих сторон, обливаясь слезами, припадают к покойному. – Ой, Колюшка! Мы к тебе все пришли, а ты нас не слышишь, и глазки не откроешь! – в плаче, с причитаниями, заходилась мать. Евдокия, рыдая, уткнулась головой в безжизненное тело мужа. Отец, с заплаканным лицом стоял рядом, слёзы стекали с усов и капали на грудь. Рядом с матерью, закрыв лицо руками, навзрыд плакала Зинка, В ногах у покойного отца, Колька и Мишка, размазывали слёзы по щекам. Кто-то из соседок, жалеючи, оттягивала от гроба рыдающую Степаниду:
 – Ну, всё, всё, милая! Хватит, ты только сама себя изводишь плачем. Ведь его теперь не поднимешь. Кто-то, также отвёл от гроба и Евдокию. Они обнялись с Зинкой, обливая друг друга слезами. Степанида, вытирая лицо платком, подошла к плачущей, одиноко стоявшей Ирине:
 – Подойди, дочка, простись. В жизни всякое бывает. Не осуждаю я тебя.
    Ирина прикрыв, рот платком, беззвучно кивала матери Николая. Слёзы, сами собой катились из её глаз. Вместе они подошли к гробу, где уже прощались с покойным Николаем соседи, близкие и друзья. Степанида положила руку на её плечо: – Попрощайся, дочка! Ирина, роняя слёзы, опустилась на колени перед гробом и склонилась над покойным Николаем. Она притронулась к его холодному лбу и, поглаживая ладонью волосы, сквозь слёзы шептала: – Прости меня, Коленька! Дочку твою я воспитаю, выращу хорошим человеком. Прости меня, и прощай!

   Последним с сыном прощался отец. Он также присел на колени перед гробом, опустил свою голову на грудь покойного сына, на минуту замер, поцеловал холодный лоб его:
 – Не правильно это, Коля. Ты меня должен был хоронить. Вот так вышло. Прощай сын. Видать скоро встретимся. Он тяжело приподнялся с колен и, вытирая ладонью слёзы, подал знак мужикам. Стоявшие в ожидании, они накрыли крышку, застучали молотком. Степанида и Евдокия со слезами, с рыданиями потянулись к гробу. Егор Иваныч удерживал жену. Колька и Мишка оттаскивали свою мать. Мужики на вожжах опустили гроб в могилу. Горсти земли глухо застучали в крышку. Мужики, поплевав на руки, вооружились лопатами. Холм земли с каждой минутой вырастал над гробом, будто разделял прошлое с настоящим. Плача, Степанида прижала Ирину к своей груди и гладила её вздрагивающие плечи.
   Сельчане, крестясь и вздыхая, постепенно расходились. Каймановы, утирая лица от слёз, собирали родных и друзей Николая. Приглашали идти на поминки. Степанида обхватила Ирину, прижала к себе: – Не уходи, дочка. Пойдём к нам на поминки. Ох, горемычная ты моя! Ребята у тебя с кем?
 – На соседскую бабушку оставила, – ответила Ирина, утирая слёзы платком. На поминках, кроме своих было ещё человек более десяти. Соседи, бывшие фронтовики, друзья Николая. Степанида рядом с собой посадила Ирину. Евдокия, с одной из своих сестёр и Зинкой, подавали на столы. Ирина часто ловила на себе изучающие взгляды Евдокии и Егора Ивановича.
   После поминок, до Мясоедова, Ирину провожали мать и Зинаида. Дорогой, вздыхая, вытирая слёзы, мать вспоминала Николая мальчишкой. Каким он был в годы юности, как пришёл из армии. И как потом его призвали на финскую войну. Простившись на краю села, Степанида с Зинкой пошли домой, а Ирина, перейдя лощину, отправилась в Арсеньево. Много мыслей обрушилось на неё. Она не вытирала слёз, бегущих сами собой.

   Ирина зашла к соседке за Светочкой. Поблагодарила бабушку и, извинившись, что чувствует себя плохо и, не может рассказать о похоронах, направилась с дочкой домой. Мальчишки играли за двором, увидев мать, подбежали к ней. – Ну как вы тут без меня? – спросила она ребят, пряча лицо. – Вы поели, что я вам оставляла? – Да, мам, покушали! – ответили они.   – Сейчас я ещё вас покормлю. В её руках был узелок с едой от Евдокии.
– Мама, а почему папа долго домой не идёт? – спросила Светочка. У Ирины дрогнули ресницы, на глаза навернулись слёзы.
– Он заболел, Светочка, его положили в больницу, – впервые соврала Ирина маленькой дочери, – наверное, он долго будет лечиться.

   На девятый день, после похорон Николая, вся родня, его товарищи, собрались на кладбище. Ирина и в этот раз пришла одна. Каменский священник на поминки не приехал. Ещё в первый раз он жаловался на недомогание. Уж так повелось,  женщины поплакали на могиле, Зинаида и мальчишки, тоже. Ирина, опершись на деревянный крест, хлюпала носом и всё вытирала платком  заплаканное лицо. Мужики сдерживались, были немногословны, но слёзы сверкали у каждого в глазах. Затем, поклонившись могиле, осенив её крестом, все потянулись к выходу с кладбища. У церкви, многие женщины останавливались. Пошептав молитву, прилежно крестились и, отвесив поклон, продолжали путь, каждый со своими мыслями о существе жизни. Степанида, как и в день похорон, приобняла Ирину. И пошли они неторопко выгоном к дому, сиротливо прижавшись, друг к другу. Мужики, стояли на улице, курили, тихо переговаривались, ждали, когда хозяева позовут к поминальному столу.
   Степанида с Ириной прошли в горницу. За столами сидели соседки, родственники, тихо шушукались, под впечатлением прошедших событий. Евдокия и Зинаида носили на столы еду и  поминальную кутью. Егор Иванович выставлял лафитнички и бутылки с мутноватым самогоном. Увидев  пришедших, жену и Ирину, сказал: – Зовите мужиков!
За столами, по обычаю,  добрыми словами вспоминали покойного Николая. Сожалели, что сердечная болезнь подкосила такого крепкого мужика. Друзья рассказывали разные случаи, произошедшие в бытность  с покойным. Выделяли его доброту и порядочность, готовность всегда оказать помощь.

   Бабы поохали,  повздыхали и стали по одной, по двое выходить из-за стола. Говорили слова утешения Степаниде,  Егору Ивановичу и всем родным.
 – Все там будем! – заключали они свои слова и, повернувшись к иконам, помолясь, степенно уходили. Постепенно все женщины ушли, кроме сестёр Евдокии, да Ирины. Она  оказалась крайней на лавке и решила, что тоже пора идти домой. Её озабоченность заметила Степанида и, подойдя к ней, шепнула, что пойдёт, проводит. Вместе они вышли из-за стола. Степанида, как и в день похорон, набрала на кухне мяса, пирогов и, собрав узелок, подала Ирине:
 – Вот, возьми, Ириша, ребятам отнесешь. Покорми мясом-то, им сейчас это нужно. Склонилась к Евдокии, сидящей за столом: – Дуня, вы  тут без меня справляйтесь, а я пойду Ирину провожу. Евдокия понятливо кивнула.

   До сорокового дня погода стояла ясная. Надумалось Степаниде сходить к Ирине в Арсеньево, увидеть её ребятишек, посмотреть, как она живёт. Позвала с собой Зинку, пока ещё на каникулах. – Вдвоём-то всё легче идти. При их появлении, Ирина сначала удивилась, но быстро взяла себя в руки.
 – Ой! Здравствуйте! Проходите! Мальчишек наших нет, где-то бегают. Мы со Светочкой одни. Степанида с внучкой вошли в дом, осмотрелись. Ирина пригласила гостей в горницу. Подала табуретки, предложила выпить чаю с дороги. Степанида присматривалась к Ирине, в её домашней обстановке. Видать, и правда, как рассказывал Николай, была она какая-то особая, радушная, ласковая и приветливая. А уж внучка-то, Светочка, просто колокольчик! Говорит и говорит, и всё показывает, рассказывает. И речи-то умные, правильные! – удивлялась Степанида. Светловолосая, вся в маму, и что-то, едва уловимое в лице, из далёких детских лет Николая.
– У вас есть репка? – спросила Светочка у Зинаиды.
– У нас только редька есть, – сказала, улыбаясь, Зинаида.
– Пойдём в огород, я покажу тебе репку! – тянула её за руку Светочка.
 – А что же, пойдёмте все вместе, посмотрим ваш огород, репку, картошку – предложила Степанида. Все вышли из дома, завернув за угол, обошли двор и по тропке направились к огороду. Зинаида со Светочкой шли впереди, держась за руки. Светочка так и сыпала своим детским говорком и вдруг спросила Зинаиду:
 – У тебя папа есть? Зинаиду этот вопрос огорошил. – Нет! – ответила она.
 – А у меня есть, только он сейчас в больнице! – громко поведала Светочка.
Степанида с Ириной осмотрели грядки с разными овощами. Все прополоты и находятся в должной чистоте. Дошли до  картошки, которой было много. А в межах, тут и там, по свободным местам, склоняли свои жёлтые головы  подсолнухи. Степаниде нравилось, что Ирина хорошая хозяйка, хлопотунья. – И когда только время находит, ведь трое у ней, – подумала Степанида.

   На краю огорода, за деревьями, послышались громкие ребячьи голоса. Степанида обернулась и увидела ватагу местных мальчишек, идущих по дороге. Двое из них свернули на тропку, ведущую к огороду Ирины.
 – Это мои мальчишки идут, – пояснила она Степаниде, – Коля и Митя.
Ребята подошли и вежливо, учтиво произнесли: – Здравствуйте!
– Здравствуйте, здравствуйте! – Степанида оглядела мальчишек и подумала: – Красавцы. Хоть простенько одеты ребята, но без заплат, молодец, Ириша! Подошли Зинаида со Светочкой. Ребята поздоровались и с ней.
 – Степанида Матвеевна, пойдёмте в дом я вас обедом накормлю.
 – Да что ты, милая, мне потом домой-то не дойти, – сокрушалась Степанида.
 – Ну, тогда хоть  чаю попейте, – предлагала Ирина.
Время прошло незаметно, и гости засобирались домой. Ирина с ребятами и Светочкой, провожали их до реки. Взволнованная этим посещением, Ирина вдруг обратилась на прощанье к матери Николая: – Степанида Матвеевна, можно я вас буду называть мамой, уж коли так случилось? Под впечатлением, от похорон единственного сына, от встречи с новой внучкой, с ребятишками Ирины, у Степаниды дрогнуло сердце. Из старческих глаз её потекли слёзы: – Ой, Господь с тобою, конечно, голубка! А ты мне дочкой! Со слезами на глазах Степанида и Ирина обнялись как родные.
   В последующие дни только и разговору было у Степаниды с Егором, с Зинаидой о семье Ирины. А потом как-то и Евдокия встревала в разговор, интересовалась то тем, то этим,  но плохих слов об Ирине не говорила.

   Вот и осень подоспела. Соседи, не надеясь на тёплый сухой сентябрь, приступили к уборке картофеля. Глядя на них, в один из дней и Каймановы вышли на свой участок. Втроём-то много не нароешь, ребята на колхозной работе, Зинка уехала в свой техникум. Хорошо, что возить не нужно, сыпали прямо на огороде в бурт, вечером укрывали картофельной ботвой. После работы приходили Колька с Мишкой и тоже копали до вечера. За четыре дня управились. Ссыпать в погреб оставили на потом. А пока решили, пойти да помочь с уборкой картошки Ирине. Даже Евдокия всё приняла как должное. Егор Иванович остался при доме. А свекровь, сноха и ребята пошли в Арсеньево. При виде стольких помощников, на глазах у Ирины навернулись слёзы. Часть урожая она уже убрала. Помогали соседки или подружки, поддобриться, чтобы Ирина сшила им платье или кофтёнку какую. То одна копала, то свои мальчишки помогали, да что с них помощи.
   И в этот раз были две бабёнки. Обе шустрые, языкатые, но на работу скорые. Мальчишки Ирины тоже копошились, в грядках, поскольку день был воскресный. Тут же и Светочка во всё вникала, часто о чём-то спрашивала. Евдокии понравилась дочка Николая. Такая красивенькая, подвижная и сообразительная! Что-то близкое было в личике девочки. Виделось, едва уловимое сходство с кем-то из её детей. При виде Светочки, что-то дрогнуло в груди Евдокии и, она как родную, приняла, впустила её в своё сердце.

   При таком количестве работников и работа стала видна. Подсохшую картошку, Колька и Мишка, корзинами возили на тележке и ссыпали в погреб. После полудня Ирина предложила закончить работу. До края поля оставалось чуть-чуть. Она сослалась, на то, что все устали, время пришло обедать и ей нужно собрать что-то на стол покормить всех. Поблагодарила всех за помощь и предупредила своих подружек, чтобы домой не уходили.
 – Остальное я одна докопаю! – кивнула она на участок.
Пока все собирались, мыли руки, Ирина быстро собрала на стол. К обеду, как водится, хозяйка выставила графин с домашним, вишнёвым вином. 
   За обедом, Каймановы попросили Ирину, отпустить Светочку с ними.
 – Пусть поживёт, село посмотрит. Да и дед Егор её увидит, обрадуется. Как ей надоест у нас, приведём, – сказала Степанида.
 – Ой! Я не знаю, захочет ли она. Боюсь, что вам надоест, в тягость будет.
 –  Светочка, пойдёшь к нам в гости? – спросила  внучку Степанида, – там у нас дедушка есть, дедушку увидишь. Он у нас хороший! Ещё у нас сад есть!
 – А меня мама отпустит? – оживилась Светочка, – а Зина там у вас есть?
Ирина  немного подумала над просьбой Каймановых и решила отпустить дочку с ними, если сами желают взять. Родная всё-таки, и  внучка и сестрёнка. Она собрала ей запасное бельишко, сложила всё в узелок и подала Степаниде. А для ненастной погоды, дала пальтецо, сшитое самой Ириной, кто знает, какая погода будет завтра или послезавтра. Ирина, со своими мальчишками, проводила Каймановых до реки, а потом и до конца деревни. У дочки всё спрашивала: может уже не хочется идти к бабушке и дедушке?

   На пятый день Светочку привела Степанида. Рассказала, что внучке у них всё понравилось. Всё она обсмотрела. Познакомилась с коровой Милкой, с телёнком Мишкой, и другой живностью. Подружилась с дедом. Ходили они через выгон, смотреть село, старую церковь, сельскую школу. И всё-то она спрашивает, всем живо интересуется, – говорил о ней дед. Понравились они друг другу. Вот только Светочка соскучилась по маме и своим мальчишкам.
Таких посещений дедушки и бабушки у Светы было много, то приходила за ней Степанида, то Зинаида, когда приезжала на каникулы или выходные дни.

   Однажды зимой Светлана тяжело заболела. Для Ирины, да и для всех это было ударом. Как-то под вечер, Ирина заметила, что дочке плохо. Она тяжело дышала, и слышались хрипы. Ирина уложила её на кровать и прикрыла одеялом. Светочка была беспокойной. Чувствовалось на ощупь, что у ней высокая температура. Разбросав ручонки, она бредила и металась по подушке. Всю ночь Ирина не отходила от дочки, давала ей попить, вытирала полотенцем пот со лба. Утром, отправляя ребят в школу, написала записку сельскому фельдшеру, и наказала Кольке, сразу же отнести ей. А ещё, отпроситься с первого урока, дойти до Каймановых и, рассказать им о болезни Светочки. Первой к Ирине пришла фельдшерица. Осмотрела девочку, прослушала лёгкие. Покачала головой и сделала укол. Затем дала проглотить порошок и наказала завтра же везти в районную больницу. Следом за ней пришли Степанида с Евдокией. Фельдшер пояснила, что в больнице с девочкой должен находиться постоянно взрослый человек. За ней должен быть постоянный уход и присмотр.
– Ой! Я не знаю, что мне делать, – заплакала Ирина, – как я мальчишек одних оставлю, ведь это надолго. И чужих людей не хочу просить, пожить с ними. Их ведь и разбудить надо поутру, покормить. Потом в школу проводить. А из школы придут, опять кормёжка, уроки. Я просто не знаю, что мне делать!
 – Да не убивайтесь вы так, – успокаивала её фельдшерица, – привезёте девочку в больницу, там договоритесь, присмотрят за ней, конечно при матери-то лучше, но бывают ведь безвыходные положения.
 – Сделаем вот как, – включилась в разговор молчавшая Евдокия, – завтра с Колькой мы приедем утром на санях и возьмём Светочку. Колька уедет обратно, а я останусь с  ней в больнице. Я свободная, у меня все взрослые. И дома без меня две-три недели обойдутся. Правда, мама?
– Ой, Дуня, ито, правда! – польстила Евдокии свекровь.
Фельдшерица сделала ещё один укол, а также необходимые наказы Ирине и ушла. Евдокия договорилась с Ириной, чтобы завтра, к их приезду, к восьми часам, Светочка была готова в поездку. – Ну и подготовь её, что с ней буду я. – Евдокия Степановна, спасибо вам! – кинулась Ирина целовать её.
– Да будет тебе! Я не люблю этого. Успокойся, – отстранилась Евдокия.

   Диагноз сельского фельдшера, в районной больнице подтвердился: у девочки двухстороннее воспаление лёгких. Поместили их в небольшую двухместную палату. Помещения, бывшей земской больницы, по обе стороны длинного узкого коридора, выглядели неприглядно. Побелка на потолках, покраска стен, видимо, ещё довоенная. Облупленные батареи отопления чуть тёплые. Да разве нагреешь такое помещение. Оконные стёкла уличных рам почти все в трещинах. А вместо разбитого стекла прибита фанерка. Во внутренней раме одного стекла нет совсем. Евдокия выпросила свободную подушку и заткнула ею проём. Постели настыли, холодные. Пришлось лечь со Светочкой на узкой кровати, нагреть своим телом матрац с простынёю, одеяло и девочку. Время зимнее, темнеет рано и в палате сумрачно. Электролампочка на потолке висела, но свет даёт дизельная электростанция с пяти часов вечера, так пояснила медсестра. А что делать? Надо приспосабливаться, привыкать.
   Лечение началось с уколов. Светочке делали их несколько раз в день. Ставили банки, измеряли температуру. Часто приходил доктор, пожилая женщина.  Прослушивала её лёгкие. Днём девочка немного оживлялась, и обеспокоенно спрашивала: – А где моя мама?
 – Ласточка моя, – наклонившись к ней, говорила Евдокия, – маме нужно быть дома, кормить братишек, отправлять их в школу, помогать делать уроки. Поэтому взрослые решили, что с тобой в больнице буду я, твоя тётя Дуня. К вечеру Светочке становилось хуже. Повышалась температура, дыхание становилось затруднённым, она металась по подушке. В это время Евдокия находилась у её постели. Поправляла сползавшее одеяло, щупала её горячий лобик и вытирала платком пот. Больных  мало, изредка в коридоре слышался чей-то кашель или шаркание старческих шажков. На улице морозно, под вечер в промороженные окна пробивался красноватый свет заходящего солнца. Или заглядывал тонкий серпик луны.

  Иногда, свободные  от дел, приходили к ней медсёстры, санитарки, скоротать в разговорах время дежурства.
После, оставшись одна, Евдокия ложилась на кровать и долго не могла заснуть. Перебирала в памяти свою молодость. Первые годы замужества. Как, один за другим, пошли дети. В большой семье был лад, понимание. С Николаем жилось хорошо. Вот только две войны вырвали из семейной жизни несколько лет. Что случилось с человеком? Почему ушёл к Ирине? Может, я сама в чём-то виновата была?   Теперь мы обе с ней остались вдовые. И свою жизнь жалко, и её жалко. У меня хоть родня есть, а она вовсе одинокая. Трое деток, жалко женщину! Ну, хоть в этом  ей помогу, чтобы Светочка поправилась.
   День ото дня, девочке становилось легче. Она уже подольше играла со своей куклой, что прихватили с собой. Проявляла интерес к детской книжке с цветными картинками. Просила Евдокию прочитать сказку. Да и кушать стала лучше. Правда, щи, суп, приготовленные из подмороженной капусты или картошки были сладковатыми и непривычными. Только просяную кашу Света ела хорошо. Евдокия посыпала её сахаром. Да и сахару-то было – кот наплакал. Каждое утро по палатам ходила нянечка и высыпала из кастрюльки, на квадратик газетной бумаги, по две столовых ложки сахара на человека. Для чая-то уже оставалось мало.

   В воскресенье перед обедом зашла медсестра: – А к вам посетители! Она  распахнула дверь и пропустила вперёд Ирину, а за ней стоял Мишка с узелком в руках.
 – Здравствуйте мои дорогие! Ну как вы тут? – снимая шаль,  сказала Ирина.
 – Мамочка, мамочка моя! – закричала Света и, соскочив с кровати, бросилась к маме. Ирина, прижимая дочку к себе, целовала её розовые щёчки и  лобик.
 – Светочка, я холодная, иди пока на кроватку. Посадив дочку на кровать, она сняла пальто и положила в угол возле батареи. Евдокия, откинув одеяло, встала с постели. Мишка, как взрослый, подошёл к ней.
 – Здравствуй, мама! Как ты? По дому соскучилась? Осмотревшись, он поставил узелок, стал расстёгивать пуговицы на полушубке.
 – Светулька! Как твои дела, сестрёнка? – спросил он ласково Светочку.
 – Хоро-шо! – сказала, будто выдохнула девочка, и закашлялась.
 – Ну, как дома без меня справляетесь? Дедушка с бабушкой, здоровы? – спросила Евдокия у сына?
 – Здоровы! Да всё у нас в порядке! – ответил ей Мишка, потирая щёки.
 – С кем ребят-то оставила? – спросила  Евдокия Ирину.
 – Да как всегда, на соседку, бабушку Матрёну. И покормит, и последит. Сегодня холодно, мороз крепкий, наказала им, чтобы дома сидели. Евдокия Степановна, развязывайте узелок, убирайте, куда-нибудь, что мы привезли.
 – Ты вот, что, Ира, зови меня – Дуня, или Евдокия, не возвеличивай так. Да, мороз крепок, по окнам вижу. Крещенские морозы нынче стоят, – говорила Евдокия, убирая всё привезённое из дома, в колченогую тумбочку.
А привезла Ирина творогу с сахаром, два десятка варёных яиц. Да ветчины кусок. Двухлитровый бидон молока. А ещё десяток, белых  сдобных лепёшек, испечённых на диске.

 – Вы сколько у нас побудете-то? Хочу до аптеки добежать, самой кое-чего нужно, – обратилась Евдокия к Ирине.
 – Часик, или полтора, побудем. Сходи, конечно! Только холодно ведь!
 – Мам! Давай я сгоняю, на лошади быстрей! – предложил Мишка.
 – Нет, сынок , мне самой надо посмотреть, а ты грейся перед дорогой.
 – Ладно, я с тобой выйду, лошадь посмотрю. И они вместе вышли из палаты.
 – Мамочка, когда ты меня домой возьмёшь? – плаксиво спрашивала Света.
 – Доченька, как только ты поправишься, сразу заберу! К случаю, докторша пришла. Они познакомились. Ирина расспросила её про дочку. Есть ли улучшение, и скоро ли она поправится. Докторша послушала девочку и сказала, что в лёгких стало значительно лучше. – Ну-ка, Светочка, покашляй немножко, я послушаю, – попросила Лидия Николаевна. И Света старательно исполняла просьбу, слегка высунув язык. – Хорошо, маленькая, спасибо. Но полежать ещё придётся недельки две. С дочкой вы останетесь?
 – Нет, я не могу, у меня ещё дома двое школьников. Евдокия останется.
 – Ну, хорошо. Не волнуйтесь, Светочка скоро поправится. До свидания!
Потирая ладонями щёки, вошёл Михаил.  Вслед за ним появилась и Евдокия.
 – Ой, тут теплей, чем на улице. Ну, я свои дела сделала, можете ехать домой. Раздевшись, она подошла к Ирине и взяла Светлану из её рук. Ирина незаметно смахнула набежавшую слезу: – Маленькая моя, нам нужно ехать!
 Евдокия посадила себе на колени Светочку, готовую вот-вот расплакаться.  Ирина надела пальто, повязала свою вязаную шаль и наклонилась к девочке:
 – Слушайся тётю Дуню, она тебе будет как мама. Поправляйся скорее, миленькая моя! Ирина осыпала поцелуями русоволосую дочку и скрепя сердце, быстро вышла вслед за Мишкой. Светлана, расстроенная отъездом мамы, негромко хлюпала носиком, уткнувшись в грудь тёти. Успокаивая, Евдокия нежно гладила подрагивающее от плача тельце Светочки.

   Через две недели Светланка поправилась окончательно. Приезжали за ней, как и прежде, Ирина с Михаилом. В больших розвальнях разместились все. До Арсеньева  доехали быстро, лошадь сегодня досталась резвая. Мальчишки выбежали из дома встретить сестрёнку, по которой уже скучали. Схватили её за руки, вытянули из саней и весело потянули к дому.
   Ирина предложила Евдокии зайти в дом обогреться попить чаю, но она отказалась, сославшись на то, что соскучилась по своим домашним, свекрови и свёкру. Ирина припала к груди Евдокии и со слезами благодарила:
 – Дуня! Спасибо тебе, ты меня очень выручила! До конца жизни буду тебе обязана!  Не знаю, как бы я выкрутилась, если бы не твоя помощь!
 – Ладно! Успокойся, мы свои, надо помогать друг другу! Поехали, Миша! 
   Прошло время. Февраль был тёплым, снежным. Ирина, как и все деревенские бабы, колхозницы, ходила на снегозадержание, чтобы по весне было больше влаги на полях. Работали в амбарах, веяли зерно, перелопачивали, чтобы не залёживалось, не взопрело. Трудодни нужны всем, чтобы получать потом за работу от урожая. Бывая в сельском магазине, иногда случайно встречалась с кем нибудь из Каймановых. То Степанида позовёт к себе, то Евдокия. Принимали её уже как свою, интересовались бытом, учёбой мальчишек и здоровьем Светочки. Как-то в разговорах, Ирина обмолвилась, что избяная дверь у неё закрывается и открывается со скрипом. – Егор, сходил бы ты к ним, починил дверь-то, – намекнула Степанида мужу. – Спасибо, Егор Иванович, вам далеко идти, я у нас в деревне найду столяра. – Я сам приду, посмотрю! Чужому-то платить надо. Я сам справлюсь.
 – Правильно, Егор, сходи, посмотри, может, ишо чего увидишь, поправишь. – Там внучку повидаешь. Светочка, вона как к тебе привыкла, – говорила жена.
В ближайшее воскресенье они с Мишкой пришли в Арсеньево. Отладили дверь, что отошла на петле от притолоки.  Починили другую дверь, ведущую во двор. Кое-чего переставили в сенях, чтобы было просторней и светлей. Ну и конечно поиграли со Светочкой и дома, и на улице. – Хороша внучка! – говорил дед Мишке, когда они возвращались перед вечером домой.

   Весна пришла как обычно, в свой срок. Отзвенели ручьи. Зазеленела трава, распустились берёзы да клёны. Обсохла земля на полях и огородах. Пришла  сельчанам пора сажать картофель. У кого большие семьи, тем проще, всё у них в срок готово, всё посажено. Переживала за это и Ирина. Но семянной картофель подготовила. Решила со Светочкой сходить к Каймановым, узнать, вдруг нужна помощь в посадке картошки, а  заодно посетить  магазин. Пришли они удачно – Каймановы  собирались сажать картошку. Ирина предложила свою помощь, хоть людей у них было достаточно. А через пару деньков посадили картофель у Ирины. Вот и забот у неё поубавилось.
   Время шло, всё чаще Каймановы приходили навещать Ирину, а то и с просьбой, сшить чего-либо женщинам. То договаривались заранее, сходить вместе на кладбище. Пообиходить, прибрать могилку и помянуть Колю. Да и сама Ирина не чуралась общения с ними. Евдокия тоже проявляла интерес к жизни своей бывшей соперницы. А уж Светочку полюбила как свою дочку. Зинаида, иногда приезжавшая на студенческие каникулы или на побывку, тоже привязалась к общительной умной и доброй девчушке. Вот так постепенно сдружились две семьи. Общая беда свела, связала их вместе.