Воспоминание, минувшего зарница,
Блеснет и озарит пройдённый нами путь,
И прожитые дни, и выбывшие лица,
Все тени милые теснятся в нашу грудь.
(Вяземский)
Первые послевоенные годы вспоминаются мне как темные – в прямом оптическом смысле. Работали тогда много, гастрономы были открыты до полуночи (позже закрывались всё раньше, кроме андроповского срока), бани тоже. Поэтому на улицу выходили в темноте. Слабые лампочки – обычные, как дОма – едва светили высоко вверху. В центре было поярче, но тоже фонари с обычными лампами.
Помню, в такой тьме мы с родителями ходили к знакомым, с которыми те вместе работали или встречались в годы войны. Мне эти визиты были скучны – тем более что и рассчитывать на что-нибудь сладкое приходилось далеко не всегда. Постепенно война отходила в прошлое. Последняя из таких встреч - мама, провожая нас с отцом, увидела стюардессу на теплоходе, с которой работала вместе на жизненно важном тогда объекте. . Было это в 1965-м, и эмоций уже не вызвало.
До сих пор с ужасом вспоминаю, как испугался огромного человека, ростом в несколько раз больше отцовского. Издревле я почему-то был уверен, что происходило это у Измайловского собора. Но не понимал, что это могло быть. Предполагал, что тот был на ходулях, но почему это всё? Сравнительно недавно я узнал, что в тех краях проходила всероссийская или всесоюзная ярмарка по сбыту залежалых товаров. Ее сочли незаконно устроенной, без ведома высшего руководства (во всяком случае, в таких масштабах), и она послужила поводом или причиной начала Ленинградского дела.
В конце 1947 года меняли деньги. Небольшие суммы в сберкассе – адекватно. А вот то, что на руках, уменьшалось в десять раз. В последний вечер с полок магазинов смели все, что можно было купить. В аптеках расхватывали бутыли со слабительным, клизмы итп.
Мера эта после всех военных передряг была, безусловно, необходима, в отличие от последующих конфискационных мероприятий – начиная с хрущевской отсрочки выплаты по облигациям. И сразу же отменили карточную систему – первыми среди стран - участников войны. Мама долго вспоминала, как я нерешительно спрашивал: это можно? И то тоже? Не веря, что нормировке пришел конец. А до того запомнилось, как я нашел три картошины и тут же мне пожарили.
Справедливости ради скажем, что на селе во многих местах еще долго с едой было плохо. Ее не хватало и животным. Помню, в морозную зиму отца отправили оказать шефскую помощь – настроить доильные аппараты. Он их никогда не видел раньше, но брался чинить все – и делал. Об этом, к сожалению, знали многие. Собирали мы его как на Северный полюс. Вернулся и рассказал, что бедные голодные коровки висят в стойлах на вожжах – чтобы касались земли, но не упали.
На улицах было немало инвалидов. Бывало, мы с отцом встречали его сотрудниц, потерявших ногу в войну на своей работе под бомбежками и обстрелом. Точно помню - они всегда радовались встрече. А ведь в войну люди проявлялись полностью.
Появились и первые типы колясок для инвалидов. Ручные, кресла с двумя рычагами при качании которых взад-вперед коляска двигалась. И с мотоциклетным или даже велосипедным мотором – трехколесные, впереди рулевое колесо, управляемое ручкой – в форме половины мотоциклетного руля, обращенной к седоку. Как я понимаю, на этой же ручке было управление газом и тормозом. Возможно, это самая удобная модель, требующая лишь одной руки. Это все – открытые коляски; заметно позже появились двухместные закрытые тарахтелки с моторулем, а еще позже – четырехколесные с обычным рулем и рычагами управления сразу под ним. Еще и сейчас на дачных участках бегают такие. Мы с детьми однажды чуть не попали под прицеп к ней, который занесло на повороте.
Еще в начале пятидесятых похороны выглядели так. На открытом грузовике устанавливали гроб и сидели родные покойного. Остальные шли за медленно двигающейся машиной до самого кладбища (Красненького, Богословского....). Позже появились специальные небольшие автобусы с носами – капотами. Их не хватало, и устроить похороны было не так просто. Кажется это делалось в тех же лавках на первых этажах домов – рядом с фотографиями, парикмахерскими – где продавали гробы и венки; иногда и гробов не было в нужный момент. А моя тетя, работавшая напротив Дома Книги, наблюдала там классические похороны – черная карета-катафалк, запряженная парой лошадей и мужчины в черном (кажется с фонарями), сопровождающие гроб. Говорят, были и белые катафалки.
На нашей улице Писарева (Алексеевской) находится кондитерская фабрика, тогда – имени Самойловой. Упоительные запахи разносились далеко. Говорили даже, что так можно насытиться только вдыхая. Наверное, врали. Кстати, ели в основном карамельки. К Новому году появлялись конфетки специальных форм - диски, трубочки итп для елки. И тогда же - грузинские мандарины. Коробки шоколадных конфет бывали роскошными - заботливо уложена каждая конфетка в мягкую бумагу, там же щипчики - но такое покупали разве лишь состоятельные люди в подарок - от 100 рублей и дороже. Бабушка приносила обычно набор очень мелких шоколадных конфеток илди просто шоколадных фигурок "Ленинград" - кажется, 100 г за 6 р 50 коп.
На фабрике работала сестра соседки и рассказывала, что поначалу все объедаются шоколадом и конфетами (только выносить запрещалось), зато после приносят на обед только селедку или соленые огурцы – а на сладкое и не смотрят.
Непрерывно в ворота въезжали грузовики с сырьем. Каких только трофейных машин и из каких только стран здесь не было! Каждая имела свою мордочку – некоторые были очень смешные или страшные.
А вот бумагу в огромных рулонах подвозил солидный грузовой трамвай. Его одноколейка тянулась и дальше – до Адмиралтейского завода.
Кстати, о трамвае. Известно, что перед войной стало очень строго с опозданиями, а с транспортом не очень. Мама ходила на Электросилу часто пешком – это примерно половина тогдашнего города. А на трамваях ездили туда же , вися гроздьями снаружи, и иногда задевали за опоры моста с печальным исходом (вероятно, имелся в виду железнодорожный мост у самого завода). А на заводе работал токарем разжалованный директор Мухин, и всем было его жалко, и стеснялись на него глядеть.