Дама с собачкой

Мила Суркова
         Она пришла к нам через две недели после начала занятий. 
         - Давайте знакомиться. Я ваш преподаватель русской литературы первой половины девятнадцатого века. Моё имя Анна Аркадьевна, -  произнесла она, как мне показалось, задумчиво, словно не уверена была, какой век сейчас за окном.
         Слушать её было одно удовольствие: голос спокойный, словно течение маленькой равнинной речки, несущей свои чистые воды по средней полосе России, где поленовские пейзажи милы и приветливы и наполнены тем теплом, которое возникает от скромности и кротости.
         - Сегодня мы с вами поговорим о поэзии. Об осенней поэзии. Но сначала послушаем музыку. Немного.
         Она подошла к магнитофону, нажала кнопку - и осень в стиле танго вошла к нам. (Это была «Осень» Астора Пьяццоллы). И закружились раскрасневшиеся листья с ветром, который в порыве страсти то наклонял их к земле, то возносился с ними ввысь, и уже там они прижимались к друг другу сильнее, словно желая слиться навек. Джазовые ритмы музыки удивительным образом  сочетались с гармонией звуков, наполняя аудиторию чувственным ароматом влюблённости в осень, поэзию,  жизнь. Мы слушали танго осенней любви…
          Анна Аркадьевна стояла у окна.
          Сентябрь был летним в наших краях. Тополя и карагачи ещё не пожелтели; густая зрелая окраска их листьев, забыв о весенней прозрачности, находилась  в летней истоме, не думая об увядании; а тонкая патина пыли намекала о необходимости дождя, столь редкого у нас даже осенью.
          Я замерла. Мне, очень любившей литературу прошлых времён, показалось, что я перенеслась в имение какого-то князя, а женщина у окна – дама из высшего света, волею судьбы оказавшаяся в глуши. И подумалось мне, что она олицетворяет осень, музыка которой так изысканна.
          Возникла мысль, что тёплый сухой сентябрь - это молодая женщина, душа которой созрела для любви и томится летним жаром перед её приходом.
          Музыкальное настроение осени, звучащее в аудитории, слилось  и с видом за окном, и с моими  мыслями о любви, и с этой женщиной, как-то таинственно связанной со всем этим и со мной... Уже выступили скрипки и аккордеон, музыка дошла до самого наивысшего аккорда, зазвучало соло виолончели… Я наслаждалась страстной мелодией танго. Но танго – это танец вдвоём. А Анна Аркадьевна была одна. Я почувствовала её одиночество. Лучи, пробиваясь сквозь густую листву старого дерева, оттеняли золотое свечение её волос. Когда один из них коснулся лба, потом щеки - кожа засияла. Я поразилась: веснушек не было, хотя обычно у людей такого типа бывают эти солнечные отметины, разбросанные по всему телу.
          Она напоминала мне старинную изящную статуэтку, которая стояла на мамином комоде  (это единственное, что осталось от её бабушки) и была для неё очень дорога.
         
         Да, Анна Аркадьевна была не здесь, а в том времени, о котором собиралась нам рассказывать. Она не вписывалась в современный мир. Таких женщин я не встречала. Она или аристократка или настолько пронизана искусством, что стала частью его.
        Я осторожно рассматривала её. Небольшой рост,  высокая воздушная прическа (как же она держалась без заколок и видимых шпилек?) из волнистых волос огненно-рыжего цвета,  элегантный белый костюм с нежной блузой цвета пепельной розы, лодочки на невысоком каблуке под цвет блузы, длинные пальцы с аккуратными розовыми ноготками, изящное колечко на среднем пальце – всё казалось таким старинным на фоне нас с гладкими волосами ниже плеч, в коротких модных юбках и современных блузках, называемых батниками, в грубоватых туфлях на платформе.
        Анна Аркадьевна изящно поправила воздушную прическу тонкими пальчиками,  потом стала медленно и плавно опускать руку, словно собираясь положить её на плечо невидимого кавалера, пригласившего её на бал. Потом посмотрела на нас, показалось, изумрудными глазами и продолжила лекцию.
        Кто-то сзади прошептал: "Дама с собачкой".
        И правда, дама.

                ***

        Заведующим кафедрой русской литературы был сорокапятилетний мужчина – высокий, красивый, уже начинающий седеть,  казавшийся мне, конечно же, очень взрослым.
        Лев Иосифович покорил тем, что рассказывал об авторах и персонажах произведений так, словно приближал их к нам в новый век и новый мир. Герои с их размышлениями и чувствами казались нашими современниками. А что изменилось? Только быт, способ передвижения, технические новшества, одежда. Но остались те же вопросы о смысле жизни, желание любви и понимания…
         Лев Иосифович предложил мне выполнить научную работу для республиканского конкурса. Я согласилась – тем более, что он выступал моим руководителем.

        Я и до этого не выходила из нашей студенческой библиотеки, кстати, очень богатой. А теперь и вовсе пропадала здесь, погружаясь в мир философии моего кумира – Л.Н. Толстого.
       Я занялась сравнением его трактата "О жизни" и повести "Казаки". Меня увлекло это занятие.
       Я ещё ближе сошлась с Валентиной Петровной, библиотекарем, - умной интеллигентной и доброжелательной женщиной. Невысокая, с приятной, но несколько округлой фигурой, с симпатичными чертами лица, она представлялась мне такой же доброй, как и моя мама, по которой я очень тосковала.
       Мы  подолгу разговаривали с Валентиной Петровной о новых книгах и о моей работе. Её рассуждения о Толстом и о его философии поражали меня своей глубиной.
      Могла ли я, семнадцатилетняя, сравниться с ней в вопросах смысла жизни, любви, сложных отношениях между мужчиной и женщиной?
      "Действительно ли Оленин любил Марьяну? И как отличить влюбленность от настоящей любви?" – такие наивные вопросы я задавала ей. И она мне отвечала мягко и подробно, что-то зачитывая из книг, что-то цитируя по памяти.

         Не сразу я узнала, что Валентина Петровна - жена Льва Иосифовича.
         Оказывается, они вместе преподавали в Ленинграде, а когда родилась дочь, молодая мать оставила работу. Муж же её защитил кандидатскую диссертацию, теперь работал над докторской.  В наш городок они переехали потому, что здесь жили пожилые родители Валентины Петровны, которым теперь требовалось больше внимания.

          Мысли о смысле жизни и об отношениях людей очень занимали меня в то время.  И работа с произведениями Л. Толстого явилась тропинкой к трудам философов, которых я стала читать, пытаясь найти ответы на свои вопросы. Обратилась и к текстам мыслителей, о которых упоминал писатель.
        "Жизнь – это распространение того света, который для блага людей сошёл в них с неба", - цитирует Л. Толстой Конфуция. "Значит, теперь люди должны отдавать свой свет другим", - размышляю я.
         Читаю в трактате: "Жизнь человека  есть стремление к человеческому благу… Толпа, люди не мыслящие, понимают благо человека в благе его животной личности. Животное может жить только для своего тела… Но разумный человек не может жить так".
         "Чем дольше живет человек, тем яснее он видит, что наслаждений становится всё меньше и меньше, а скуки, пресыщения, трудов, страданий всё больше и больше", - рассуждает мой Писатель. Он считает, что, только поднимаясь на высоту над жизнью животной (когда человек думает только о благе тела), можно видеть призрачность своего животного существования…
         Только подчиняя свою жизнь закону разума и думая о духовном и душевном своём развитии, о благе других людей, мы имеем настоящую жизнь – такой первый вывод сделала я тогда.

                ***

          В конце октября по-особому радовало приглушённое золото осени; тянулись к солнцу цветы, с неохотой отдавая густой аромат ветру, вестнику предзимья, пытавшемуся охладить степной воздух. Словно зрелая женщина, осень сияла и согревала  теплом, томилась чувствами, которые неведомы юной девушке.
         
         Это особое сияние влюблённой и счастливой женщины мы и заметили в Анне Аркадьевне.
         Студенты продолжали называть её дамой с собачкой (хотя и не знали, была ли у неё собака), но произносилось это с теплотой. Мы её полюбили.
         Я была согласна, что она (только на первый взгляд) напоминает  героиню Чехова некоторыми манерами. Но и только.

         Анна Аркадьевна покорила нас умом, интересно построенными занятиями, любовью к музыке, дружеским отношением и некоторой таинственной романтичностью, по-старинному утончённой и чувственной.

        Лев Иосифович все чаще  заглядывал в кабинет во время перерыва и вежливо и мягко говорил: "Анна Аркадьевна, зайдите, пожалуйста, ко мне, как освободитесь". В эти минуты я замечала нежность в его тёмных глазах, словно он видел что-то  хрупкое, воздушное, но столь дорогое и редкое, что взгляд невольно ласкал и гладил её лицо. И я представляла, как он наклоняется к ней с высоты своего роста и осторожно дотрагивается до её щеки.
         Она молча кивала, не глядя на него, еле заметно поправляла выбившийся локон и продолжала лекцию изменившимся голосом. Я ловила её смущённый и счастливый взгляд – словно тепло шло по всему её телу и нежило его. Мне казалось, что в это время она слышала виолончель из "Осени" А. Пьяццоллы, которая  от созерцания красоты замирала на миг и вновь звучала волнующим призывом любви…
         Надя, сидевшая на семинаре рядом со мной, прервала мои витания в облаке музыки и неги словами:
         - У них любовь…
         - У кого? – не поняла я.
         - У дамы с Львом Иосифовичем, - шёпотом сообщила она.
         Я, не снявшая до сих пор розовых очков, об этом и не догадывалась. Писала стихи о любви, печаталась в местной газете и вся находилась в романтическом настроении от любимой учебы, чудесных преподавателей, от писем моего Вити, который ждал меня в Ленинграде.

         Как я это восприняла? С удивлением и сочувствием. Я не могла представить ничего низкого в отношениях этих людей, которые стали моими, если не кумирами, то весьма почитаемыми преподавателями. Честно сказать, и представления о жизни и тем более о любви у меня были светлые и радужные.

          Вечером я долго не могла заснуть: пыталась определить свое отношение к тому, что узнала. Поняла одно: уважение к этим людям не исчезло, любопытства не было, а их чувства, трогательные и сдержанные, вызвали эмоциональный отклик в моей душе. Я думала, он увидел в ней то, что мы не замечали. Любящий взгляд видит далеко.
          Но я не могла  не понимать страдания Валентины Петровны, если она всё знала. И я ей сочувствовала и, помнится, даже во сне шептала: "Помоги ей". И просила, сама не знаю кого, наверное, всё-таки Бога (хотя считалось, что мы не верим в его существование), чтобы он не допустил трагедии и защитил всех троих дорогих мне людей.

                ***

           Приближалось время защиты моей работы.
           - Вера, приходите к нам домой в субботу. Мы закончим обсуждение вашего труда и сделаем последнюю корректировку, - предложил Лев Иосифович.
           Я смутилась: ещё ни у одного преподавателя я не была дома.

            Валентина Петровна встретила меня с радостью, познакомила с дочкой, четырнадцатилетней Лилией, потом проводила в кабинет, где меня ждал мой преподаватель.

            - Сегодня работаем до победного конца, - предложил Лев Иосифович. Мы увлеклись работой, и моя скованность постепенно исчезла.
           Когда мы перешли к вопросу о любви в произведениях Толстого, голос моего руководителя зазвучал иначе, как мне показалось, -  стали отчётливо проступать грустные нотки.
        Говоря о любви Дмитрия Оленина к Марьяне, Лев Иосифович зачитал из трактата "О жизни": "Чувство – разрешающее все противоречия жизни человеческой и дающее наибольшее благо человеку, знают все люди. Чувство это есть любовь". Я же в эту минуту подумала о том, что любовь приносит и страдания, как это происходит, я чувствовала, с Львом Иосифовичем…

         Мы не заметили, как за окном стемнело. Валентина Петровна пригласила нас к столу. Я поблагодарила и собиралась уходить. Но меня не отпустили.
         За ужином говорили о литературе. Валентина Петровна и Лев Иосифович читали стихи: кто-то из них начинал строку, другой продолжал. Иногда и мы с Лилией включались в этот поэтический разговор.
         Уходила я с ощущением тепла.

         И вдруг на улице вспомнила строки А.Блока, которые читал Лев Иосифович:

         Но люблю я тебя и за слабость мою,
         За горькую долю и силу твою…
         И двойственно нам приказанье судьбы:
         Мы вольные души! Мы злые рабы!

         Он смотрел в это время на Валентину Петровну. Она улыбнулась ему – тонкая горечь мелькнула в её серых глазах. Она закончила:

         Кто кличет? Кто плачет? Куда мы идём?
         Вдвоём – неразрывно – навеки вдвоём.
         Воскреснем? Погибнем? Умрём?

         О чем думала в эти минуты она, бедная женщина?
          
                ***

          Прошел год.  Ноябрьский дождь охлаждал и обесцвечивал город, слезами стекал по лицам тех, кто, забыв зонт( как и я), спешил укрыться в помещении.
          Я опаздывала на занятия и бежала, не замечая луж. Впереди я увидела Анну Аркадьевну. Я поздоровалась. Она не ответила. От неожиданности я остановилась.
- Прости, Вера, - словно очнувшись, глухим голосом произнесла она. Но это было сказано так, будто она погибала. На её ресницах, словно погасшие звёздочки, висели капельки дождя.
          - Анна Аркадьевна, давайте я вам помогу, – предложила я. В её тяжёлой сумке, видимо, были наши сочинения.
          - Спасибо, Вера. Не нужно. Зайди, пожалуйста, ко мне на перемене, - попросила она.

          В этот день Анна Аркадьевна подарила мне несколько книг. В сумке были не сочинения...
          Она читала свою последнюю лекцию. Но мы этого ещё не знали. Когда были произнесены заключительные слова, она поправила левой рукой локон, посмотрела на нас, и я вздрогнула: это был взгляд ноябрьской женщины, которая прощается с любовью. И впереди у неё - зима.
 
          Я стояла у окна и смотрела, как дождь льёт, словно чаша небесная перевернулась, желая омыть тех, кто живёт на грешной земле.
          Я видела, как уходит женщина-осень. Её лёгкое белое пальто стало темнеть под тяжёлыми струями дождя. Или это туман покрывал её фигурку пеленой серой неизвестности?
          Зонт Анны Аркадьевны остался на столе. Я схватила его и побежала за ней.
         
          Вслед мне плакал аккордеон Пьяццоллы, и этот плач нёсся к той, которая так любила эту мелодию. "Танго танцуют вдвоем", - стонал аккордеон.  А звук уже исчез, полетел туда, где, он думал, найдёт счастливую пару для своего возрождения…

                ***

           Я преподавала литературу, и образ Анны Аркадьевны часто возникал передо мной.
           На уроке о творчестве Чехова мои студенты горячо спорили о том, что сейчас нет любви и нет таких женщин, как чеховская героиня. Правда, по поводу любви они своё мнения меняли к концу первого семестра, но со вторым – оставались. Я понимала: только их собственная жизнь может ответить на всё.
           Они задали мне вопрос,  и я сказала, что встретила только одну такую  женщину и то очень давно. Но, может быть, мы просто не замечаем в наших современницах душу тех героинь девятнадцатого века, которыми восхищаемся?

            Во время лекции о творчестве Толстого я зачитала им фразу из  его трактата: "Зрячие понимают и определяют то, что видят перед собой, - слепой тыкает перед собой палкой и утверждает, что и нет ничего, кроме того, что показывает ему ощупь палки".
             И мои студенты вновь вспомнили даму с собачкой.  А я подумала: "Где вы, Анна Аркадьевна?"

                ***

            Как мы встретились с Лилией, дочерью Льва Иосифовича, спустя десятилетия, отдельная история.
            В первый же день для меня было столько открытий! У неё фамилия, как у Анны Аркадьевны. Неужели? Я помню, что у неё был сын, ровесник дочери Льва Иосифовича и Валентины Петровны.
            Лилия смеётся:
            - Мы же  с Петей, сыном Анны Аркадьевны, учились в одном классе, когда они жили в нашем городе. Потом встретились в университете в Ленинграде. И с тех пор вместе.
            - Расскажи мне о ней, - прошу я. – И о родителях. Почему она тогда уехала?

             Лилия вздыхает и продолжает свой рассказ, из которого я узнала, что Анна Аркадьевна уехала потому, что у сына была серьёзная аллергия, грозящая перейти в астму, и врачи советовали сменить пыльный край. Они вернулись в Ленинград.
             Валентина Петровна умерла от тяжелой болезни, когда Лилия заканчивала университет. Лев Иосифович тяжело пережил её уход.

             - Знаешь, они с мамой были душевно близки и любили друг друга. Мама говорила: "Лёвушка, поезжай к ней. Не мучайся. Я смогу...". Но папа остался с нами, хотя я знаю, что его чувства  к Анне Аркадьевне – это то, что называют полным слиянием. 
              Прошло три года после … мамы. Папа приехал к Анне Аркадьевне. Мы в это время жили с ней вместе. Я не знаю, о чем они говорили, но он вернулся домой.
              Мы с Петей уехали в Америку и так получилось, что остались здесь.
              Анна Аркадьевна почти полностью потеряла зрение. К нам ехать не хотела. Мы решили во время нашего отпуска уговорить её. Летом она жила на даче с приятельницей. Из аэропорта мы сразу направились туда. Возле большого куста сирени в кресле сидела Анна Аркадьевна, а рядом… мой папа, мой постаревший папа. Он читал ей книгу, держа её левую руку в своей, правой она поправляла выбившийся из высокой прически локон. Мы остановились… Не хотелось нарушать эту картину, достойную талантливого живописца.
              Так они и стали жить вместе.
              Первым ушёл папа. Она без него оставалась всего семь дней…

              Прощаясь с Лилией, я отдаю ей два стихотворения Льва Иосифовича, которые он написал Анне Аркадьевне. Они лежали между страниц тех книг, которые она мне подарила. Там же было и письмо, которое я помню наизусть. Оно тоже теперь будет храниться у их детей…

                ***

              Я ехала в аэропорт Кеннеди. Лил дождь. Мокрый ноябрь. Душно - я открыла окно. Капли дождя проникли в салон автомобиля. По моему лицу полились его струйки, когда я шептала строки из письма Льва Иосифовича:

          "Когда я распускаю твои локоны, я вдыхаю солнце. Когда я касаюсь губами твоей щеки, я понимаю, что такое нежность.
           Прижимаясь к тебе, я растворяюсь в тебе и мне хочется ласкать тебя каждую минуту. Твоя невесомость чарует меня. Твоя чувственность возносит в иное измерение…
           Ты сделала выбор. А мне предлагаешь до конца исполнить свой долг. "Мы не можем, – говоришь ты. - Мы не можем превратить красоту наших отношений в страдания тех, кто тоже любит. Мы не можем предать наши понятия о высоте любви. Ведь она есть эта высота?  Помнишь слова Л.Толстого: "…чувство любви влечёт к тому, чтобы отдать своё существование на пользу других существ".
           Да, Аннушка, есть высота и есть чувство долга. Но как жить без тебя, которая одним взглядом очищает пространство и наполняет его трепещущей музыкой любви? Как жить без  твоей нежности? 
           Позови меня, когда придет время"…