Моя недельная командировка подходила к концу, но я не хотел возвращаться домой, не повидавшись со старым приятелем. У меня был его адрес, однако в незнакомых улицах я очень скоро заблудился. Моя прогулка по дворам затянулась, друг не отвечал на звонки, потом мобильный разрядился вовсе. Вдобавок ко всему мне очень хотелось курить, потому я решил не торопиться и где-нибудь присесть, попросив по пути сигарету.
Двор, в который я попал, был практически пустым, не считая одного незнакомца. К нему-то я и обратил свою последнюю надежду. Он сидел на скамье, положив руку на спинку, и отрешённо глядел куда-то вперёд. Когда я подошёл к нему, он не обратил на меня ни малейшего внимания, услышав просьбу, залез рукой в карман, протянул портсигар и продолжил смотреть в пустоту.
Я поблагодарил его и принялся чиркать зажигалкой, одновременно рассматривая незнакомца. Тот выглядел лет на сорок пять – пятьдесят, непримечательного вида, но аккуратный, выглаженный с ног до головы. Незнакомец тоже в свою очередь меня рассматривал. Повстречавшись с ним глазами, я, признаюсь, слегка оцепенел – не знаю даже, почему. Странный человек не отводил глаза. В них не было никакой враждебности, точнее – не было вообще ничего. Казалось, он изучает меня, но безо всякого интереса, словно вчерашнюю газету. Это наваждение длилось, наверное, пару секунд, после чего он спешно опустил взгляд, словно всё понимая и извиняясь. Но что-то странное произошло в эти пару секунд, что-то, что заставило меня забыть и о желании курить, и о том, зачем я вообще здесь. Мне стало любопытно, и я решил во что бы то ни стало завязать разговор.
– Хороший денёк, – сказал я, показывая на ясное небо. – Кстати, не подскажете время?
– Одиннадцать двадцать две, – спокойно отозвался незнакомец, вообще не взглянув на часы. Но тут же, увидев моё удивление, поднёс их к глазам, словно делал это лишь ради меня. – Да, именно так.
– Вы всегда знаете точное время? – улыбнулся я.
– Да, – незнакомец оставался всё таким же невозмутимым.
– Зачем же тогда вам часы?
– На случай, если кто-нибудь спросит, – сказал он и, наконец, изобразил едва заметную улыбку, которая, впрочем, пришлась мне вполне по душе, и мы разговорились. Точнее сказать, разговорился только я. Незнакомец почти всё время продолжал молчать, но слушал, не отворачиваясь и не забывая время от времени кивать головой – одним словом, был неплохим собеседником. К другу я уже не очень спешил. Скорее всего, он, не дождавшись меня, всё уже отпраздновал, а теперь себе отсыпается. Все эти соображения я высказал своему случайному слушателю. В ответ он благосклонно посмеивался над моими историями, но от себя не добавил ни слова.
Я протянул ему руку и назвал своё имя, он пожал её и назвал своё. На вопрос кто я, я ответил, что писатель, и лишь после этого мой собеседник оживился. Он предложил мне вторую сигарету и тоже закурил, рассматривая меня сквозь прищуренные веки. Я невольно залюбовался его портсигаром – какой-то советский раритет – и заметил, что на дне лежит чёрно-белый снимок. Любопытная вещица, чтобы хранить её вот так! Я знал людей, которые носят фотографии близких в портмоне – но в портсигаре… Вроде бы ничего особенного – где хочешь, там и храни, но эта деталь почему-то показалась мне странной. Помолчав ещё немного, он заговорил:
– Вы писатель, но ведь это не основное? Чем вообще занимаетесь?
Я пожал плечами:
– Основное? Да как сказать... Работаю журналистом.
– Понимаю вас, – кивнул он. – У меня самого физмат за плечами, но пока учился, страстно увлекался художественной фотографией. Это было давно, тогда ещё снимали на плёнку.
– Ого! – воскликнул я. – Сейчас это искусство почти вымерло.
– Разве? Кругом полно всяких выставок чёрно-белой фотографии.
– Это не то. Это всё цифровое. Есть энтузиасты, которые снимают на плёнку, это небо и земля. Даже через много лет, эти фото как-будто живые.
Мой собеседник нахмурил брови, словно крепко задумался, а потом сказал:
– Честно говоря, я особой разницы не вижу. Да, плёнка придаёт особые эффекты, но ничего такого, чего нельзя было бы воспроизвести современной техникой. Наверное, это не то, что вы хотели услышать?
– Нет, что вы! Вам виднее. Но вообще-то многие художники говорят, что плёнка сохраняет что-то вроде энергетики, если хотите – душу объекта…
– Интересно, – задумчиво, всё так же хмурясь, произнёс фотограф. – А вам известно, что такое душа?
– Наверное, душа – это чувства, а дух - это разум?
– Да, но согласитесь, это банальное определение. Знаете, лет сто назад в Европе была популярна посмертная фотография. В основном, фотографировали мертворождённых младенцев, маленьких детей, иногда взрослых. Всё обставляли так, будто человек жив – гримировали, наряжали, ставили в нужную позу, открывали глаза. Поглядите на такое фото, и вы не догадаетесь, кто на нём жив, а кто мёртв.
– Да, я видел такое. Жутковатое зрелище. И что вы хотите этим сказать? – спросил я с улыбкой. – Душа вымысел, бог умер, всё тлен и так далее?
– Да, пожалуй, я материалист, если вы об этом. Но вы же сами сказали, что душа – это чувства. Вымысел ли чувства? Нет, конечно. Просто то, что вы называете душой, на самом деле математика. Для меня вопрос только в том, как её сфотографировать, передать во всей полноте. Попробуйте сфотографировать еду так, чтобы зритель почувствовал вкус. Какие-то миллиметры решают всё. И не важно, плёнка это или цифра, живое ты снимаешь или мёртвое. Мёртвые, кстати, на старых фото получались лучше, потому экспонирование длилось долго, а они ни не шевелились.
– Вы, наверное, думаете, что это спор физика и лирика, – сказал я, – но я слышал, фирма «Кодак» даже выращивала особых коров для желатина, из которого делают плёнку.
– Я не слышал. Но это, скорее всего для нужного химического состава, и только. Был такой кинокритик, Андрэ Базен, он как-то сказал, что фотография – это мумифицированное время. Сильное сравнение, да? Вы как писатель должны оценить. Особенно если учесть, что для изготовления плёнки применяют формалин.
Фотограф на некоторое время погрузился в молчание, после чего сказал:
– Лирика – не лирика, всё равно, в основе всего математика. Но это не мешает наслаждаться жизнью. Ну и пусть, что вокруг нас одни цифры, и что? Во всём этом особая красота. Именно её я и пытался передать на снимках.
– И как? – спросил я. – Удачно?
Наверное, фраза прозвучала немного насмешливо, и фотограф это уловил. Вместо ответа его рука медленно потянулась в карман. У меня мелькнула глупая мысль, что он сейчас достанет пистолет, но в его руках снова блеснул портсигар.
– Хотите взглянуть?
Следовало сразу догадаться, что раз мой собеседник – фотограф, фото у него в портсигаре – какая-то его собственная работа. Небрежно высыпав сигареты на ладонь, он протянул мне то, что осталось на дне.
– Что скажете? Есть здесь душа?
Раньше я уже испытывал подобное. Иногда, стоило мне выхватить хоть что-нибудь из окружающей реальности – картину, звук, запах – у меня, как вспышка, рождался пронзительный образ всего остального мира, которому принадлежит этот отрывок. Словно воспоминание того, чего никогда не было, словно память прошлой жизни. Но это чувство никогда не было полным – оно лишь вспыхивало, но в тот же миг ускользало. Так было прежде, до этого момента. Потому что теперь предо мной была фотография девушки, которую я когда-то любил.
Она сидела, слегка наклонив голову на бок, как бы насмешливо, но глаза при этом были совершенно равнодушны, словно её мысли находились где-то далеко. Что-то похожее на взгляд фотографа, с той лишь разницей, что он глазами словно разбирал весь мир на части, а девушка как-будто говорила: зачем мне разбирать тебя, я всё и так о тебе знаю. И я тоже почему-то знал о ней всё, до мельчайших деталей – что она кладёт в чай две ложки сахара, что зимой она никогда не надевает шапку, что она… Я понимал, что в действительности мы никогда не встречались, но отлично помнил всё, что со мной – вернее, с нами – было.
– Ну, так что скажете? – спросил фотограф.
Я в нерешительности открыл было рот, но лишь покачал головой. Гений, сидящий рядом со мной, мог бы по праву наслаждаться произведённым эффектом, но, видимо, ему было всё равно.
– Как это… как у вас получилось? – выдавил, наконец, я. – Как вы смогли…
– Запереть целую жизнь в одном снимке? Ну, точно не магия. Просто моё ноу-хау. Месяцы трудов, расчётов, проб и ошибок – и вот, наконец. Не хочу хвастать, но всё-таки я уверен – мой метод не имеет никаких аналогов.
– Что, какая-то особая плёнка?
– Плёнка совершенно обычная.
– И камера тоже?
– Ну, конечно. Всё дело в композиции.
– Скажите, – спросил я, – а кем была эта девушка?
– Да ведь вы и так уже всё знаете о ней, не правда ли? По крайней мере, в общих чертах – ваши собственные воспоминания могут искажать восприятие.
– Значит, вы любили её?
– Любил? Да, наверное, любил.
Я всё не мог оторвать глаза от изображения. В голове крутилось слишком много странных чувств и образов, но сильнее всего была какая-то неизъяснимая печаль, которая могла означать лишь одно.
– Её уже нет в живых, да?
– Да.
– Сколько ей было?
– Девятнадцать, – ответил фотограф. – И на снимке столько же.
Я не решился спросить, как именно это произошло.
– Мы с ней познакомились, когда учились в университете, – сказал фотограф. – Знаете ли, когда твоя главная страсть – квантовая физика, это несколько мешает личной жизни. Но я нашёл девушку, которая принимала меня таким, какой я есть. У нас не было вообще ничего общего, но мы всё равно могли разговаривать часами. Описывать словами бесполезно – вы это чувствуете, верно? Я потерял голову. Мы сразу стали жить вместе, сняли комнату. С деньгами у студентов всегда непросто, да ещё те времена… Мне пришлось работать кочегаром. Я дежурил по ночам через сутки, она дотемна работала кондуктором. Иногда ей после работы было страшно идти до дома, она приходила ко мне, и мы вместе так и ночевали в котельной.
Да, я знал, знал всё, о чём он говорит. Эта котельная стояла у меня перед глазами. Я видел, как тени плясали на шершавом потолке, чувствовал одновременно сквозняк из разбитого окна и волны жара от топки. На крохотном снимке не было и намёка на всё это, но воображение дорисовывало остальное. Казалось, передо мной не фотография, а книга, которую можно листать.
– Сейчас я понимаю, какое это безумие, – продолжал фотограф, – но тогда я был счастлив. Я находил время и для учёбы, и для работы, и для фотографии, для всего. Наверное, та кочегарка стала моей первой собственной студией. Только одно всё портило…
– Что же?
– Сложно объяснить… Видимо, такова уж моя природа. Мне нужно изучать и упорядочивать вещи, повсюду находить закономерности, иначе просто не могу спокойно жить. Встретив её, я попал в другой мир, где от моих знаний не было никакого толку. Я не понимал даже, как у меня получается делать всё то, что делаю, просто слушал какой-то внутренний голос – может, это была интуиция, или инстинкт, голос природы, не знаю... Но стоило мне постараться понять, как этот голос работает, как он тотчас замолкал. Я понял, что больше не управляю своей жизнью. И знаете, что ещё я понял – этот мир не существовал отдельно от неё. Она создала его по прихоти, и она же могла его в любой момент разрушить. Однажды я потерял бы её, а вместе с ней и всё остальное.
– Так вы знали? – удивился я. – Знали, что она умрёт?
– Нет, я просто знал, что нужен ей гораздо меньше, чем она мне. Однажды ей бы это надоело. Когда – лишь вопрос времени. И, раз уж не в моих силах было её удержать, я решил, что хотя бы создам шедевр, чтобы каждый, кто его увидит через сотни лет, понял, что мы действительно жили, так, словно это было с ним. Но для этого нужно было разобраться, как работают мои собственные чувства. В общем, я снова оказался в своей стихии – изучал, анализировал, делал расчёты…
– Простите, – воскликнул я, – вы ведь сейчас говорите не о цифрах! Какие могут быть расчёты с чувствами? Я не понимаю.
– Да, уж. Перевести эмоции на математический язык, проверить алгеброй гармонию – вот это задача! Она захватила меня с головой. Такие попытки были и раньше, у кибернетиков. Они пытались создать искусственный интеллект, но так ничего и не вышло. Если представлять эмоцию как функцию, то она должна иметь слишком много переменных, причём строго индивидуальных, но меня осенило, как всё можно упростить. Ведь не нужно же создавать разум – он уже существует, разум зрителя, – нужно лишь внушить ему идею. Вы удивитесь, но любовь на самом деле очень примитивна. Просто один человек боготворит другого, идеализирует все его якобы уникальные особенности, половину из которых придумывает сам, но в этом состоянии нет вообще ничего уникального. Знаете, как все влюблённые похожи друг на друга? Полное растворение в объекте чувства, утрата собственного «я». Причём даже объект совершенно не важен, он существует изначально где-то в подсознании, в какой-то первобытной его части, и проецируется на реального человека.
– Получается, всё то, что я здесь вижу, из моей собственной головы? Быть не может! Я же знаю всю вашу жизнь в мельчайших подробностях. Невозможно такое придумать.
– Да? Тогда скажите, в каком платье была она, когда я впервые её увидел?
– В фиолетовом, – не задумываясь, выпалил я.
– А вот и неправильно – в красном. Это уже что-то из вашей жизни. А кое-что из моей вы тут ни за что не увидите. Уж поверьте, там было ещё много всего – страх… сомнение… Ревность. Если бы мы с ней просто разошлись, в памяти осталось бы лишь это. Почему-то смерть всё сильно приукрашивает. Стоит человеку умереть, как все воспоминания, даже негативные, становится приятны.
После этих слов надолго наступила тишина. Мы сидели, каждый занятый своими мыслями. Я всё силился понять, откуда именно взялась у меня в голове эта романтичная история, где я мог видеть фиолетовое платье и ещё десятки, сотни мельчайших деталей, соединённых мозгом воедино.
- Кстати, как же быстро летит время, – наконец, сказал фотограф, от чего я вздрогнул, словно возвращаясь из глубин подсознания в реальность. - Уже два сорок три. К сожалению, мне пора. Спасибо за интересный разговор.
Он встал, выпрямляясь надо мной во весь рост. Я пожал ему руку и вернул снимок.
– Вам спасибо за этот шедевр.
– Вам нравится? – его брови удивлённо взлетели вверх. – В самом деле нравится? Оставьте себе.
– Что?! – воскликнул я. – Неужели вам не жалко?
Фотограф пожал плечами.
– Чего тут жалеть?
– Я… простите, я не могу. Не понимаю вас. Это ведь лучшая часть вашей жизни, ваша лучшая работа… Вы вложили столько трудов в совершенство, чтобы просто отдать его человеку на улице?
В ответ раздался смех. Фотограф смотрел на меня сверху вниз и от всей души смеялся, впервые за всё время нашей беседы.
– Какое же верное слово вы употребили – совершенство! Что оно значит? Совершенство – это то, что совершилось, то, что уже закончено. Знаете, друг мой, что печальнее и прекраснее всего? Жизнь не может быть совершенна по определению. Она творится здесь и сейчас, никогда об этом не забывайте. Тем более, вы ещё молоды. Прощайте.
Он направился прочь, скоро совсем исчезнув из виду. Я остался сидеть один, смущённый, обескураженный. В руках у меня всё ещё была фотография девушки, я не мог оторвать от неё взгляд. Передо мной продолжали мелькать разные картины жизни, наполненные то печалью, то радостью. Но в каждой из них было что-то от меня, и каждая из них была совершенной. Если верить фотографу, это всего лишь картинки – реальность далека от совершенства. Значит ли это, что он разлюбил её? Как может закончиться такая любовь?
Чем дольше я смотрел, тем больше эти образы казались нереальными. Я понимал, что что-то не так в этом фото, в этой девушке, в её позе и в этом равнодушном взгляде. И чем больше я понимал, тем сильней меня охватывал ужас.