Туман за окном такой, будто кто снаружи замазал стекло краской. Трещина в стекле сочилась. Стекающие по шелушащейся раме капли соби-рались на подоконнике в лужицу. В ней барахтался муравей. Прикурив, Иван затушил в водоёме спичку. Мураш вцепился в спасательное средство и пополз на сушу.
— Так идём, или как? — спросил Гена.
— Пошли, — обернулся Иван к соседу. Тот сидел на краешке стула, мял в руках шерстяную шапку. Коричневые от самокруток ногти щёлкали друг о друга, как спицы вязальщицы.
— Саныч, у тебя уже брода в пуп упирается, а всё нянькаться с тобой приходится. — Иван снял с крючка куртку, хлопнул соседа по плечу. Вздрогнув, Саныч натянул шапку, и сжал в кулаке бородёнку, свисавшую с подбородка бурой мочалкой.
— Так ить скучно, — сосед захлопал глазками, ну чисто дитятко смущённое. Морщинистое, конечно – Ивану чуть в отцы не годился.
Калоши в прихожей отсырели, и Иван, обуваясь, недовольно помор-щился. Саныч сунул ноги в резиновые тапки размером со снегоступы – не-сколько слоёв вязаных носков лохматились разноцветными волокнами и щерились неопрятными дырами.
Меж подгнившими досками дорожки пузырилась, чавкая, жижа. Туман облапливал влажными щупальцами. То одно, то другое сначала робко тыкалось в ворот, в обшлага, потом толчком вползало, загоняя остатки тепла в дрожащем теле ближе к трепещущему сердцу. Звуки болота вспучивались в губке тумана и глухо лопались, ударяя в барабанные перепонки раздражающими хлопками.
— Стой, — проговорил Саныч сквозь закрывавший нижнюю половину лица грязный клетчатый платок. — Отдышаться хоть. — Привалился спиной с поросшим прядями мха перилам, одной рукой стянул платок, дрожащими пальцами другой расстегнул пуговицу телогрейки, запустил руку внутрь, в ворох свитеров и поддёвок. И вытащил самокрутку размером с большой палец. — Так прикурить дай, что ль.
Иван клацнул зажигалкой. Туман, казалось, расступился от вони, за-струившейся сизыми клубами из ноздрей соседа.
— Думаешь, уже пора? — Иван прикурил сигарету, ощущая нелов-кость – просто зубочисткой выглядела по сравнению с дымовой шашкой Саныча.
— Так тут ведь дело какое, — выдохнул сосед, и Ивана качнуло. — Недоглядишь – она и сгниёт. Где потом шкурку-то брать? То-то. — Саныч, сведя глаза на кончике самокрутки, смотрел на Ивана, будто поверх тлеющей мушки прицела. — Да и жамкнуть охота, да? — треснул щелбаном под челюстью. Вытащил окурок изо рта, плюнул, растёр между пальцами и отшвырнул в болото.
Они пробирались сквозь туман, то и дело хватаясь за хлипкие перильца, когда жижа под ногами проглатывала прогибающиеся доски. Настил позади них, освобождаясь от грязи, всхлипывал.
Эту подпорку Иван пометил вчера, срезав тёмную заплесневелую кору. День прошёл – а сердцевина жерди уже похожа на землистую губку. Над зарубкой – мокрый узелок, намедни ещё алый, а теперь цвета тёмной пемзы. По-над самыми досками настила распушился порослью землистой плесени узел капроновой верёвки. Иван присел, через плечо глянул на Саныча:
— Тянем?
— Так а чо? Смотреть на неё будем? — Саныч потёр ладонь о ладонь и спрятал руки в карманы. Зарылся носом в платок, только глаза синели между грязными клетками и покрытой катышками шапкой. Как заполненные тосолом ямы. Или «незамерзайкой» - говорит, её тоже попил немало.
Погрузив руки в ледяную воду, Иван развёл ладони в стороны, отводя от верёвки зелёную слизь – по пальцам побежали мелкие пузырьки газа. Пахнуло тухлыми яйцами. Иван потянул верёвку. Верх сетчатого ящика вынырнул на поверхность. Перевалив его на доски, Иван сдвинулся в сторону от смердящего потока, зажимая нос и давясь подступившей тошнотой. Стряхнув с рук слизь, вытер ладони о джинсы, зло пробурчал:
— Разбирайся с этой дрянью сам. Сколько раз зарекался…
— Так и не шёл бы, чо? Ладно, двигайся.
Выудив из-за пазухи тряпицу, выглядевшую так, будто просто оторвал её от какой-то поддёвки, Саныч посбрасывал ею налипшие на ящик чёрные травинки и обрывки гнилой листвы, хрустнул ржавыми крючками и открыл крышку. Вытащил скрипнувшую по направляющим рамку и, держа её перед собою на вытянутых руках, довольно ощерился, выпустив из-под верхней губы коричневый зуб. Вот надень ему на голову шляпу со свисающей на лицо сеткой – вылитый пасечник, подумал Иван, сглатывая шершавый комок в горле при виде растянутого между реек куска кожи.
Влажный, цвета тимберлендовских ботинок. С диагональным шрамом, похожим на выпуклую карту плоскогорья.
Пока Иван заворачивал рамку в бумагу – с каждым разом получалось всё ловчее, – Саныч вытащил остальные. Быстро просмотрев, не удостоив особым вниманием ни одной, задвинул их обратно в ящик, захлопнул крышку, завернул крючки и, раскрутив ящик на верёвке, как пращу, запулил его в туман. Тренькнула, натянувшись, верёвка. В тумане глухо шлёпнуло, верёвка упала в воду, по тёмной жидкости заструился след. Да и скрылся под быстро затянувшей прогалину ряской.
— Только одна? — спросил Иван. — А с теми что не так? — махнул рукой в направлении недолгого полёта ящика.
— Так татушки. Дольше закрепляются, — пожал плечами Саныч: сам, мол, знаешь. Закатал рукав телогрейки – в который раз – и повернул руку кистью наружу. Над украшавшими запястье буквами ГСВГ/GSSD всходило косенькое солнышко, и его кривые сизые лучи, скользя по буграм тёмных вен пясти, озаряли облачко с цифрами 74 – 76. — Вот это – вещь. А все эти бабочки с дракончиками – тьфу, показуха одна.
— А не боишься, что эта твоя красотища тоже кому по душе придёт-ся? — Иван поёжился и поправил чуть не вывалившуюся из-под мышки рамку.
— Так куда её? Только на кроссовку. Хотя кто их разберёт. Щас, вишь, на шрамы заказы пошли. У тебя нету? — Саныч отошёл на шаг, чуть не свалившись в болото – перила скрипнули, подавшись назад, но удержали.
— Будешь интересоваться – сам обзаведёшься. Пошли уже.
Скулёж за бревенчатой стеной раздражал всякий раз, когда они проходили мимо. Вытащив из кармана помятую жестянку из-под обувного крема, Саныч, как обычно, провёл ею сверху вниз по срубу, вызывая в склизких брёвнах звук вроде глухого бульканья. Скулёж стих, остался низкий гул, от которого зубы вибрировали в дёснах – машинка Игреца работала. Болото осталось позади и теперь, сойдя с зыбкой дощатой дорожки на разъезжающуюся под ногами грязь, Иван с Санычем стояли, покачиваясь, ожидая, пока утихнет дрожь в коленях.
— Чо он там мастерит… — раздумчиво протянул Саныч.
— Щас и увидим. Ты как? — Иван легонько ткнул соседа под рёбра.
— После Лизки вообще, как огурец буду. — Саныч оттопырил боль-шой палец.
— Тогда потопали, пока Игрец не заторчал.
— Так а чо ты его прозвал-то так? Гошка он, всю жизнь Гошкой и был.
— Ну, как же: «и швец, и жнец…»
— Так-то да – швец он знатный. Да и наркоша хоть куды. И чо Лизка его не закодирует, или чо там с ними делают?
— Ну, мы-то с тобой бухаем…— пожал плечами Иван.
— Это – да, это – да…
Гошка сидел на ступеньках крылечка, перебрасывая с ладони на ладонь телефон и таращась немигающими глазами в туман. Покрытые разноцветьем татуировок тощие ручонки, торчащие из рукавов фиалковой футболки, походили на диковинных змей, исполняющих вялый танец. Волосы на голове торчали алыми иглами. Ноги в заменяющих носки татухах елозили по ступеньке; острые коленки, будто прорвавшие джинсы, выглядывали из прорех, подмигивая набитыми черепами. Жёлтые резиновые перчатки, в брызгах крови, валялись рядом.
— Гошка! — гаркнул Саныч так, что Иван подпрыгнул. Красноголовый замер на мгновение, потом, поймав телефон, заторможено поднял растопыренную пятерню: секундочку, мол. Повёл плечами так, будто вздрогнул в замедленном темпе, и повернул голову со скоростью нерасторопного подсолнуха. Зрачки, заполнявшие глазные яблоки, казалось, целиком, сузились в точки, губы, щетинившиеся разнокалиберными гвоздиками, раздвинулись в ухмылке узнавания:
— Товарищ капитан, за время… — загундосил.
— Заткнись, придурок, — сказал Иван со вздохом. Да какой он капи-тан – четыре года, как на пенсии. Сучонок, вот знает же, как достать. А по роже ему заехать… Судя по гвоздям в губах, «тоннелям» в ушах, кольцам в бровях, ему звездюля приход доставит не меньший, чем «герасим», или чем там он ширяется.
— Гошка, а чо это ты тут, а машинка-то гудит там? — спросил Саныч, взяв Ивана под локоть и доставая у него из-под мышки свёрток. — Во, гля, чо принесли. А это чо такое? – показал рамкой на перчатки. — Эх, дал бы тебе по башке, да мать жалко. Ты чо, опять за старое?
— Да не. Мамка приколола куру замочить. Ну, я и грохнул. Гы.
— А свинки как? — Саныч, привстав на цыпочки, пытался заглянуть в приоткрытую дверь.
— Нормуль. Спят. Чесслово, спят. Показывай, чего там у тебя, — Гошка сунул телефон в нагрудный карман, потёр руками бёдра и выжидающе развернул вверх ладонями. Саныч распеленал рамку.
— Гош, мать хоть дома? — спросил Иван.
— Капитан, ты вообще уже мозги спалил, на фиг? В магазине, — Гошка говорил, не отрывая глаз от куска кожи. Он поворачивал рамку так и эдак, то чуть не тыкаясь в неё носом, то отводя на вытянутой руке и прищуриваясь. — Нормально. Как раз ей на сумец, на лицуху, на карман. Покрасить просила, но это уж перебор, а? — Глянул мельком на нависшего над ним Ивана и, опять склонившись, длинным, покрытым черным лаком ногтем принялся вычерчивать выкройку.
— Так чо, чо матери сказать? — Саныч полез в недра телогрейки, за самокруткой. Иван, неодобрительно поморщившись, стараясь не задеть Гошку, поднялся на крыльцо. Толкнул дверь. Гул изнутри усилился, но где валялась эта чёртова машинка, видно не было. Поблескивали ножки каталок и – едва заметными пятнами – свисавшие с них руки. Сладковатый дух лосьона и горелой кожи выполз на крыльцо. Покачнувшись на дрогнувших ногах, Иван привалился спиной к дверному косяку, рукавом вытер проступивший на лбу пот. Из дома донёсся сдавленный стон.
Иван глянул на алую шевелюру Гошки и ощутил зуд в руках, представив хруст, с которым сломает шею этому торчку. Сломал бы. Раньше. Оторвался от косяка и шагнул в комнату, шаря руками по стенам в поисках выключателя.
Иллюминация нескольких ламп, свисавших с центра потолка гроздью на запутанных проводах, резанула по глазам, и Иван охнул от взорвавшейся в голове вспышки боли. Он прижал к лицу ладони, с силой надавил на глазные яблоки, до багровых кругов на внутренней стороне век, до проступившей на скулах под ладонями влаги. Провёл руками по лицу и, чуть раздвинув пальцы, приоткрыл глаза, робко надеясь, что не ослеп – приступы повторялись всё чаще. Чёрная морось перед глазами развеялась не до конца – он смотрел, словно через тонкий капроновый чулок. Опустил руки, похлопал по карманам, вытащил сигареты и зажигалку. Прикурив, тут же спохватился, сплюнул в ладонь и затушил сигарету – как-никак, в чужом доме.
Каталки были сдвинуты углом, в вершине которого торчала никелированная стойка с закреплёнными в кольцах держателей тёмными стеклянными ёмкостями. Заполненные розовой жидкостью силиконовые трубки тянулись от бутылей к подмышкам свинок, лежащих спинами вверх, голова к голове. Одна из свинок опять застонала, и по её спине, расчерченной пунктиром чёрного маркера, пробежала дрожь. Разноцветные бабочки, вытатуированные в обозначенных разметкой прямоугольниках, словно шевельнули крыльями. Надкушенные фрукты будто качнулись. Другая была накрыта простынёй, квадратная дыра в которой, с отвёрнутым в сторону куском ткани, открывала полные ягодицы. На круглом приставном столике – паяльник на подставке и самодельная тату-машинка, омерзительно зудящая в эмалированной кюветке.
Скривившись, будто за крысиный хвост ухватился, Иван выдернул шнур из валяющегося под столиком тройника удлинителя.
— Это ты зря, капитан, — сквозь затухающий в ушах зудящий гул донёсся до Ивана Гошкин задорный голос. — Я чего заметил: от жужжания они отрубаются быстрее. Потому в корыто машинку и кинул. Да ты глянь, там даже кнопка изолентой примотана.
— У тебя есть чего? — крикнул Иван, хлопнув по ягодице свинки – от ладони чуть не рябь разбежалась. Да тут на пару мокасин хватит.
— На дорожку найдём, — сказал Гоша, заходя в комнату и через плечо поманив за собой Саныча. Тот замялся в дверном проёме, сорвал с головы шапку, обернулся, торопливо перекрестился, с хрипом выдохнул и, оставив шлёпанцы на пороге, вошёл, стрельнув глазами в угол с каталками и тут же потупившись.
Иван завернул обратно кусок простыни, открывавший ягодицы свинки:
— Ладно тебе, стеснительный ты наш.
— Так а чо: неловко же. Как в бане прям, — Саныч оживился. Мутная синь в глазах заискрилась. Хлопнул в ладоши. — Гошка, яичко дашь?
— Естественно, — огненноголовый обиженно сморщил губы - гвоздики зашелестели друг о друга. — Капитан, а ты? Как всегда?
Иван кивнул, с хрустом разъединив липучки и приспустив молнию куртки. Вытащил из внутреннего кармана плоскую бутылочку «Тичерс», взболтал, глянул на просвет – почти половина.
— Извращенец, — пожал плечами Гошка. Вышел в соседнюю комнату, и тотчас вернулся с яйцом в одной руке и парой стаканов в другой. — Налетай, — сдвинул к краю прикаталочного столика кюветку с машинкой, паяльник, клацнул стаканами о жестяную столешницу, приткнул яйцо между ними, подтолкнув пальцем, когда то пожелало укатиться. — Алле… ап! — торжествующе вытянул из набедренного кармана драных джинсов пластиковый флакон и подал Санычу – тот громко сглотнул и, свинтив крышку, разлил содержимое по стаканам. Разбив яйцо о край того, что стоял к нему ближе, осторожно, задержав дыхание и не моргая, потея от усилия подавить дрожь в руках, выцедил белок через раскол скорлупы. Развернув половинки, перекинул желток из одной в другую и вылил остатки белка. Изумрудная жидкость в стакане помутнела, и тут же, на глазах, белок свернулся в бледно-зелёную губчатую кляксу. Саныч ловко поддел её коричневыми ногтями и вытащил на столик, виновато при этом глянув на Гошку. Тот развёл руками: что поделать? Иван вылил виски в свой стакан, взболтал – буро-землистая жижа выглядела отвратно, не то, что сияющая бирюза в посудине Саныча. Чокнулись.
Онемение, распространяющееся по телу от затылка вниз, толчками вьющихся спиралей прокатилось по коже, отдаваясь щекочущим покалыванием в кончиках пальцев. Ощущение падения в пустоту засвербило в копчике и – да, «очко играло». Перед глазами блистали искры, вьющиеся во взболтанной, ходуном ходящей картине реальности. И вдруг – как всегда вдруг – всё схлынуло. В пустой голове осталось только сожаление. И тлел уголёк обиды, не раздутый пока желанием повторить. Но этот ветер вот-вот поднимется. А до магазина ещё дойти надо.
Гошка щерился, переводя взгляд с Ивана на Саныча, но если первый уже пришёл в себя, то второй всё торчал столбом, с вытаращенными синими блюдцами, повисшей под сизым носом соплёй, с каплями пота, стекающими по вискам из-под взмокших волос.
— Вы это… — Гошка склонил голову, сморщил лоб и зыркнул на Ивана из-под свисающих с бровей колечек. — Корм зададите? А то дом бросать…
— Опять на болото? В гостиницу? — вернулся в реальность Саныч.
— Ладно тебе, — Гошка похлопал его по плечу. — Мамке потом ска-жете, чтоб от меня ещё пару добавила, — развёл большой и указательный пальцы в стороны и покачал рукой перед лицом Саныча. — Идёт?
— Тащи уже, — сказал Иван, вздохнув. — Да и ближе.
Гошка метнулся в другую комнату и, скособочено вернувшись, поставил у порога пластиковое ведро с крышкой.
От Гошкиного дома, через болото, прямо до служебной двери в поселковый магазин, вели добротные металлические мостки, с обеих сторон ограждённые крепкими перилами. Иван тащил ведро, Саныч пыхтел самокруткой и мычал немузыкально. Туман клубился вокруг, поднимался из-под ног сквозь решётчатый настил, похожий на боковину тёрки для овощей.
Сдавленные, заглушаемые ватой тумана звуки усиливались – шлепки по воде, гулкое журчание, влажное дребезжание, хлюпающие вздохи. Иван замедлил шаг. Остановился, опустил ведро.
— Так хочешь, я сам, а? — предложил Саныч.
— Да ладно, всё равно не видно ни хрена, — махнул рукой Иван и подхватил ведро.
Пластиковая детская ванночка кормушки почти опустела. Остатки жидкой каши внутри корытца налипли вокруг жерл врезанных в пластик кусков канализационных труб. На концах труб, направленных под неболь-шим углом вниз к клетке, торчали чёрные резиновые соски телячьих по-илок. На аппетит постояльцам грех жаловаться, подумал Иван, вываливая парящее содержимое ведра в лохань и подталкивая ближе к клетке. Со всплеском воды из тумана проявились руки, бледные, распухшие, похожие на заполненные молоком медицинские перчатки. Пальцы обвились вокруг прутьев арматуры, вяло шевелясь. Отслоившиеся ногти на кончиках походили на желтоватые матовые чешуйки. Между прутьями туман колыхнулся, чуть развеявшись вокруг вытянутых в распухшую трубочку серо-сизых губ и крупного носа, похожего на утыканную глазками картофелину. Губы обхватили соску, на нос упала слипшаяся седая прядь. Иван отпрянул, уронив ведро и едва не упав, поскользнувшись на свалившейся пластиковой крышке.
— Завтра вытаскивать уже можно, — сказал Саныч, вертя в руках самокрутку. — Что ни говори, болото у нас – животворное.
— Чего тогда сам туда не ныряешь? — Иван кивнул на клетку. Отступил, упёрся спиной в перила, откинулся назад, дальше взглядом от клубов тумана, уже колышимых движениями остальных постояльцев, двинувшихся к кормушке.
— Так с меня шкурку ещё никто не спускал. Да и тощий – на ремешки разве. Не то, что гостьюшки наши. Так прикурить-то дашь? Спички отсырели совсем. — Саныч, показав смятый коробок, сунул его в карман.
Они пошли дальше, всё ускоряя шаг: Иван – быстрее прочь от гостиницы, самосадной вони и свербящего в позвоночнике ощущения чужого взгляда; Саныч – боясь остаться один в тумане и страдая от отсрочки продолжения незатейливого банкета.
Из двери, приоткрытой на длину цепочки, вился ароматный дымок ароматизированных сигарет. Саныч чихнул и, утерев рукавом нос, сказал недовольно:
— Дрянь всякую курите...
— Ага, — ответил Иван и, постучав костяшками пальцев по крашеной в бордовый жестянке, крикнул в щель: — Есть хто дома?
— Иду, иду уже, — донеслось изнутри, не успел Иван и рот закрыть.
Звякнула цепочка, дверь открылась, явив милую хозяйку местного магазина, Лизавету, мать Гошки.
Женщина застенчиво улыбнулась, глядя на Ивана чудными огромными глазами. Бровки на мгновение сошлись на переносице, когда из-за его спины показался Саныч. Смущённое, зарумянившееся лицо вмиг побледнело, заострилось, посуровев по-деловому.
— Проходите в кабинет, — сказала она, отступая в сторону.
В кабинете она уселась в своё кресло за столом, прикурила длинную чёрную сигаретку и, придвинув по столешнице ближе к себе склеенную из множества зубов пепельницу, откинулась на высокую спинку, глазами указав парочке на пару стульев по бокам стола.
— Вашего виски ни на базе, ни по магазинам не нашла, — выдохнула хозяйка вместе с ароматным облачком. Саныч, зажав нос пальцами, чихнул – из глаз брызнули слезинки. — Вот, взяла на пробу, — Лизавета вытащила из ящика стола двухсотграммовую бутылку. — «Мак Ингал» какой-то. Вообще, Иван, не понимаю, что вы с этими чекушками. Литровками-то дешевле будет. Привыкли таскать в кармане, так купите фляжку.
— Вкус другой, — ответил Иван, пожав плечами и, сглотнув, устремил взгляд на шкаф за спиной Лизаветы. Покосился на Саныча – тот таращился туда же, грызя зубом нижнюю губу и перебирая бородёнку.
— Сколько? — Лизавета встала с кресла, поправила юбочку и взялась изящными наманикюренными пальчиками за ручку на створке.
— Гошка… — Саныч осёкся, поперхнувшись. — Игорь сказал, как всегда, и пару флаконов сверху.
Открыв дверцу, Лизавета наклонилась, мельком бросив на Ивана блудливый взгляд, и вытащила картонную коробку с криво наклеенной крупной этикеткой «Бальзам Молодёжный». Держа её в одной руке, пошарила другой по полочке, и положила сверху коробки два пластиковых флакона. Сдвинув в сторону разложенные по столешнице кожаные телефонные чехлы и стопку пластиковых пакетиков, поставила коробку и сняла с полочки у кулера пару одноразовых стаканчиков.
Саныч скрутил крышку и разлил. Пошарил глазами по кабинету.
— Яйца в отделе, — сказала Лизавета. — Хочешь, зайди. Машке ска-жешь, я послала. Стоило Санычу повернуться к двери, Лизавета оказалась рядом с Иваном и вдохнула, было, собираясь что-то сказать, и глаза блеснули лукаво – а Саныч взял, да и порушил надежды:
— Так мы этим Ванькиным пойлом и разбодяжим, — Саныч ткнул пальцем в бутылочку виски. — Да, сосед?
— Бодяжь, — одобрил Иван, опустив взгляд и делая вид, что внима-тельно рассматривает растатуированные чехлы.
Выпили, и опять по телу пронеслась вращающаяся спираль этой почти экстатической, расслабляющей до беспамятства, дрожи. Лизавета подхватила его, качнувшегося на ватных ногах, под локти, и прошептала в ухо что-то успокоительное. Саныч обмяк, задом плюхнувшись на край стола и повалив канцелярский стаканчик – ручки, карандаши и скрепки посыпались на пол.
Двигаясь, словно в бассейне, наполненном застывающим силиконом, Иван подтянул стул, сволок со стола Саныча и, пока тот сползал на сиденье, внимал торопливому шёпоту Лизаветы, проникающему сквозь пробки в ушах едва различимым за гулом в голове шелестом: всё у нас хорошо будет, Игорь вот-вот на обувщика учиться уедет, нечего материал за копейки кому ни попадя раздавать, а ты забудь, забудь свою Аньку, как я своего забыла, а гостиницу мы расширим, да расширим…
— Эк меня… — вскинулся Саныч, подобравшись на стуле и вцепив-шись руками в коленки. Лизавета отпустила Ивана и, зайдя за стол, тяжело опустилась в кресло. Закурив, помахала ладошкой перед лицом, разгоняя дым, поморгала глазами.
— Иван, может, поможете? — она провела рукой над россыпью чехлов. — Упаковать да ценники вложить.
— Не, я домой. Сериальчик посмотрю, — ответил Иван, испытывая неловкость от того, что Лизавета увидела его в минуту слабости и одновременно – влечение к этой женщине.
— Кстати, за интернет платить скоро. Ой, — она вскинула ладошку к губам, смешно распахнула глаза в испуге за то, что ляпнула лишнее. Иван достал из кармана несколько купюр:
— Ну что вы, Лиза. Вай-фаем-то вашим пользуюсь. Пошли, горюшко, — обратился к Санычу и кивком указал на дверь.
Лизавета вышла следом за ними, и пока они курили облокотившись на перила уходящих в туман мостков, печально смотрела на них, сложив руки под высокой грудью и привалившись бедром к косяку.
Саныч уговаривал идти напрямки через болото по Лизкиным мосткам – чего, мол, месить грязь через деревню. Не-не, упорствовал Иван, дважды мимо гостиницы – выше моих моральных сил. «Ну, как знаешь» - сказал Саныч, протягивая ему три флакона. Иван рассовал их по карманам, и приятели пожали друг другу руки. Саныч потопал по мосткам, и через три шага пропал в тумане. «Привет там передавай, если что!» - крикнул ему вдогонку Иван. Оглянулся. Лизавета, всё ещё стоя в проёме, поднесла руку к губам, потом перевернула ладошкой вверх и, сжав в колечко чувственные губы, дунула, посылая ему воздушный поцелуй. Смутившись, Иван помахал рукой и, затянув шнурок на вороте куртки, сунув руки в карманы, пошёл домой, то и дело оскользаясь и брызжа охряной грязью из-под калош.
Фигурка Лизаветы мерещилась ему на крыльце каждого проступавшего из тумана дома, мимо которых проходил. Чей-то велосипед со ржавой рамой и погнутыми ободами колёс валялся посреди улицы, перебежала дорогу замызганная, воющая кошка. Его, вроде, кто-то окликнул, и Иван резко обернулся, с расплывшейся по лицу улыбкой – нет, Лизавета не стала его догонять. Он, держа руки в карманах, перекатывал в пальцах флаконы.
Дома, наскоро перекусив и соорудив привычный коктейль из «Моло-дёжного» и фляжки «Тичерс», Иван развалился в кресле, открыл ноутбук и вошёл на страницу он-лайн сериалов. Отхлебнув из кружки, ощущая, как проваливается сквозь кресло и стремительно падает, с этим свербящим в копчике зудом, он пытался смотреть в дисплей и сопереживать героям, состав которых в какой-то момент, ускользнувший от его сознания, поменялся. Везде мелькала хрупкая фигурка Лизаветы, и её короткие реплики никак не складывались в ответы на его немой вопрос, как она там оказалась. Забудь свою Аньку, только и слышалось ему. Да, это следовало запить и обмозговать. Он глотнул ещё. Его полёт, его стремительное падение замедлилось. Анька. Анька. Ах, да. Ей и впрямь грех жаловаться – в гостинице на болоте у неё какая-никакая, да компания. Еда, опять же. Всё включено, да.