Собаку так и звали “Киска”. Такой не в меру шустрый временами злобный кобелек-терьер. Почему жена так его назвала, Варфоломеев не знал. Может, в память о Нюрке? Но та была тихой, не от мира сего, если можно так сказать о кошке – лежала на подоконнике, смотрела на переваливающихся по двору сытых голубей и даже кончики ее серых ушей не вздрагивали. Вот самообладание, а он из-за мелкого тявканья кобелька дергается и выходит на балкон прийти в себя – уж больно хотелось его пнуть ногой. Короче, кошке он теперь завидовал, вспоминая ее с любовью и даже нежностью. Ко всему еще и подарок сына...
Когда в конце лета Ваня все-таки уехал в Германию, Нюрка стала очень беспокойной, даже нервной. Она непрерывно ходила по квартире, маячила по углам и коридору. То и дело запрыгивая на подоконник, она смотрела, как падают на серый газон желтые листья и жалобно, беззвучно мяукала. А как-то ни с того ни с сего прыгнула на занавеску и сорвала карниз. Варфоломеев подумал, что все это неспроста. Так и случилось – осенью она заболела. Лежала на диване, не двигалась, даже на его поглаживания никак не реагировала.
Анька отвезла ее в ветклинику. Когда вернулась, то сообщила, что у Нюры рак, всхлипнула и скользнула в свою комнату. Он очень расстроился, хотя, конечно, не так, как при отъезде сына на берега далекого Рейна, откуда письма приходили редко как голубиная почта.
Тогда за месяц он втихаря выполнил норму по слезам и корвалолу. Пусть и про себя. Если громко, то это – плач об умершем, а он не хотел его хоронить в себе. Каждый раз, когда он включал компьютер, у него дрожали пальцы, губы, колени. Никогда не думал, что будет привязан так к сыну. Может, это возраст? К зиме этот мандраж почти прошел, да и письма стали приходить чаще. Он огорчался, что ему не хватало отваги сказать сыну, что он его любит, и это трусость причиняла ему еще большую боль. Пальцы ложились на клавиатуру и деревенели. А тут Нюра так подвела...
Аккурат к новому году она умерла. Стало совсем плохо. Аньку же вдруг заинтересовало, а можно ли поминать животных, ведь в раю были животные. Даже в церковь заглянула. На нее посмотрели странно и посоветовали сходить к врачу. Она сказала, что пока у нее ничего не болит, и не обиделась. Тогда он решил, что у нее вправду не все в порядке и тоже посоветовал записаться в поликлинику, на обследование. Дескать, он ходит, в нашем возрасте необходимо. Даже можно и к психиатру. Он иногда его посещает. На удивление, она согласилась...
Очередь в кабинет была небольшой. Пожилой терапевт выслушал ее, приложил к ее еще вполне пышной груди стетоскоп и предложил не дышать.
- Тогда сразу и не жить, – ответила она.
- Вы замужем, – то ли спросил, то ли подтвердил доктор.
Она посмотрела на длинный кактус на подоконнике и пожала плечами.
– Заведите в таком случае кошку или собаку.
Закрыв дверь кабинета, она обернулась и показала ей язык...
Через неделю в квартире появился Киска. Беспардонный, суетливый и едко пахнущий кобелем. Он все время чего-то вынюхивал, искал, прыгал по его кровати. Такая бесцеремонность на грани наглости Варфоломеева сильно раздражала. Но больше всего его доставали эти запахи. Они вызывали странные ассоциации и главное, будоражили сердце и прошлое...
Запахи он не любил с детства, считал, что они разрушают мир, делают его хаотичным. Нет, запахи цветов или свежескошенной травы ему нравились, скорее они не пахли, а благоухали, их аромат навевал покой, притягивал к теплой летней земле. Хотелось опуститься на нее, закрыть глаза и что-то хорошее подумать. Но это было в детстве...
А сейчас и собственный сын вырос и уехал. И вот теперь в квартире поселился этот кобелек, пахнувший нестираным бельем, да еще и норовивший полежать в его комнате . Впрочем, смириться пришлось, тем более, что так, как помнится, пахнул и он сам в подростковом возрасте. Тогда ему это доставляло массу неприятных ощущений, но отделаться от них он смог только на третьем курсе. Вроде как бы изменились гормоны...
Это произошло кстати, так как в его жизни появилась Анна. Сама чистота, почти стерильная, и опять запах свежескошенной травы. Когда она, раскрасневшаяся, вбежала в аудиторию и плюхнулась рядом, он отодвинулся и инстинктивно втянул воздух. Да, от нее исходил аромат летнего леса, тонкий, волнующий.
- Ничего, если я тут сяду? – не смотря на него, спросила она расстегивая портфелик и одновременно поправляя челку.
Он слегка повел носом и промычал, типа, все нормально. Но она уже достала из папки общую тетрадь и стала что-то в ней читать. Он подумал, что может на всякий случай еще отодвинуться, но передумал и покосился – вместо формул он увидел мелкую сетку четверостиший. Тонкий, бисерный почерк ему понравился. Его взгляд пробежал по странице, и невольно скользнул по руке, узенькому плечу, и тонкой, как стебелек одуванчика, шее, на которой чуть пульсировала голубая жилка...
После лекции они пошли в кино. Зал был набит, было душно. Их плечи иногда соприкасались. Она не поворачивала голову, ее золотистая челка чуть вздрагивала и замирала. Ему казалось, что она боялась смотреть на него. Это прибавило ему смелости – захотелось коснуться тонкой шелковой кофточки, так волнительно колеблющейся при каждом движении. Но кто-то справа задел его, пахнуло жаренными семечками и к горлу подкатил тошноватый комок. Нет, он не мог ничего с собой поделать, и не надо было идти в кино, ведь он же знал, что ему будет не по себе от этих запахов, источаемых большой толпой.
Тут ему показалось, что краешки ее губ чуть вздрогнули. Собрав остатки мужества, он пошептал: “Может, выйдем, что-то слишком душно”, а сам подумал, что вот он – слабак, и она это поняла.
Когда они оказались в фойе, на ее лице в легких прозрачных веснушках не было и следа удивления или недовольства. Чувство облегчения нахлынуло на него, приподняло над грязными крашеными охрой полами, и он быстро взял ее под локоть.
- Зайдем в кафе?
Она улыбнулась – веснушки совсем исчезли – и как-то просто сказала:
- Да, после такой духоты хочется мороженого...
Он много раз в своей жизни вспоминал эту открытую летнюю веранду, прыгающих по дорожкам безалаберных майских воробьев, запах молодой листвы. Почему эта легкость бытия со временем стала исчезать?..
Потом был последний курс, комната в пустой коммуналке и рождение на исходе лета крикливого в красных пятнах Ваньки. Нет, он еще пах кислым молоком, а пеленки вообще отдавали речной водой и ряской, с чем он еще мог бы смириться, но вот когда она сказала, чтобы он не открывал окон, они в первый раз поссорились. Очень сильно, с криками и выяснениями отношений. Несовместимость по запахам?
Ему стало тоскливо, муторно. Он подошел к окну и посмотрел на желтый еще в зеленых прожилках кленовый лист, лежавший на карнизе, на кого-то прошедшего по тротуару и спросил себя “Все?” И хотя через пять минут она подкралась сзади и погладила его по ладони – она знала, что в отличие от запахов, он любил прикосновения, шелковое ощущение чистой человеческой кожи, – он продолжал разглядывать причудливый рисунок листа. Да, он неповторим каждой клеткой, и потому хочется подержать его. Он открыл окно, взял его и, улыбнувшись, протянул ей...
Ванька рос быстро и бурно, все крутилось вокруг него. Так она завела. Он этому и не думал сопротивляться – дом наполнился запахами зрелой женщины и вечно грязного и шумного мальчишки. Впрочем, его генетическая память помогла переносить густую атмосферу семейной жизни. Сначала он с ней смирился, а когда Ванька пошел в первый класс он даже обнаружил, что начал находить в каждодневной возне и заботах удовольствие. Особенно ему нравилось делать с сыном уроки, наблюдать, как он морщит свой лобик, подпирает ручкой подбородок и невозмутимо поглядывает на него в ожидании подсказки. Такая женская черта. Может, поэтому она была без ума от Ваньки – родственные души, и даже больше?..
Класс мелькал за классом. Ванька взрослел на глазах и с каждым годом их общение он воспринимал все более и более болезненно. Такая плотная связь на уровне ощущений. Когда она прижимала сына к себе, гладила его по русой голове, ему становилось не по себе, начинало как-то неприятно знобить. Зябко поеживаясь, он спешил на кухню, а летом выходил на балкон и глядел на играющих в домино пенсионеров. Жаль, что он не переносил запаха сигарет, он был готов сейчас опроститься, спуститься в двор и забить партию...
Она встречала его как ни в чем не бывало, спрашивала “как погода?” Он бурчал, и садился за стол. Ужин всегда проходил в молчании. Ванька явно что-то понимал, смотрела настороженно, даже изучающее. Его это раздражало – он что, кролик под наблюдением? Это у него от занятий в кружке юнатов?..
Когда Ванька пошел в одиннадцатый, он подумал, что, пожалуй, ему бы надо сходить к психиатру....
Полки с книгами и пара письменных столов делали похожим кабинет врача на сельскую библиотеку. Он посмотрел поверх очков, представился “Михал Михайловичем” и сказал:
- Ну-с, докладывайте.
Это “ну-с”, кругленькая оправа очков и серые чуть прищуренные глаза создавали ощущение, будто он попал не к психологу, а к бухгалтеру или налоговому инспектору и он должен сейчас сделать отчет – сколько заработал, куда и на что потратил за последние десять лет. А может, не работал, а потому и считать нечего – ни доходов, ни налогов. Так существовал и все?
Ему захотелось встать и уйти, но под пристальным взглядом врача он замер, беспомощно оглянулся на ряды книг и начал говорить. Вспомнил пившего отца, кислый запах перегара, от которого его сразу начинало тошнить. Мать хватала его и уходила к соседям, где они порой и ночевали на узком диванчике. Она засыпала быстро, а он долго лежал, боясь шевельнуться, и внюхивался в запахи чужой квартиры. Они его окутывали, обволакивали, тянули в какие-то темные углы, где начинали давить, душить. Он тихо вскрикивал, мать что-то шептала сквозь сон, притягивала к себе и он закрывал глаза. Потом была автокатастрофа и отец бросил пить, но их скандалы и споры стали еще ожесточеннее, мать в конце концов с ним развелась. А потом институт, встреча с Аней...
Когда он закончил, психолог, что-то писавший на листке, негромко спросил:
- А как у вас отношения с алкоголем? Выпиваете?
Услыхав отрицательный ответ, он вздохнул:
- Тогда, батенька, вам надо больше гулять на свежем воздухе и обливаться холодной водой по утрам – у вас перенапряжение нервной системы. Как у охотника. Вы все время чего-то ждете, а оно не случается, отсюда и отсутствие отношений с женой. Ну и непереносимость запахов, конечно.
Он спросил про жену, а доктор – про ее возраст. Услыхав, что ей тридцать восемь, он пожал плечами:
- Средний возраст – смена эпох. Это – не времена года.
Больше он ничего не сказал, и Варфоловееву пришлось думать самому. Может, у нее кто-то есть? Странно, но она совсем потеряла к нему интерес, даже отворачивается, если он выходит из ванной комнаты в халате...
Через год Ванька закончил школу и пошел на физмат. Дома он появлялся все реже, а в начале второго курса и совсем переселился в общежитие. Накануне он пришел необычно веселый, поздоровался и достал из-за пазухи черную с белым кончиком на хвосте кошку, пахнущую сентябрьским дождем.
- Вот, у нашего подъезда третий день ходит. Теперь – вместо меня.
Анька даже глазом не моргнула, а Варфоломееву стало не по себе.
- Как это? – спросил он, не сводя глаз с подрагивающего клубка в руках сына.
- Ребята из группы устроили в общагу – так легче будет.
- Легче кому? – прошептал опять Варфоломеев и повернулся к жене. – Ань, а что ты скажешь?
- Ничего, – равнодушна ответила она и взяла котенка на руки. – Ему уже девятнадцать.
Ему показалось, что она уже знала об уходе Ваньки, в крайнем случае, догадывалась. Может, сын ей стал безразличен, типа, вырос и вырос? Нет? Тогда почему она так быстро ушла в свою комнату? У Вани появилась девушка и она об этом знает или, так сказать, унюхала? У нее обостренный нюх, но со знаком минус. Значит, она поняла, почему Ваня ушел. И обиделась? Он почувствовал слабость в коленях и, нащупав рукой кресло, плюхнулся в него.
- О кей? – спросил Ванька и, не дожидаясь ответа, начал собирать вещи...
Варфоломееву стало тяжело просыпаться, ходить на работу, возвращаться домой. Если бы не Нюрка, он может бы и не приходил, тем более что Анька совсем совпала со своим компом и ушла куда-то далеко, сначала на всю осень, а потом и зиму. Когда они встречались на кухне или в коридоре, она спрашивала “как дела?” и не дожидаясь ответа, отворачивалась. Он подумал, что, пожалуй, скоро у них совсем все разлетится, рассыпется, он возьмет Нюру и снимет себе комнату где-нибудь в Измайлово.
Но в апреле она выплыла из весенней дымки коридора и испуганно глядя куда-то в синее пространство за окном произнесла:
- Звонил Ваня. Он женится.
- Да? – спросил он посмотрел на усевшуюся на подоконнике Нюру. – А что, ему уже двадцатый. Почти как мы с тобой.
Произнес он это механически, а сам подумал, что могут появиться и внуки...
Накануне майских Ваня объявился со своей сокурсницей. Нюрка ему обрадовалась, ходила вокруг, сладко мурлыкала, терлась о ноги, выгибалась и преданно смотрела прямо в глаза. Варфоломеев даже возревновал. Анька пригласила пить чай.
- Ну что, женитесь? – спросила она, доставая чашки и медленно расставляя их на столе.
Она была все еще растеряна, две недели не хватило, чтобы прийти в себя.
Он внимательно смотрел за отрывистыми движениями ее рук, угловатым перемещениям по кухне. Она могла в любой момент развернуться и уйти к себе в комнату.
- Ага, – буркнул Ванька и поглядел на сокурсницу. – Наташка – за. Вот вы ведь рано поженились.
- Поженились, – как эхо повторила жена и достала заварочник.
Тот плаксиво звякнул и опустился в центре стола.
- Это лучше, чем в контактах сидеть. Будет семья, нормальные заботы, – как бы про себя проговорил Варфоломеев.
- Да, пап, надоело в сетях бродить.
Ничего не говоря, Анька разлила чай и села сбоку стола, повернувшись к окну. Свою чашку она не взяла.
- Только вопрос, Ваня, а жить-то где будете? Может, к нам? – спросила она, глядя на отражение сына в вымытом накануне стекле.
- Пап, мам, у Наташи родители работают в Германии, так что пока у нее. Ну, а в общем, в августе мы уезжаем в Дюссельдорф. Я там в универ...
Развернувшись, Анька так неловко схватила свою чашку, что горячий чай плеснул ей на руку, но она не вскрикнула. Полотенце мелькнуло в руках Варфоломеева и легло на покрасневшее запястье.
- Спасибо, не надо, – пробормотала она и, отбросив свое тело на спинку жалобно скрипнувшего стула, скомкала белое в подсолнухах полотно.
Варфоломеев торопливо отвернулся и сказал:
- Ну и хорошо, только с детьми пока не спешите. Может, Нюру с собой возьмете?
- Ой, Михаил Александрович, вы будете тогда совсем одни! – вдруг восклинула Наташа.
- Да, пап, это же как бы заместительница меня.
Варфоломеев посмотрел на неподвижно застывшую супругу и сказал:
- Вань, нам, конечно, будет тебя не хватать... За Нюру – спасибо...
Снег выпал в начале января. Мелкие следы терьера оплели заснеженный газон. Застыв на ступеньках, Анна глядела, как Киска бегает кругами, лает на черных нахохлившихся ворон. Варфоломеев стоял рядом, легкий чемодан колебался в руке как маятник и пару раз ударил по коленке. Поглядев на грязный и мокрый порог, он подумал, что лучше не задерживаться.
- Ну, Ань, извини. Я к Петрову пока съеду, в Измайлово.
- Ага, давай, – кивнула она, не спеша сошла на тротуар и двинулась в сторону детской площадки, куда уже успел убежать Киска.
Провожая ее высокую, чуть колеблющуюся фигуру, Варфоломеев даже не удивился, что она не попрощалась, не протянула свою нервную всегда чуть влажную ладонь. Не оглянулась. Наверно, и не надо.
Вдохнув по настоящему морозный воздух, он с удовлетворением отметил, что тот пахнет скошенной луговой травой и, балансируя по уже утоптанному снегу, направился к автобусной остановке.