Все мы родом из детства. В далеком детстве 50-х годов двадцатого века я столкнулась с трагедией нашей страны, народа, моей семьи. Мне было лет 6 - 7, и я была очень привязана к своей бабушке Александре.
Она, карпогорка, жила с дедом уже много лет в Покшеньге, но не забывала свое родительское гнездо, в котором выросла в кругу огромной семьи – 10-рых детей, отца с матерью и родителей отца.
Дом их известный как дом Заверниных, всегда был полон жизни – там росли дети, появлялись и подрастали внуки, а так как домина был 2-х этажный с множеством отделанных комнат, часто проживали и съемщики-квартиранты. В пристройке, на огромной просторной повети, в больших хлевах - тоже кипела жизнь.
В пристройку-низкую избу – на лето приезжали горожане, привозя свой уклад и свои привычки быта и общения; на повети сушилось сено, висела качуля для забавы детворы, да и молодежи, которая никогда не пустовала, и широкая крепкая доска заполнялась 4-5-ю девками или парнями, или кучей малышни и взлетала под конек дома, под самые стропила, и тогда весь дом оглашается счастливым смехом криком, визгом.
В хлеву, под поветью, жевали жвачку коровы, рядом в теплом хлеву изредка блеяли козочки, любимицы хозяйки, такие же всегда смиренные, как и сама хозяйка, тетя Мария, а в подклете квохтали курочки и вскрикивал петушок.
Во дворе дома был малинник, там зрела крупная садовая малина, которую не воспрещалось собирать и лакомиться сразу с куста, если тебе удавалась забраться через забор в этот малинник.
А на задворках дома стояли в ряд амбары, чудесные домики на курьих ножках, с такими удобными ступешками-столбиками, по которым хотелось прыгать-скакать, рассчитывая точность прыжка и наслаждаясь своей ловкостью. Там можно было устраивать затяжные игры в дочки-матери с подружками и сестрами.
Вот в такой шумный, веселый мир я окуналась, приходя с бабушкой в ее родной дом, из которого она была выдана за Михаила Попова в Покшеньгу, когда ей было 18 лет.
Сейчас в доме Заверниных, поделенном на две половины, жили два брата бабушки - Павел и Григорий, самый младший из семьи. Григорий с женой Марией, сурянкой, взятой из Суры, из дома Малкиных, семьи Иоанна Кронштадтского (она его племянница), растили пятеро рябитишек и ухаживали за 90-летней матерью Анной Матвеевной, прикованной к постели.
Четыре года пролежала прабабушка Анна в кровати, маленькая, сухонькая и очень жизнерадостная особа, которую не сломила болезнь, перелом шейки бедра, и она каждую минуту была в гуще всех событий, проходящих в ее доме.
Сын Григорий нежно заботился о матери, выносил ее на руках во двор на прогулки и в баню на помывку, где она задавала такого жару, какого не выдерживали сердца молодых мойщиц, а она все просила наподдать жару и похвостать ее веничком еще и еще.
Тетя Мария была вездесущей: она успевала выгонять скот и пасти коз, доить и кормить всю многочисленную живность в хлевах, вести большой дом и растить ребятишек, привечая и детей родственников.
Я в этом доме чувствовала себя защищенной и всегда обласканной. То у кровати прабабушки Анны посижу, подержу ее руку в своей, поглажу ее пергаментную кожу, а она возьмет мою ручку в сою и скажет:
- Мне уж недолго осталось, видишь мои пальцы крепко прижаты, а между ними- темные полосы. А взгляни-ко на свои.. Видишь, у тебя между пальчиками розовые полоски – тебе еще долго-долго жить, а у меня уж и кровушка потемнела.. И вздохнет печально.
В такие минуты так хотелось поделиться с ней хоть чем-нибудь, да я и не знала чем, только теплую чашку из-под нее алюминиевую с желтой жидкостью могла на улицу выплеснуть, да помыть ее под рукомойником.
А тетя Мария уже тихохонько брала меня за плечико и направляла молча в задоски – там в чайном блюдечке было разбито куриное яйцо и лежал ломоть хлеба, которым можно было макать это нежное тягучее вкусное деликатесное блюдо!
А то ребятишки Завернины прибегут с верхней избы и позовут рисовать красками. Чудные кисточки в их руках - палочки сосновые, расщепленные мелко –мелко на конце, наподобие кисточки. Вот ими они увлеченно малевали на листах старых афиш, разрешая и мне помалевать вместе с ними.
Самобытные кисточки мы обмакивали в литровую банку с водой, взмучивая ее содержимое, которое на наших глазах волшебно меняло свои оттенки, а мы, сталкиваясь кисточками в банке, заразительно и счастливо смеялись и снова набирали густую акварель и создавали абстрактные полотна, радуясь своему творчеству.
Из этих малеваний родилась позже моя первая картина – лебедь Галины Улановой – на фиолетово-чернильном фоне –изящная балерина в белоснежной пачке и диадемой на голове, застывшая в вертикальном полете. Картина, нарисованная на обороте афиши, долго висела в нашем скромном жилье и украшала наш дом.
Моя бабушка –хлопотунья, придя со мной в гости к Марии и Григорию, посидев с ней за самоваром и обсудив насущные дела, спросила:
- Чем помочь бы тебе, Мариюшка?
Тут же откликнулась ее матерь, прабабушка Анна:
- А ты, Александрушка, сходи-ко на мою поляну за сыроегами, сахарными, им уж пора быть. Ты не забыла про нашу поляну, найдешь ли ее через столько-то лет? Давно там никто не бывал, все забыли про наше урочище в Рагово… А какие там всегда росли сыроеги! Таких боле нигде нет..
Услышав про сахарные сыроеги, я встрепенулась:
- А меня, бабушка, с собой возьмешь на поляну? Это далеко? Мы не заблудимся? Там люди ходят?
Вопросы сыпались из меня, пока тетя Мария снаряжала нас корзинкой под грибы и набирушечкой под ягоды, если нападем на ягодное место.
Дом Заверниных, из которого мы вышли по грибы, стоял в верхнем конце большого села Карповой горы. За последним домом – зданием школы и братским кладбищем красноармейцам - дорога уходила к мосту через ручей Рагово.
Все это место - и подгорье, и взгорье, и лес, обрамляющий ручей, и дальше, поднимающийся плотной стеной хвойных дерев, – называлось Рагово. В настоящее время это новый микрорайон райцентра, сплошь застроенный и облагороженный современной жизнью, а тогда это была глухая лесная чаща, в паре километров от села.
Всякий раз, когда мне предстояло пойти в лес по грибы-ягоды я испытывала радостное возбуждение от встречи с чем-то необычным, загадочным, волшебным. А еще примешивалось чувство опаски и страха перед лесными массивами.
Лес в Архангельской губернии действительно был в те времена суземьем – непроходимой дикой чащей - и вызывал к себе чувство уважения и благоговейного трепета.
Я бежала рядом с моей бабушкой, высокой, статной и крупной 50-летней женщиной, всегда опрятно и аккуратно одетой и причесанной, покрытой белым платочком, но строгой и неулыбчивой. Только меня ее строгость не пугала, я знала, какое добрейшее и щедрое сердце спрятано за внешней суровостью бабушки и всегда припадала к ней, обхватывая ее или обвивая руками, как только это было возможно.
- Да что ты все льнешь-то ко мне, липок.. – шутливо отстранялась от моих объятий бабушка.
Но как только мы вошли под полог леса я, невольно, так и прильнула к ней. Мне казалось, что я сливаюсь даже телом с моей защитницей-бабушкой, как маленький птенчик перепелки сливается в один комок с мамой, так и я, казалось, прильнула к бабушкиной ноге, ступая неотступно за ней след в след, не отставая от нее на расстояние, не превышающее моей вытянутой руки.
Лес тут был темный: высоченные ели были такими густыми и так плотно стояли друг к другу, что протиснуться через их стену можно было только в три погибели, задевая старые голые колючие сучья, которые больно царапались и хватались за одежду.
- Бабушка, а куда мы идем? Ты знаешь дорогу? Мы не заблудимся в чаще?
- Я ищу мамину полянку, она где-то в этом месте была, да я уж лет 30 на ней не бывала, подзабыла.. Найдем! Ты не волнуйся! Ей некуда деться! Только я ориентир потеряла, надо, видно, к реке податься, а от нее уж потом и двигаться..
Бабушка так рассуждала вслух, а я, как нитка за иголкой, спешила следом, боясь затеряться в этом, теперь уже, буреломе. Мы вышли на кромку леса, вдали и внизу виднелась наша Пинега, а здесь на небольшом угоре стеной стоял сизый лес, заваленный сухостоем и старыми поваленными деревьями, гнилыми пнями, вывернутыми корнями.
- Да, неловкое место для грибников, оттого сюда никто и не суется, - сказала бабушка, - раньше здесь наша навина была, чищенина, так мы тут все места знали. Сейчас я вижу, куда нам с тобой, Нинушка, податься надо, - и бабушка вновь углубилась в чащу.
- Бабушка, а может нам просто сыроежек набрать где все люди берут? Зачем нам сахарные? Они что, правда сахаром посыпанные?
- Сейчас сама увидишь, какие они: после этих сыроег других брать не захочешь!
Мы снова подошли к месту, где плотной стеной стояли колючие елки. Только мы хотели нырнуть под их полог, как услышали хруст ломающихся веток и шум, продирающегося сквозь чащу существа.
Бабушка отпрянула назад, я схватилась за ее подол, и мы застыли в ожидании человека, продирающегося сквозь ветки как раз напротив нас, остолбеневших от страха.
Бабушка опустила корзинку и сделала шаг вперед. Перед ней стоял высокий широкоплечий сухопарый мужчина, усыпанный хвоинками. Он был не опасный, я сразу это поняла.
Кепка как у Ленина, очки поблескивают стеклами, а за ними, такие же точно, как у бабушки синие глаза. А главное, строгость и опрятность его облика говорили о надежности и покое.
Как он встал, как отряхнул с себя мусор, одернул пиджак, выправил осанку, аккуратно опустил свою тяжелую корзину и улыбнулся по-доброму – все это было знакомое и родное.
- Ваня, здравствуй, - сказала бабушка и обняла этого человека. Я во все глаза смотрела на них и пыталась понять:
- Кто это?
Точно, я не знала этого человека, не видела его никогда среди родных, но в тоже время, явно было, и я это ощущала, стоя рядом с ним, что он не чужой, он наш! Он так похож глазами на бабушку, а фигурой и выправкой на дядю Павла. А руки, которыми он так крепко обнял бабушку, такие же натруженные и добрые, как у нее.
Бабушка всем телом прильнула к нему и видно, плакала, а он тихохонько поглаживал ее спину и говорил:
- Ну будет тебе, Александрушка, будет..
Вот так встреча в лесу, на нашем урочище! Да, это точно кто-то НАШ, но кто? Вылез из чащи с корзиной полной чего-то.
Бабушка повернулась ко мне, платок сбился с головы, волосы растрепались, а глаза как озера синие, полные слез:
- Нинушка, это дядя Ваня, брат мой старший… - и снова, вдруг в голос, заплакала. А дядя нагнулся ко мне, подал широкую ладонь, взял в нее мою ручку и спросил:
-А ты, барышня, чья будешь?
- Санькина она дочка, Ниной зовут! По грибы –ягоды сама не своя ходить любит.
-Ну здравствуй, Нина! В гости ко мне придешь? –я онемела, не понимала, как и откуда взялся у бабушки брат, где его дом, если он нигде, в известных мне домах, не живет и куда к нему можно прийти в гости.
- Мы за сыроегами шли, Ваня, на мамину поляну – сказала бабушка.
- Так и я за ними ходил, Александрушка. Смотри сколько набрал! – и дядя Ваня открыл тряпицу поверх корзины.
Боже мой! Какая красота открылась моим глазам. Широкая и глубокая корзина была до краев заполнена сыроегами. Сахарными! Я сразу это поняла! Белоснежные! Мясистые! С идеально ровными гладкими ребрышками-пластинами и круглым срезом от ножки они отдыхали в корзине, уложенные в шахматном порядке. Сквозь белизну местами виднелись кричащие ярко красные кумачовые верхушки –спинки сыроежных шляпок.
Дядя Ваня взял одну, как тарелка, сыроегу в руку и повернул ее шляпкой вверх. Какая же она краснющая! Кажется, такой краски и в природе нет!
Он потянул за тонкую красную кожицу и под ней открылась бело-розовая мякоть шляпки, повернул сыроегу навзничь, а она раскололась на три части и на изломе вновь удивила своей белоснежной мякотью.
- Не кроши грибы, Ваня, мы сейчас сами таких наломаем, нас мамонька сюда послала за ними.
- И я решил, что время пришло нашим сыроегам, тоже сегодня с утра собрался за ними. И хорошо, вот с тобой повидался, сестрица, давно не виделись.
Они еще о чем-то говорили, а я уже не слушала и торопила бабушку, дергая ее за подол платья. Мне не терпелось самой поскорее срезать колеса – сыроеги.
- Дядя Ваня, а там еще остались такие сыроеги? Вы не все срезали?
- Вам хватит набраться, это место никто не посещает, кроме нас, да и мы то уж редко здесь бываем. Но этот год урожайный на сыроеги, даже на сахарные, они ведь не каждый год бывают, а вот нынче порадовали меня и вас сейчас порадуют. Мамоньке привет передавайте.
Мы распрощались и вошли в коридор, продавленный в ельнике Иваном. О, чудо! Как только стена елок закончилась, сразу открылась просторная вытянутая поляна, затененная верхушками высоких елей. Под ногами была даже какая-то трава, а не только мох. На этой поляне, по ее краям, и сидели чудесные красные пылающие сыроеги.
Удивительно что все они были как на подбор – все крупные, все красно-белоснежные, все чистые! Ни червоточинки! Ни слизней! Срезай методично и укладывай в корзинку!
Сухая плотная белая ножка держала на себе диск-шляпу, края которой едва заметно поднимались вверх. По краю красная кожица слегка отходила и обнажала мякоть шляпки, переходящую вниз в плоскую широкую пластину. По истине пластинчатый гриб, эта сахарная сыроега!
Красная пленочка на макушке шляпки так блестит и искрится, как будто сиропом смазана. Может за это, а может за белизну сравнимую с сахаром так ее назвали? Я хочу об этом всем расспросить бабушку, но она не поворачивается ко мне и как-то тяжко вздыхает.
- Бабушка, а кто этот дядя Иван? Почему мы с ним не знакомы? Ты никогда не говорила, что у тебя есть еще брат. Мы знаем нашего дядю Гришу, дядю Павла и все.
- Ой, деушка, не знаю, поймешь ли ты сейчас, что сказывать буду. У нас четверо братьев в семье Заверниных было. Тех, что ты знаешь, Гриша и Паша, они младшие, а самые старшие в семье были брат Иван и брат Андрей.
- Иван самый образованный и старший, он в Петрограде красноармейцем служил, правительство Ленина из Петрограда в Москву сопровождал, а в годы интервенции здесь на севере был командиром отряда красных, за установление советской власти боролся.
- Тата с мамой не довольны были его решением служить новой власти, но поделать ничего не могли, Ваня был на стороне красных, а брат Андрей, во всем согласный с родителями, за белых пошел воевать, за старую власть в царскую армию пошел и тоже здесь воевал, в окрестностях села нашего, тут шли ожесточенные бои.
- Вот и случилось это несчастье, деушка. Окружили красные отряд белых, взяли их в плен и, как изверги, издевались над солдатиками-то белыми. Тате с мамой известно стало, что Иван наш брата своего на штыках замучил. До смерти. С тех пор родители изгнали Ивана из семьи, из дома, отреклись от него. И нам, детям, строго настрого запретили с ним общаться.Не знали тогда родители, что Ивана на той расправе и вовсе не было, он – то как раз, узнав, что самосуд готовится, во весь дух скакал на коне к месту расправы, чтоб брата спасти, да не успел, прискакал, а Андрейко-то уж нарушен был. Мне тогда 17 лет было, а теперь уж полвека. Рядом живем, а как чужие. Вот сахарные сыроеги мамушкины нас и свели, и свидеться и поговорить дали нам.
- Да ты, Нинка, никому не сказывай, что мы с Иваном виделись, ни к чему это, - вдруг спохватилась бабушка. И снова заплакала. И я заплакала вместе с ней.
Так мы сидели на поляне с сахарными сыроегами и плакали. О чем плакала моя бабушка я так до конца и не знаю, а я плакала от того, что тот светлый и радостный мир в доме Заверниных, который я так любила, открылся мне страшной семейной тайной и трагедией. Там в доме лежит моя прабабушка Анна, а рядом живет ее сын Иван со своей семьей и они- ЧУЖИЕ!
Уже давно нет ни красных, ни белых, а бабушка плачет о живом брате, как о мертвом. Нет в живых прадеда, наложившего вето на семейное общение, жива еще только мать, а все сестры – и Мария, и Елена, и Федосья, и Лидия, и моя бабушка и их дети – не признают дядю Ваню, который мне показался таким добрым и таким родным.
Дом, который мы все любим, должен был бы быть его домом, домом старшего сына, а он изгнан и живет как примак в чужом доме и под чужой фамилией, фамилией жены – Немиров.. А его младшие братья Павел и Григорий также живут в одном селе с братом и не знают друг друга, и не ходят в гости друг к другу, не делят печаль и радость.
Пережили страшную Великую отечественную, воевали за одно Отечество и даже это не примирило их. И мы, их внуки, даже не знаем об этом. Почему? Старшие нас оберегают? Но вот ситуация в жизни столкнула бабушку с братом и тайное стало явным.
- Не плачь, Нина. Чего ревешь-то?
- Дядю жалко… И Ваню. И Андрея.
- И мое сердце скомнет о них. Мы с тобой завтра на могилку к Андрею сходим, навестим, помянем…
Мы засобирались домой. У бабушки была полна корзина сахарных сыроег, а в моей набирушке – маленькой берестяной коробочке – лежали одна на одной две мясистых сыроеги.
По дороге все мысли были заняты новыми открывшимися вдруг тайнами. У меня есть дядя Андрей, который замучен и погиб здесь, где-то он захоронен. Мы идем мимо братского кладбища, в центре постамент с красной звездой.
- Бабушка, здесь похоронен дядя Андрей?
- Что ты, девка, что ты! Молчи! Здесь ведь красные герои схоронены, братское захоронение.
- А почему братское? Все братья?
- Да нет, они братья по оружию, по духу. Захоронены в одной могиле, потому и братская могила называется.
- А где же наш Андрей захоронен?
- Тоже в братской могиле, только другой.. Завтра увидишь, сегодня уж поздно, могилки с утра навещать надо.
Наутро мы с бабушкой отправились через все село в сторону кладбища, но не доходя до него отвернули.
- Бабушка, а разве могилы бывают не на кладбище?
- Бывают, милая. Хорошо, что еще нам известно место, где Андрей мой брат упокоен.
- Бабушка, так мы же идем на скотобойню? Разве тут хоронят?!?
- Молчи-ко, деушка. Не хоронят. И убиенных белых тоже не хоронили. Их просто зарыли в выгребной яме на скотобойне. Без гробов, без отпевания. Всех, скопом, спехнули в одно место и засыпали землей. После трактор на эту яму большую кучу земли нарыл, а теперь вот приметный такой холмик остался.
И тут я заметила, что в руке у бабушки букетик цветочков полевых, неприметный такой букетик, скромный. Я тоже сорвала несколько цветочков рядышком и положила вместе с бабушкиными цветочками на склон холмика. Бабушка плакала и молилась, осеняя себя и могилку крестом. Все что я могла разобрать – это прости, прости, прости…
- Прости, мя грешную, брат… Прости Ивана…
Мы сидели у могилки, ломали хлебушек, крошили его на холмик. Лето ласкало нас последними теплыми днями, было очень тихо, тепло и уютно. Мне захотелось спать. Перед глазами стояли сахарные красно-белые сыроеги, которые и привели нас сюда, на заброшенный холм, в котором покоился бабушкин брат. За что его замучали? За то, чтобы мы жили в советской счастливой стране. А он был белый, а его старший брат - красный.
Вот так меч революционных перемен прошел через самое сердце огромной страны, раскрошив его как красно-белые сыроеги! Прошел через семьи, через судьбы, через мою бабушку, любящую и жалеющую своих братьев, через мое детское сердце.
Неотвратимо двигалось колесо истории, невозможно было поступить по- другому ни одному из братьев. И, невозможно изменить, и поправить истерзанные судьбы. Никому не дано это. Можно только помнить, молиться и любить.