«Господи мой, Ты видишь, я хочу измениться, стать лучше. Помоги мне, дай быть ближе к Тебе! Храни моё сердце, и мысли, и язык чистыми. Дай мне сил и помоги быть полезной родным. Пошли здоровья всем нашим, и дяде Рехаву, и малышке Малке, и... ему. Сохрани его, благослови. И ещё, если только вдруг Ты смилуешься... Ты Сам знаешь... Слава Тебе вовеки, Боже мой, Царю мой!»
Такой молитвой начиналось теперь у Авиталь каждое утро. Вставала она затемно и сразу принималась за работу: бежала за водой, разжигала печь, молола и просеивала муку, пекла хлеб, собирала мальчишек на уроки...
Хана не узнавала дочь, не могла нарадоваться и на дом. Каждая вещь в нём, от половика до гребешка для волос, была вычищенна; углы, полки, косяки и подоконники Авиталь надраила до блеска; нашла место для самой последней мелочи. Мальчишки ходили теперь в школу умытые, причёсанные, с отлично выученными уроками.
Старики Рехав и Лия не уставали благодарить рыжую соседку: то подоит козу, то выметет двор, то поможет старухе перебрать крупу. Знакомые оставляли с ней маленьких детей; Авиталь выдумывала для них игры, а иногда и целые представления, которые по вечерам малышня охотно разыгрывала перед родителями.
Авиталь удивлялась, как раньше часами мучилась бездельем: сейчас она была занята так, что вечером, едва добравшись до кровати, засыпала вмиг. Домашний труд и помощь другим не казались ей больше нудными; наоборот, самую неприятную работу она старалась исполнить тщательно и как можно лучше. Теперь ей всё хотелось делать безупречно.
«Это для тебя, мой Боженька!» — карий глаз лукаво подмигивал в небо, и девушка озорно смеялась.
Но не только для Господа старалась Авиталь. Иногда, за каким-нибудь совсем монотонным занятием, мечты её как птички вылетали на простор и уж тут...
Вот в их синагоге снова появился синеглазый отшельник. Ему негде ночевать, и гостеприимный Шамай с радостью приглашает его в дом. «Как у вас уютно!» — сделает Корэ комплимент Хане. «Ах, это всё наша Авиталь! — ответит мама, — Я так занята шитьём, что весь дом на её плечах... Что бы я без неё делала!»
Какие глупости — разве мужчины замечают такие вещи! Тогда не так. Гершом с Дани расскажут гостю без запинки длиннющий псалом, а в ответ на его похвалу малыш Дани вздохнёт: «Это сестричка Авиталь нас заставляет...»
А ещё лучше, если бы Шамай показал Корэ свои работы и мимоходом заметил: «А это вот дочка учится. Неплохой почерк, верно? А какой порядок она мне тут навела...»
Глупенькая девочка, о чём ты мечтаешь... Разве человеку, который привык ночевать под открытым небом, нужен кров? Да если бы и так, неужели в целом Иерусалиме у него нет родных или друзей, что попал бы он ни с того ни с сего в твой дом?
Авиталь гнала навязчивые фантазии, но на их место тут же накатывали новые. Сотни невозможных ситуаций живописало воспалённое воображение: Корэ в их местности — соседи расхваливают её добродетели, Корэ в синагоге — она, склонив голову, прилежно слушает ребе, Корэ голоден — она готовит ему лучшее блюдо, Корэ тяжело болен — она выхаживает его...
Не представляла Авиталь только слов, которые бы он мог сказать ей; не могла придумать и того, что бы сказала ему. Да разве нужны слова... Стоит только их взглядам встретиться — он всё поймёт.
«Я другая теперь, ангел мой. Я теперь много, много лучше, чем тогда. Я, как и ты, люблю Создателя и хочу служить Ему и ближним. И из всех людей ты — мой единственный судья. Потому что я знаю твёрдо: то, что одобришь ты, будет хорошо и в глазах Бога».
И всё-таки... К кому-то ведь приходил он тогда, давно, в Иерусалим. Кто его родители, родные? Как его настоящее имя? Чем он занимается? Ведь не родился же он в пещере и не всегда носил своё странное прозвище. Где он? Кто он?..
***
Изменилось в Авиталь и отношение к службе в синагоге. Ни одно собрание не казалось ей больше скучным. Внимательно слушала она самые заунывные проповеди, даже когда зал клевал носом: и среди шелухи ей удавалось найти ценное зёрнышко. Оживали для неё и тексты Священного Писания; как чистейшая родниковая вода, они утоляли её духовную жажду.
Два самых главных вопроса были: «какой Ты, Боже?» и «чего Ты ждёшь от меня?». И чем больше читала и слушала она знакомые с детства строки, тем глубже вникала в их суть; яснее виделась ей и своя жизнь, и праведный путь, по которому должно идти каждому чаду Божию.
Совсем новыми виделись ей патриархи, цари, пророки — не далёкими тенями прошлого или куклами в воображаемом театре; их жизни, стремления, души расцветали перед Авиталь, становились понятными. Виделись они ей теперь не как в детстве — только хорошими или плохими, — обстоятельства, мотивы, поступки их сплетались в одну прочную канву, по которой незримая рука Всевышнего вышивала историю её народа.
Но если внимать Слову Божьему окрылённой любовью душе Авиталь было легко и радостно, то исполнять услышанное было делом нелёгким и кропотливым.
Бывало, после вдохновенного собрания с чтением книги Иова она как на крыльях летела домой с готовностью терпеть и смиряться как великий мученик. А дома именно после таких порывов как назло всё шло наперекосяк: мальчишки переворачивали только что вылизанный дом вверх дном, Хана не успевала с заказом и как грозовая туча негодованием обрушивалась на домашних, соседка невовремя умоляла её присмотреть за пятимесячными близняшками...
Авиталь срывалась на братьев, огрызалась родителям, с недовольным видом принимала на руки младенцев. Потом её жестоко грызла совесть; укачивая на руках малюток, со слезами досады на глазах она удручённо вздыхала: «Я никогда не научусь быть терпеливой. Посмотрел бы на меня Корэ сейчас... Кошмар...».
Заново просила она прощения у Бога, у родителей, горячо молилась. И хотя ей казалось, что ничего не достигла она в своём стремлении стать лучше, чище душой, усилия эти не проходили даром. Часто те самые моменты, когда в ней побеждал эгоизм, потом, уже после раскаяния, помогали ей видеть поступки других в новом свете. Испытав на себе, как тяжело оставаться спокойной после изнурительного дня труда, она не обижалась на ворчание и недовольство усталой матери. Помня, как сама скучала в синагоге, старалась не быть слишком строгой с братишками, если им не давался сложный урок.
А бывало и наоборот. Узнав, как горька неблагодарность (однажды она весь день пронянчилась с больным малышом, а соседка и спасибо не сказала), девушка старалась припомнить, была ли она с кем несправедлива.
Эти две работы, физическая и духовная, были напряжёнными, давались нелегко, но увлекали и занимали почти всё время. Получалось ли у неё что-то, нет ли, в рыжей головке на всё был один ответ: «Я всё равно стану лучше».
Но Авиталь исполнилось семнадцать лет — под молитвенно сложенными у груди ладонями билось горячее сердце, под опущенными ресницами искрилась жизнь, а беспокойной пылкой душе далеко не всегда хотелось смиряться и молиться.
И вот тогда-то в памяти ледяным пламенем вспыхивали взгляды Корэ, а в сердце огненными буквами загоралась строчка случайно подсмотренного стихотворения. И одно слово этой строки пылало ярче всех — «аувати», любимая...
***
Как-то на пути с рынка её остановил знакомый мальчик лет восьми и протянул ей маленький пергаментный рулончик, аккуратно перевязаный красной бечёвкой. Посланец хотел было убежать, но Авиталь остановила его:
— Что это? Откуда?
— Мне велели передать.
— Кто?
— Мне сказали, что Вы сами всё поймёте, когда прочитаете.
У неё заколотилось сердце.
— Постой, мой хороший, — она присела на корточки и уставилась мальчишке в глаза, — кто передал? Как он выглядит?
Видимо, почтальону на этот случай дали ясные указания, он без запинки проговорил:
— Мне сказали, что Вы сами обо всём догадаетесь, когда прочитаете.
Авиталь отпустила мальчугана и дрожащими пальцами развязала письмо.
«Мне нужно сказать Вам нечто очень важное. Буду ждать Вас завтра на рассвете у главного входа в Храм. Уверен, Вы уже догадались, от кого это письмо. Надеюсь, не откажете мне в разговоре».
Подписи не было.
Авиталь зажмурилась и прижалась к первому попавшемуся стволу: перед глазами поплыли чёрные круги. Но уже через мгновение, подобрав подол и не чувствуя тяжести корзин, она мчалась домой. Сердце едва не лопалось от счастья.
Наконец-то! Господи, неужели же это правда?! Ах, не может быть! Не может, не может, не может этого быть!..
Она сбросила корзины в кухне и сломя голову кинулась во двор. Там на стульчике сидел седой Рехав, дышал свежим воздухом. Он ничего не понял: сначала в тишине раздались нечеловеческие вопли, потом его схватили сзади за плечи и принялись целовать в щёки, потом по двору кругами стало носиться что-то рыжеголовое. Он узнал Авиталь и всплеснул руками:
— Это что такое? Дочка, ты чего скачешь, как коза? Да постой, сумасшедшая, что случилось?
Авиталь сделала ещё круг, остановилась, тяжело дыша.
— Ах, дядя Рехав, я такая счастливая! Что вам сделать? Чем помочь? Только не крупу — крупу я сейчас не смогу. Я сейчас могу дрова колоть! Ах нет, оттяпаю руку или ногу. На мне сейчас можно вспахать целое поле — и ещё сил останется!.. Гершом, Дани!!! — завопила она что есть сил, — бегом ко мне, кружиться! А уроки сегодня делать не будем!
Рехав смотрел на возню братьев и сестры, слушал их хохот и так ничего и не смог разобрать.
«На рассвете... Как он узнал, что я люблю именно зарю, самое начало дня, не вечер?.. И всё-таки странно: почему письмо на пергаменте, ведь он так дорого стоит... И буквы все ровненькие, чистенькие, словно писаны за столом, а не где-нибудь в дебрях у реки... Ах, не всё ли равно. Завтра, завтра, завтра!..»
***
Ночью на небо наплыли пухлые снежные тучи. Они низко висели над городом и придавали полумраку бледно-розовый оттенок.
Когда Авиталь выбежала из дому, пошёл снег: редкие едва видимые снежинки засеребрились в воздухе. Она стянула с головы покрывало, подкинула вверх и закружилась: ей представилось, что она тоже снежинка и тоже летит неизвестно куда в розовой мгле, отдавшись случаю. Только она не растает, коснувшись земли — наконец-то настанет счастье, наконец-то будет хорошо, хорошо, хорошо...
У Храма было безлюдно; только две тёмные фигуры поднимались по ступеням ко входу, да ещё одна стояла у их подножья; но ни одна из них не была его.
«Ах, ведь я рано! Как смешно: это девушке бы опаздывать на свидание, а у нас всё наоборот! Боженька мой, я умру, когда его увижу...»
Авиталь, оглядев пустую площадь, поспешила прочь: она решила пройти по улице, успокоиться, и позже как ни в чём ни бывало выйти к Храму. Тут она почувствовала, что за ней подалась фигура, стоявшая у ступеней. Авиталь ускорила было шаг, но сообразила, что преследуют её. Она остановилась и обернулась.
Перед ней стоял полный молодой человек лет двадцати двух, невысокий и угреватый. Он недоумённо смотрел на девушку. Перехватив и в её взгляде удивление, он смущённо выговорил:
— Отчего же Вы уходите?
Авиталь растеряно смотрела и ничего не понимала.
— У Вас волосы выбились... — он вскинул было руку поправить на ней покрывало, но тут же опустил её.
Вдруг в голову ему пришла какая-то мысль, замешательство его разом прошло, и он продолжил уже спокойно:
— Не надо смущаться. Я благодарен Вам, что Вы откликнулись на моё письмо. Если хотите, мы можем пройтись... — и он сделал жест в сторону башни.
Едва Авиталь услышала слово «письмо», в ней всё словно оборвалось.
Ещё одна глупая фантазия, ещё одно разочарование... Сколько ж можно попадать в один и тот же силок, в вечную сеть собственных выдумок? Это не Корэ; и не мог быть Корэ; откуда здесь вдруг взяться Корэ?! Это всего лишь сын соседского учителя, Шимон или Шимшон, имени она точно не помнила.
Да и был ли вообще когда-нибудь Корэ? Разве не призрак он, выдуманный и обоготворённый ею? Не было его никогда, был только сон, который безвозвратно улетел, и который она тщетно пытается возвратить.
А что не сон? Разве не сон — это странное розовое небо, эти совсем непохожие на себя пустынные улицы, эта вдруг навалившаяся на тело звенящая усталость после бессонной ночи?
Очнувшись, она сообразила, что идёт с молодым человеком вдоль Храмовой стены, а он что-то говорит ей мягким приятным голосом. Она вспомнила его — старший брат Малки, милой девчушки, за которой Авиталь иногда присматривала и к которой в последнее время привязалась; у них в семье семь или восемь детей, этот парень — самый старший, кажется, всё-таки Шимон.
— ... и поэтому... — он вдруг остановил шаг и запнулся. Авиталь отстранённо смотрела ему в лицо. — И поэтому я хочу предложить Вам стать моей женой.
Авиталь словно сбросили в ледяную реку. Женой? Она едва знала его — он пару раз приводил к ним Малку вместе с другими детьми, да однажды она нечаянно наскочила на него, когда спешила домой. Насилу знакомы, и вдруг — женой! А самое поразительное: откуда у него эта непробиваемая уверенность, что по письму она узнает именно его, раз он даже не подписался?
С неё вмиг слетела отрешённость, она вытаращилась на собеседника.
— Нет, Вы не думайте, что я не понимаю, как Вам сейчас тяжело, — продолжал Шимон, мотая головой, — столько сплетен и разговоров... Но это ничего. Я всё понимаю, я готов всё простить. Больше того, я обещаю никогда не попрекнуть Вас за прошлое. Мало ли кто не совершает ошибок! Но Вы так добродетельны, и...
Авиталь невольно перебила:
— Подождите... Каких сплетен?
Шимон смутился и отвёл взгляд:
— Ну как же... О Вас и об Эла... Что от Вас отказались... — ему, видимо, неприятно было об этом говорить, поэтому он тут же замахал руками, — Но это ничего, я уверяю Вас, что прощу Вам всё. А если Вы захотите, даже расспрашивать Вас не буду ни о чём. Вы знаете, мои родители и слышать поначалу не хотели о моём решении, но я стоял на своём, и они согласились. Вы столько сделали для моей сестры, и поэтому...
Глаза Авиталь всё больше ширились. Самое дикое было то, что говорил этот чудак совершенно искренне. Он даже не замечал, что заверения его — самые что ни есть оскорбления, особенно это вычурное «прощу Вам всё», и продолжал хлeстать ими Авиталь, наивно уверенный в своём великодушии.
Ей вдруг захотелось залепить ему пощёчину — за неприкрытую самонадеянность, за обидные слова, за несбывшуюся надежду увидеть Корэ... Этот наивный простофиля стоял перед ней, рассыпался в уверениях и откровенно верил, что ради него бежала она к Храму в такой час. Но Авиталь сдержалась: «Тут надо не так, он в самом деле не понимает». Выслушав до конца его тираду, она начала:
— Я высоко ценю Ваше благородство, — выговаривать витиеватые, неестественные ей слова было тяжело, как вертеть жёрнов, — но посудите сами: разве я смогу принять от Вас такую честь и не почувствовать себя при этом виноватой? Ведь это самое моё прошлое, которое Вы так великодушно решились мне простить, может сильно повлиять на Вашу репутацию. Как же после этого на Вас будут смотреть родные, близкие, соседи? Да разве стою я такой жертвы с Вашей стороны?
Авиталь старалась говорить серьёзно, а насмешкой своей больше глумилась над собой, чем над собеседником.
— О, поверьте, — даже и не заметив издёвки, горячо начал возражать Шимон, — я всё это уже обдумал...
Авиталь даже стало его немножко жаль, но продолжать бессмысленный разговор не стоило. Она не дала ему договорить:
— Нет. Я не хочу испортить Вам жизнь, и Вас не стою. Кто-то сможет по достоинству оценить Вашу доброту. Простите меня...
И закутавшись в покрывало, девушка скоро пошла прочь, оставив молодого человека одного на площади под снегопадом.
***
Пока молодые люди говорили, редкие снежинки превратились в обильные мокрые крупные хлопья. Снег валил теперь как перья из разодранной подушки, и, едва касался земли, сразу превращался в слякоть.
С обледенелым подолом, промокшая, усталая, в который раз разочарованная, несчастная мечтательница брела домой.
«Господи!.. Господи, прости мне опять! Фантазии эти глупые, надежды бесплодные... Всё. Теперь уже точно всё. Больше никаких грёз о Корэ, я забуду его. Ай как больно! Господи!!! Пошли мне хоть какой-нибудь знак, что всё когда-нибудь будет хорошо!..»
И тут произошло то, чему Авиталь долго потом удивлялась: сквозь белую мокрую лавину снега мимо неё медленно пролетела, тяжело и грузно размахивая вымокшими крыльями, птица.
«Господи мой! Как же сильно Ты меня любишь, что повелел этой бедняжке взлететь в такую минуту, только чтобы ободрить дитя Твоё! Воистину, не стою я таких милостей!..»
***
Через неделю уже известный почтальон принёс Авиталь ещё одно письмо.
«Я рассудил, что не могу оставить нашего разговора без последующих объяснений. Во-первых, я хотел бы попросить у Вас прощения. Я усердно молился после Вашего отказа и пришёл к заключению, что мой порыв не был основан на подлинном к Вам чувстве. Во время болезни сестры Вы показались мне настолько необычной и восхитительной, что я увлёкся и потерял голову. Позже я убедился, что чувство это было поверхностным, далёким от настоящей любви. Вы помогли мне в этом убедиться. Мне не хочется быть грубым, но... Вряд ли я могу уважать девушку, сначала подающую молодому человеку (мне) надежду на совместное будущее взглядами и словами, а затем бегущую к нему на свидание для того только, чтобы объявить о своём отказе. Такое поведение не может быть истолковано мной иначе как предосудительное. Я благодарен Всевышнему, что Он вовремя уберёг меня от ошибки.
Тем не менее, хочу Вас заверить, что о нашем разговоре и Вашем поступке не узнает никто. Об этом известно только моим родителям. Они рады за меня и выражают надежду, что у Вас, несмотря на прошлое, сложится всё хорошо. Я, со своей стороны, тоже желаю Вам счастья вопреки тому мнению, которое распространено о Вас в округе. Вы, возможно, действительно добродетельны, и (я пользуюсь здесь Вашими же словами) кто-то по-достоинству Вас оценит. С пожеланиями всего наилучшего, Шимон».
Авиталь всплеснула руками: «Вот болван! Сначала замуж позвал, а потом обнаружил нелюбовь! И какие такие надежды он усмотрел в моих словах и взглядах? Надо было всё-таки съездить ему по шее. И верит ведь до последней буквы в своё благородство...».
Но хоть и смешной показалась ей эта высокопарная ерунда, письмо сильно зацепило её.
Как глупо, как наивно было ей надеяться заслужить одобрение соседей, знакомых... Взять хоть этих Шимоновых родителей. Казалось бы, всей душой переживала она за милую их девчушку, бегала к ней с подарками, пыталась развеселить.. Они в ответ мило и, как ей казалось, искренне благодарили за заботу, а сами за глаза осуждали её «прошлое» и уговаривали Шимона, что она ему не пара. Видимо, все такие — в глаза одно, за глаза — другое, вслух желают счастья, а про себя желчно судят. Все! А вдруг и Корэ... Вдруг он точно так же, как этот Шимон, осуждает её...
Хватит!
Авиталь мотнула головой, скомкала письмо и швырнула его в угол.
«А ты разве лучше? — окликнул её внутренний голос, — Ведь и ты не в глаза сказала Шимону, что он болван».
Авиталь склонила голову набок и вдруг рассмеялась:
— Ах, Господь! Конечно же, Ты прав. И я не лучше. Как хорошо, что Ты Один не такой, как мы, жалкие порочные людишки. Осуждаем друг друга и втайне все верим, что одни поступаем правильно. А я буду теперь стараться только для Тебя. Я всё равно стану лучше!
***
Через месяц Шимон (успешно) посватался к Мариам. Авиталь очень старалась даже про себя не удивляться и не смеяться на эту помолвку, а вслух никого о ней не расспрашивала. И всё-таки как-то на ночь залезла ей в голову шаловливая мысль.
Она вскочила с постели, выставила вперёд ногу, набрала в грудь воздуха и, взмахнув перед собой рукой, пробасила, передразнивая:
— Я благодарен Вам, что Вы откликнулись на моё письмо. Я долго молился и рассудил, что ко мне пришло настоящее чувство. Вы, Мариам, именно Вы достойны стать моей избранницей!..
Она захохотала и запрыгнула под одеяло. «Интересно, скольким дурёхам писал он свои велеречивые письма. Ну вот как такие люди женятся?! Дети!»
***
В конце зимы в дом стал наведываться другой гость, симпатичный юноша с честными голубыми глазами и хорошими манерами. Считалось, что ходит он к Шамаю, учится тонкостям работы.
Авиталь, совсем замкнувшаяся в себе после истории с письмами, молодого человека поначалу и не приметила. Правда открылась ей чуть позже. Приходил юноша вечерами; Шамай или сажал его с домашними ужинать, или по нескольку раз просил дочь принести им в комнату пить и перекусить, а раз даже попытался оставить молодых людей наедине. Посетитель при виде девушки краснел и откашливался, а Шамай на это украдкой улыбался в бороду и делал вид, что занят работой.
Разгадав наконец простодушную хитрость отца, Авиталь горестно вздохнула. Как не понимают они, что раз увидев солнце, нельзя довольствоваться свечкой! Тем же вечером, после ухода гостя она подошла к отцу и, не глядя в глаза, сказала:
— Не надо, папа... Не нужен мне никто. Ни к чему это всё... ненастоящее.
Посещения молодого человека на том и закончились. А Шамай, редко выходивший из себя, потом в спальне вскидывал перед Ханой руками и непривычно гремел:
— Ведь этот сразу мне сказал, что с серьёзными намерениями — а она нос воротит! Так она вообще замуж не выйдет!
***
Ещё этой зимой Авиталь случайно увидела Элама. Он и Батшиба спускались вдвоём по дороге, ведущей от дома Элиава, от вязов. Батшиба держалась за его локоть, с любовью заглядывала в глаза и что-то весело трещала. Элам мрачно смотрел прямо перед собой и, казалось, ни слова не слышал из счастливого щебета своей невесты.
http://www.proza.ru/2018/01/26/372