Она бежит от него, бежит по чёрным подземным коридорам, бежит от пристального взгляда его глаз. И куда ни сворачивает, не может от них спрятаться. Оторвать от себя эту боль, не смотреть, не думать о нём. Ноги больше не чувствуют земли, и она стремительно падает во мрак.
Вдруг тьма рассеивается, и она знает, что делать.
Она ищет Децимуса. У неё его перстень.
Но что это с ней?.. Где она?
Внезапный свет. На ней полупрозрачное голубое платье, расшитое золотой нитью и жемчугом. Поверх — тонкая льняная накидка с капюшоном. Руки её, нежные, без мозолей, обвиты браслетами, на тонких пальцах — кольца. Она качается на мягких подушках в диковинном паланкине; его неспешно и величаво несёт на себе задумчивый верблюд. Она не видя глядит перед собой; палец её невольно накручивает на себя светлую прядь длинных шёлковых волос.
Кто она?
Снова мрак. Децимус... Где Децимус?
***
Просторная прохладная зала с римскими флагами по стенам. У широкого стола спиной ко входу — тяжёлая квадратная фигура в просторной тоге. В руке у неё наполовину отщипанная виноградная гроздь.
В залу решительно входит бледный красавец-брюнет; в его левой руке шлем центуриона. Вытянув правую руку вверх и выкрикнув приветствие, он ждёт. Претор нехотя поворачивается к вошедшему.
— Благодарю за приём. Прошу разрешения сопровождать двор и свиту идумейского царя Ирода Антипы в Перею, в крепость Махерус.
— Туда ребята из сотни Кастула едут, не так ли? — лениво спрашивает претор, отщипывая толстой нижней губой виноградину.
— Так точно. Но до сего времени охраной и защитой дома Антипы занимались мои люди, — голос Децимуса едва заметно дрожит от напряжения.
Пилат сплюнул косточку в стоявшую на столе чашу, пожевал губами.
— Ребята Кастула пусть едут. Ты и твои люди мне здесь нужны.
У сотника дрогнул мускул щеки, но он коротко кивнул:
— Есть.
Он хотел развернуться и выйти, но остановился. Впиваясь чёрными глазами в обрюзглое лицо Пилата, Децимус тяжело, но отчётливо выговорил:
— Разрешите просьбу.
Претор недовольно поднял голову; резкие морщины на лбу вырезались ещё чётче. Жестокое лицо мрачно выжидало.
— Ну?
— Позвольте трёхдневное увольнение.
— Это после вчерашнего? — Пилат поморщился, пальцами оторвал виноградину и повторил: — Ты и твои люди мне здесь нужны. Утихомирится, возьмёшь недельный отпуск. Всё. — И отвернулся: аудиенция окончена.
— Есть! — рявкнул Децимус и рванулся из залы.
***
Её трясёт от волнения... В высоком серебряном зеркале колеблется белое лицо с огромными глазами, полными слёз. Длинные светлые волосы наполовину уложены в косы вокруг головы. Дрожащими руками она надевает на шею ожерелье, на руки и ноги браслеты, в уши вдевает тяжёлые золотые серьги, закрывает лицо полупрозрачной накидкой.
Здесь ли он?
— Симха!
— Да, госпожа?
— Поди погляди, здесь ли он... Нет, стой. Не ходи. Боюсь узнать... Сама увижу. Стой. Неси вина. Полную чашу! И ту траву, что у измаильтян добыла.
— Что это вы, госпожа...
— Неси, сказала. Всё одно погибать. Спляшу напоследок... Бегом неси!
Тепло... Так тепло... Горячо!
В глаза отовсюду хлещет свет.
Она опустив руки стоит среди залы, вся в паутине из огненного света. Около стен вокруг неё пёстрое кольцо из чьих-то ног и рук: золото, серебро, медь, жемчуг, камни и парча. Лица... лиц не разберёшь, все они смешались в одно серое пятно, и надоедливо гудят, как мухи на бойне.
Только одно лицо она жаждет и боится увидеть... Бледное лицо с чёрными как смола глазами.
Томно, медленно забил барабан. Звук его, глухой и таинственный, словно всосал в себя все остальные звуки — люди смолкли.
Она поднимает руки, закидывает голову... Последний миг перед прыжком в бездну.
Прости меня, прощай и прости! Мечта моя, любовь моя, мука моя!..
Рррр-бом! Загрохотали, завизжали, зазвенели инструменты. Закружились в безумном танце шелка. Заскользили по гладким плитам изящные ступни; быстрее, быстрее, и вот они словно оторвались от пола в безудержном вихре. Последний полёт свободы перед приговором — и она надышится и напьётся ею сейчас вволю.
Что мне ваши лица, ваши стены, что жизнь и смерть, если никогда, никогда — вовеки! — нельзя подарить сердце и судьбу тому, кого любит душа.
Она протягивает изящные тонкие руки вверх и кружится, кружится...
Кажется, колонны сотрясаются от рокота барабанов. Слетают на пол шелка и украшения. Словно иглы, впиваются в неё десятки порочных хищных глаз. Но тех, чёрных, прямых и честных, среди них нет...
Последний взвизг трубы и затяжной грохот всех барабанов. Она, выгибаясь, падает на колени, запрокинутая голова касается пола. Дикий рёв и хлопанье вскочивших с мест гостей накрывают её гигантской волной.
— Чего хочешь проси!.. До полуцарства!.. — дребезжащим от возбуждения голосом кричит материн любовник; челюсть и руки Ирода трясутся.
Иродиада, холодная и немая как статуя, ненавидящим взглядом рвёт её на куски.
Саломея поднялась, тяжело дыша, и, глядя в глаза царю, кивнула на мать и судорожно прохрипела:
— Пусть она просит...
Она хотела крикнуть: «Ненавижу! Ненавижу вас всех! Ничего мне от вас не нужно, и не можете вы мне дать того, чего я хочу!», но сжав зубы, гордо вскинула голову, отшвырнула ногой прилипший к ступне шёлк и удалилась в свои покои под накинутой на неё Симхой накидкой.
***
Наконец она нашла его! Антонийская площадь. Децимус сидит на ступенях, сцепив руки вокруг колен. Ночь, но и в темноте видно как блестят чёрные глаза, уставленные в пространство. В них — застывшая боль, безмолвная тоска невысказанных слов. Голова его опускается всё ниже...
Но что это? Вокруг вдруг выросли стены. На руках и ногах его появились цепи. Короткие волосы превратились в длинные, волнистые. На щеке глубже вырезалась впадина, та самая впадина, которую она помнит...
Это не Децимус! Это...
Скрип дверных петель. Он поднимает синие глаза на вошедших...
Хруст заламываемых рук, удар подбородка о каменный пол, те самые длинные волосы кто-то жгутом накручивает на кулак, тянет вверх...
НЕТ!!!
Кровь хлынула на стены и дверь, разлилась по полу и затопила всё...
***
В окно больше часа светили с синего неба жаркие летние лучи. Настало обыкновенное летнее Иерусалимское утро. Авиталь лежала на постели, тонкие исхудавшие руки как две верёвочки протянулись поверх одеяла.
Уже приходила мама и поила её молоком, прибегали целоваться братишки, сидел некоторое время, ласково глядя на дочь, у постели и отец. Два дня был у неё жар и бред, а сегодня она проснулась с ясной головой и с необъяснимым безмятежным спокойствием.
Её в обмороке принесли домой соседи, а тем рассказал о ней какой-то важного вида красивый римский солдат, кто-то из «ихних главных». Просил передать, что печатка у него и чтобы не беспокоились.
Никого из посыльных не казнили; они до сих пор у Пилата под стражей, но город молится и на днях к претору пойдут старейшины просить за неопытную молодёжь.
Саломея выходит замуж за старшего брата Ирода, Филиппа, правителя Трахона, Гавланитиды и Батанеи. Публично о помолвке объявят позже, но все и так уже знают. Это ничего, что жених в три раза старше невесты. Как писал другу (потихоньку от Антипы) один из вельмож, Филипп умён и добр, и любая страна, не то что женщина, будет горда и счастлива таким господином.
«Бедный Децимус, — вздохнула Авиталь, — интересно, встретились ли они с Саломеей напоследок? Не мог же мой кошмар быть правдой..»
Хана ещё что-то хотела прибавить, но спрятала заслезившиеся глаза, погладила дочь по голове и ушла на кухню.
Утро, лето. Ей сегодня так свободно... Каких ужасов натерпелась она в бреду и как рада проснуться!
Не мучиться, не плакать и не ждать,
Об избавленье ночью не молиться,
Догадок чётки не перебирать,
Надежду в небо отпустить, как птицу.
Смотреть, как без меча тоска-палач
Стоит уныло у сердечных башен,
Как приговор «ни хладен, ни горяч»
Мне в первый раз ни капельки не страшен...
Вдыхать весну, глазами пить рассвет
И чувствовать, как сердце понемногу
Из замка грусти тянется на свет,
Любовь к тебе
Затмив любовью к Богу.
Все пелены словно спали сегодня утром с её души, и всё стало понятно.
Не обманывало её сердце, как ни старалась она заглушить его настойчивые звуки. Светлый ангел души её, Коль Корэ, Иоханан... Он узнал, он помнит её. Чего же большего желать?
И как глупо упрекала она его про себя за то, что когда-то он дал ей уйти от костра и упустил случай! Она точно так же под шквалом чувств сбежала вчера с площади... Вчера или позавчера? Или ещё раньше? Всё путается ещё в больной голове.
Так и не сказала она ему ни слова. Признание... Признание — подарок, который нельзя выпрашивать. Выпросить — значит обесценить. И дарят его по-настоящему лишь тогда, когда не ожидают ничего взамен.
А она всё это время ждала от него первого шага!
Так чего ж она медлит теперь?
Наконец-то она знает, где найти его, но важнее всего: она знает, что сказать ему. Оно! То самое слово ему, которое она бесконечно искала и не находила все эти месяцы, вдруг расцвело в сознании. Как не приготовила она его раньше? Если бы она поняла его заранее, не сбежала бы она вот так от тюремных решёток. И как это просто, ясно и понятно теперь! Она скажет ему одно это главное слово, и взамен не будет ждать ничего. А он, только если захочет, пусть скажет всё то, что хотел сказать ей. И не будет больше между ними стены из страхов и опасений.
Авиталь выкарабкалась из-под простыней и стала одеваться.
***
Тишина... Но сегодня не белым — синим-синим глядит на неё из-за дворцовых башен выспавшееся небо. На ступенях стражники. В глубине полутёмного коридора грубые зарешеченные окна.
Сейчас она увидит их, дорогие глаза. Она не боится!
Ангел? Нет, не ангел смотрел на неё сквозь тюремные решётки дни назад, а человек. Прекрасный, лучший, наверное, на свете, на века, но всё же человек — с такими же, как у неё, человеческими переживаниями, сомнениями и страданиями.
Как же не догадалась она сказать ему это, самое важное слово!
И кто знает, может быть всё это время её громадная любовь к нему не была безответной. Безнадёжной — это уже как решит Господь — но, может быть, не безответной. А это не одно и то же!
А вдруг её любовь к нему — самое прекрасное, что у него когда-нибудь случалось среди людей?! И сегодня она, наконец, скажет ему всё.
Она больше не боится, она счастлива!
Но что это? Не добежав до арок, она словно запнулась и остановилась. Всё так же темнел перед ней широкий коридор за колоннами. Над ним высились башни дворца. Площадь, колонны, коридор: всё то же — но никого нет сегодня за зарешёченными глазницами тюрьмы. Пусто...
Авиталь вошла в полумрак прохода, вплотную подошла к тому самому окну. Нет. Заглянула в другой проём, в третий, вернулась к первому. Никого. Пустота и безмолвие.
***
И вдруг в памяти её вспыхнула ещё одна, последняя картина её чёрного провала.
Иоав, Захария и четверо приятелей, которые когда-то напомнили ей каменных чудищ, несут на носилках страшный груз: чьё-то длинное худое тело, покрытое грубой тканью. Под ней затёртая верблюжья шкура.
Тот, кто приглядится к телу внимательнее, отшатнётся в ужасе: у трупа нет головы.
Авиталь подошла к одной из арок, обняла колонну, ткнулась в неё лбом и закрыла глаза.
http://www.proza.ru/2018/01/26/425