понимать меня не обязательно

понимать меня не обязательно

               
               
                обязательно любить и кормить


                Избегай обществ, желающих блистать умом: нравы их по большей части развратны.
               
                Суворов

                Хорошая жизнь даром не даётся.

                Иосиф Сталин


    Молодые мужчина и женщина шли сквозь Дворцовую площадь. Молодые. Шли мимо меня. Старого. Или нет, просто древнего, архаического. А они. Просто шли. Или нет, они сказочно шли. Просто и сказочно, и мимо. Или сказочно мимо. Но шли они проще простого. Что может быть проще простого? Прощать? Не прощать?
    Упрощать или не упрощать?
    И, главное, насколько проще простого? На чуть? Ни на чуть? Это ведь жуть какая выходит, если блуждать в словесах. Ежели их версифицировать.
    А ведь я мог бы всё это высказать, не вихляясь словесно!
    Или таки нет? Ведь они шли сквозь.
    Сквозь что? А практически сквозь всё. Аки смысл, что не в словах, а меж буквиц. Обращаю на это внимание. И не только на это. Филология дискретна, как и время, и тоже вполне обратима. Например, как обращение на «ты» ко всему миропорядку (старое святославово «иду на вы» не в счёт):
    -  Прости, - сказал кто-то из них, прошедших в прошлом.
    -  Не прощу, - ответил кто-то из них, прошедших в будущем.
    -  Хорошо.
    -  Что хорошо? Не прощать?
    -  Именно. И сказал Он, что это... А что такое есть «это»? И кто будет есть это «это»? То самое самоедское «это», которым когда-то были и мы.
    -  Оставь. Нас больше не едят. И мы себя больше не едим. Ведьмы больше нет. А никому другому питаться нами не по силам.
    -  Не едят! Нет ведьмы! Не по силам! И мы себя не едим! Ты сам в это веришь?
    -  Оставь о вере. Начни с до-верия. Пойми, мы должны начинать ещё до начала, задолго до ноты до. Оставь и просто доверяй мне. Мне просто хорошо. Словно бы получается «не быть, не существовать вовсе, быть никем.»
    -  Знаю! Цитата то ли самого Ницше, то ли изображённый им сатир Селен, будучи пленён царём (кажется, но не слишком помню) Мидасом, эти слова изрек. Такая вот получается опосредованная цитата цитаты.
    -  Знаю! Но это «наилучшее» нам вполне (и даже опосредованно) недостижимо.
    -  Знаю! Но посмотри кругом: Невозможное человекам возможно Богу. Например, оглянись. Невозможно божественный вид имеет эта площадь. Здесь начинаешь доверять чувству, что и далее мы будем как архаические боги, станем архитипически люты и радостны.
    -  Хорошо. Будем архаичны. Станем до-потопны. До-подобны образу и подобию. Станем до-богами.
    -  Не передразнивай меня!
    -  Разумеется! Даже разумом разумеется. Мы просто начнём с начала. Или даже ещё до начала. Начнём начинать еще до ноты до. Начнём хотеть и мочь, начнём быть и стать (словосочетание «явим свою стать» здесь коварно сокращено) как архаические боги. То есть станем понимать себя как до-подлинные боги.
    -  Да! По настоящему до-потопные боги. Ещё неприглаженные и вполне титанические. Ещё никак не втиснутые в литературно до-работанные сказочные тексты мифов. Мы будем архитипические боги, до-боги, - уточнил кто-то из них двоих в своём прошлом.
    -  Да. Но любая (даже архаическая) божественность есть экзи'станс какого-либо самоопределения. Даже если ещё и не весь Олимп окружившего нас бытия, но уж вершина его - обязательно! Как прошлая родина титанов, предшественников богов.
Как будущая родина после-богов, которые опять-таки никогда не есть Бог, -  подхватил кто-то из них в своём будущем.
    Произнеся и опрометчивое, и неизбежное «никогда».
    А потом словно опять обронил в прошлое:
    - Но что есть, то есть. Никому не дано съесть даже малую толику истины.
    Кто именно сказал о до-божественном чувстве, как о пра-родине? Которая (сначала) просто родина титанов, но (потом) становится родиной богов.
    Кто помышляет о настоящем «потом»? Которое только «по'том» добывается? Об экзи'стансе предчувствия, о доверии к настоящему.
    Почему мне это интересно?
    Потому что это ведь титаническая, а не человеческая гордыня. Помышлять о настоящем, которого никогда полностью нет. Это ведь гордыня, да? Даже не делать, а лишь помышлять. О том, что было до родины, и что будет после?
    А что потом?
    Выживем ли?
    Потому (для меня) столь важно, мужчина ли (извне меня) уточнил о титанических предшественниках и о божественных потомках. Или это женщина (ради себя) истончила окраину мира, сделавши её вполне прозрачной житейскому рассудку. Или всё это мой внутренний (диогенов, тщетно ищущий среди богов - человека) голос… Так кто из нас?
    Но и это гордыня! Вопрошать, разделяя.
    И я смиряюсь с неопределимым настоящим. Потому и не столь уж важно, мужчина или женщина, или я (а кто я?) претендуем вместить в себя всё настоящее. То наилучшее, которое (в языческой трагедийной традиции) вполне недостижимо. Не существовать, не быть вовсе, быть никем. Хорошо, что в моей традиции такого вопроса просто не существует.
    Но! О «произнести». Во всяком случае, мужчина мог бы. Мужественно и эгоистично красуясь кругозором. Ибо прекрасно знал, что поздним Олимпом ранние титаны слегка брезговали. Как прошлое «будущее» могло бы пренебрегать будущим «будущим».
    Но это потом.
    Но! О «произнести». Ведь об этом (и тоже потом) могла бы уточнить и женщина. Красуясь тем, что вся ея женственная суть есть предтеча всему(кто знает, что суще в начале: Отче наш или Матерь наша?), что будет потом.
    Наинасущному и наинастоящему.
    Но! Конечно, и она знала, что Олимпом до-подлинные титаны брезговали.
    Была у них на то своя лютая титанова правда. Боги лукавы и бывают подлы. Но что до лукавства титанам? Ведь теми, кто не лжёт, невозможно манипулировать. Кому честь дороже жизни, тех ни в прошлом, ни в будущем невозможно чести лишить.
    Но именно так (изобразив милое женственное невежество) женщина могла бы спровоцировать какого-нибудь наивного педанта на провокацию с его (наивной, но догматической) стороны. Дескать, вы просто не знаете, что ничего не знаете! И вот тогда кровь в жилах спорящих закипела бы по всему существу дела.
    Конечно, это выглядело наивно! Но это могло сработать.
    -  Разумеется, - опять сказал кто-то из них. Кто-то из тех, кто мной не был.
    Опять то ли этот мужчина, то ли эта женщина. Но я опять смиряюсь.
    Не с тем, кто конкретно совершил телодвижение губ, а с целым миром Слова.
    Согласитесь, губы не ожили сами по себе. Прежде губ было Слово.
    Потому даже если и не мужчина, женщина (или чьи-нибудь губы) сами по себе уточняли о всеобщих предтечах, то сам по себе о них уточняю я. Ибо напоминаю:
    Молодые женщина и мужчина (или даже юноша и девушка) просто прошли сквозь плоскую площадь и мимо объемлющего меня.
    Итак, они просто прошли. А просто я остался. Почему?
    Потому что по земле меня можно пройти или меня обойти. Но. Обо мне. Ничего пока не ясно. Всё слишком дискретно. Меня надо ещё поискать.
    Попонимать.
    Днём с огнем попонимать. Сколько встретить, столько и попонимать. Если дорог тебе ты сам. А не кто-то, кто уже (ещё) не ты.
    Итак, они. Шли. Или не так! Они. Шли. Мимо. Или опять не так! Что есть это «мимо»? Неужели же и они были как мимика древнеримского мима: Могли быть (в пределах исчисленных телодвижений) любыми! Могли быть даже любимы! Я (со своей стороны) их хорошо попонимал и даже поразглядывал. Особым образом, фасеточно (термин такой, из жизни стрекоз) и почти осязательно.
    Не мельтеша зрачками. Не мельтеша (переступая) ногами. Не мельтеша (переступая) богами. Чтобы молча взирала душа.
    Но. Я. Разглядел их. Как знаки. Своей дороги. Как своих предтеч, досконально их изучая. То есть и объёмно, и частично, и со всех сторон. И наперёд забежав, своими зрачками себя (сквозь века своих век) устремляя.
    А ещё внутренне раз-глядел. Диогеново разглядел, то есть. Как они есть самоличная оболочка (диогенова бочка) вокруг светом напоенной самоличной сути. И хотя их прошлое оказалось исполнено (в смысле «исполнять, наполняя») доподлинной жути, их грядущее им же ещё большую жуть им обещать норовило.
    Дескать, куда вы со сказочным рылом да нашу реальность!
    В этом и есть гениальность и сказочность сущего передо мной: Осознавать их, этих мужчины и женщины, сказочность! До начала истории, ещё даже не узнав их имён. А всё почему? Потому что и так всё и очевидно, и заочно.
    Просто я соблюдаю закон мироздания: Бытие есть страшная сказка! Но со счастливым финалом. Разве что разные истолкования человеческих несчастий или счастьиц могут страшно (и даже трагически) подвести его соискантов.
    Итак, они были очень красивы внешне. Очень. И одеты нездешне и несейчашно.
    Тоже очень. И они прошли мимо меня! Сейчашного, человеческого меня. И сказал
    Он, что это хорошо. Не обо мне. Так они пронесли эту чашу. Мимо ристалищ, капищ и мимо меня.
    Только очи и видели!
    Замечу (раз уж речь об очах), что всё ещё не растолковано, откуда несейчашность у этих прохожих. Но ведь слишком многое надобно бы растолковать даже в простой архимедовой точке, ежели она в наличии. А вот ежели ея и нет нигде, то поступать следует совершенно по заветам Серебряного века: Если надо объяснять, то не надо объяснять.
    Так что никакой точки нет. Есть люди, которые меня миновали, и к которым я приближаюсь. Есть фасеточное многоточие сквозь веки. И есть многоочие сквозь века.
    Если надо объяснять, то не надо объяснять. Если заранее не увидел, что за очами, то и потом не надо видеть.
    А что там, за очами? Здесь необходимо некоторое растолкование. За очами - пото'м, по'том, трудом и очень долго (должно) возможно (воз-ложно) идти за очами.
    А потом рас-ставаться, раз и два, и три-расставаться. Только (до следующего раза) очи и видели!
    Потом и она (или он) сказала (сказали), что это хорошо. Не обо мне. А о временах человечества. О Серебряном веке и Золотом веке. Или даже о Железном (что-нибудь самое простое из кодекса Бусидо: Думай о смерти!), но никогда о веке. О веке Гнилом (что-нибудь самое наглядное из эпохи наших девяностых).
    Почему?
    Потому что от гнилых людей им надо только одно: Расстояние. Непреодолимое.
    Итак, они прошли. Мимо меня. И говорили они (или оставшийся, во след им глядя, я) про всё это взавправду. То есть наяву, без наигрыша и без дальнейших последствий. Тех, которые не снаружи.
    Я был снаружи. Но я был не из тех.
    Потому мог говорить с ними и их видеть. Мог бы ненароком даже толкнуть кого-либо из них в толпе. Буде эта толпа была бы. Но и я не хотел, и никакой толпы не было.
    Потому они словно бы прошли мимо всего. Два циника в таких диогеновых бочках, которые всё о себе (и своей оболочке) понимают. Что внешнему надо жить дальше.
    Что та или иная бочка будут существовать всегда.
    Что остальное - вовне.

    Здесь также необходимо некое растолкование. Которое те, кто торопится забежать наперёд, могут пропустить: «Что значит: Остальное - вовне? Вне зависимости от того, кто в внутри. Ты или уже не ты есть явленая нам оболочка тебя с новой твоей виной. Мы уже не раз (и не только в этой истории) подходили и ещё не раз подойдём через внешность к такому содержимому мировой истории: Сначала берётся диогенова оболочка для содержимого.
    Сосуд.
    Ёмкость.
    Потом берётся сущность содержимого. Потом они друг с другом сталкиваются. И здесь просто-напросто напрашивается серебряный текст Саши Чёрного «Два толка».
    Раз уж я тоже обосабливаюсь от окружения и не хочу толкаться в толпах.
    Впрочем, на Дворцовой сейчас и толп никаких нет Но есть истолкования.

    Одни кричат: "Что форма? Пустяки!
    Когда в хрусталь налить навозной жижи -
    Не станет ли хрусталь безмерно ниже?"

    Другие возражают: "Дураки!
    И лучшего вина в ночном сосуде
    Не станут пить порядочные люди".

    Им спора не решить... А жаль!


    Ведь можно наливать... вино в хрусталь.
                <1909>

                Саша Черный

    Вот о чём эта сказка: Ведь можно наливать вино в хрусталь. Например, словно бы из серебра вылепить Слово: Здесь дамы щеголяют модами. Глумясь жестоко над собратом. Поедем в Царское Село, свободны, веселы и пьяны. И так сладко рядить победу, словно девушку в жемчуга.
    Ибо Слово, которое было в Начале - это наша победа! Победа! Мы себя обрядили в ея оболочку!
    Впрочем, и это так, да не так! Главное здесь не вино (вина'), а наливать (мироформировать сосуд через содержание). Какими глазами ты видишь мир, своими или чужими? Вино для одного есть вина для другого, а ночным сосудом оказывается человек, некий «ты-да-не-ты»! Даже ежели «ты» есть хрустальная туфелька для резвой ножки.
    «И я запутаюсь в твоих ногах,
    Как в травах и дорогах, берегах…» Итак: Ты и твоя хрустальная оболочка, ау! Это зову я (или я зову это). Извне и вовне. Но всё равно не рас-слышат. Ибо стараются остаться словно бы раз-ровнены, даже дважды равны. Да и как иначе?
Ежели «слепые гуляют ночью». Ежели «слепой идёт через площадь». (почти Иосиф Прекрасный, нобелевский лауреат)
    Иначе никак! Ведь иначе не настанет ирреальность. Останется обречённость на реальность. Пред которой у них (у моих героев, если что) есть лёгкое чувство своего неоспоримого превосходства.
    Почему лёгкое?
    Потому что они, юные мужчина и женщина, есть сказочные герои сказки.
    Потому что (наконец-то!) их зовут Гензель и Гретель.»

    Расстолкование окончилось, и стало ясно: Мимо меня прошли именно они, прославленные брат и сестра. Те самые, что сожгли ведьму в ея собственной печи. В которой она не собиралась сгорать, но искренне хотела изготовить их для себя.
    Чтобы сделать их удобнее для своего про-питания… А они ея сумели сжечь! И на душе у них стало легко.
    Так легко, как только может быть у сказочных героев сказочной сказки. Так легко прояснилось: Эта история и про про-питание (такое вот удвоение).
    Человек есть то, что он ест.
    Или кого.
    И, главное, где (или в чём).
    Ведь это они теперь не живут в пряничном домике ведьмы (в прямом отличии от нас). Не питают её своими душами и своею плотью. Не рождаются для её пропитания. Не живут, чтобы её питать. Так, как живут и питают её некоторые из нас.
    Ежели не все из нас.
    Потому мои герои - мимо нас. Потому они не просто по земле ступают (ногами), но ещё и с землёй поступают (богами). Люто и радостно.
    Поэтому их внешнее и внутреннее одинаково глухи к нам, но себя слышат.
    Ибо всё своё им равно. И ничто чужое им не равно.
    Но и себе в себе надо жить дальше.
    Поэтому им и всё чужое равно'. Но не всё равноправно.
    Вы не ослышались. Всё равно себе в себе. Настолько, что слова моих героев «о хорошем» стали выглядеть лишь внешностью слов. Ибо внутренне слова мужчины и женщины словно бы промолчали. Да и сами мужчина и женщина прошли мимо своих слов.
    Внешне.
    А внутренне и не могли их произнести.
    И эта их внутренняя тишина словно бы не понимала, что речь идёт о нашем миропорядке. А вот их внешние оболочки (диогеновы бочки) бочки всё это понимали за них. Такая вот у них сущность.
    Этим внутренним людям внешнее понимание оказывалось без надобности.
    Действительно, зачем тишине понимание? Если надо понимать, то не надо понимать. Но я слишком долго жил, чтобы просто сойти с ума. Чтобы не видеть чудовищной простоты мироздания: Каждый (и каждое) говорит лишь за себя.
    Вещь за вещь.
    Вещее за вещее.
    Кровь за кровь.
    Плоть за плоть.
    И всё без дальнейших последствий. Молодые мужчина и женщина прошли мимо меня. Конечно, они - это были не начитавшийся досыта сказок какой-нибудь я (тридцать пять лет назад, из Царствия Божия СССэРа) и не начитавшаяся сказок досыта какая-нибудь ты (тридцать пять лет назад, из Царствия Божия СССэРа), но говорили они (причём и пространственно непрерывно - то есть все эти тридцать пять лет -   временно) одно и то же, что и тогдашний не я, и тогдашняя не ты.
    Потому я знал: Перебивать их бессмысленно. Но можно повторить вослед:
    -  Прости.
    -  Не прощу.
    -  Хорошо.
    -  Не прощать?
    -  Именно.
    -  Хорошо.
    Пристальный и причастный читатель! Ты видишь, я не стал повторять их разговор в точности и полноте (например, нет у меня здесь никаких слов о богах). Ведь это было бы слишком простое просто, сложное для сложного понимания.
    Чтобы понять простое, я поступил ещё проще: Я стал последствием! Перестал быть человеком (на которого они не обратили внимания), перекинулся архитипическим котом (а для этих двоих, средневековых Гензеля и Гретель - Котом-в-Сапогах) и просто последовал за ними. Как оборотень.
    Впрочем, сапог на мне (внешне) пока что не было.
    Они были внутренне, они звучали во мне как пошлый (но с экзистенциальным запросом) вопль, призывающий оборотиться: «О мамочка! Роди меня обратно.» Так что я ещё полностью не переобулся, но... Разве что пространство почтительно передо мной (скороходом) раздвигалось. Ибо теперь я ступал по судьбе всеми девятью жизнями.
    А брат и сестра всё так же по человечески шли и шли сквозь Дворцовую площадь.
    Но они и поступали с Дворцовой площадью. Поступали и поступали.
    Как?
    А вернитесь в начало. Как до-боги, вернитесь в начало и поймите. Как вернуться? Не знаете? Тогда впадите в детство!
    Что? Опять как?
    А вот так: Сказочно! Ведь теперь за ними последовал экзистенциальный кот.
    Просто кот со всеми своими кошачьими жизнями и смертями. И не просто кот безо всяких смертей и жизней. Просто даже не кот, а чеширская улыбка. Что может быть проще такого кота?
    Только последствия его наличия.
    Так что в добавок к экзиста'нсу этот кот (то есть потенциально я-в-Сапогах-Скороходах) стал последствием их (средневековых брата и сестры) будущего. Самого разного. Прошлого будущего. Будущего будущего. Самого настоящего, определенного и неопределённого будущего.
    Но это было почти что вне времени.
    А теперь можно и вовремя вернуться во время. Определю (не чеширски, но вполне человечески) примерную дату данного нам точного места. Ныне царило (ибо имперское место обязывало) общее состояние санкт-ленинградской неопределённости, август-сентябрь-октябрь 2017 года. Потому мне (коту учёному) не хотелось думать об иллюзорном и прошлом (для меня) и грядущем и очень не скором, но реальном (для них) октябрьском ретроперевороте.
    Я подумал о нём в своём прошлом.
    А вот мужчине и женщине предстоит подумать о нём в своём будущем.
    Предстоит.
    Пред кем? После чего? И почему? А потому, что всё - вовремя: Время сверсифицировалось, урезалось (спартиотова лаконичность) и стало полусловом «врем» (то есть почти «совре'м), чтобы немного приоткрыть об этих прекрасных молодых людях.
    Как эти гриммовские брат и сестра, Гензель и Гретель, из своего прошлого оказались в моём будущем.
    Как это стало возможно?
    А исключительно филологически, правилами англосаксонской грамматики с ея прельстительными возможностями времён продолжаться в настоящем, прошлом и будущем (Present Continuous - настоящее продолженное, Past Continuous - прошедшее продолженное, Future Continuous - будущее продолженное)… Аки в семимильных Сапогах перелетать от настоящего времени к любому времени!
    И после этого вы будете спрашивать, зачем я в сапоги переобулся? Прямо-таки в воздухе?
    Зачем в воздухе, говорите?
    Не только потому, что любы мне импрессионисты и акмеисты. А затем я переобулся, что мне известно их архитипическое! Что они явились из настоящего продолженного времени азбучных истин. Что они титанически средневековы, аки упертый в истину зрачок, эти брат и сестра.
    Но не только поэтому!
    Им полезно было бы (чуть раньше) упереть свой зрак и взглянуть им на человека, мимо которого они прошли. Но я не есть истина! Так что впредь на меня (в ипостаси человека) они могут смотреть лишь филологически, посредством заморских времён, никак иначе.
    Ибо теперь на месте человека (путём метаморфоз) образовался весьма учёный кот.
    Да и незачем нам смотреть друг друга напрямую. Будем смотреть сквозь. И в самом деле, что проку им смотреть на внешность оборотня? Который (после взгляда на ретросемнадцатый, а так же и на подлый ельцинский путч-новодел, сопряжённый с расстрелянием Белого дома) вряд ли будет легко заводить революционные песни или сказки о будущем говорить. То есть растолковывать им гнилое нынешнее.
    Пусть остаются по своему, то есть средневеково чисты. Знают, что не человек есть мера всех вещей.
    Хотя сейчас они ищут человека.
    Днём с огнём.
    Потому и прошли мимо меня.
    Будучи человеком, я (тогда, во дни ретропереворота) был в Москве! Меня не было здесь, в Санкт-Ленинграде, где во время ельцинского путча никто ни в кого не стрелял. Потому-то таких следует миновать.
    Ведь лишь в Санкт-Ленинграде я перекинулся в коты, а в Первопрестольной был ещё человеком. То есть побегать и поубивать мог бы.
    Но не всем дано занимался этим бессмысленным делом. Хотя о бессмысленности «этого дела» мужчина и женщина (в своей сказке, ежели помните, поджарившие ведьму) могли бы со мной поспорить. Но я не собирался спорить, зачем?
    Зачем я последовал за мужчиной и женщиной с их бочками?
    Внешними и невидимыми, и диогеновыми.
    Затем, что я их видел. Своей чеширской улыбкой на них отзываясь.
    Но не только.
    Все, кто не коты, а мужчины и женщины, всегда говорят друг другу одно и то же. Помните, что  нищий философ заявил будущему владыке полумира:
    -  Отойди! Ты заслоняешь мне солнце.
    -  Нет, это ты заслоняешь его мне, - скорей всего подумал будущий владыка.
    Потом каждый из них, будущих и прошлых полувладык (в будущем одна половина мира, в прошлом другая) заявит:
    -  Если бы я не был Александром, был бы Диогеном.
    Это и отвечает, за чем! За тем, чтобы оказаться персонифицированным экзи'стансом. Стать точкою сосредоточения мира. Но «за чем» не есть «потому что».
    Потому что они молоды и донельзя прекрасны.
    Не потому ли я последовал за ними? Они они молоды и донельзя прекрасны! До почти «не бывает такого». То есть даже внешне экзистенциальны.
    Но нет!
    Экзиста'нс не означает тьму или свет. А всего-навсего точку наивозможного сосредоточения. Домысливания до конца.
    Так что они не ест свет миру или тьма миру.
    Да и что такое их особенная (сосредоточенная) красота?
    Почти ничто.
    Ныне не Тёмные (и'наче, Средние) века, когда красота была штучна.
    Ныне она (красота) ширпотребна. Ея можно из себя изготовить, лишь бы отыскались ресурсы. Ресурсы, определяемые обоснованием поиска... А последовал я за ними, потому что знал их прошлые (то есть не внешние) имена.
    Я уже говорил, что по настоящему (а не ширпотребному) их звали Гензель и Гретель. Вот так, из доброй... Старой... Страшной... Немецкой сказки.
Согласитесь, даже перечисление прилагательных впечатляет.
    То ли ещё будет, впрочем.
    Итак, повзрослевшие (но лишь в сравнении с теми Средними веками,) Гензель и Гретель шли сквозь Дворцовую площадь. Но что именно они здесь делали? И куда они столь целеустремлённо направлялись? Вы не поверите! Они пришли от Спаса-на-Крови, причём  пешком, причём - медленно, но... Как-то очень уж мельком ими (и нами) эти городские исторические перспективы (как бы это правильней сформулировать?) миновались! Даже Волынский переулок, даже Бироновы конюшни!
    То есть миновали мы (и они) Мойку-12, если что.
    И не удивительно, ведь им (и нам) было откуда идти. И не удивительно, что они стремились побыстрей всё это миновать. Ведь пришли они оттуда же, откуда и все мы: Из настоящего прошлого! Которое для всё ещё длится. Которое ещё более продлевается. Ибо никого и никогда от себя просто так не отпускает. Но что особенного в прошлом мужчины и женщины?
    Что там в «их там»? И что тогда «в их когда»?
    А всё то же! Страшная сказка. Старая и добрая.
    Там, в страшной сказке (а для них всё ещё сейчас и в реале) добрая женщина уговорила своего старого мужа-дровосека отвести их подальше в лес, в самую чащу.
    -  Разведём там костёр, дадим им по кусочку хлеба и оставим там одних. Дорогу домой им не найти, и мы от них избавимся.
    Поначалу старый дровосек уверял её, что не может оставить детей в лесу. Ведь там на них могут напасть дикие звери.
    -  Обязательно нападут, - подумала добрая жена.
    Дровосек не услышал ея мысли, и ей пришлось пояснить вслух:
    -  Дурак ты, дурак! Ведь иначе мы вчетвером пропадём с голоду. Можешь уже строгать доски для гробов.
    И она так его доняла, что дровосек согласился. Ещё бы, дровосек жил в большой нужде, а когда в стране всё вдруг подорожало, ему стало невмоготу заработать даже на кусок хлеба. Так что отвёл он Гензеля и Гретель в лес. Не мог не отвести, потому что действительно был дурак.
    Кто в вопросах выбора меж жизнью и правдой женщин слушает?
    Дураки.
    Но Гензель и Гретель были детьми, а не дураками.
    И что, скажете вы?
    Не мешайте детям приходить ко мне, скажу я.
    А сейчас прямо на моих глазах брат и сестра возвращались из средневекового леса в мой (не менее средневековый) лес. Понятно, что здесь их никто не ждал, поскольку никакого отношения к современности они иметь не могли. Именно поэтому я сразу выделил их на брусчатке Дворцовой, а вовсе не потому, что площадь была пуста.
    -  Пуста? - мог бы возмутиться Алесандрийский столп.
    Но не возмутился.
    Хотя и был персонифицирован: Кто его не знает?
    Но столп не хотел быть пластиковым эрзацем ложечки (знаете, такие, без лопасти?) в бумажном стаканчике с дорожным «американо».
    Я бы тоже никого не хотел перемешивать с моими Гензелем и Гретель. Достаточно того, что одеты они были достаточно карнавально: Представьте, как могут одеться брат и сестра для того, чтобы отец отвёл их в лес и там оставил. Разумеется, только очень современно и по городскому.
    Так они и выглядели.
    Итак, тонкие щиколотки длинноногой женщины. Они были прекрасны. Оттенялись они изящными белыми кроссовками.
    Итак, толстовка стройного мужчины не была разодрана лесными сучьями. Но могла бы быть. Потому сочтём её таковой. И этим «такованием» она могла бы сказать, предположим, даже не о чаще лесной, но... О младой пастушке из пушкинской «Вишни»!
    Столь же красноречиво, как столь же не зацепившееся за ветку помянутой вишни платье помянутой пастушки. Большего пока об экипировке брата и сестры нам знать не следует, но... Главное, они могли бы, но! Согласитесь, что влача себя по площади к Неве, о многом ли удаётся подумать?
    Подумать о могущем быть.
    О столь же реальном, как и быть не могущее, но - будущее быть.
    Хорошо сказано: Быть не могущее, но быть будущее.
    Хорошо сказано.
    И сказал он, что это будет (или было в будущем продолженном) хорошо. Это «будет» есть определение действия, которое произойдет в будущем в неизвестное время. Сегодня мы воспользуемся еще  одним временем из группы будущего времени - Future Continuous Tense - Будущее Продолженное Время. Действие происходит в указанный момент или промежуток времени в будущем.
    Разумеется, речь в определении не о том, как когда-то здесь или когда-нибудь здесь (или около) доблестные декабристы попробовали (ют) захватить в плен царскую семью, дабы провернуть шантаж царя. То есть проделать всё то, что удалось провернуть следующим путчистам в феврале ретросемнадцатого, но... Влача себя по площади к Неве, молодые и прекрасные мужчина и женщина позволяли своим диогеновым бочкам совсем не это!
    Они разрешали не прощать друг друга.
    Разрешали всему внешнему.
    А так же (после непрощения) разрешали продолжать быть
    А так же разрешали ровно ко всему относиться.
    А к чему относиться и за что не прощать?
    А за то, как они в лесу выжили. Об этом и вся наша история, не только моя, но и России. То есть страшная. То есть сказочная. Ведь тогда, когда их собирались отвести в лес, они были детьми. Они верили миру вокруг себя. Но так вышло, что они заранее обо всём узнали. Просто потому, что очень хорошо слышали слова, которые мачеха говорила отцу.
    -  Да, слышали, - сказал мужчина.
    -  Хорошо слышали, - кивнула женщина.
    Так они повторили, что это хорошо.
    Ведь тогда им (с голоду) тоже не спалось. Они слышали всё, что мачеха говорила отцу. Ах, я ещё не говорил, что жена дровосека мачеха Гензелю и Гретель?
    Могли бы догадаться. Или не могли, но...
    Не всё ли рано? Важен результат. Они выжили в лесу - настолько, что сейчас могли идти сквозь Дворцовую площадь. Они выжили - настолько, что их внешняя красота вынудила меня сделать несколько шагов им вослед.
    А потом и ещё  несколько шагов.
    А потом я вообще следом поволокся.
    К Неве.
    Куда ж ещё?
    А на самом деле в лес. Тот самый лес. Едва Нева забрезжила мимо проезжающих автомобилей и мимо угла Зимнего дворца, я сразу же расслышал голос мачехи:
    -  Вставайте, лодыри! Мы пойдём в лес за дровами, - крикнула она.
    И, подавая каждому из них по ломтю хлеба, добавила:
    -  Это вам на обед. Только не съешьте его раньше времени; больше ничего не получите.
    Гретель спрятала оба ломтя под передник, так как у Гензеля карманы были набиты камешками.
    Ну вот, и об одеянии заговорили. А то пока только кроссовки и толстовка. Передник у Гретель был белый и даже кружевной. Благодаря ему она выглядела белокурой горничной экстракласса из семизвёздочного отеля в Дубайях. Или ещё где, не всё ли равно?.
    Или беззвездного, аки небеса, не всё ли равно?
    Именно!
    Такой она и была, внешне.
    Но внешность лукавила. Чего изволите, говорите? Не дождётесь.
    Да и братец ея, весь в разорванной толстовке и (в прямом отличии от сестры) солдатских ботинках на босу ногу (помните знаменитое: Носок на молодом человеке не было? Какие-такие носки со стороны деревни Шмаровки?), вовсе не собирался этому миру соответствовать, то есть простодушно в том лесу помереть.
    Но раз мы с ними почти добрались до Невы, они таки живы.
    Напоминаю, у Гензеля карманы были набиты камешками. Не думаю, что сейчас хоть что-нибудь изменилось. Хотя... Когда Гензель, Гретель, отец и мачеха (не могла она не проследить за тем, чтобы дровосек не усомнился в совершаемом) отошли немного от дома, Гензель приостановился и оглянулся назад.
    Он ещё много раз останавливался.
    В конце концов отец спросил его:
    -  Гензель, что ты всё время оглядываешься и отстаёшь от нас? Больно ты лениво шагаешь!
    -  Ах, отец, - проговорил Гензель. - Я оглядываюсь на моего бедного котёночка: Он сидит на крыше и хочет попрощаться со мной.
    Вот так, собственно, в этой истории образовался я, ея автор. Что, разве я почти сразу же не сообщил вам, что я кот? Что я перекинулся в кота? Сообщил.
    Тогда (в Средние века, зрачком меж век) я был котёнком на крыше.
    Детское время, Средние века!
    Тогда решался детских вопрос: Как (и за счёт кого) выжить? Теперь я взрослый кот. Размышляющий на тему: Зачем вообще выживать?
    Зачем занимать не своё место.
    Выгнав того, чьё оно. И возможно ли не выгонять.
    Но пока что Гензель говорит о котёнке. Чтобы из того котёнка стать мной, очень много всего потребовалось. Например, пережить-таки расставание с Гензелем и Гретель. Пережить, дабы опять встретить.
    Зачем, спросите вы?
    А затем, что истории никогда не заканчиваются.
    Попросту не могут закончится.
    Всегда продолжаются. Если не с теми, с кого начались, то с другими. С продолженными во времени. С теми, кто хоть кого-то досуха выжил, заняв его место... Или опять спросите, зачем? Ежели сапоги всё равно мокрые. 
    Сейчас, например, чтобы я (теперь уже заматерелый котище) встретил своих повзрослевших друзей. Даже если встреча происходит на звеняще реальной Дворцовой площади, а не в заколдованном германском лесу.
    Или в преддверии к германскому лесу!
    Как мандельштамово обращение «К немецкой речи».
    Помните?
    Напоминаю: Чужая речь мне стала оболочкой (диогеновой бочкой)! И много прежде, чем я смел родиться, мачеха крикнула (по немецки, но я понял по русски) Гензелю:
    -  Дурак! Вовсе это и не котёнок, а просто лучи солнца блестят на трубе.
    Ах, как поэтично.
    Настолько, что я даже несколько (не по немецки, но по русски) согласен с ней. Шерсть того кота, которого я имею честь представлять в этой истории, действительно цвета лёгкого золота. Именно лёгкого, хотя каждому ведомо, что золото весьма тяжко.
    Впрочем, Гензель не на меня (тогда ещё солнечного котёнка) оглядывался.
    Каждый раз, останавливаясь, он бросал на дорогу один из блестящих камешков.
    Когда они вошли в самую чащу леса (напомню, что циниками в диогеновых бочках Гензель и Гретель стали даже не тогда, когда подслушали сговор отца с мачехой, а попросту от частого голода: Ограничивая внешнюю плоть, часто усиливаем внутренний дух), отец-дровосек остановился.
    -  Ну, скорей, ребятишки! Соберите валежник. Я разведу огонь, чтобы вы не озябли.
    Гензель и Гретель сложили из валежника целый холмик. Отец развёл огонь, а когда пламя ярко рагорелось, мачеха сказала детям:
    -  Лягте поближе к огню да отдохните, а мы с отцом пойдём в лес и нарубим дров. Как только кончим работу, мы вернёмся за вами.
    Так их и оставили.
    Они, конечно, ждали, хотя всё знали.
    Ждали, что их не бросят.
    И я их не бросил.
    Хотя тоже всё знал. Знал, что всё окончится благополучно. Гензель выведет Гретель по камешкам. А я, золотой котёнок на крыше, увижу их возвращение домой. Знаю, что дровосек им обрадуется, а мачеха на время смирится. Другое дело, что это только отсрочка. Нищета никуда не денется.
    Что скажете?
    Что мне следует подождать развития событий? Чтобы их ещё раз отвели в лес (всё тот же), и на сей раз они не выбрались, но - набрели на злую ведьму?
    Которая, конечно же, питалась маленькими детьми.
    Конечно, скажете вы!
    Именно - отвести.
    Ещё даже не отводя при этом душу. А лишь борясь за право отвести эту самую (или ещё какую) душу, эх… Ведь в борьбе обретёшь ты право своё. Знакомые слова, из ретросемнадцатого. Дарвинизм, одно слово. Право сильного. Ежели брат и сестра обманут ведьму и погубят ея, то - не бысть им съедену, но обрести ведьмины сокровища! Алмазы и жемчуга.
    Вернуться с богатством к дровосеку и узнать, что мачеха померла.
    И зажить счастливо.
    Аки рана на душе, зажить. Славно. Все мы (аки раны на тели мира) заживём. Но лишь после того, как речка Каповка (малая Лета) пронесёт мимо тебя труп твоего врага... Пока ничего этого нет.
    Но это будет уже потом!
    Потом, трудом и пото'м!
    А пока что ни Гретель, ни Гензель (эти самые, повзрослевшие) ещё и знать не знают, что мачехи больше нет, а они - есть. Что выбор у них невелик, то есть - он есть. И далее никому не позволять себя есть. И, ежели надобно, съесть своего поедателя.
    Причём в самом непосредственном с ним общении.
    Но откуда ж им знать, что они к нему и идут?
    Зато я знаю! И не дам им ни съесть, ни быть съедену. Я жадный. Я кот, стало быть, на этой ели миропорядка возможна только одна звезда. Кто в присутствии кота снаряжал новогоднюю ёлку, понимает меня.
    Шутка, если кто не понял, игра кота с мышом.
    Но ежели они идут прямиком к людоеду, то и дальнейшее - просто. Но и я поступлю просто. Просто-напросто займу их место.
    Пусть попробуют съесть меня, а не их.
    Ведь кто они вообще такие? Что они такое? Личности ли они или всего лишь (как в языческом полисе) граждане и члены общины, вне этой общины не существенные и даже могущие быть обращёнными в рабов.
    Ведь пока что они (братец с сестрицей) всего лишь сожгли ведьму в ея же печи, в которой она собиралась испечь их самих.
    А потом обнаружили ея сокровища.
    Взяли их и теперь направляются к любящему их дровосеку.
И всё, конечно, для-ради счастья.
    А что новый их путь лежит через Дворцовую площадь, так на то они и повзрослели. И на то я, бывший золотой котёнок, теперь же стал или стану (это я продолжено забегаю наперёд) Котом-в-Сапогах. Дабы у них было не это счастье «быть съеденным каким-либо чужим счастьем» (за которым они идут), а совсем-совсем другое…
    Зачем это мне?
    А зачем вам знать, зачем мне это?
    Ах, чтобы мне самому понять меня самого!
    Но ведь и понимать меня не обязательно. Лучше понять, что далее привычная сказочная реальность окончилась. Что началась реальная реальность, которая ещё более сказочна. Ибо Гензель и Гретель миновали Дворцовую площадь (мироздания) и достигли объёма (мироздания). То есть вышли к Неве (разумеется, Зимний дворец оставив справа, а шпиль Адмиральтейства слева и выше) и увидели чаек над ней.
    Чайки в этот день летали по небу не простые, а розовые!
    Но не как фламинго.
    А как глаза после слёз.
    С прожилками. Такие мне и были нужны, зрячие птицы. Слезами протёртые, дабы цвета их зрения не упускали оттенков. Знающие пути крови. Зачем, спросите вы? Незачем. Понимать меня… Впрочем, вы понимаете, что... И потому что.
    Потому что я (кошачьим тихим сапом) тоже вышел к Неве.
    -  Вот, - сказала сестра.
    Я слышал. Она хотела сказать: Ну вот, мы вышли из леса, и что дальше?
    -  У нас много богатства, - сказал брат.
    Я слышал. Он хотел сказать: Это плохое богатство, ведьмино. Но другого у нас нет.
    Потом он хотел сказать и почти что сказал ещё и вот эту правду:
    -  Вышли, да. Но мы не дома. И все эти алмазы и жемчуга - попусту.
    Пришло время мне выходить на передний план.
    То есть к самой Неве.
    Иначе сказка станет - попусту. Как русло Невы без знаменитых наводнений. Когда и прочая вода вот-вот пересохнет. При чём тут влага? И сухость? Я ещё не говорил, что Гензель обут в мокрые кожаные сапоги с ботфортами? Нет? Но почему?
    Почему?! Это очень и очень! То есть и важно, и влажно!
    Ах, да.
    Точнее, нет.
    Но да! Да! Означающее недолгое «нет», которому предстоит быть разъяснённу.
    Ведь я всё ещё не полностью описывал внешность моих героев. Помянул только белокурость сестры, ея кружевной передник (аки у горничной) и белые кроссовки на тонких загорелых щиколотках. Впрочем, была ещё толстовка брата. Или не была? И были сапоги. Или тоже не были? Не важно.
    Важно, что они (сапоги) мокрые.
    А при чём здесь мокрые сапоги?
    А при том, что мне пора и наяву обуться. Аки вода заполнить объем семимильных сапог-скороходов. А так же при том, что они ручной штучной работы. Явно если не сам средневековый мастер утруждался, то его старший подмастерье точно.
    Иначе мокрое их состояние будет относиться непосредственно ко мне. Намекать на возможную помывку (постирку) кота. Чему следовало возразить.
    Для этого следовало выйти на передний план.
    Чему я и последовал, решительно их догоняя.
    -  Кыся, - сказала сестра.
    -  ..., - взглянул на неё брат.
    Гензель и Гретель не были сентиментальны. Жизненный опыт не обязывал брата и сестру к сантиментам.
    -  Хорошо, - сказал я им. - Не придётся вас переучивать. Нынешний Санкт-Ленинград - то ещё Средневековье, прямо-таки ведьмин лес.
Слышать такое от кота! Но нельзя сказать, что брат и сестра окаменели от изумления. Их жизненный опыт не предполагал статики. Их реальность была весьма пластична. Но и некоторого удивления на их лицах я не мог не заметить.
    Да, удивление.
    На красивых и молодых лицах.
    Несмотря на жизненный опыт, прямо-таки нашептывающий: Молодость - пройдёт.
    Красота - скорее знание, чем сила.
    -  Ты хочешь нам помочь? - спросил Гензель.
    Времени он не терял.
    -  И что ты хочешь за помощь? -  спросила Гретель.
    И она не теряла времени. Ещё бы: Оказаться в Санкт-Ленинграде, причём обладая такой внешностью и одеяниями, как они - это было ещё то событие. Хотя… Окно в европы, дык.
    -  Это что за речь? - удивился Гензель.-  Воровской жаргон?
    Она имела в виду пресловутое «дык».
    -  Местное наречие, - улыбнулся я. - Провинциальный говор.
    Не смотря на улыбку, я не стал растворяться в воздухе. Кэррол - англосакс, бритт, бремя белых. То есть его время и бремя не есть мои бремя и время.
    Я золотой кот, меня не удастся съесть.
    А они оба белокурые и с очень светлой кожей немцы. Серые глаза на узких лицах, меж ними благородные переносицы. В меру тонкие (но не злые) губы. Гармоничные (для молодых мужчины и женщины) тела.
    Красивые люди.
    Очень красивые немцы. Один раз (или не один, а два или три?) их уже использовали против моей родины и почти добились её гибели. Эти красивые люди едва-едва всего меня (собирательный образ: Ты, я, он, она!) не погубили… О эта их красота! Почти из американского блокбастера, призванная отпечататься в мечтах миллионов ординарных обладателей человеческих прав и обязанностей. Здесь я погорячился, конечно: Обязанности людей толком никем не определяются.
    Многотолкуемая вещь.
    Да, опять об их одеяниях! Брат. Толстовка, джинсы плебейски заправлены в сапоги, но загорелая крепкая шея и плечи являют воина. Благороден род плебея, ежели ничто не может скрыть в нем благородства его силы.
    То есть отсутствия подлости.
    Сестра. Кружевной передник, кроссовки на босу ногу и чОрное-пречОрное платьице от Диор (или даже с чОрно-белой фоты Коко Шанель или есЧо от кого, не всё ли равно?). Главное: Оба ослепительно красивы в своей нездешности.
    И я, золотой кот, тоже красив.
    И Нева тоже красива.
    Как ты можешь нам помочь, - спросил брат.
    -  Для начала отдай мне сапоги, - ответил я.
    Согласитесь, Кот-в-Сапогах - это функция, она не подразумевает наличие атрибута, но обязывает к его обретению
    -  Зачем?
    То, что бывший мальчик из какого-то одного германского государства (то ли герцогства, то ли королевства, то ли даже попросту вольного города) разговаривает на «ты» с котами, самого мальчика (даже ежели он сейчас уже вполне себе юноша) ничуть не удивило: Понимание реального в сочетании с ирреальным у брата и сестры было более чем адекватным, ещё бы!
    Именно они спалили ведьму в ея собственной печи.
    Я зажмурился от сентябрьского солнца. И от удовольствия. Приятно иметь дело с понятливыми собеседниками. Которых не надо обучать азбуке. При чём здесь школьная азбука, спросите вы? Не от Кирилла и Мефодия, вестимо, а (предположим) изданная Иваном Фёдоровым в 1571 году во Львове... А вот при чём!
    Я ещё не говорил, что ныне сентябрь?
    Голые щиколотки Гретель вполне вписываются в нынешний климат. Передник ея, как оказывается, может быть вполне гимназическим.
    -  И что же? - удивился Гензель. -  Учитель и ученик - люди будущего, даже в моём средневековье, не то что у вас сейчас.
    Я не стал говорить ему, что я тоже средневеков.
    Пока что не стал. Или вообще не стал. Не знаю пока что. Не моё дело заниматься ликбезом, объяснять, что все мы посреди.
    -  Да, - согласился я.
    Гретель с интересом меня разглядывала и погладить не пробовала.
    -  Умничка, - сказал я ей.
    Было приятно предугадывать мысли друг друга.
    -  Зачем? - повторил Гензель.
    Речь не о предугадывании зашла, вестимо.
    -  Кот в Сапогах - это всего лишь голый кот в сапогах, то есть нормально:
    Нищий духом скороход, - почти что процитировал я сарказм булгаковского Бегемота. -  Согласитесь, зачем мне, солнечному коту, в добавок ещё толстовка или передник? Это будут человеческие истолкования. Ни услужливость, ни ложно понятая «вторая щека» Евангелия нам не понадобятся.
    После чего сказал ещё:
    -  Вот именно что хочу возразить.
    И зажмурился. С удовольствием. Коим возражал видимой реальности.
    Было приятно невидимо угадывать мысли друг друга.
    -  Бери, - сказала Гретель.
    -  Отдай сапоги, - сказала она Гензелю.
    Впрочем, тот их уже скидывал. Становясь (как любому остраннику времён и пространств на роду написано) босым. Нам предстояло пройти по лезвию ножа и резать в кровь свои босые души.
    -  И куда ты нас в этих сапогах поведёшь?
    -  Никуда не поведу. Сами пойдёте.
    -  Он будет приуготовлять нам путь, -  сказала Гретель.
    Умничка.
    Тоже остранница.
    В третий раз повторю: Приятно угадывать мысли друг друга. Два молодых золотоволосых сверхчеловека (замечу, по братьям Гримм, родившимся задолго до великого философа) стояли перед Невой и смотрели на меня.
    А я одевал сапоги.
    Я окончательно становился золотым Котом-в-Сапогах.
    -  Ну давай, чего ждёшь? - сказала мне Гретель.
    -  Приуготовляй, - сказал мне Гензель.
    Всё прозвучала очень серьёзно. А я как раз одел сапоги.
    -  Там, ежели через мост, будет Васильевский остров, - сказал я. - Это
    Университетская набережная. Филологический факультет, Исторический и философский факультеты, Библиотека, Геологический факультет…
    -  Зачем ты нам это говоришь? Делай!
    И я стал делать.
    Мироформировать.
    Они почувствовали. Они были умницы. Они решили быть со мной, но не в единомыслии, а вообще. Потому и пойдём мы по миру не втроём, а просто пойдём. Постоянно друг о друге вспоминая, но наяву не касаясь.
    -  Делай!
    Но Гретель ещё и решила меня промотивировать, на прощание произнеся:
    -  Кыся! Иди ко мне.
    Я не стал ей говорить, что не берусь ни на руки, ни на слабо.
    Она и сама знала, но не стала себя сдерживать. Юная женщина, дык! Что означает это «дык»? То, что мы в Питере.
    И то, что она (женщина) предъявляла мне (мужчине) необоснованную претензию.
    Дело житейское, самое повседневное. Я сделал вид, что послушался.
    Задрав хвост и истошно заорав, я ринулся через Дворцовый мост. Что вполне сочеталось и с есенинким «задрав портки, бежать за комсомолом», и с известной сентенцией местного поэта Геннадия Григорьева: «На Пушкином воспетые места
    (а также современными поэтами)
    мальчишка ссыт с Дворцового моста!
    И я его приветствую поэтому.

    Ссы, мальчик мой! В том смысле, что - не ссы!
    Не бойся Достоевского и Пушкина -
    Оттикали последние часы
    Эпохи, что была для них отпущена.

    Пускай струя, как луч, рассеет тьму!
    Мы ж не напрасно время торопили!
    Пойдет во благо граду твоему
    Сеанс такой уринотерапии!

    Струя над миром выгнулась дугой!
    А под мостом играют волны, пенясь!
    Одной рукой придерживая пенис,
    Он обнимает девочку другой.

    Кто говорит, что нет на нем креста?
    Пусть говорят! Не верьте этим людям?
    На то, что было, и на то, чем будем,
    Мой мальчик ссыт с высокого моста!»

    И не то, что я любил аллюзии. В нашей средневековой жизни (все мы меж век как
зрачок) никуда от них не денешься. Но я стараюсь их избегать. Вот и сейчас я громыхаю сапогами по мосту совсем не просто так.
    Я избегаю.
    Аллюзий.
    Человеческой культуры, переставшей с человеком считаться. Напялившей на него скоморошью личину с намалёванными глазками.
    Именно этими намалёванными глазками-аллюзиями человек внутренний выглядывает вовне. Видя при этом не то, что существует, а то, что на существующем изображено.
    Не даром я выбрал в свои маркизы-карабасы этих белокурых бестий.
    Не то чтобы они нравственно чисты, а то… Прямо как нравственно чистое АТО, украинское самоубийство своих сограждан! А то, что спалив ведьму в собственной печи, они ничуть не изменили сути мироздания: Протяни мне камень вместо хлеба, и я пойму, из какой породы строительный материал твоего (и только твоего) мировосприятия.
    А из какой я породы сам?
    Понимать меня не обязательно, вот из какой.
    Мне хотелось бы думать, что я якобы из рудознатцев я, из горных котов.
    Есть такие. Дюжие.
    Знаете, выдавать породу на-гора не каждый кот сдюжит: Там опасно, дык. Но мы попробуем: Огромный, неуклюжий скрипучий поворот руля! Земля плывёт! Мужайтесь, мужи. Как плугом океан деля, мы будем помнить, что... В земной коре безумствуют уроды! Ужасные придворные карлы, очень популярные когда-то при дворах.
    Шуты гороховые, чьё уродство превыше красоты.
    Как я оказался на крыше дровосекова дома?
    Просто!
    Чтобы дальше видеть.
    Стоя на плечах титанов: «В земной коре безумствуют уроды.
    На их плечах не просто устоять.
    Но Моцарт, вдохновенная свобода,
    Щебечущий как птичья рать,
    В рай въехал на плечах Сальери!
    Он карлик на плечах! И в самом деле
    Он видел дальше - с плеч! Об этом речь.» (впрочем, это уже не Геннадий Григорьев, но ещё кто-то из знатоков Васильевского острова).
    Так я и сидел на крыше. Подо мной (из-под земной коры) безумствовали мачеха и дровосек. Так бы всё и продолжалось: Из Гензеля вышел бы дровосек, а Гретель пошла бы (опошлилась бы) и стала бы кому-нибудь мачехой.
    Так бы и стало быть.
    Если бы я не забрался на крышу и не проследил за братом и сестрой. Не явился бы за ними в самый миг возвращения в дровосеки и мачехи.
    Хорошо, что этот миг пришёлся на Дворцовую площадь.
    А всё почему?
    Потому, что я был на крыше. Вот о чём история: Как сделать так, чтобы высо'ко забраться? По лестнице человеческой культуры, которая перестала с человеком считаться. Потому я, золотая чеширская аллюзия в сапогах на босу лапу, припустил по Дворцовому мосту, оставив на набережной босого Гензеля и прекрасную Гретель.
    У которых были ведьмина сокровища.
    Абсолютно бесполезные здесь и сейчас сокровища.
    В этом «здесь и сейчас» бес пользы мог бы подтолкнуть брата и сестру к каким-нибудь опрометчивым поступкам. Например, расплатиться золотом за кусок хлеба.
    Согласитесь, они могут быть настолько голодны, что забудут об осторожности... Это, конечно, преувеличение! Выбравшись из германского леса и оказавшись во граде Петровом, неизбежно находишь себя очень внимательным.
    Но эти бесполезные сокровища…
    Они могут показаться полезными.
    Этого надо было избежать. И я бежал через мост. Потом я перебежал через мост (я был быстр) и оказался напротив Биржи. Должно быть, это было зрелище: Кот-в-Сапогах, бегущий через Неву. Но я не отвлекался.
    Я не стал смотреть на себя со стороны.
    А удивлялся ли ещё кто моему бегу, я не обратил.
    И без того многое сейчас обращается против себя: Сказка и реальность, голый Кот-в-Сапогах и голая правда жизни.
    Итак, я замер напротив Биржи. Потом припустил налево, по набережной. Потом улучил один из удачных мигов (не самолётов, но отрезков времени) и перебежал дорогу. Поразив этим одного-двух водителей… Я бы даже задержался на этом, назвав их: Водители самих себя за нос!
    Ведь им кажется, что они что-то водят и куда-то едут.
    Оставаясь при этом теми, кто они есть.
    Так куда они собрались, если некуда?
    Брат и сестра, меж тем, взошли на мост, и настал для Санкт-Ленинграда момент истины. Даже невидимая отсюда Аврора (не планета, но крейсер) издалека кашлянула, привлекая внимание: Красивые и молодые люди великого Средневековья шли через Дворцовый мост. Причём очень быстро шли. Почти как я.
    Но я Неву перешёл
    Им пока что было незачем.
    Почему?
    А я, их посыльный, ещё даже не начинал свою миссию. Согласитесь, главные герои (если речь об экзи'стансе события) должны являться на сцене, когда для этого созданы определённые условия.
    Вижу, вы очень даже согласны! Хотя бы потому, что хоть раз в жизни каждый посчитал, что рождён для другого.
    Не для этого всего.
    Не для этого момента истины, а для другого ея момента. Так, собственно, и умножаются массы водителей самих себя за нос. Я, собственно, и сам из таких.
    Сейчас вы увидите, как я умножаюсь... Я припустил через дорогу, успешно её пересёк и бросился дальше направо-прямо-по-троттуару, избегнув скрежещущих таксомоторов (бессмертное блоковское: А мертвеца к другому безобразью
Скрежещущий несёт таксомотор - всем известно, полагаю?
    Зря я припустил!
    На мосту брат и сестра влипли.
    Аки в патоку.
    Они, мои средневековые троглодиты, прямо-таки завязли в окружившей их современной культуре, коя (как я уже упоминал) перестала с человеком считаться... Не уставая при этом их тщательно пересчитывать!
    Не позволяя им выскользнуть.
    Не давая никакой иной точки опоры, кроме архимедовой.
    Так что на мосту брат и сестра крупно влипли.
    Но до середины культура наша позволила-таки им продвинуться. Я прямо-таки зримо это себе представляю: Гензель браво шлёпает босыми ступнями, Гретель держится рядышком, и чувствуют они себя точно так же, как при виде ведьмина пряничного домика: Сказка! Посреди голодного немецкого леса - русское окно в европы!
    А когда ты в сказке, возможно всё.
    Нет никаких нравственных препон, казалось бы. Как там в стихотворении: На
    Пушкиным воспетые места,
    Мальчишка ссыт с дворцового моста!

    Гензель замер посередине.
    Гензель шагнул к ограде.
    Гензель протянул одну руку к гульфику (или что там у него на этом месте его средневековых штанах?). Другую руку Гензель (в полном соответствии у указанием петербургского поэта) протянул, чтобы обнять за плечи сестру…
    Коей на должном месте не оказалось!
    Не потому, что она возражала культурной традиции.
    Но! Потому! Что! Она загляделась на пряничную (прямо-таки леденцовую, от Анны Иоановны ледяного дворца) Стрелку Васильевского острова. Так что память о пряничном домике сожжённой ведьмы помешала её соответствовать вышеприведённому тексту.
    Не вышло у Гензеля помочиться с моста на воспетые неведомым ему Пушкиным места! И хорошо, что не вышло. Поскольку уж больно запенились волны грозной реки.
Кто знает, не смыло бы брата и сестру с моста. Ведь каждое восклицание, сопровождаемое знаком препинания (!) прямо-таки вздыбливало (вспомним гульфик) местную метрику.
    А так не смыло.
    Гензель оцепенел. Культура требовала от него, чтобы он не «ссал» (не боялся ни Достоевского, ни Пушкина), и он был готов уйти в декаданс и весело умереть, изойдя на мочу, стать жидкостью и обрести нирвану, устремляясь в Балтику, но… Что-то пошло не так! Быть может, сама реальность вещей Стрелки не захотела быть опошленной.
    Он ведь немец!
    Согласитесь, немцы какие-никакие, но христиане.
    Обезличенность Гаутамы (замечу, прямо-таки божественной личности) не для них.
    Вот помочится во время мюнхенского путча нацистов, попасть в местный застенок и там наваять труд про «мою борьбу», в которой никто не обретёт своего права... Я, Кот-в-Сапогах, был обо всём этом осведомлён, но уже далеко убежал и помешать просветлению Гензеля не мог.
    Но всё обошлось и без меня.
    Сработало реле безопасности, женский закон самосохранения. Гретель остановила брата, и он оцепенел. Так что я (который был в курсе опасности) мог углубляться в зыби Васильевского, выглядывать там какого-нибудь «людоведа» для моих карабасов:
Надобно было перевести часть сокровища в нечто полезное.
    Пригодное здесь и сейчас.
    Надобен людовед.
    Людоведа мне!
    Именно что «людоведа».
    В XXI веке людоеды почти оправданы. Востребованы. Повсеместны. Как бритты с их Бенгалией, американскими индейцами, ирландскими белыми рабами, австралийскими аборигенами... Но элитой социума и ранее, и ныне (и присно, и во веки веков, аминь) являются мироформирователи, созидатели той самой культурной вязкости, в которую человеческое сознание влипает и застывает, аки мошка в балтийском янтаре.
    Мне требовались люди настолько бесчеловечные, что достоевское: «Мы все глядим в наполеоны.
    Двуногих тварей миллиона
    Для нас орудие одно.» - есть не более чем человеческая невинность. Людоед есть невинность, словно бы до-людовед, людовед до своего зачатия.
    Я собирался привести Гензеля и Гретель к местному гению зла. Для коего оно (злое зло) не есть какое-то окончательное зло, а лишь составление пазлов будущего резулдьтата, то есть какой-либо пользы.
    Большая игра с маленькими бессмертиями.
    Чего проще?
    Поиграем.
    Надо же когда-то с людоведами порешать.
    Тем более, что ничего решить не удастся. Казалось бы, прекрасные брат и сестра сожгли ведьму в ея печи - там, у себя; может, что-то у них выйдет и с «людоведом» - здесь? Но это я льщу себе, а не им.
    Я, разумеется, в это не верил.
    Пока есть люди, будут людоведы.
    Кто есть человек, тому ничто животное не чуждо, и он будет так или иначе кого-то есть. Так что даже если бы я и захотел верить, но… Но (в любом случае) я должен был сделать так, чтобы моё неверие меня обмануло.
    В сущности, я должен был мироформировать себя: Изменить своё будущее, измениться в нём сам и (посредством нового себя) вернуться назад и изменить своё прошлое.
    Разумеется, это было абсолютно невозможно.
    Одна надежда: Мы существа не абсолютные, а во всём и частичные, и частные.
    Всё, что мы делаем, частично и не абсолютно.
    Потому Гретель не дала брату добавить никакой своей мо'чи в поток под мостом, что поток стремится в нирвану моря. Какая-такая нирвана? Там, куда я сейчас направляюсь, мне  понадобятся вся совокупная наша мощь.
    Здесь, а не в нирване.
    Итак, я легко погромыхивал сапогами по Васильевскому.
    Я бежал уже мимо Меньшикова дворца. Несколько даже скосил правый глаз на основания его стен: Там была показана глубина постройки. Показан фундамент всего города, которого светлейший был строителем и губернатором.
    Поверх были напластования.
    Но мы ими пренебрежём.
    -  Пренебрежём? - подмигнул я левым глазом.
    Брат и сестра на мосту должны были со мной согласиться. И согласились бы, если бы Гензель стал собой. Но он (хоть и остановленный) всё ещё пребывал в состоянии «влиплости» в человечью культуру. И, хотя сестра и прилагала некие усилия по его освобождению, дело почти не двигалось.
    Ибо усилия были вполне невидимы: Она отчаянно за него боялась!
    В то время как они (вполне себе видимо) находились на середине моста, сестра не хотела, чтобы брата унесло в пучину нирваны. Никакой мо'чи не хватит наполнять небытие. Даже если в небытии нет ни страданий, ни радостей, а у нас они есть.
    Вот я и бежал не к тем, кто людей ест.
    Я бежал к тем, кто ими ведает.
    К людоведам.
    Ибо я Кот-в-Сапогах, мне можно. А вот им - ни в коем случае. По крайней мере пока что. Что - «что»? А то, что мною устроенный им тест на мосту хорошо показал.
    Да.
    Мною устроенный.
    Я ведь тоже мироформирователь и людовед. С одним отличием от прочих людоведов: Я хоть и кошачий сын, но я свой кошачий сын. Просто потому, что Гензель дал-таки мне свои сапоги. А ведь мог и пожадничать.
    А пока что он приходил в себя на мосту.
    Ну вот, почти что пришёл.
    -  Прости.
    -  Не прощу.
    -  Хорошо.
    -  Не прощать?
    -  Именно.
    -  Хорошо.

    Здесь требуется некоторое пояснение. И сказал Он, что это хорошо. «Что создать мог Господь, кроме Рая?» (Борхес)
    Это всё.
    И не это всё. Вот и всё пояснение.

    Помните, эти молодые женщина и мужчина (или даже юноша и девушка) прошли мимо меня. Они были очень красивы. Очень. И они прошли мимо меня! И сказал он, что это хорошо. Не обо мне. Потом и она сказала, что это хорошо. Не обо мне. И говорили они всё это взавправду. Без наигрыша и без дальнейших последствий. Тех, которые не снаружи.
    Я был снаружи. Я был из тех.
    А они словно бы прошли мимо всего. Два циника в таких диогеновых бочках, которые всё о себе позволяют понимать: Внешнему надо жить дальше. Бочка будет существовать всегда. Вне зависимости, кто в ней: Ты или уже не ты?
    Я, который бежал мимо Филологического факультета, уже семимильно мыслил. Я уже был совсем не тот я, что требовал себе сапоги Гензеля. Теперь мне не было нужды в сапогах: Они были на мне… Они были на мне и тогда, когда я пробежал по набережной всё, что полагалось… Что полагалось, вы спросите? Труп врага полагался.
    Но умничка Гретель не дала Гензелю помочиться в Неву!
    Так что труп врага перестал полагаться.
    Стал полагаться труп подлого друга.
    Человек, желающий вам, совсем не вашего, а своего добра, друг вам. Потому не судите человека по друзьям. Согласитесь, у Иуды они были идеальны.
    Людоведы ведь не едят людей, но дружат с ними. Так что я терпелив. Когда-нибудь по Неве проплывут трупы всех людоведов, во граде Петровом сейчас наличествующие. Но до этого было ещё далеко.
    Ничего, я подожду.
    Проплывут.
    Впрочем, я не только ждал, но становился всё стремительней. Я уже достиг Большого проспекта. Как вы понимаете, я бежал по первой линии Васильевского острова. Почему я оставил брата и сестру на мосту, почему не взял с собой? А зачем? «В бою смены нет, есть только поддержка. Одолеешь врага, тогда и служба кончится. (Суворов)»
    Я Кот-в-Сапогах, я служу. Стараюсь не судить. Не понуждать других к своей службе. Решать: Сможет ли кто служить совместно. Зачем? Я решаю сужу о себе и по себе. Пусть другие тоже судят о себе по себе.
    Я миновал Большой проспект и устремился к Среднему.
    Хотя нет, я остановился.
    Подумал: Можно и иначе. Я перестал останавливаться (как вы понимаете, даже на месте я стремителен), перебежал Первую линию и свернул налево. Много на Васильевском острове линий, но мне нужна была только одна, Десятая.
    А что там?
    А там в одном доме (или почти что во всех домах) на одном то ли пятом, то ли шестом этаже (или почти что на всех этажах) есть одна коммунальная квартира, в которой живут люди, которые просто-напросто вынуждены жить вместе… И вот там, в одной из комнат этой квартиры живёт очень похожая на Гретель девочка.
    С ней однажды произошла история:
    «Урок домоводства у девочек в шестом классе. Учительница говорит:
    -  У нас сегодня новая тема: Выворачивание канта наизнанку.
    Одна ученица тянет руку и спрашивает:
    -  Марьванна, это что же получается - звездное небо внутри нас и нравственный закон над головой?»
    Как я, Кот-в-Сапогах, химера Средневековья (хотя и не с Нотр-Дам, а всего лишь от печной трубы), мог узнать об этом диалоге, имевшем место быть в санкт-ленинградской школе... А не знаю!
    Я даже не знаю, есть ли уроки домоводства в здешних школах.
    Просто-напросто потому, что будут у этих людей доподлинно их дома, или они просто будут думать, что это доподлинно  их дома, решать предстояло мне. Со всеми вытекающими: Патриотизмом и предательством, безразличием или исступлением.
    Это такая тонкость, бытие которой ощутить возможно, лишь напрочь её утратив.
    Ощутив пустоту на ея месте.
    То есть чаще всего только так и возможно: По чувству отсутствия. По пустоте на месте вырванного из сердца кровотока. Людоведы заставляют человека смотреть на мир их глазами. Стремиться к их целям. Даже рожать не своих, а словно бы их детей.
    Этому домоводству в школах пока не обучают.
    Как и противодействию ему.
    Но обнадёживал перевёртыш: Звездное небо внутри, говоришь? А нравственный закон - над нами?
    -  Прости.
    -  Не прощу.
    -  Но почему?
    -  Потому что прощение - над нами. А в нас - звёздное небо. Вглядываясь в себя (а более люди ни на что не смотрят), мы видим мир сквозь мутное стекло; людовед предлагает его разъяснить, а человек отвечает:
    -  Если сделаешь мне понятно, изволь.
    -  Изволю, - отвечает людовед.
    И облизывается. Как тот людоед в замке, который я где-то (и когда-то) освобождал для прошлого маркиза Карабаса. Теперь наступило продолженное прошлое, плавно перетекло в продолженное будущее. Оно приняло вид этих брата и сестры: Нынешний маркиз Карабас у меня един в двух лицах: Инь и Ян… Вот ты какая, дао!
А говорили, ты образа не имеешь.
    Пора бы мне посмотреть на образ местного людоведа, нет?
    Да! Ведь я уже бегу по 10 линии в сторону Среднего проспекта Васильевского острова. Если кто не знает, знайте: На Васильевском острове Кант хорошо вывернут наизнанку! Линии - это такая своеобычность и своеобразность! Улица вроде бы одна, а линий на ней две, по правую и по левую сторону.
    Впрочем, о чём я?
    Здесь, как и везде: Куда именно идёте, тем и определяются ваши право и неправо.
    Так, по крайней мере, уверяют людоведы: Нет ни зла, ни добра, вокруг пустота, в которой нет никакой святости. Но, относительно святости, не спорю - словом: Судите меня по делам моим! Как говаривали в Израиле времён царя Соломона: Если оппонент хочет как можно быстрей встретиться с Создателем, надо ему помочь.
    Именно за этим я и бегу.
    Помогать, дык.
    Кстати, что есть это пресловутое «дык»? Я уже говорил. Ошмётки санкт-ленинградского снобизма, некий новояз. Настоящаа болезнь языка, да! Ежели даже мнящий себя мировою элитой режиссёр Сокуров (злые языки говаривали о нём: Тарковский сегодня), обращаясь к моему президенту с просьбой освободить украинского уголовника, произносит: Давайте порешаем этот вопрос.
    Давай-те?
    Нет! Давай! Но не те, а ты.
    Решай! Но не те, а ты. Если хочешь, чтобы дело сделано было хорошо, сделай его сам.
    Теперь о людоведе.
    Что тут сказать? Только то, что это не просто мировая элита (принадлежностью к коей он кичится и в том попадает в просак); элитой никого не удивишь, и она никого ни в чём не убедит. Для изъятия твоего личного зрения и поставления на его место своего, требуются другие инструменты.
    Винтики системы.
    Сильный винтик. «В наше время со слабыми не принято считаться, - считаются только с сильными.» (Иосиф Сталин)
    Итак, сила и талант, сила и её (за чужой счёт) самодостаточность. Таковы они, людоведы. Поступающие, в сущности, точно так же со своей пищей, как и средневековые бароны-людоеды. Так что не удивляйтесь, что для-ради моих нынешних маркизов карабасов я поступлю с моими людоведами совершенно так, как и положено Коту-в-Сапогах.
    Сделаю их.
    Как, предположим, Гензель и Гретель сделали ведьму. Из своих, а не из ея чаяний.
    То есть! Поступлю естественно.
    Позволю людоведу самому всё для своего сожжения изготовить.
    А вы думали, почему? Почему я? Ведь я из другой сказки, на другом языке писаной (опять вспомнился Дворцовый мост) и другому автору приписываемой (опять вспомнился Дворцовый мост). Да и другому времени приличествующей (опять, в связи с неприличностью, вспомнился Дворцовый Мост)... Да, я всегда принадлежу продолженному времени.
    Куда мне надобно, туда и продолженному.

    Ну вот, я почти что добежал до Среднего проспекта. Но не добежал и свернул опят-таки направо, прямиком сквозь арку во двор(ец)-колодец... Почему двор(ец)-колодец? Людоведы типа Сокурова обитают в замках, дык.
    Имя было названо.
    Знаменитый режиссёр Сокуров. Да, это его я выбрал на роль людоведа, дык. В этой истории, дык. И в других историях тоже выбрал. При всём при том господин Сокуров ещё и хороший режиссёр, дык.
    Людовед, ещё бы.
    -  Хватит дыкать! - резко оборвало меня моё пространство (и моё время, скорей всего, тоже); что, я не говорил ещё, кто это со мной перекликается в моей (и всеобщей) шизофрении  (паранойе или ещё в чём)? Так вот, говорю.
    Это пространство и время.
    Раз уж мне (и нам) дозволено пользоваться их пластилиновостью: Передвигаться во все стороны и соучаствовать в любом изменении природ любого соучастника событий, то и у них есть право голоса.
    Разве что оно не решающее, это право.
    И лево тоже не решающее.
    -  Ну хватит так хватит, - согласился я.
    Я остановился напротив приоткрытой двери в парадную.
    Тогда пространство и время (едины в двух лицах, как мои маркизы карабасы) процитировало строки на тему…. Согласитесь, не только о всей мо'чи Дворцового моста возможно цитировать, но и в будущее можно заглядывать:

    Если видишь чужими глазами,
    То и любишь чужой любовью!
    Я к тебе прихожу небесами,
    Как приходит волна к изголовью.

    Как идет скакунов поголовье,
    Устремляя зрачок вожака:
    Наше зрение за века
    Научилось любить любовью

    Не такой, какой слышат уши…
    А такой, какой видят душу!
    Мы не просто живем на суше,
    По которой ступают ногами:

    Я могу сотворить богов
    И переступать богами!
    Я могу примирить врагов
    Или вовсе не быть врагами…

    Все зависит лишь от того,
    Какими я вижу глазами?
    И когда я приду к тебе,
    То какими приду небесами?

    И какою тебя найду,
    И какую душу увижу…
    Будем живы с тобою в аду
    Или будем немного выше?

    Я аж замер. От возмущения. Столько слов мной потрачено зря. Стоило мне распинаться, объяснять про людоведов, когда всё можно было изложить столь доступно?
    -  Стоило, - отозвались пространство и время.
    И я поверил.
    А после того, как поверил, вступил в парадную. Пространство и время мне тут же процитировали моё обоснование моей отваги: "Не знаю, что будет, но твердо знаю одно: без веры погибну, с верой же вынесу все". Иеромонах Василий (Росляков).
    Я знал, что это не я сказал.
    Какая разница, кто, ежели правда?
    Я пошёл по питерской лестнице вверх-вверх-вверх; знаешь ли ты питерские лестницы, читатель? Нет, ты не знаешь питерских лестниц! Были ли там, именно на этой лестнице, маленькие кариатиды, я уже не помню (давно я там, даже не в ипостаси Кота-в-Сапогах, но - автора историй, в человеческой своей сути, не был), но некие фигуры полуобнажённых нимф (топлес, дык) присутствуют, например, в хорошо мне знакомой парадной на площади Искусств. Площадные девы, хари-ты.
    Да! Ещё те личики надобны им, ещё те плечики.
    Именно чтобы поддерживать плечиками каменные своды!
    Да! А личиками - уверенность в необходимости хоть что-то да поддержать.
    Потому я (в ипостаси автора историй) - не всегда Кот-в Сапогах. Потому, когда
    Кот-в-Сапогах грохотал подкованными подошвами по ступеням, он просто-напросто должен был понимать себя фельдмаршалом и генералиссимусом в Альпах (тоже един в двух лицах) и повторять эпиграф к этой сказке:
    -  Избегай обществ, желающих блистать умом: Нравы их по большей части развратны.
               
            Суворов
    Но пространство и время мне напомнили:
    -  Не избегнешь.
    Да и что я? Сам же цитировал:

    Одной рукой придерживая пенис,
    Он обнимает девочку другой.

    Разумеется, Гретель не позволила вышесказанному состояться.
    Разумеется, сие несостояние вовсе не озна'чит для Гензеля полагать себя избегшим проливания своей собственной мощи (скорей, не'мощи, от немец) во царственную Неву…
    Нет, именно мощи!
    Немецкие мощи!
    Именно некрофилии хорошо бы нам избегать! Особенно если учесть привкус инцеста во всём несостоявшемся.
    Солгите, что вы не почувствовали гнилого привкуса.
    Или даже оправдайте его. Например, я мог бы помянуть древнюю мифологию и заявить, что именно от инцеста рождались боги и герои, да и род людской весь оттуда… Но нет, не скажу!
    Я просто оттягиваю миг, когда доберусь до нужной мне высоты в этой санкт-ленинградской парадной. Я не хочу оказаться слишком потрясённым, когда обнаружу на пятом этаже в огромной коммунальной квартире… О чём то бишь я? Ах, о том, что в Санкт-Ленинграде всё ещё есть коммунальные квартиры?
    Разумеется, нет!
    Я о том, что я вот-вот обнаружу в этой (ещё не обнаруженной мной) коммунальной квартире нашего замечательного режиссёра Александра Сокурова…. Вы смотрели его замечательный фильм Фауст? Посмотрите.
    Зачем?
    Затем, что я не смотрел.
    А вам зачем?
    Затем, чтобы знать: Людоведы весьма талантливы. Например, в показе бессмысленности нашего бытия. И ведь не поспоришь. Бессмысленно спорить.
    Так о чёт то бишь я? О том, что оттягиваю миг.
    Просто потому, что не могу его, прекрасного (ное, ные) остановить.
    Лишь людоведы могут.
    Например, увидеть в в прекрасном (ное, ные) - ное-в ковчег или нытьё.
    Но вот насчёт совести у них сложно. На ея месте - изощрённость. Толкование нравственности. Следование букве определённого кодекса. Это тоже важно и нужно, но лучше бы без этого важного, но с совестью.
    Ох, увижу Сокурова!
    Заволнуются тогда подголоски людоведов. Заголосят:
    -  Как Сокурова? Самого Сокурова? Он большой человек! А ты кто?
    -  А я не человек. Я функция. Кот-в-Сапогах. Забираю замки у людоведов и отдаю их людям.   
    -  Ох, Кот-в-Сапогах! Сидел бы ты на трубе в своём Средневековье. Или хочешь предложить Сокурову суп из кота, где сапоги приправою?
    -  Правильно будет говорить: Суп с котом. Но это потом. Обязательно предложу.
    А теперь не отвлекайте.
    Ибо. Я. Добежал. Следовало сосредоточиться на себе, а не на своих развоениях множества личностей.
    Сосредоточился.
    Оставалось позвонить в дверной звонок.
    И что тогда?
    Ах, да! Увижу Сокурова! Большого человека. Вспомнилось прочитанное в соц. сетях:

    "Может, и правда? Ну чего выпендриваться? Хорошим людям мешать? Мы уже однажды обломали им колонии, заклеймили расизм, победили фашизм, а ведь могли бы баварское пить. Зачем нам Милошевич, Асад или абхазы? "Присоединяйтесь, господин барон!". Нам нашли бы местечко рядом с золотым миллиардом. Уютное, но не главное.
    Так на фига нам это нужно?
    Видимо, судьба. Попробовали интегрироваться в "свободный мир", да взвыли от несвободы и несправедливости. Причем взвыли просто, по факту, не из врожденной вредности и не потому, что мы лучше. Просто потому, что так нельзя. Нечестно.
Мир ужасен, если в нем есть Россия. Помните кино про рыжего гаишника, который все время штрафовал крутого Никиту Михалкова? Когда Олег Ефремов говорил ему - уймись, тебе же хуже будет. Все потерял честный гаишник, но на каком-то этапе Ефремов сказал: "а я рад, что ни я, ни вы (местный олигарх Михалков) ничего не можем поделать с ним.»
    Я тоже рад, что никто ничего не может поделать с вредной Россией. Которая говорит свою правду, даже если Великого Инквизитора это не устраивает." (Олег Одинцовский)

    Вот и я о том же. Может, ну его, людоведа? Что мне соц. сети? Тятя, тятя, наши сети притянули мертвеца! Что я ему, весьма живому мертвецу-людоведу? А он мне, настоящему, что? Оно бы и так, но…
    Очень может быть, что и ну его! Вот только он не один такой. Он тоже не человек, а  всего лишь функция. Например, чудовищной гордыни. Ум и талант, лишённые совести… Ох, простите, не совсем так!
    Не совести, а со-вести. Это некая тонкость, о которой следует понимать.
    Тонкость, которую понимают, лишь обладая, а потом утратив. Понимают о том, что такое она есть, и даже о том, что такое она была. И тогда ставят на её место неисполнимое желание её вернуть. Побыв изгнанным, вернуть себе рай.
    Вот увижу Сокурова и пойму, что у него есть и чего нет.
    Оставалось позвонить в дверной звонок. Который был очень высоко, не для моего кошачьего росточка. Потому я выпрыгнул из сапог и выпустил когти.
    И заскрежетал ими по свежеокрашенной (!) стене.
    Забыл добавить: Стена была окрашена кровью.
    Прямо-таки из провокативного (производного от «у, противный!») Набокова: «И понял вдруг, что я в аду». (стихотворение Лилит)
    А до этого не понимал, да?
    Но до звонка я добрался и совсем уже было собрался (ткнув мордочкой в кнопку) известить о моём визите. Но кто ж мне даст? Проявить себя? Проявлять себя из негатива в мире мироформирований дозволено лишь людоведам и тем, кто чем-либо возможет быть им полезен. Потому позвонить мне не удалось.
    Сокуров открыл мне дверь сам.
    За миг до. Или сразу после си. То есть всегда - тогда, когда на-до. И не заставляйте меня именно сейчас различать эти врата меж мирами, а потом и возвраты из времени во время. Главное, что по окружности мы не оглядываемся, как не оглядываемся и по спирали.
    И я (так и не оглянувшись) увидел Сокурова и понял, что у него есть и чего нет. У Сокурова, кроме самого Сокурова, много чего есть...
    Но нет в нём Сократа.
    Приведу (по памяти) одну иудейскую максиму: Талантливый огранщик алмазов, занимаясь хлебопечением, делает важное и полезное дело, но занятие это для него грех! В Сокурове я увидел много моей скорби, которую он успешно преодолевал многой моей гордыней. Так он мной побеждал меня.
    Он не хотел никому отдавать своей хрустальной башни, своего людоведского замка.
    Но это я о внутреннем Сокурове.
    Мне, к нему же и пришедшему, дабы его в его же замке победить, не менее важен был внешний Сокуров.
    Человек живёт со своей внешностью.
    Как с женщиной.
    И они (в результате) становятся друг на друга похожи. Не настолько, чтобы ввести друг друга в глобальное заблуждение, но всё же. Похожи, но не по настоящему.
    А вот по настоящему, то есть вполне сказочно он бы выглядел как Железный Хромец Тамерлан, когда-то тенью своей над моей родиной нависший. Что отчасти тоже оказывалось внутренней внешностью, разве что на шаг ближе к поверхности.
    Поскольку людоведы тоже понависли на кошачьей шерсти моего мироздания.
    Гроздьями.
    Пройдём ещё шаг к его поверхности.
    Сквозь гроздья.
    Ну вот, его стало можно разглядеть.
    -  Заговори, чтобы я тебя увидел, - отозвался он на эту мою мысль.
    Прекрасная цитата Сократа.
Сократа (внешне) мы представляем себе лицедеем Калягиным (в фильме о рабе Эзопе) или лицедеем Краско (в спектакле «Тише, афиняне»): Этот наш Сократ тоже человечески (на эзоповом языке плоти) многоипостасен, разве что осознанно исполняет божественное предназначение… По крайней мере, хотелось бы так думать.
    Ведь и Креститель был - не быв.
    Но. Явил. Полноту. Настоящего бывшего. Дабы возвестить о настоящем будущем.
    Сокуров мог бы тонко этому филологоизы'ску усмехнуться.
    Отсутствие усмешки означало, что меня даже не презирают. Его, большого и всеобщего человека, превосходство над провинциальным Котом-в-Сапогах определялось не здесь и сейчас и не тем, что Кот-в-Сапогах мог бы произнести или подумать: Оно (превосходство) было от его личного (людоведа) Сотворения.
    Вот мы и подошли ко главному.
    К Сверхчеловеку.
    А от него - беспощадно вниз: Ко всем моим маркизам карабасам, оказывающимся полезными идиотами (Ульянов), камешками на ладони и в фундаменте, и в стенах Храма Мировой Гармонии (да возрадуются им какие-нибудь сектанствующие масоны!); жалко ли мне моих маркизов карабасов, полезных идиотов и… И… И… Прекратите икать!
Мне не преи'кать все экзистенциальные функции. Хотя бы потому, что их очень мало.
    Если они вообще есть у конкретных людей.
    Жалко ли мне конкретных людей.
    Ничуть не жалко.
    Однако, я на их стороне.
    Почему?
    Ну, это совсем просто. Сама филология отвечает на этот вопрос: Людоведы людоведами, но (сколь бы ни были прекрасны) без людей им нечем ведать, не говоря уж об обеде, который (из людоведов выйдя) приуготовляется для Кота-в-Сапогах...
    Итак, прекрасный людовед-режиссёр Сокуров. К нему (от имени экзистенциальных простецов Гензеля и Гретель) явился я (провинциальный Кот-в-Сапогах).
    Тем самым поставив его перед необходимостью «порешать» меня. Что он и делал: Решал. Провиденциально. Не в пошлой данности.
    Он меня разглядывал без брезгливости. Он даже не препарировал меня взглядом.
Я был ему ясен.
    Я знал, он не ошибается: Я действительно ясен! Конкретен!
    Аз есмь.
    Так что противоречия между мной и встретившим меня хозяином коммунального замка имели фундаментальный характер. Даже внешний. Я был ему ясен, а он мне мутен. Виделся изнутри себя этаким облачком особенной (не мертвящей, но моей жизни посторонней) пыльцы. Когда каждая ея пылинка-точка как бы весьма чиста, а вместе они (ещё более весьма) пачкают.
    Выглядел снаружи этот людовед точно так же, каким я его видел на Ленфильме во время озвучивания одного из эпизодов прекрасного фильма «Скорбное бесчувствие». Я тогда нёс за ним (прихрамывающим) в своих кошачьих зубах чудовищной тяжести жестяную бабину с лентой... А что вы думали? Не только Эрмитаж знаменит котами!
    Были они когда-то и на Ленфильме.
    Потом на Ленфильме не стало котов
    Впрочем, это другая история.
    Этот Железный людовед действительно, аки Тамерлан, прихрамывал. Что таки придавало ему ярчайшую ауру. Не как сталкеровская измождённость - Кайдановскому (внутри того не было сокуровской внутренней железистой пыльцы), но его людоведово подчёркнутое и обособленное превосходство не нуждалось в доказательствах.
    Там, в своём ленфильмовском прошлом, я сжал челюсти.
    На жести бабины остались их маленькие следа.
    Настолько маленькие, что на плёнке их никто бы не различил.
    Костистые глаза на костистом лице. Какая-то травма ауры при давней ходьбе этого лица за три моря. С костью стал непорядок. Лицо не могло более ходить за три моря, но оно могло летать. Над этими морями.
    Поглядывая без снисхождения на ходоков.
    -  Кот, вы ко мне? - удивился людовед.
    Он (подобно булгаковскому герою) обратился к коту на вы.
    -  Не совсем так, - ответил я. - Я к вам домой.
    Сокуров сделал отсутствующее лицо. Словно бы отправил его полетать. Но я решил, что оно в каком-нибудь времени да понадобится. И не стал его далеко отпускать, для-ради продолжил:
    -  Я к вам домой, но дом этот - мой.
    -  Вы антисемит? - обрадовался людовед.
    -  Нет. А вы иудей?
    -  Не знаю. Да и не о том я, я всё больше о внешнем. О власти над внешностью. Вот вы заявили, что я владею вашим домом, - намекнул он на Февральский и Октябрьский перевороты, концессионную политику Троцкого-Немцова, засевшего в Совете безопасности Березовского, а так же на протоколы сионских мудрецом и ритуальное цареубийство в Ипатьевском доме.
    -  Вы ещё скажите мне, что Пастернака я не читал, но осуждаю, - мог бы улыбнуться я сквозь сталинско-кошачьи усики.
    Но улыбаться я не стал и попробовал взять людоведа за рога:
    -  Вы не пригласили меня войти.
    -  Простите. Приглашаю.
    Так людовед вынужденно впустил в дом Кота-в-Сапогах.
    Питерская коммунальная квартира не сродни одесским (которых я не видел) или московским (которые я видел). Чаще всего она когда-то получилась путём швондеровской метаморфозы: От чтения за обедом советских газет! Потому старыми газетами в коммунальных питерских коридорах пахнуть может, а вот обедом - увольте! В этом плане (желудка) питерские коридоры следует блокадно уволить.
    -  Не выйдет уволить! - тихо заявила бы мне питерская коммуналка, которую бы покоробило моё всуепоминание не моего горя.
    И действительно: По советскому КЗОТу с увольнением (кого-либо) обращались не к себе, а в другие инстанции.
    А по вопросам блокады - к совести.
    Здесь людовед насторожился. Но он был известный человек. Большой человек. Он превышал плоскость. Не просто из неё выступая, но (прежде всего) режиссируя выступления. Его внешность была объёмна. Потому для него жить в объёме являлось нормой. Например: Хладнокровно пригласить в свой замок Кота-в-Сапогах.
    Прекрасно понимая при этом, что никаких котов-в-сапогах не существует.
    Прекрасно помня, чем кончилось такое приглашение для сказочного людоеда.
    И кому (в результате) достались замок и принцесса.
    Но не пригласить он меня не мог. Просто потому, что я помянул так называемую «со-весть». Если бы я заговорил о правилах приличия или правилах дворянской дуэли, кодексах гражданским, уголовном или даже Бусидо, уставе СА или даже Заповедях Моисея, его данное перечисление не потревожило бы.
    Мы миновали прихожую, вошли в длинный и чрезвычайно узкий коридор.
    Такой коридор вполне мог бы разделять меж собой весьма тонкие материи!
    Например, между «между и между», между «просто и просто», между дантовыми кругами и примирившимися врагами. Слева шли (стоя на месте) двери помещений, справа была сплошная стена.
    Сокуров остановился и распахнул одну дверь.
    Для кота.
    Тем самым как бы отделив меня от меня.
    Кот (уже без меня), прежде чем войти в комнату (не вспоминая бродское «не выходи из комнаты»), промедлил, как коту и положено, но при этом еще и произнес:
    -  Странный коридор.
    Сокуров согласился.
    -  Как ваши фильмы, - сказал ещё кот.
    Сокуров поморщился, но согласился.
    -  Ну говорите, говорите, вижу, вам есть что! - продолжил настаивать кот.
    Приятно, что не только с маркизами карабасами у него без слов происходит. С людоведом тоже произошло.
    -  А это пришёл гегемон и поделил одну большую квартиру на две поменьше, прямиком проведя пограничную линию посреди широкого коридора, а потом и стену возведя.
    -  Прямо-таки англичане на Ближнем Востоке или американцы на границе с Мексикой.
    -  Да. То, в чём мы сейчас, результат вивисекции. Это как бабочку разъять, оставив  по обе стороны по крылу с тесным и длинным ошмётком тулова.
    Здесь я прошёл следом за ними, и кот сразу же перестал помышлять о себе отстранённо и в третьем лице. Стал мыслить как и должно моему коту, остранено.
    После чего я опять смог сказать о Коте-в-Сапогах: Я.
    -  Вот и хорошо, - сказал людовед.
    Ничуть, к слову, не удивлённый.
    Скорей, словно бы за-добренный.
    Ему действительно было у-добней манипулировать с конкретным массовым (плотным) «я», нежели чем с расплывчатым интимным (сакральным) «ты»: Сплошная метафизика, ничего личного! Без привязки к телу душа не искушается. Не ведётся на увещевания в собственной никчёмности.
    -  Прошу, - он сделал жест, приглашая к круглому столу, покрытому старорежимной скатертью.
    -  Чаю?
    Я подумал о том, что его родство с пыльным облаком должно исключить из себя молнию.
    -  Отчего же? - удивился он. - Я, в отличие от вас, не исключаю из литературы Мэри Шелли. И уж тем более придуманного ею Франкенштейна - из кинематографа.
    Почти прямо он заявил мне, что я напрасно собрался исключать своих людоведов из моих замков. Если, конечно, не считать коммунальную комнату (замок) каким-то искусством (колбой); далее - само искусство (понимай, людоведение) вочеловечить.
Счесть гомункулом, которому можно пририсовать любые глазки на скоморошью личину... Если не считать нравственного Гегеля внутри нас и созерцатетельного Гегеля над головой, то он абсолютно прав.
    Всё ведь напрасно.
    Ведь все мы умрём.
    Его аж перекорёжило!
    Я сообразил: Так иные завистники-коллеги характеризовали ауру его фильмов. И так можно, и вот так можно, и этак можно! Всё более и более изощрённо! А в конце все мы умрём, так что только своей малой бессмысленностью мы можем возразить на бессмысленность огромного мира.
    Кстати, и мир этот (при ближайшем рассмотрении, оказывается не настолько огромен, насколько нам он (мир - нам!) обещал.
    -  Против этого сложно возразить, - сказал я. - Ещё ничто из обещанного не исполнилось полностью.
    -  Лукавите.
    Он был прав и не прав.
    Как все они, почти что непобедимые людоведы.
    -  Да, чаю, - сказал я. - Пожалуйста.
    Он отодвинул для меня (кота) стул от стола.
    -  Собираетесь меня почти победить?
    -  Да.
    Поговорили.
    Даже не добравшись до чая. Но это понимать меня не обязательно. Обязательно любить и кормить.
    -  Я прекрасно вас понимаю.
    -  Сомневаюсь.
    Сокуров проигнорировал. Был уверен, что я явился согнать его с веками им насиженного места и отдать его (не самого святого людоведа, лишь свято место его) другим людоведам. Или себе взять, если будет отдать некому.
    В плоской многомерности так бы оно и было.
    Но где бы я искал у себя плоскую многомерность?
    -  Ищут блох, - сказал Сокуров. - Например, коты. А вот многомерность либо есть, либо нет. Всегда. Везде. И нигде.
    Он хотел сказать: Многомерность - это наше всё.
    И здесь я затосковал о моих карабасах. Которые, верно, всё еще моста не миновали.
    -  Стоит ли за их интересы так биться? - сказал режиссёр.
    Он имел в виду, что мог бы составить им какую-никакую протекцию. Сделать что-нибудь для них. Подарить какую-либо шагреневую кожу. Если мы с ним сейчас хоть о чём-нибудь договоримся.
    Я вскочил на стул.
    -  Я с лимоном люблю, - сказа я.
    Сокуров был разочарован.
    Я (с намеренными неточностями, якобы лишь по памяти) процитировал Булгакова:
    -  И коньяк он пил как все нормальные люди, рюмками и не закусывая.
    Сокуров ещё больше разочаровался, кантовские противоположности его не занимали. Развитие для него было константой.
    -  Вот что делает замена совести на кодекс.
    -  Вы антисемит, - опять сказал Сокуров.
    -  Да, - сказал я, в другой ситуации сказавший «нет».
    -  Зря вы это, - сказал он, не уточнив, к чему: К «да» или к «нет».
    Людовед, дык.
    Он досадливо отмахнулся:
    -  Но ведь и у иудеев есть описание Воскресения, у одного из пророков. Не слышали об Илии? А вот еще, из Книги Пророка Иезекииля, глава 37, самое начало. "Господь вывел меня духом и поставил меня среди поля, и оно было полно костей, и обвел меня кругом около них, и вот весьма много их на поверхности поля, и вот они весьма сухи. И сказал мне: Сын человеческий! Оживут ли кости сии? Я сказал: Господи Боже! Ты знаешь это. И сказал мне: Изреки пророчество на кости сии и скажи им: "Кости сухие! Слушайте слово Господне!" Так говорит Господь Бог костям сим: Вот, Я введу дух в вас, и оживете. И обложу вас жилами, и выращу на вас плоть, и покрою вас кожею, и введу в вас дух, и оживете, и узнаете, что Я Господь".
    Сокуров цитировал дословно, но не на языке пророка.
    Это было недопустимо.
    -  Я с лимоном люблю, -  сказал я.
    Но он был горд собой.
    -  Коньяка не будет, - сказал он.
    Вот так простая сказка братьев Гримм обернулась мировой катастрофой.
    Мировая катастрофа.
    Я как будто всю жизнь (и всем миром)  бежал за ней вслед, и она обернулась к нам.
    Она распахнула белозубую душу свою, готовясь переварить.
    Так что я совсем-совсем не случайно оставил Гензеля и Гретель прекрасному Санкт-Ленинграду. Потому что помочь они мне могли только так: Оставаясь на мосту через Неву... Но при это ещё и не пролив свою мочь в поток! Так что как-то вот так.
    А что мировая катастрофа?
    А ничего!
    Сейчас  мы с людоведом будем её разъяснять: Моя она или его?
    -  Я не пью ничего, кроме чая.
    Он кивнул.
    Он знал, о чём я.
    Об Апулее, конечно же.

    __________________________ЭТА МЕТАМОРФОЗА

    -  Я всегда становлюсь женщиной в тот момент,
    Когда это наименее оправдано, -
    Сказало железо, ведь было согрето набело,
    Как виноградина, ставшая чистым спиртом…

    А ведь это всего лишь тело - когда насовсем не убито!

    Здесь и кузнец, подковавший серому волку голос,
    Дабы козлят к себе выманил .
    Здесь и петровская дыба,
    На которой стрелец изъясняется матерно -

    То есть матерью становится слову!

    Это метаморфоза каких-то основ.
    Это выбор ослов буридановых левитановским стогом…
    Это красивая стрекоза,
    Что замерла перед красивым Богом!

    От отчаянья, а не по расчету.

    Господи! Везде какие-то чаяния,
    Как чаинки в спитой заварке…
    А у нас все получается!
    Как виноградина, ставшая чистым спиртом.

    -  О чаяниях и поговорим, - сказал он. - Пойду принесу их. Извините.
    Он, стремительно хромая, исчез из комнаты.
    Через дверь, конечно. Зачем было трудиться, не для кого было таять в воздухе.
    Разумеется даже разумом, что пошёл он за чаем.
    А что я? Меня поставили на место. Чему следовало радоваться, а не печалиться. Каждому должно быть на своём месте. Мне, например, заступать путь таким, как он.
Я словно бы скинул сапоги. С лап, конечно. После чего обул в них свои зелёные кошачьи глаза. Дабы они неслышно и  невидимо следовали за людоведом.
    Они и последовали.
    Людовед браво хромал по длинному и тонкому  миру (понимайте, узкому, аки игольное ушко) коридора и не менее браво цитировал по памяти. Апулея, конечно.
    Ведь предстояли метаморфозы.

    «Вот я сплету тебе на милетский манер разные басни, слух благосклонный твой порадую лепетом милым, если только соблаговолишь ты взглянуть на египетский папирус, исписанный острием нильского тростника; ты подивишься на превращения судеб и самых форм человеческих и на их возвращение вспять тем же путем, в прежнее состояние. Я начинаю. «Но кто он такой?» - спросишь ты. Выслушай в двух словах.
    Аттическая Гиметта, Эфирейский перешеек и Тенара Спартанская,земли счастливые, навеки бессмертие стяжавшие еще более счастливыми книгами, - вот древняя колыбель нашего рода. Здесь овладел я аттическим наречием, и оно было первым завоеванием моего детства. Вслед за тем прибыл я, новичок в науках, в столицу Лациума и с огромным трудом, не имея никакого руководителя, одолел родной язык квиритов.
    Вот почему прежде всего я умоляю не оскорбляться, если встретятся в моем грубом стиле чужеземные и простонародные выражения. Но ведь само это чередование наречий соответствует искусству мгновенных превращений, а о нем-то я и собирался написать. Начинаем греческую басню. Внимай, читатель, будешь доволен.»
    Сапоги мои шли за ним по воздуху, невидимо и неслышно, но это «будешь доволен» было обращено ко мне. Тоже как взгляд, только через плечо.
    Говоря прямо о том, что ещё больше предстояло, нежели шло.
    Решалось, кто кого будет образовывать.
    Я давно говорил, что учитель и ученик - люди будущего. Остальные пройдут.
    Даже по воздуху, ежели нельзя по земле. Кто кого будет образовывать, тот и будет формировать мир. Повторю: Предстояли метаморфозы.
    Начались они, когда режиссёр Сокуров взошёл на коммунальную кухню.
    Разумеется, он не видел себя Алонсо Кехана на Росинанте, но прямо-таки видится и воображается, что по коридору он проследовал именно что нижеизложенно:

    «Я ехал по делам в Фессалию, так как мать моя родом оттуда, и семейство наше гордится происхождением от знаменитого Плутарха через племянника его Секста-философа. Ехал я на местной ослепительно-белой лошади, и когда, миновав горные кручи, спуски в долины, луга росистые, поля возделанные, она уже притомилась и я, от сиденья уставший, не прочь был размять ноги, - я спешился. Я тщательно листьями отираю пот с лошади, по ушам ее поглаживаю, отпускаю узду и шажком ее провожаю, пока она усталый желудок обыкновенным и естественным образом не облегчит. И покуда она, наклонив голову набок, искала пищи по лугу, вдоль которого шла, я присоединяюсь к двум путникам, которые шли впереди меня на близком расстоянии, и покуда я слушаю, о чем идет разговор, один из них, расхохотавшись, говорит:
    -  Уволь от этих басен, таких же нелепых, как и пустых.
    Услышав это, я, жадный до всяких новостей, говорю:
    -  Напротив, продолжай! Разрешите и мне принять участие в вашем разговоре: я не любопытен, но хочу знать если не все, то как можно больше, к тому же приятный и забавный рассказ облегчит нам этот крутой подъем.
    Тот, кто начал, отвечает:
    -  Э! Все эти выдумки так же похожи на правду, как если бы кто стал уверять, будто магическое нашептывание заставляет быстрые реки бежать вспять, море - лениво застыть, ветер - лишиться дыханья, солнце - остановиться, луну - покрыться пеной, звезды - сорваться, день - исчезнуть, ночь - продлиться!
    Тогда я говорю увереннее:
    -  Пожалуйста, ты, который начал рассказ, доканчивай его, если тебе не лень и не надоело. - Потом к другому: - Ты же, заткнув уши и заупрямившись, отвергаешь то, что может быть истинной правдой. Клянусь Геркулесом, ты даже понятия не имеешь, что только предвзятые мнения заставляют нас считать ложным то, что ново слуху, или зрению непривычно, или кажется превышающим наше понимание; если же посмотреть повнимательнее, то обнаружишь, что это все не только для соображения очевидно, но и для исполнения легко.»
    Это ведь только кажется, что мы поверхностны.
    Мы живём не только на поверхности Санкт-Ленинграда.
    -  Нет! - вы скажете?
    Но нет! Конечно же, все вы бескорыстно скажете мне:
    -  Да!
    Всё, что можно видеть на поверхности событий, не всегда поверхностно. Но и говоря всё это, я всего лишь балагурю, хотя прекрасно вижу: Коридор, по которому прошёл режиссёр Сокуров (не только этот, из коммунальной квартиры, но и весь коридор его карьеры) сродни блокадной очереди за пайкой хлеба.
    Кстати, надо признать: Это сродни мировосприятию людоведа.
    Людоведы порою мудры и почти человечны.
    Всё дело в этом «почти». Путаться здесь ни в коем случае нельзя, хотя это котам легко: Путаться в ногах! Но не до шуток. Ведь и хромая походка режиссёра сродни переваливанию валенками в сугробе 42-го или 43-го года, когда у тебя в варежке карточки иждивенца.
    Мои глаза следили за Сокуровым.
Но думал я в этот миг о том, что Гензель и Гретель на Дворцовом мосту.
Что Дворцовый мост сродни мосту Чёртову. Что задерживаться на нём так, как задержались брат и сестра, значит то же, что и слова Сухова: За державу обидно.
    Чьими глазами смотрел Гензель, когда собрался помочиться с моста?
    И при чём здесь прекрасный текст поэта Григорьева Геннадия?
    Каким образом прекрасное не придает сил, а предаёт душу?
    -  Хорошо рассуждаешь, - согласился режиссёр. - Только режиссёр я, а не ты.
    -  Хорошо, - согласился я (Кот-в-Сапогах) из комнаты (от которой он был уже далеко) и из-за закрытой двери (плотно прикрытой, аки дверь к душе), и с придвинутого к круглому питерскому столу ажурного стула.
    -  Что хорошо? - насторожился из своего далека режиссёр.
    -  Что хорошо? - насторожились на своём мосту Гензель и Гретель.
    -  А что правы все.
    -  Но это страшно, - сказали Гензель и Гретель.
    Засовестились.
    Они были не из современной Европы и не из толерантных северных стран, что позиционируют себя гораздо западнее Западной Европы, их совесть всё ещё была старомодная совестью.
    -  Напротив, это прекрасно, - возразил Сокуров. - Вы полагаете (он, как и булгаговская Маргарита, тоже был с котами на «вы»), что у меня нет совести?
    Оставляю это решение на вашей совести.
    И действительно, оставил.
    Ни чаю, ни чаяний пока что не принес, но в поджелудочке моего кошачьего сердчишка образовалась тяжесть, как от перекорма.
    Но он забыл, что я кот!
    Объевшись чем либо, я беззастенчиво отрыгиваю.
    Где мне угодно.
    Угодно было здесь.
    И я отрыгнул:
    -  Давайте! Теперь можно! - словно бы во всю мартовскую глотку заорал я (словно бы без конкретного адресата, но все всё поняли), после чего загрёб коготками лежащую передо мной пустую скатерть и потянул-потянул-потянул...
    -  Экий якобинец, - успел. Протянуть. Свою речь этот всё ещё якобы идущий за чаем якобы режиссёр (впрочем, формально всё так и обстоял: И ходьба с прихромом, и заварник и чашки на кухне, и даже премии на кинофестивалях.
    Но никакого чая я от него бы не дождался.
    Не затем он живёт, чтобы жил я. Такой я
    Он живёт, чтобы жил он. Причём такой он. А не другой, при котором мы иногда равновелики, а иногда даже говорим друг с другом по-человечески.
    -  Ну же! Что ж вы!-  - ещё проорал я.
    И меня услышали. На Дворцовом мосту.
    А Сокуров не услышал. По человечески не получалось.
    Ничего страшного. Я не человек сейчас. Я кот.
    Меня услышали на мосту.
    -  Вы хотите, чтобы мы…
    -  Да.
    -  «Хорошо быть кошкою,
    Хорошо собакою…», - пробормотал Гензель.
    Скажите теперь, что он был не в себе, когда стоял на краю, а Гретель его удерживала от излияния своей мощи в поток вечности. Или, если иначе посмотреть, от того, чтобы помочиться в Неву с Дворцового моста.
    Он вернулся к самому краю. Причём даже немного сквозь перила. Впрочем, он всегда был маргиналом.
    Гретель ему не мешала. Она тоже была маргиналом.
    Сокуров, меж тем, взойдя на кухню, триумфально и трагически изображал приготовление чаяний. В чём состоит различие между обещаниями и чаяниями? Не в том ли, что одни следуют за другими? Становятся другими посредством метаморфоз? Не уверен, потому посмотрю, как режиссёр управляется с заварником.
    Или с моим о нём представлением.
    А если и так?
    Так и угощусь заранее, чаяниями! Ещё не готовыми быть даже обещаниями! «Вот вчера вечером едим мы с товарищами пирог с сыром наперегонки, и хочу я проглотить кусок чуть побольше обычного, как вдруг кушанье, мягкое и липкое, застревает в горле: до того у меня в глотке дыханье сперло - чуть не умер. А между тем недавно в Афинах, у Пестрого портика,я собственными глазами видел, как фокусник глотал острием вниз преострейший меч всадника. Вслед за тем он же за несколько грошей охотничье копье смертоносным концом воткнул себе в кишки. И вот на окованное железом древко перевернутого копья, из горла фокусника торчавшего, на самый конец его, вскочил миловидный отрок и, к удивлению нас всех присутствовавших, стал извиваться в пляске, словно был без костей и без жил. Можно было принять все это за узловатый жезл бога врачевания с полуотрубленными сучками, который обвила любовными извивами змея плодородия. Но полно! Докончи, прошу тебя, товарищ, историю, что начал. Я тебе один за двоих поверю и в первой же гостинице угощу завтраком; вот какая награда тебя ожидает.»
    Вот!
    Что - вот?
    А будущие метаморфозы. И не начались ли они с текста санкт-ленинградского поэта Геннадия Григорьева? И могли бы продолжиться перетеканием Мочи в Вечность, если бы Гретель не остановила материализацию?
    -  Пусть он делает, - сказал я.
    Гретель услышала.
    Она не могла не усомниться. Я кричал ей, чтобы её брат отдал свою силу мёртвой воде осени. Мёртвой воде Невы. Мёртвой воде Санкт-Ленинграда.
    И всё ради чего?
    Чтобы переубедить людоведа?
    Возможно ли переубедить людоведа? Разумеется даже разумом, что нет и ещё раз нет! Людовед. Никогда. Не отдаст свою суть на изменение. Чтобы жил не он. Не такие как он. И он абсолютно прав.
    Пусть он делает, - сказал я.
    Тогда средневековая немецкая девочка Гретель стала рассказывать мне о режиссёре Сокурове. О прекрасном «Тарковском сегодня». О несомненно великом Хромце, Железном человеке и потрясающем таланте.
    Откуда она всё это узнала?
    А от самого людоведа. Снявшего, кроме прочих вещей, ещё и фильму по мотивам гётевского Фауста. Причём мотивы (тоже своеобразная мочь) тоже были на языке оригинала. Так что, очевидно, Гретель была в курсе: «Выступление Александра Сокурова в клубе Светланы Алексиевич»
    В своем выступлении Сокуров, в частности, сказал следующее: "Люди у власти всегда ведут себя одинаково. К большому сожалению и отчаянию. История и политика - такое грязное деструктивное пространство, что в нем трудно не совершать ошибок и преступлений. Мне всегда казалось, что властвующий человек - это квазичеловек, чем ближе к власти, тем ближе он к деградации и преступлениям. И я понимал, что в этих фигурах, персонажах нужно искать исконные человеческие качества. Когда я смотрел истории жизни разных властвующих людей, я обратил внимание, что все они были по-человечески очень несчастными людьми. За спиной каждого мужчины, который получил огромную власть, всегда была катастрофическая юность, катастрофическая мужская история, профессиональная, интеллектуальная. Все люди, получавшие власть, были глубоко несчастны. Потом уже у Гете я прочел: «Несчастный человек опасен»".
    -  И что? - спросил меня людовед.
    Оказалось, он уже вернулся, то есть опять (солнце наше) взошёл в комнату.
В руках его был сервированный поднос.
    Как он, Великий Хромец, умудрился донести и не расплескать?
    А у него власть была: Не расплескать! Власть. Несчастным он себя не чувствовать. Хромая, он преодолевал, проявлял волю, преображал себя… Стоп! Не преображал себя (к чему ему, нынешнему, метаморфозы?), но ожидал, когда преображенный мир признает его, нынешнего, главой себя.
    Гретель издали кивнула мне, соглашаясь.
    И подвела брата, всё ещё несколько сомнамбулирующего, к перилам. Гензель поворочал глазами. Решал не смущаться, потянулся к гульфику… Но режиссёр Сокуров, лауреат и вообще, решил не допустить пошлости. Разумеется, он заоппелировал (от «заоплодировал», если что, прим. Режиссёра) к Серебряному веку.
    Известно ведь, что не только хороший вечер хочется продлить, но и хорошее стихотворение хочется повторять и повторять:

    Два толка

    Одни кричат: "Что форма? Пустяки!
    Когда в хрусталь налить навозной жижи -
    Не станет ли хрусталь безмерно ниже?"

    Другие возражают: "Дураки!
    И лучшего вина в ночном сосуде
    Не станут пить порядочные люди".

    Им спора не решить... А жаль!
    Ведь можно наливать... вино в хрусталь.

    Саша Чёрный <1909>  - который (задолго до) живописал наливание мочи в Неву, не очень понимая, наверное, как можно наливать свою вину в хрусталь везде текущей Леты; впрочем, что мы всё о текущих хлопотах: О том, как кого-нибудь да победить бы… Что мы всё о ристаниях да о ристаниях?
    -  Не напомнило ли вам это повторение один эпизод из «Дживса и Вустра» (британский комический сериал) или что-то из Джерома Джерома?
    -  Напомнило, - согласился я, имея в виду: В сад! В сад!
    Райский сад, разумеется.
    Золотой век.
    Ну не Серебряный же!
    -  Так вы ошибаетесь, речь не о кратком веке, а о доподлинном серебре Господа вашего, - здесь он попробовал усугубить песню Бориса Гребещикова.
    Но я, Кот-в-Сапогах, и в наших с Сокуровым ристаниях (а вы думали, мы мирно проводим время?) оказался сведущ:
    -  А был ли Серебряный век?
    -  Был, - презрительно сказал мне, невежде, людовед.
    Он полагал, что уже победил.
    -  Нет.
    -  Что нет?
    -  Сколько вам лет? - вопросом на вопрос ответил я.
    Он не ответил, лишь подумал: «Много. Настолько, что меня можно счесть вечно юным»
    -  Кстати, о Юности, - сказал я, - «о Дворе Юных: Этот двор является образованием временным, переменчивым и непостоянным, он может пребывать на месте, а может и кочевать с места на место, поэтому он никогда не бывает одинаков… Впрочем, собственно двор остается прежним, меняются те, кто при нем пребывают.
Юным считается тот, кто не дорожит своей жизнью и кто добро свое раздает без счета; юным будут считать того, кто расточительствует в честь гостя, а также того, кто делает дорогие подарки. Тот остается юным, кто готов растратить все деньги, что лежат у него в шкатулках и сундуках, кто всегда готов сражаться и принимать участие в турнирах и поединках. Будет юн тот, кому нравится ухаживать за дамами и кому по сердцу жонглеры… и пусть мою сирвенту, адресованную и старости и юности, жонглер Арнаут отнесет Ричарду, дабы она стала для него путеводной; и пусть Ричард никогда не зарится на богатство старости, ибо с богатством юности он сможет достичь чего пожелает.»
    Сокуров оказался в теме: «Суть куртуазной любви (fin’amor) состоит в подмене желания, в незавершенности завоевания; именно эта незавершенность становится основой лирической кансоны. На Западе искусство куртуазной любви является также уникальным искусством прославления любви субъективной. Трубадур заявляет от первого лица: «Я люблю, значит, я пою»; этот своеобразный способ выразить свою сущность зарождается в стране, которая в будущем подарит миру Декарта. Fin’amor предполагает отсрочку исполнения любовного желания; это неосуществленное желание реализуется в том, что принято называть «великой куртуазной песней».
    Он прямо указывал на цитату из текста поэта Григорьева:
    -  Он обнимает девочку другой.
    Можно много говорить о приличиях и неприличиях.
    О куртуазности.
Но я, присутствуя (в человеческой своей ипостаси) на выступлении Геннадия Григорьева в некоем литературном кафе Платформа (где имелась с небольшая сцена), расположенном на улице Некрасова... Было это давно, Геннадий был ещё жив, и мне ещё не приходилось с ним общаться заоблачно, как сейчас.
    Как с вечно живым классиком.
    Грустно всё это.
    По крайней мере я, будучи человеком, лично видел, как поэт повёл себя именно как Кот-в-Сапогах: Где хочу, пописаю! Читая свой «Дворцовый мост», на сакральном четверостишии он сделал (аки Гензель) шаг к самому краю и потянулся к Гульфику...
    Остановить его не успели.
    -  Ну и что?
    -  Ничего, - ответил я Сокурову.
    Пора было заканчивать со словесами. Я молча (и почти что довольно) мурлыкнул:
    -  «Тогда Павел и Варнава с дерзновением сказали: вам первым надлежало быть проповедану слову Божию, но как вы отвергаете его и сами себя делаете недостойными вечной жизни, то вот, мы обращаемся к язычникам.»
    Это я мурлыкнул.
    И не я.
    -  Я даже не осмелился пощекотать вас за ухом, а вы мурлыкать, - упрекнул меня режиссёр. - Понимаю принцип: Люди обедают, просто обедают, а в это время миры рушатся. В нашем с вами случае: Ваш хулиган вот-вот даст залп из своего орудия. Прямиком в Неву. И ведь не промахнётся.
    -  И что?
    -  А ничего. Но мы могли бы (для начала) размежеваться, чтобы потом объединиться, - он проявлял саркастичность.
    -  Позиции определять уже незачем. Всё равно вы победите, - сказал я.- Но победив, вы сами себя опровергнете, сказав мне: Блаженный!
    -  Вас случаем не Василий зовут? - мог бы спросить Сокуров у кота.
    Или не мог?
    Я ответил, за себя и за храм Покрова:
    -  Поясняю, что имею в виду: Пребывающий во благе.

    Здесь требуется некоторое растолкование: «Возможно, к поэту Константину Васильеву в литературной среде и в Борисоглебе относились именно так: как к блаженному. Невероятно трудно было совместить сразу несколько самых разных впечатлений от его поэзии, несущихся на читателя одновременно, как тройка. Претенциозное, изящное письмо, словно сошедшее со страниц учебника литературы, иронию, корнями уходящую в античноть, и отчаянность деревенской песни. Вот строчки, передающие ощущение поэта в конце двадцатого столетия:

    Зачем искать великолепий
    на небесах и на земле,
    и в том числе - в Борисоглебе?
    В Борисоглебе в том числе.
    «Борисоглеб великолепен,
    Борисоглеб неповторим...»
    Зачем его возводят в степень?
    Неповторимым был и Рим.
    Так просто быть неповторимым…
    Но на песке рисуют рыб -
    и что тогда случилось с Римом?
    Неповторимый Рим погиб!
    Кто знает, несколько мгновений
    или вся вечность на кресте?
    Не требуется украшений
    непреходящей красоте.
    И наше время игровое
    сошло с ума от мишуры.
    Давай хотя бы мы с тобою
    нарушим правила игры.
    Игру огня в холодном небе
    мы видим, стоя на земле -
    и в том числе в Борисоглебе.
    В Борисоглебе в том числе.»

    -  Не грешно ли коту сравнивать себя с Духом Святым? - он прекрасно всё понял о моём продолжении Нагорной проповеди: «Кто скажет брату своему: «рака», подлежит сенедриону; а кто скажет: «безумный», подлежит геенне огненной» (Матф. 5:22).
    Мне было всё равно.
    Блаженство для меня не являлось безумием.
    Но и Спасом-на-Крови не было.
    И опять он признал:
    -  Я вас не понимаю.
    Я не стал повторять своё: Понимать меня не обязательно. Имеющий уши молчит. Насыщается нотами тишины.
    - Но я готов любить и кормить, - сказал он, всё-таки собираясь напоить меня чаяниями. Насытить, так сказать. Забавная подмена. Так люди меняют свободу духа на (нищету духа) на свободу в социуме (полноту желудка, мозолистость серых клеток и наполненность сердечной мышцы).
    Я кивнул.
    Гензель (на своём краю, ad marginem ) принялся пи'сать в Неву и на Пушкиным воспетые места. Полагая, что я его тоже приветствую.
    Гретель поднесла ладошку к губам. Смущалась она не ноевой обнажённости брата, но того, что деяние привлечёт к себе излишнее внимание прохожих.
    Но на мосту (в этот остановившийся миг) никого (кроме моего пристального внимания) не оказалось.
    -  Есть ещё я, - напомнил о себе людовед.
    -  Вас уже нет.
    -  Где это меня нет?
    -  В нашем будущем.
    -  Просто отлично. Вот только меня забыли спросить.
    -  Хорошо.
    -  Что хорошо?
    -  Можете говорить. Не всё же вам фильмы снимать
    Сокуров-лауреат даже не побледнел. Я (и как некий Кот-в-Сапогах, сказочная сущность с некоторыми возможностями, и в своей человеческой ипостаси автора этой истории) был в его глазах неоспоримо (и неизмеримо) проще его.
    Он был прав.
    Я был проще его.
    Не в смысле: Изначальней и чище.
    Нет. Я попросту был примитивен. Я хотел, чтобы замок людоведа достался Гензелю и Гретель. Просто-напросто потому, что они прошли испытание ведьминым лесом и вынесли оттуда ведьмины сокровища.
    Быть может, когда-нибудь потом они тоже станут людоведами. Но ведь это - потом, и потом - не драконами станут, драконство уже не современно. Потом, пока они будут становиться, человечество сможет передохнуть.
    Это как с нынешним usa-президентом поначалу казалось: В. В. П. пока что может расслабиться: Рыбалка, сауна, то-сё, пока что главный злодей поменялся. Но не в человеческом отдохновении дело.
    Я объявился в замке людоведа не как человек. Будь я человеком, он бы меня изведал и не отрыгнул (или сделал бы это деликатно, режиссер-денди). Но я объявился как Кот-в-Сапогах (знаете, есть такое фото 45-го года: Советский солдат попирает своими сапогами то, что осталось от памятника Лютеру, обломки его каменных сапог! Называется фотография: Торжество православия) я объявился в замке людоведа, дабы его владельца съесть.
    А замок вручить Гензелю и Гретель.
    Разумеется, у меня не было ни единого шанса на подобный исход.
    Точно так же, как в июне 41-го не было шансов у православия, а поди ж ты.
    Я был примитивен и решил, что и без того произнёс много слов. Пора было с людоведом заканчивать. Он был неуязвим для моим сентенций. Он был неуязвим даже для собственных убеждений.
    Тогда я просто пожелал ему добра, разве что опять не своими словами:
    -  «Желать вам всякого добра - я желаю, о мужи афиняне, и люблю вас, а слушаться буду скорее бога, чем вас, и, пока есть во мне дыхание и способность, не перестану философствовать, уговаривать и убеждать всякого из вас, кого только встречу, говоря то самое, что обыкновенно говорю: о лучший из мужей, гражданин города Афин, величайшего из городов и больше всех прославленного за мудрость и силу, не стыдно ли тебе, что ты заботишься о деньгах, чтобы их у тебя было как можно больше, о славе и о почестях, а о разумности, об истине и о душе своей, чтобы она была как можно лучше, - не заботишься и не помышляешь?»
    Сокуров усмехнулся.
    Душой, а не лицом.
    И этого мне оказалось достаточно.
    Он радовался, что я столь банален. Я же оказывался с ним согласен: Я сталь! Я крепок и остёр, но я всего лишь умозрительное орудие. Этакий квантовый умклайдет Стругацких, претворяющий (а иногда пересмешничающий или ещё более сложными лицедействами грешащий) одни неодушевлённые телодвижения в другие ещё более неодушевлённые телодвижения.
    Не правда ли, между менее и более есть некая тонкость!
    Ею я и пробую оказаться: Согласитесь, что различие между одним правым и другим правым оказывается только в том, какое правое из этих правых окажется ещё и левее левого? Ведь с земного полюса любые направления направлены к другому полюсу.
    Людовед меня понял и тоже перестал прельщать меня моими чаяниями.
    -  Так вам необходим умклайдет?
    -  Волшебная палочка, - перевёл я на средневековый, для Гензеля и Гретель, которых это тоже очень касалось.
    -  Вы уверены, что у меня есть?
    -  У любого людоведа есть.
    -  Всё-то вы о нас знаете.
    -  Я как Сократ. Я о вас ничего не знаю.
    Он опять мысленно усмехнулся моей банальности. Его умклайдет - это наши чаяния, которые он мне якобы предлагал-предлагал-предлагал, но так и не предложил.
    -  Почему не предложу? Обязательно предложу.
    Кто бы знал, что за всем этим таится мировая катастрофа?
    -  Почему таится? - спросил людовед. - Всё на виду. Если зрение и'мете.
    Выбора у меня не было. Как у эрмитажного кота. Ежели отвечаешь за Эрмитаж, лови мышей. Вот мы и подобрались к сути. Помнится, в сказке Кот-в-Сапогах уговорил гордого людоеда обернуться (посредством средневекового умклайдета) в мышь. Верно, тогда волшебство ещё умело переместить живое в живое.
    - Я не хочу в мышь, - капризно сказал Сокуров.
    -  У вас и не получится, - сказал я.
    Меж тем Гензель закончил мочиться в Неву.
    -  Ну что, никакой катастрофы не произошло? А вы боялись! - прокомментировал мне это событие Сокуров.
    Кто бы знал, что за этим не-происшествием и таится мировая катастрофа?
    -  Так что насчёт мыши? - спросил Сокуров. - Я не хочу в мышь. То есть вам меня не съесть.
    Я знал.
    -  Сил не хватит, - сказал Сокуров.
    Я знал, что Гензель закончил мочиться в Неву. Что Нева при этом осталась на месте, и никакого наводнения не произошло.
    -  Что там насчёт метаморфоз? Если никаких метаморфоз нет с вами, то вас буду есть я. Если вы меня не съедите.
    Вот он, умклайдет. Чаяния.
    Сокуров понял.
    И среагировал быстро. Забыв про хромоту, примитивно и откровенно стал (не до снобизма стало) истончаться и убегать в иные времена. Но! Место! Оказалось! Занято!
    Не зря Гензель мочился в Неву.
    Вглядитесь: Гензель излил свою мощь в поток бытия, и теперь на мосту находилась его опустелая внешность. Казалось бы, эта внешность должна была обрадовать людоведа. Она была способна телодвигаться, а содержание можно было менять, как слайды.
    Потому Сокуров и не возражал против того, чтобы с Дворцового моста мочились.
    Пока привлекал меня моими чаяниями.
    Но отвлёкся на свои чаяния.
    Но он был режиссёр и понял, что проиграл, раньше меня.
    -  Ешьте меня.
    Он хотел победить меня своим поражением. И у него обязательно получилось бы. За мной не было тысячелетних размышлений о том, как править, если ты (а это абсолютная для него истина) предназначен править. Но я оказался простодушен (хотя есть ли у котов-в-сапогах души-в-сапогах, мне доподлинно неизвестно) и потратил время на сантименты.
    Он ещё не был мышью, не перекинулся (это одно сентиментальное).
    Всё-таки я был в его доме (это другое сентиментальное).
    И когда я уже прыгал на него (сработали кошачьи навыки, на деле я не промедлил ни мига), я представил его компьютерной мышкой, и мне пришлось остановить себя прямо в воздухе. Согласитесь, материал такой мыши не удобоварим.
    -  Так это для желудка, а не для мозга, -  попробовал он меня простимулировать.
    Но он почти опоздал, и я почти успел вспомнить о моих героях из Средневековья. Как они там говорили? А вот как: «-  Прости.
    -  Не прощу.
    -  Хорошо.
    -  Не прощать?
    -  Именно.
    -  Хорошо.
    Молодые женщина и мужчина (или даже юноша и девушка) прошли мимо меня. Они были очень красивы. Очень. И они прошли мимо меня! И сказал он, что это хорошо. Не обо мне. Потом и она сказала, что это хорошо. Не обо мне. И говорили они всё это взавправду. Без наигрыша и без дальнейших последствий. Тех, которые не снаружи.
    Я был снаружи. Я был из тех.
    А они словно бы прошли мимо всего. Два циника в таких диогеновых бочках, которые всё о себе понимают: Внешнему надо жить дальше. Бочка будет существовать всегда. Вне зависимости, кто в ней: Ты или уже не ты?
    Ты и твоя оболочка, ау! Всё равно не слышат. Внешнее и внутреннее глухи.
    Всё им равно. И ничто им не равно.
    Но и себе в себе надо жить дальше.
    Им всё равно. Но не всё равноправно.» - я вспомнил и остановил себя в воздухе, и не стал есть пластмассовую компьютерную мышь (то же самое, что излить свою мощь в Неву; а вы думали, я случайно позволил моим средневековым гостям моего Санкт-Ленинграда проказить на мосту?)… И здесь Сокуров понял, что его использовали!
    Его! Практически богоизбранного!
    Рождённого таким, а не другим.
    Поняв это, он смертельно (на века) обиделся.
    И я не стал его есть. Он тоже всего лишь пластмассовая компьютерная мышь.
    Зачем он мне? Подавиться?
    Он даже не разочаровался.
    Хотя я ещё раз не поддался. Что ему все мои разы? Что генделевы проказы? Не он сказал прокажённому: «Хочу. Очистись». Это не его бессмертие. Ему - не до нас, живых и честных.
    У него впереди есть другая вечность. Точнее, была бы, даже тогда (или особенно - тогда), когда бы я стал его есть и оскоромился.
    -  Оскаромился, - сказал я, имея в виду статуэтку американского дядюшки Оскара.
    Слова. Слова. Телодвижения слов.
    -  Не пора ли прервать этот тур вальса? - сказал он. Вы знаете (и я знаю), что чая не будет. Это столь же верно, как и то, что чай обязательно будет.
    Начиналось бессмертие.
    -  Не цитируйте ныне общеизвестное, - сказал он. - Цитируйте ранее известное, например:
    «-  Ну, - говорю я, - вполне ты этого заслуживаешь и еще большего, если может быть большее несчастье, раз любострастные ласки и потаскуху потасканную детям и дому предпочел!
    Но он, следующий за большим палец ко рту приложив, ужасом пораженный:
    - Молчи, молчи! - говорит. И озирается, не слышал ли кто. - Берегись, - говорит, - вещей жены! Как бы невоздержанный язык беды на тебя не накликал!
    - Еще что! - говорю. - Что же за женщина эта владычица и кабацкая царица?
    - Ведьма, - говорит, - и колдунья: власть имеет небо спустить, землю подвесить, ручьи твердыми сделать, горы расплавить, покойников вывести, богов низвести, звезды загасить, самый Тартар осветить!
    - Ну тебя, - отвечаю, - опусти трагический занавес и сложи эту театральную ширму, говори-ка попросту.
    - Хочешь, - спрашивает, - об одной, о другой, - да что там! - о тьме ее проделок послушать? Воспламенить к себе любовью жителей не только этой страны, но Индии, обеих Эфиопий, даже самых антихтонов - для нее пустяки, детские игрушки! Послушай, однако, что она сделала на глазах у многих.
    Любовника своего, посмевшего полюбить другую женщину, единым словом она обратила в бобра, так как зверь этот, когда ему грозит опасность быть захваченным, спасается от погони, лишая себя детородных органов; она надеялась, что и с тем случится нечто подобное за то, что на сторону понес свою любовь.
    Кабатчика одного соседнего и, значит, конкурента, обратила она в лягушку. И теперь этот старик, плавая в своей винной бочке, прежних посетителей своих из гущи хриплым и любезным кваканьем приглашает. Судейского одного, который против нее высказался, в барана она обратила, и теперь тот так бараном и ведет дела. А вот еще: жена одного из ее любовников позлословила как-то о ней, а сама была беременна - на вечную беременность осудила она ее, заключив чрево и остановив зародыш. По общему счету, вот уже восемь лет, как бедняжечка эта, животом отягощенная, точно слоном собирается разрешиться.»
    -  Да, это немного ранее, - согласился я.
    -  Гораздо ранее, - усиленно поддержал Сокуров.
    Разве что ведьму сожгли.
    -  Это была другая ведьма. У ваших подопечных Со своей они справились. С античной вряд ли совладают.
    -  А давайте спросим у них самих.
    Людовед не понял.
    Спрашивать у людей?
    Как это?
    -  Спросим, - сказал я.
    Потом я нарисовал на скатерти когтем (я всё-таки весьма непринуждённый кот, да и доколе ждать у моря погоды?) чайный прибор. И даже вазочку с мармеладом. Потом протянул всё тот же коготь и взял чашку (часть помянутого мной прибора).
    -  Правильно, - сказал людовед.
    Я мог бы гадать: Это он о людях? Или о моём своевольничании. Но я не гадал, а процитировал: «Это последнее злодеяние и зло, которое она многим продолжала причинять, наконец возбудили всеобщее негодование, и было постановлено в один прекрасный день назавтра жестоко отомстить ей, побив камнями, но этот план она заранее расстроила силою заклинаний. Как пресловутая Медея, выпросив у Креонта только денечек отсрочки, все его семейство, и дочь, и самого старца пламенем, вышедшим из венца, сожгла, - так и эта, совершив над ямой погребальные моления (как мне сама недавно в пьяном виде сказывала), с помощью тайного насилия над божествами, всех жителей в их же собственных домах заперла, так что целых два дня не могли они ни замков сбить, ни выломать дверей, ни даже стен пробуравить, пока наконец, по общему уговору, в один голос не возопили, клянясь священнейшей клятвой, что не только не подымут на нее руки, но придут к ней на помощь, если кто замыслит иное. На этих условиях она смилостивилась и освободила весь город. Что же касается зачинщика всей этой выдумки, то его она в глухую ночь, запертым, как он был, со всем домом - со стенами, самой почвой, с фундаментом - перенесла за сто верст в другой город, расположенный на самой вершине крутой горы и лишенный поэтому воды. А так как тесно стоявшие жилища не давали места новому пришельцу, то, бросив дом перед городскими воротами, она удалилась.»
    Я лишь улыбнулся.
    Попробовал чай, который был мной изображён.
    Мне не понравилось.
    -  Вы не чеширский кот, улыбаться попусту, - сказал людовед очевидное.
    А я ему не ответил.
    -  Вы не чеширский кот, играть в многомерности, - сказал людовед очевидное.
    Но я продолжал играть на своей (а не его) дудочке Крысолова.
    -  Мы в Санкт-Ленинграде, - воскликнул людовед очевидное.
    Потом он вспомнил очевидное: Он был прав! Брат и сестра не сжигали античной ведьмы. Они сожгли непобедимую ведьму. Более того, этой непобедимой (не всегда аппулеевой) ведьмой оказался он сам.
    -  Мне не надо вас есть. С вами всё, - сказал я.
    С нами действительно было всё.
    Всё. И всегда.
    Наше будущее будет с нами. А что будет со мной, не знаю и знать не хочу.
    Понимать меня не обязательно. Потому ещё в самом начале моего повествования молодые женщина и мужчина (или даже юноша и девушка) прошли мимо меня. Они были очень красивы. Очень. И они прошли мимо меня! И сказал он, что это хорошо. Не обо мне. Потом и она сказала, что это хорошо. Не обо мне. И говорили они всё это взавправду. То есть наяву, без наигрыша и без дальнейших последствий. Тех, которые не снаружи.
    Я был снаружи. Я был из тех.
    А они словно бы прошли мимо всего. Два циника в таких диогеновых бочках, которые всё о себе понимают: Что внешнему надо жить дальше. Что та или иная бочка будут существовать всегда. Вне зависимости, кто в ней: Ты или уже не ты?
    Ты и твоя оболочка, ау! Это зову я (или я зову это). Извне и вовне. Но всё равно не слышат. Ибо стараются остаться равны, иначе настанет ирреальность.
    Поэтому внешнее и внутреннее одинаково глухи, но слышат.
    Ибо всё им равно. И ничто им не равно.
    Но и себе в себе надо жить дальше.
    Поэтому им всё равно. Но не всё равноправно.

    P. S. И заметьте! Разговора, как разменять ведьмино сокровище на здешние деньги словно и не было.