ЖЕЛЕЗНОЕ ПРАВО
Упадок востока, чудо нации
В пришествии Господнем нет ни мужского пола, ни женского, ни богатого, ни бедного, ни раба, ни господина, ни разбойника, ни свободного.
Но все и во всем – Христос!
Тогда каждый честный и справедливый человек будет праведником на небесах и царем в мире.
Но в последние времена будут покланяться и истине в духе.
Очистительный свет современности
Машина смерти сеет зло:
Оно продуманно, легко.
Терн душит семя доброе пока
Оно не умно и мало.
И вместо зерен злака,
Что не минуемо и мерзко
Она нам новые все предлагает «блага»,
Но только в виде опиума – мака.
Он возвышается над миром, кровь вкушая,
И в том его притворном облаке тумана
В грехах насилия, разврата погрязая,
Как пыль на мир, ковром упавши, блещет злато.
И загораясь разными огнями,
Оно прельщает мир сей возлюбить,
Не видя дерзости и грязи, и занавес железный
Из своего болотца полюбить и сохранить.
А зло, машина смерти будет поставлять,
И тщетный деспот богом назовется,
Избитый жизнью будет выпивать
В своем разбойничьем гнезде, и не напьется,
Мешая кровь и яд от маков красных,
Того дурмана, которого народ,
Как манну свыше посланную ждет,
И в нем уж зреет бунт давно средь разных.
И брань со Господом сей демон затевая,
Назло судьбе нарочно идолов любя,
Свет Божий растлевая,
Надменно гордость вознося...
...Дите умом он, грезы в темноте своею жизнью истинной считает.
И, мир любя, Бог сердце людям посылает
И солнце то, что выкрали из клетки золотой,
Опять лучи свои нам нежно в вере благой посвящает.
Сердца тепло посылаю тебе,
Лик мой печально застыл на окне.
Мне не узнать твою грусть в тишине,
Но я постигаю ее во своей глубине.
Чувства остры и натянута нить,
Итог тайны моей можно в тебе изменить.
Наше дыхание на руках я пронесу,
Через седую ночь тихонько в поклоне пройду.
Нас разделяют грезы и блажь,
Но вот посмотри – я у твоих глаз
Среди сна сохраняю чувства чуть-чуть,
Все то, что точно нельзя обмануть.
Близость, которую я знаю сполна,
В складках одежды виною видна.
Сердце, волнуясь, взывает в груди,
Главное, верь мне и не уходи.
Нас между небом и бренной землей
Муза в полет пригласила звездой.
И в тихом стоне среди забытья
Я - неизвестная правда твоя.
В грезах тону и спасаюсь с тобой,
Мы неизбежно узнаем покой,
Радость познания в мире ласки и благ,
Где мы явимся в рай, как на архипелаг.
Яркий миг: тело теплом говорит,
Мнимость мук и сердца магнит,
Я не лгу, у меня где-то болит,
Но мягко постель чувством манит.
Сила рук и близость лица,
Очень жадно ласкаю тебя.
Я не плачу, я нежно молю.
Мне теперь уходить прочь пора.
Я остался в ней, я дерзко убит,
Потерял я весь благостный вид,
И теперь тонкий луч говорит,
Что один он над бездной парит.
Я тот, кто надежду имел – и вот я на дне
Растерзанной жертвой пылаю во мгле.
В той обители, в которой мы были близки,
На меня из тени улицы глаза и руки упали твои.
Я в холодной постели согрет лишь слезой,
О, как были мы благи друг другу с тобой.
В этом теле не слышно больше души,
Ее демоны в цепи сковали, и нет в ней любви.
Нарушен обет и соделан порок,
Невинность свою я уже не сберег.
Но в этой истории есть благий итог,
Поцелуй твой был мне лучший урок.
Запретную дверь я открыл в тишине,
И замок мне тайны свои показал.
С лиц набожных, честных я тайны вуаль дерзко снял:
Все помыслы были предо мной, как туман.
Я сделал в игре этой ставку на свой идеал,
И правду я вижу, как страшный оскал.
Угроза для мира – мой холодный кинжал,
Но в холоде ночи ловкость и веру я не потерял.
Мой острый взгляд цель среди суеты разыскал
Я вижу двойное скольжение теней в тишине,
И среди волн на бурлящей реке
Неприметен рисунок тайный на дне.
Я лишь оставляю надежду в тиши,
Но на деле во мне нет и не слышно души.
Я знатен, богат, так рискован и смел,
Но вот приговор: я немощь призрел.
Усилия власти и ропот толпы– я не раб,
Я дико отверг тех, кто любит и слаб,
Младенца нагого мой плач уловил
Ив золотую купель наивно тленное вложил.
Младенцем я шел и на трон я взошел, проходя,
И чудища страхом сковали меня,
Но в руки любви я отдаться сейчас не посмел,
Был жалок на троне убогий мой сущий удел.
И пала навек с глаз моих пелена
И в древнем теле моем, свет пронеся,
Из под навета седого плаща
Вышел младенец, солнце любя.
В полете птица песнь поет,
Не жнет, не сеет и не пашет,
Она лишь из бокала жизни сладко пьет,
Свободы не желает и не жаждет.
Ее люблю, как и свое дитя,
И, в темной комнате грустя,
Рассвет как иго я встречаю и на прогулку выхожу,
Но страх и вопль среди людей я безнадежно нахожу.
Преступной бранью враг тщедушно
Вокруг меня как тайной дикой окружил,
И без надежды и понятий нужных
Его я средь народа злом своим вооружил.
И безнаказанна вражда без обращения,
Которую я одолеть не мог, но помышлял,
Но вместо обольщения
Я лишь молитву исправлял.
Все чтоб понять, что я лишь очевидец
Войны, где я невесть какой солдат порой,
Но вот определенно самочинец
И больше, может быть, что сам герой.
Принять мне надо в той войне
Свою любовь, уснувшую на дне,
И сердце дать во утешение очей
Вопящей стае палачей.
Среди которых и она – моя благая госпожа,
Волшебным зельем дополна пьяна,
Она та жертва их греха, я не скрываю,
Из-за которого я нищету священно соблюдаю.
Ну, а, возможно ,возмущусь и дерзко в ее страсть себя я кину,
И, бросив вызов примитиву, из груди кинжал я выну,
И, напитав тирана жадного до праведной крови,
Среди весенней тишины возникну в благостной любви.
Возвысив свой венец с креста, стою,
И, воскресая среди грязи, не стесняясь наготы,
Я детский плач и голь благами мира одарю,
Одев их в царские великие черты.
Современный плач ангела – это великое дерзновение ангелов парадиза, это внешнее благополучие, как упадочное проявление технического века в том, что человеку открывается физическое и духовное несоответствие с тем, что от него требуется.
То есть, это то несовершенство, которое многие пытаются сделать наживой, ущемляя этим мир и экспансируя его благо тем, что свое безумие считают в нем величайшей мудростью, и, обладая им, они полагают, что всегда могут быть в авангарде системы.
Внешняя закрытость и неразрешимые прямым путем противоречия вводят человека в абсурд, ведя общее отношение человека к миру к конфликтам, а не диалогам. В условиях искусственного безумия, а не реальной картины происходящего, многие производят то мнимое блаженство, которое создает эскалацию конфликта в глобальном масштабе.
В этом разобщенном и неудобоваримом не до удовлетворенном состоянии люди становятся внешне похожими друг на друга своими страстями. И через собственную похоть и нравственный голод по отношению к просвещению люди все-таки узнают друг друга в толчее и суете, где раскрывается общая страсть и теряется всякая легкая и случайная сторона внешних особенностей. Ввиду чего все принимают общий вид, состоящий из особенностей персоны.
И вот некто, обедневший в своем личном и дошедшем до нищеты сознании, оказывается в выгодной личной позиции у людей, ибо он и есть некоторый ориентир в их общем безумии.
Но, будучи их языком и глазами, он эксплуатируется ими без зазрения совести, становясь их слепым кумиром. Он – раб их крестных страстей, он оживляет их грехи, заставляя их вопить пред Богом, образуясь в их лице – лице слепых и невежественных людей, некой произвольной безответной животной радостью.
Настоящего мудреца можно легко поймать на слабоумии, с легкостью развенчать его ум и созданный им образ некого тайного предстояния.
Но гораздо трудней в каком-то плане найти перед ним заслугу себе самому, разве что только симпатию невежественных зевак. А заглушить в себе голос вечности, что перехвачен в суете у мудреца в ходе конфликта о насущном, из которого берется светская добродетель и мирская ученость – значит выстоять в житейских скорбях на месте попранного мудреца и принять Самого Бога у себя в сердце, что, по сути, уже есть покаяние и подвиг.
Так или иначе, самое главное, что невинный образ духовного созерцания – это сила. А вот чувственная приспособляемость и тонкое фокусничество в хитроумном обольщении, поигрывание на публике страстями и прелестями – это всего лишь то притворство в виде мирского разумения истины по собственному пониманию вещей. Это, по сути, и есть мирской гуманизм, придуманный людьми в нежелании покаяться перед Богом за свои грехи.
Так происходит, ибо духовность душевные почитают безумием. А ведь мир не познал тайной премудрости Христовой, а если бы познал, то не распял бы Христа. Ибо для мира крест Христов – безумие, юродство, но для нас это спасение.
Ибо то, что дар, то идеал свыше, вне зависимости от заслуг или несовершенства и грехов человеческих, а всякий дар совершен свыше, ибо это не заслуга, но милость.
Суть же всего то, что Господь решил посрамить мир и, несмотря ни на какие заслуги, ни за какое совершенство возвел безумие перед гордым миром, дабы не своими трудами человек приходил к Богу, но самой правосудной вопиющей миру милостью Божией.
Ибо мир использует безумие как оружие, торгуясь с его помощью за свои блага.
Серебряный свет
Опиум современности – язык Левши
Сильные и слабые станут на одно лицо, достоинство для многих будет соблазном и тайной, а обладание тайной– большой обузой.
Те, кто получат свое имение без веры, имеют большую опасность расточить все и оказаться в крайней нужде, пасть на дно за гроши.
Власть для многих потеряет свой смысл, и они обретут себя в страданиях и общем упадке.
Тогда как достаток и свобода будут соблазном и преткновением, лишь упадок системы даст шанс уцелеть и сохранить разум.
И будут искать позор, как способ избавления от своего разума.
Материальная культура– это форма процветания ограниченного и зависимого от внешних условий слабого человека. Она мала, примитивна и убога. Она лишена высокой морали и утонченной игры чувств.
Поэтому материальная культура сугубо упадочна. Она имеет цель лишь облегчить тоску и уныние невольников, находящихся во власти своих падших страстей и приближенного, имитирующего здоровый нрав, образа настоящего.
А поскольку техника – это только копия настоящего, то попавшие в ее скупой плен люди думают без особых проблем разбогатеть и насладиться благами мира без справедливой очереди.
Но есть те, кто прошел эти игровые декорации, скрывающие мрак и пороки отсталого общества, не желающие иметь что-то и, пусть примитивно, но просто обладать без истерики и неистовства в простоте сердца теми небольшими возможностями, которые еще здесь, как в колыбели, научают не отвлекаться на пороки и дурман века, видеть настоящую реальность, а не фокусы науки, за которыми стоит нажива и диктатура кумиров, перед которыми простой человек – изгой общества.
При всем представлении о недостатках этой культуры, обильной на иллюзии внешнего процветания в отношении земной жизни, нельзя не отметить того, что она пытается сыграть решающую роль в историческом развитии и оказать свое давление на эволюцию вида.
Юридический прецедент этой культуры в том, что за своей примитивностью она хочет оказаться очень простой, а потому идейно зрелой и хозяйственно эффективной.
Конечно, в желании перековать людей, сделать их послушными исполнителями своей воли в виду того, что жесткая диктатура элиты оправдывает себя внешней выгодой и относительной стабильностью, после чего получается достаточно легкий и комфортный процесс движения в направлении к всеобщему процветанию, и сам процесс, и само движение есть представление этой морали по мере ее постижения.
Это наделяет ее привлекательностью и внешним цензом, говоря, что это полезно и не безобразно, ибо оно реально, а потому славно.
Но без свободной совести все равными быть не могут, а потому так хотят показать, что культурный примитив и вынужденное насилие оправданно для более легкого погружения в общее состояние дела. Однако оно лишь формирует в каждом по отдельности культ личности и мертвую железную логику палочной дисциплины.
Некоторым образом странно выглядит просвещенный образ человека в смутное время. Ведь в нем никто не станет подозревать, сразу скажем, обратное.
И правда, какой прок от порядочного и неприкасаемого интеллектуала, тогда как он создает противоречивую реакцию? Но в отличие от всех он, несмотря на интеллигентность, свое восприятие поражает неприязнью, он создает проблему в виде соблазна критики со стороны наблюдающего за ним общества.
В сути то, что он знает, – враждебное отношение к себе. При этом он имеет успех в том, что реакция примитивных людей вырывается наружу в виде вражды и желания наживы. Это не оставляет им выбора перед саморазрушением и угнетением их же материальной идиллии.
Ибо демон делает зло, являясь в духовном связующем ключе ангела света, говоря им о насущном, но на самом деле лишь еще раз подстегивает нарушать равновесие и предаваться запретным страстям, возлюбив ложную картину, противоположную действительности, имея как бы просветительское начало в виде поучительного мнимого блаженства и напускной небрежности.
Ведь что характерно, примитивный и лишенный воображения, он не видит ничего, что имеет по настоящему власть имущий, но падшая природа человека сама, как это не смешно, гармонично приводит человека к границе дозволенного, делая человека легкой добычей пустого воображения чувственных желаний и иллюзии воинствующих страстей. Вымысел победы и пользы от них является главным интеллектуальным продуктом всего поколения.
Что можно сказать в идеале о том хозяйственном стимуле, что таится в принципе явления материальной культуры? В общем, она не несет собственного прямого значения. Материальная культура является своего рода прикладным промыслом в условиях классического примера развития истории, культуры и природы.
Технический прогресс не реализует прямую связь человека с Богом. Он – всего лишь инструмент, врачующий падшую природу человека и гармонизирующий отношения на период карантина в переходном этапе. Поэтому он и не стоит высоко, хотя и содержит в себе необходимый комфорт для форсирования быта на протяжении всей эпохи симбиоза человека и мира.
Но он несет только то значение житейского уровня, в котором является необходимой формой адаптации в условиях ориентирования человека на глобальном уровне своей жизни.
Это деловая конструкция с необходимым сервисом техперсонала, который в прослойке между бытом и его промыслом, всего лишь коммуникативное устройство в решении насущных проблем и сведения баланса в использовании ресурсов в межотраслевом отношении рабочего режима деловой этики.
Но этот корпоративный принцип действует лишь как ориентир текущих явлений мира.
Почему, скажем, сегодня не всегда строят храмы? Но с большей охотой переделывают бытовые сараи под общественные места, как некоторые популярные студии известных ток-шоу, отделывают золотом уборные, сокращая расходы на пособия и не гарантируя страховых обязательств?
Не потому ли, что в погоне за хрустальными отелями и компьютерными муравейниками люди касаются лишь кожи и мимолетных благ, более чем всерьез испытывают в простоте жизни свои сердца и внутренний мир?
Конечно, после заповедника отсталого хронического средневековья, промышленных колоний хищных империй, богемный остров с земными смоковницами может показаться раем.Но, пожалуй, это все же один Олимп на сотню бушующих страстями индустриальных вулканов, в которых индустриальная гуманность – это социальное служение, являющееся наркотическим наркозом на голодную, животную, озлобленную в житейских скорбях человеческую личину.
В этом месте серебряный свет – это невидимый фронт, который виртуальным компьютерным гением отделяет этот самый Олимп от джунглей дикого мира. В последнем лишь посвященные и избранные после оккультных месс и кровавых оргий в изысканных фантазиях тирана и самодура, пролетая над руинами Вавилона, из неприязни и лютой тоски стреляют в фанатиков из оружия, заготовленного ими по промыслу Божию на Армагеддон.
ИНДУСТРИАЛЬНЫЙ ГУМАНИЗМ
Голубая кровь – правильный перевертыш
Мир придет в упадок, но не оставит тщеславия своего духа. И из обеспеченных и сытых стран будут бежать на воинственный и безумный восток. Из безумия сделают культ и посвятят этому целые государства.
Приспосабливая сараи и отхожие места, умащивая их золотом, будут искать спасения среди разбойников и рабов. Ища невинности в пустых вещах и делая убожество и низость величайшей мудростью, как врачеством от мнимой мирской славы, будут искать покаяния там, где оно посрамляется.
Технический и индустриальный процесс – реформирование, создающее вместо природы искусственную жизнь в условиях данной системы. Этим он изолирует мир от внешних стихий и создает как бы оранжерею внутри видимого мира, где технические условия выгодно отличаются от внешней среды для данного вида. Но пользоваться ими могут только немногие, ибо большинство занято обслуживанием этого сложного технического устройства.
А остальные мобилизируются и тотально эксплуатируются, чтобы создать иллюзию потребления и необходимости такой системы, определяя иллюзорность ее свободы главным идейным штампом и имперским приоритетом в самоопределении на право личного блага в перерождении и комфортабельном существовании этого образа индивидуума в состоянии искусственной формы жизни замкнутого цикла.
Но те, кто реально вовлечен в этот вопрос, и живущие в кругу этого ложного чуда люди, не могут существовать в открытой природе. Они становятся выродками в этой системе, так как их корысть и амбиции замыкают их внутри системы, и внешний мир для них враждебен в силу их амбиций, направленных на захват ресурсов и мировое господство.
Идея технического прогресса такова: создать единое глобальное пространство, сблизить всех перед лицом общей проблематичности собственного восприятия, но не решить эту проблему, а всего лишь оттянуть время в частной междоусобной брани вельмож за новый передел власти.
В таком случае власть делается продуктом общественного вымысла, которым владеют все, он всем принадлежит, но конкретно контролируют его лишь некоторые невежественные кумиры благодаря общей массе фанатиков.
Все реально участвуют в своем выборе, но ничего не решают, потому что предмет виртуален и в тайну его вымысла могут проникнуть, только если преодолеют общую массу. Такими являются всего лишь некоторые единицы, которые существуют на поверхности общественных масс, без которых, на самом деле, другие ничего не могут.
Все реально участвуют в своем выборе, но никто ничего не решает, потому что они обезображивают эту власть жаждой своих интересов в систематическом перепотреблении ее благ, круги которых расходятся в преходящих началах этого мира.
Все свободно распоряжаются властью как хозяйством. И им мешает то, что кто-то всегда подает в толпе пример и направляет в свою сторону, заставляя мобильно ориентироваться по общему вкусу из своего личного соображения, подводя под козырь их чувства и вкусы как вздумается. Ибо у всех страсти уже кипят в анархической жажде удовлетворения своего эга и дышат вместе, пока не сорвутся на новый виток наркотического забвения в идеалах их бонз в новых хитах самозабвенного упоительного застоя общей страсти. Впадая в эту страсть уже механически, без видимого соображения, не зная ни начала, ни конца, они переваривают действительность, как розовую пену болезни своего пассивного воображения общей тайны, заменяющей естество некой плесенью, которая и делается высочайшим достижением своего века.
Ибо это губка, которая должна вобрать в себя всю грязь, став железной гирей на весах загнивающего общества, предварительно намечая мнимый рассвет ожидаемой культурной инициации.
Люди возлюбили мрак, хоть он и в железном занавесе их болота, но в нем тоже существует лучик света. Он есть даже в самые темные моменты жизни этого болота, но суть в том, что демон перехватил его свет и помыкает этим в падшей воле грешного человека, делая с ним то, что в тайне хочется каждому.
Утопия века в том, что он не постоянен, прогресс вытесняет из правового поля догмат Церкви, аргументируя это тем, что для жизни в мире хватает самой жизни, несмотря на круг ее воздаяния. Тем самым человек, поддавшийся утопии века, предпочитает слепо существовать в мире, наивно потребляя лишь одни материальные блага, желая изжить свое убожество, заостряя свое внимание на животном эгоизме невежественного человека
Нельзя смотреть на свет в грязное стекло, надо лишь очистить свое сердце и тогда можно понемногу в его простоте вразумиться хотя бы немного, некоторыми помыслами, но этого достаточно, чтобы достойно исполнить хотя бы некоторые заповеди Божии.
Немудрено, что в современном мире власть сливается с криминалом. Ведь не особо понимая свою истинную природу, человек, оставаясь без любви, ожесточается, и плохое представляется ему благостным.
А в недавнее время человек опустился до животного, чтобы утончить и без того свое падшее состояние. И лишь воля Творца довести историю человека еще держит его от желания уничтожить себя и мир свой.
Правда, какой ценой? Умножились беззакония, охладела любовь и отошла благодать Божия.
Но не только пагубные обстоятельства привели мир к таинству беззакония в действии. Этому способствовало еще и то, что тайна бытия Божия для благочестивых становилась проницательной.
И мир больше не является единственной тайной для рассуждения человека, но тем, кому дано, это становится разумением в святости.
С одной стороны, мир, охваченный техническим прогрессом, ничего нового не дал человеку, но более замкнул его на самом себе. Однако Бог сократил дни мира, дабы показать мир истинных чудес святости.
Но человеку теперь легче перейти через земные страдания: если раньше только святые знали о тайне века, то теперь это хоть и ложно, но проступает во все щели.
Однако прогресс – это ложь, а его игровые виды – культура смягченной реальности в отсутствие благочестия. Ведь главной его жертвой становятся не святые и избранные, а простолюдины, что не знают о силе веры и о добродетелях духа.
Материальное процветание – всего лишь мечта и утопия, если лишь это не церковная иерархия, где возможно утешение в послушании отцам Церкви в подвиге ортодоксии.
Научный или юридический прецедент в техническом прогрессе – так называемый индустриальный гуманизм– это популярная идиллия разумного представления того блага, коим должен являться образ этого прогресса, как плод познания мира для самого человека. По сути, это – культурный язык технического прогресса, в идеале – это коммунальный комфорт, интеллектуальный сервис и социальное равенство. Это синтетическое на фоне механического колосса, внедренного в живую природу – искусственная форма культуры. Она больше похожа на образный культ или обряд современных отношений в виртуальных понятиях нереальных вещей мира. И все для того, чтобы пройти в узкую нишу карантина иерархии ценностей, раскрыть искусных и поднять падших. Вовсе не нужно быть мудрым, грамотным или порядочным, не обязательно быть невеждой, но возможно даже некое искушенное представление, что тоже не факт.
Но самое главное: надо быть социально адаптированным, иметь некое профессиональное здоровье, не всегда физическое или интеллектуальное. Главное – адаптация персонификации к непростым условиям жизни: надо быть индивидуумом. Стать за время своего существования определенным свидетелем, образовавшись как личность, что имеет воздаяние за все лучшее, что пережито в жизни.
Позитив имеет значение, ибо если рационализм не может дать блага жизни, то им может быть постоянная реакция на себя самого, как на опору общества.
СИНТЕТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА
Антагонизм века – мистика разрушения
Деятельная интеграция человека в развитый социум является идеалом социального равенства в разумной мере морали – корпорации интеллектуального сервиса.
Индустриальный гуманизм – это политическая параллель между деградацией человека и откровенной эксплуатацией его извращенного разума.
Технический прогресс стал для современного человека миром искусственной формы жизни, такой, какой не было в природе и такой, какая зародилась внутри самого человека. Она же и стала действительной природой вещей в техническом мире и, смещая природу искусственным виртуальным ее копированным образом, она приходит на смену прежней природе.
Нельзя скрывать того, что это закрепостило человека внутри его современной системы, которая из-за несовершенства людей зависла в пространстве. Она и заставляет людей служить себе, дабы восполнить пробел в развитии, делая утробу человека главным смыслом его жизни. На таком фоне правовое поле человеческой деятельности из духовного становится светским и сжимается из некой иерархии ценностей в узкий туманный серый коридор, ведущий из активной зоны в реальное пространство.
Можно долго восторгаться комфортом цивилизации и тут же отрицать его несостоятельность по сравнению с грубым и диким внешним миром. Дескать, люди лучше себя чувствуют, когда не осознают свою нужду, но на деле получается, что человек острее воспринимает реальность и создает на основе системы свободное общество, пытаясь нарочно забыть все прежние страсти.
Но это общество – мир инвалидов, потому что человек не может служить добровольно, из любви к ближнему, но, ожесточившись, эксплуатирует и человека и мир.
Как бы не приходилось прикрывать свои попытки и идеализировать свои страхи перед миром, хоть бы и виртуальным, но заниматься его просвещением, выходит, совершать правосудие, но не над самим человеком, а над его делами. В желании господствовать в своем виде человек дерзновенно переходит границу разумного.
Можно, однако, сделать скидку на то, что для несовершенного человека даже ложная видимость рая является врачевательством, потому что, борясь за выживание и перенося свои недостатки в терпении, человек так сокращает свои мучения и делает мир способным поменять ум к лучшему.
Железный век стал для человека ловушкой, которая поймала душу человека, а тело оставило тлеть, прозябая в невежестве. Технический прогресс не дает человеку должного совершенства, он лишь предполагает его. И человеку надо совершенствовать себя самостоятельно.
Если видеть то, что большинство уклонилось в духовный разврат и открыто позволяет себе выбирать наживу в скоротечные блага, и откровенно разрешает себе смеяться над законом в виду простоты иллюзии рая на земле, то хоть это для немногих попытка оторвать от жизни хоть на час какие-то крохи. Все же это дерзость – не заботится о дальнейшем.
В общем, трудов никто не отменял, но весь труд идет на обслуживание этого социального и механического техногенного Вавилона. И в остальном на поклонение фанатиков его кумиров, создателей волшебного эликсира – опиума для народа, новой химеры совести – совести кумира, который хочет пережить хаос мира и забыть его седую вековую тоску.
Мир стал чистилищем. Сначала, конечно, он был по-своему комфортабельным для быта человека, но противясь промыслу Божию, он стал местом мытарства.
И единственная суть от этого индустриального чуда – мнимое блаженство некого гуманизма, который является разумным переводом техники на человеческий язык. Ибо это становится врачевательством грешному человеку, как некий компромисс в переживании и терпении страстей мира, скорбей житейских.
Хоть и идут толки о том, что в целом симбиоз с техникой губителен и примитивен, что нужна свобода и протест, но ведь дальше откровенного разгула и суеты это ни к чему не приводит. Вот и пытаются господа фарисеи приправить эту жизнь то сладкими чудесами, то громкими скандалами, лишь бы трясти мир и держать его в своем подчинении, не дожидаясь ему суда, делая вид обновления, в целом же оставляя все по-старому.
Основным приобретением технического прогресса стало материалистическое царство вещественных ценностей и телесное чувственное благо материального процветания, инструментом которого является власть технократии.
И довольствуется оно, как некий универсальный колосс, который растет автономно от прочего мира в искусственной среде и обильно плодит в замкнутом пространстве, не особо нуждаясь в остальном мире.
Естественно, это некий рог изобилия в мире неживых идольских форм, возникающих как игра больного воображения. Эти формы, в виду творческого беспорядка и метущегося тщеславного духа, решают, что мир постепенно наполняется оккультными символами, что служит питательной почвой для культа личности, делая чистилище средой своего потребления.
Но в этом вопросе также хотелось бы знать: что становится ставкой в этой игре на убывание? И ответом является лишь одно – терпение, как древняя мудрость живого естества.
То, что в меру закалки и делает ориентиром естества. То, что впоследствии воскресает опорой из культурного мусора и является золотым запасом мировой культуры, происходя из отработанных материалов, из отбросов, из ветхой материи – из ветхой глины преданий и страстей человеческих.
Пройдя отбор и отсев, выдержав взлеты и падения, преодолев давление и негатив, то, что может уцелеть, в последствии становится ориентиром и классикой.
И хорошо, что век земного царства не долог. В противном случае из него совершенно ушла бы та самая преходящая слава жизни, что в простоте сердца является его правдой…
ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЦИВИЛИЗАЦИИ
Возрождение человечества
Человек в наше время рождается в вечность, а среди идей и учений он выбирает простоту сердца. И если по мере проб и ошибок он чистый и легкий проходит свой путь механически правильно, то это значит лишь то, что он умирает для прежней жизни и возрождается к вечности.
Точного представления о правильной духовной жизни нет, но можно отличить явь от сна, однако тут правы только дети и уста смиренные, в которых вера есть – суд обиженным.
Сначала в человеке надо создать и вернуть «прежде павший образ». А это значит, что в суетном и лукавом перепотреблении и перепроизводстве, человек должен образоваться так, как если бы своим совокупным родством люди соборно не Папу Римского и не царя Иудейского родили бы в себе самих, но воплотили бы живого Христа, и Его Распятие уврачевало бы их разум и сердце.
Вся суть парадиза – некоего тысячелетнего царства, сводится к тому, что это всеобщее согласие и единство во всем, кроме греха.
И не важно, что за идея их собирает. Главное, что если люди разбудят в себе душу, то из мира выйдет тень смерти и греха, который сейчас поощряет нас, как анархию, ведь голодным легче управлять, чем сытым.
Но мир по степени промысла становится отличительным от земного устройства и те, кто верны Богу, не становятся соляными столпами.
От такого Содома и Египта, где и Господа нашего распяли.
Они не могут ни потонуть там, где только верующим открыто то, что мир – это сокровище, что здесь происходит настоящее – встреча Бога с человеком. А польстившиеся египтяне могут только наводить смуту и святое сделать мерзостью запустения на святом месте.
Что можно было бы сделать с миром, дабы в нем явно стало бы царствовать благочестие Божие? Во-первых, людям нужно выйти на уровень своего восприятия, как евреям в пустыне, и уснуть, потому что это должно отвлечь их от суеты. Испытав себя, искушения и голод совести, наконец, почувствовать себя реально людьми в воротах Его восприятия.
Обладать знаниями в технике и устройствах – только внешнее умение, годящееся в этом лицеприятном сообществе. Но, скажем, иметь знание о своей природе и видеть мир, как открытую книгу, это большее знание.
Однако сколько было явлено сил и чудес, сколько было святых и пророков, а люди всегда проявляли свой падший характер? Их не останавливало то, что Бог, творя это, только Сам имеет эту силу и власть.
И все равно были преступники, которые хотели вырвать у Бога славу, как им казалось, доступную здесь, на земле. И они охотились за тайной Божией, как за своим собственным, понятным «куском хлеба».
Не понимая того, что они не могут стать святыми, что вкушая Божие они не побеждают ни себя, ни своей демонической природы, которая при вкушении Бога под видом человеческого побеждается как таковое.
Таким образом, Бог у них – всегда повод к распутству. И они еще дерзают на царственное священство ходить перед миром гордо и богохульно средь бела света, как его истинные хозяева.
Но рыба гниет с головы…
ХРАМ МИРА
Величие земного царства
По-настоящему в мире есть только один дом – это храм, построенный Богу. И существует он, как законный брак между Богом и человеком, и это ковчег от смут времени.
Но грешный человек не всегда довольствуется Его благом: тихим и смиренным покоем, и двор делает царством, а храм тюрьмой, но двери там открыты. Однако люди возвели железный занавес между небом и миром...
Новый век несет новую обстановку старых понятий и знаний, которые уже итак колебали, сотрясали мир.
Однако постепенно внося неожиданность и напор, мы видим, как то, что в нас и в мире: то верховное, что находится среди нас, проявляется через ежечасное совокупное стечение обстоятельств. Неумолимое движение вперед то томит, то дразнит воображение, а то кидает в массу непонятных и ужасных страстей.
Человеческое сообщество редко находилось в покое и, по большей части, им владела неосознанная иллюзия счастья или мирского благополучия. Многие идут на крайности лишь бы получить богатства и независимость, но меньшая часть знает то благо, что имеет большинство…
И что же это? – иллюзия, заблуждение, прелесть…
Те, кто хотят движения, но не могут участвовать в нем, поразительным образом увязают в страстном желании испытать это, и страсть, а может, недостижимый и неосуществимый для большинства, тайный и блистающий идеал любви?
Неосуществимый смысл движения всегда перебирает множество редких и неразборчивых форм. И не очень часто позволяет считать подобие тем, что может являться сутью на самом деле. Уныло доводя то, что этим желанным действием является, скажем, не предмет иска, но труд и промысел.
Процесс, который по мере исполнения может восполнить жажду страсти и познаний, может быть, смягчит томление по невостребованности своих возможностей и трудов в нелегкий период жизни, и если не решит вопросы ее смысла, то, вероятно, поможет отодвинуть их решение на более благополучное время.
Но перекладывать бремя жизни, если не решать, то хотя бы исчерпывать. Может быть, не все явление справедливости из множества причин той стороны жизни, какая она есть по своему суровому характеру. Однако вся ситуация то дремлет, то стихийно обрушивается, как какая-то напасть, но она показывает, что решение ситуации не всегда средство и объяснение, а воля человека нести бремя или воинствовать.
Что же делать: бороться или делать вид, что ничего нет?
Но борьба или видимость смирения ничего кроме мучений не обещает и не дает.
Что же, мы можем дать наркотик как обезболивающее?
Но многие ли придут к нему, когда именно страдания обнаруживают грехи и попытку их победить? И в таком состоянии попытка пользоваться наркозом как раз обнажает и дает многим привычку к самым страшным и злым грехам. Однако победа здесь и сейчас над одним или несколькими не дает возможности победить всю патологию страдания и греха.
Оно, это средство, приходит через болезнь мученичеством. Достаточно четко представить его себе, как весь технический прогресс может показаться сплошным нестерпимым кошмаром. Но если все увидят его, как пагубную привычку больного человека нежиться в роскоши и комфорте, то наваждение уйдет, как плохой сон и безумие уступит свету, а вера – святости!
Материалистическое восприятие внешне не вызывает некоторого подвоха или неприятия. Но сразу надо сказать, что это неразвитое самостоятельно, грубое и бесформенное явление, которое в идеале не является некой ценностью. Лишь в предпочтении между чем-то и чем-то она может быть близко употребимо к тому, что ее скопируют и сделают из нее приблизительно то, к чему она по своей сути может быть употребима.
И цель эта такая же, как и изделие из нее. Многократно повторенное и минимизированное, схоластическое, грубое, механически возделанное и технически воспроизведенное, идейно продвинутое – имитирующее явление некой связи промежуточной в вещах – идол.
Но ведь кроме грубого механического копирования природы, у материалистического восприятия вместе с тем присутствует и искусственный мир полуразумного, экстатического, чувственного, преходящего бреда в мире его опиума и заблуждений.
Стало быть, может ли в этом явлении оказаться что-то привлекательное?
Можно сказать, что по силе противостояния начал и стихий в миру, эта форма обретает общий образный вид, который по совокупным причинам можно назвать откровением некоего хаоса, или обострением, или явным признаком беспорядка.
И тут можно видеть дремучее невежество или нечто эстетически утонченное по силе своей, а в ряде случаев почти положительное, правильное, простое и сердечное. Но, признаться, вульгарное и развратное в некой своей внутренней тайне.
Я могу сказать не без сожаления, что очень часто ложное заставляет влиять и принимать образы реальности, только если мы проявили себя решительно на фоне этой патологически опасной и фанатичной природы вторичного и отбросов.
Однако не надо делать вид, что ничего необычного в этом нет, и вся суть индустриального гуманизма обман и плод нашего больного воображения, и только в нашем внешнем приличии или осознанной нужде имеет необходимое значение.
На самом деле материя этого плана – изолирующий слой контрацептива или эластичная пленка для личной гигиены, которая отделяет нас от внешней реальности и способна вызвать обострения общества к движению в поиске некоего человеческого позитива.
Мы могли бы видеть, что в своей борьбе за выживание можно не тратить сокровище мира на свои сиюминутные нужды. Еще, скажем, в процессе своего отбора (культурного или природного) мы стали бы в понятии прогресса за обновление мира. Мы могли бы выделять в нем редкое, привлекательное начало, которое, как молоко, покрывало бы наше разделенное и шероховатое разбитое на части восприятие. Под видом молока мы потребляли бы элемент лекарства, как позитив и искусственное влечение: если уже не саму любовь, то хотя бы ее вид, становясь на время лучше.
Человек искал свободы, искал удовольствий, гонялся за тайнами и суетился в страстях, не удосуживаясь удовлетвориться малым.
Но вот перед многими поколениями, искавшими, как покорить мир и создать в нем свое царство, наконец, показалась дверь. И она оказалась железной и великой, а пространство возле нее было благоустроено и, казалось, из двери лился свет и, проливаясь, он дарил райские черты окружающему миру.
Мир вокруг этой двери действительно процветал, но дальше была лишь пустыня.
И чем дальше шло время, тем безобразнее было вокруг.
И кто-то сказал: «Опомнитесь, люди! За дверью идол, а ваш мир - болото, и вы в нем гниете! Разве вы не хотите подняться от вымысла и самостоятельно сделать свою жизнь?»
Но люди уныло молчали и делали вид, что интересуются миром. И вот, дверь покосилась, и всем показалось, что ее заело, и она более не откроется. Тут поднялась паника, все стали искать оправдания, и даже найдя в себе разум, занимаясь разбоем, люди не хотели видеть правды.
Но дверь открылась, и все увидели дерево. Люди кинулись поедать его плоды, которые казались вожделенными и приятными на вид, под жаждой страсти люди сокрушили ветвистое древо.
Оно упало, но восстало в древо золотое, осветив мир, изведя из него тление.