От уголька-то нашего...

               
               
               
               
     Есть в земном соцветьи стран – страна Россия, красивейший Алмаз, шлифующийся жизнью поколений в Бриллиант. Мощь и слава её не только в бескрайних просторах и в обилии богатств земных и рукотворных, но главное её сокровище в народе разных национальностей, соединяющихся в братство. Сплотимся ли мы? Сохраним ли мы Россию и передадим ли то, что имеем, принадлежащее не только нам, но и нашим потомкам?..

     С Петром Алексеевичем Степан познакомился, выходя из Амурской тайги. А тайга для Степана это не только лиственное и хвойное живительное многообразие, но и цветущий сад, звенящий птичьими распевами, благоухающий свежим пьянящим ароматом, это и непостижимая божественная тайна, волнующая тревогой и радостью, это и первозданный мир, постепенно и неумолимо отступающий под натиском человека.
     Подходя к станции, Степан устал от долгого перехода, от яростно бушующего  солнца. Жара кружилась и жалила даже в тени, обжигая жаждой.   
     У крайней избы на лавочке сидел бородатый старик в накинутом на плечи полушубке.
     – Здравствуйте! – поздоровался Степан, – А можно у вас водички испить? Жажда гнетёт. Да и фляжку бы наполнить…
     – Ну а почему нельзя? Можно. Присаживайтесь.
     Старик встал, скинул полушубок и медленно пошёл во двор. Вернувшись, принёс почти полное ведро воды и алюминиевую кружку.
     – Пожалуйста. Пейте.
Степан напился. Наполнил фляжку и, поблагодарив, хотел встать.
     – Вижу, что вы издалека. Любопытно, а что вас привело в края наши? – спросил старик, накидывая полушубок и присаживаясь рядом.
     – Тайгой наслаждался, – ответил Степан.
     И побежал ручейком между ними и заструился разговор до знакомства и рукопожатия. 
     – А что это, Пётр Алексеевич, сегодня солнце такое нещадное, а вы в полушубке?
     – Настоящему северянину, Стёпа, от солнышка не жарко, оно ему в радость. Северянину, Стёпа, от труда жарко и трудом он живёт.
     Пётр Алексеевич вытер тряпицей лицо.
     – А то, что я в полушубке, так лихоманка ознобом терзает, вот и лечусь. К врачам-то обращаться без денег, сначала по кабинетам начнут гонять, а потом мазь какую-нибудь от прыщей пропишут, а если с деньгами так столько в тебе болезней найдут, что страшно с постели подниматься будет. Так вот я дедовским способом хворь выгоняю.
     – А у тебя, Стёпа, знакомые здесь есть, где переночевать сможешь? Поезд только завтра утром будет. Да и вокзал на ночь закрывают.
     – К сожалению, знакомых у меня здесь нет.
     Пётр Алексеевич встал.
     – Вот что, мил человек. Пойдём ко мне в дом. Помоешься. Переночуешь, а там – с Богом и дорога скатертью.
     От чуткого внимания Петра Алексеевича, от его гостеприимства возникла и пошла их дружба. И стал Степан, когда душа требовала таёжной воли, вдохновения, личного общения с Петром Алексеевичем, ставшего родственным, необходимым, приезжать к нему. Жаль, что для этого не всегда было время.      
     Да и Пётр Алексеевич ещё с первой встречи почувствовал доверие к смуглому от загара, коренастому, кареглазому Степану, поэтому и руку протянул первый и в дом ввёл не гостем, а другом.
     И ходили они по тайге изведанными тропами и ладили новые, и коротали ночи у костров в разговорах, и крепла, крепла их дружба.
     Пётр Алексеевич, хоть и стар, но трудяга, поджар, немного сутул, глаза цвета свежей синевы, борода русая седеющая, до второй пуговицы. Опытный рыбак и охотник, неутомимый ходок по тайге, знающий и любящий её. Да и философия у Петра Алексеевича, не расходящаяся с его жизнью, была Степану понятна и находила отклик и поддержку в душе его и совести. Философия Петра Алексеевича поверхностно проста, как щепотка земли. А разомнёшь землицу не торопясь и задумываясь над каждой песчинкой – человеколюбива. Надо жить, не обездоливая людей и природу. Если не в силах помочь сам, то хотя бы позови на помощь не знающих об этом горе, глядишь и отзовётся кто-нибудь, поможет. Не иссякло же ещё доброта и сострадание в российских приделах.
     Вечер таял, хмурился, закрыв тучами закат. С ласкающим прохладным ветерком приятно наползала ночь, укутывая мягким темно-синим бархатом пожёлтевшие деревья, речную косу, причаленную к ней лодку, палатку. Успокаивалось гудящее надоедливое комарьё. Горел не ярко костёр. Невдалеке от него, у коротконогого самодельного столика, сидели Степан и Пётр Алексеевич. На столике в мисках остывала недоеденная сиговая уха, лежали хлеб, лук, в целлофановых пакетах соль, чай, карамельки, перец. А в середине столика стояла, необходимая для подобной радости и общения, раскупоренная бутылочка водки, у которой ещё и плечики не оголились.
     – А может, Пётр Алексеевич, водочки нальём и выпьем, чтоб ленок сегодня хорошо брал на «мыша», да и погода не портилась?
     – Я не против, Стёпа, только мне чуток.
     Степан подвинул к столику стульчик, на котором сидел, и разлил по кружкам водку. Выпили и закусили.
     – Сегодня, Стёпа, ленок брать будет, но ещё рановато, так что не торопись, посидим, поговорим. Знаешь, я нынче тоже почти с месяц хворью был охвачен. Но выбирался на улицу, если силы и погода позволяли. Набрасывал на плечи полушубок, садился на лавочку и, глядя на проходящие составы с углём, думал, когда же это Япония от уголька-то нашего утонет. И везут, и везут уголек-то наш. Так скоро, всю Россию искромсав, вывезут. Эх, беда ты, беда окаянная! Но, даст Бог, и этих дельцов-ухарей переживём. Я-то навряд ли, а вот ты, Стёпа, доживёшь, должен дожить.
     – Доживёте, Пётр Алексеевич, доживёте. Силушки-то в вас ещё не меряно! А что это за история, о которой вы ещё вчера хотели, вернее, обещали рассказать мне, как к вам на станцию предприниматель прилетал, с предложением поработать под его началом. Или Вы уже забыли?
     И Степан заулыбался. Он иногда подтрунивал над Петром Алексеевичем, да и тот не упускал возможность уколоть Степана какой-нибудь шуткой. Степану нравилось это, как и доставляло удовольствие слушать Петра Алексеевича, находя в его  рассуждениях и рассказах много полезного для себя. Да и рассказчиком Пётр Алексеевич был умелым с живой народной речью.   
     – А ты, Стёпа, не улыбайся, не улыбайся, помню. Данное обещание чести стоит. Жаль, что многие об этом забывают, особенно те, кто во власть протиснулся.
     Пётр Алексеевич встал, разворошил костёр, подкинул дровишек и, повесив на таган чайник, вернулся на место.
     – Ты как всегда, Стёпа, желанием горишь послушать что-нибудь эдакое… И Пётр Алексеевич подняв правую руку покрутил кистью. – Что ж, раз интересно, тогда, пожалуйста. Залетел, значит, нежданно-негаданно средь лета в прошлом году, в края наши ухарь-купец, куплю даром, продам товаром. Чтоб в дурилку с нами сыграть, копейку бросить, а рубль поднять, из далёкой-далёкой Москвы. А она, родимая, сам знаешь, издревле живёт обособленно. До сих пор ещё не выветрилось из памяти нашей, оскорбляющее слово «лимита» к людям, приезжающим в Москву на заработки из глубин России. Да что там это… Всякое было и осталось обидного для простого российского человека. Восседающий там на троне и шестерящее ему окружение обращают заботливые очи на глубинку российскую, в основном, только тогда, когда надо взять что-нибудь из недр наших или с поверхности земли и толкнуть за рубеж. Или когда порохом запахнет, выручайте братья и сёстры! И выручаем, понимая, что за нами не только Москва, но и вся Россия. Кровушку свою и вражью прольём, костьми ляжем и опять ждём для себя хорошего. А остапушки-то, сладкоречивые бендеры, да  грозные там всякие на троне или до кончины своей сидят, или же по очереди, что ли меняются? Преемственность президентская, или в кого хочешь там, мать Византийская! Вроде бы голосуем, голосуем, а в Кремле всё те же, бездари окаянные.
     Голос у Петра Алексеевича зазвучал громче, твёрже.          
     – А куда попрёшь, Стёпа, и что сделаешь, если по всем каналам телевизионным ведущие уверяют выборы-то у нас сейчас честные-пречестные, демократические, да и европы туда же подтверждая, что это так. А я так думаю, Стёпа, выгодна, значит, дельцам-ухарям и европам власть эта, выгодна. Хотя и рычат европы и слюной ядовитой цвыркают в сторону власти кремлёвской. А всё для того чтоб у народа нашего внимание притупить на разбазаривание богатств российских. Европы-то нам веками добра желают, бывало, даже силой добро несли, а мы олухи царя небесного, всё по-своему по-азиатски, да по-русски, да по-татарски живём. Да и Христа с Магометом понимаем и чтим, как нам наши предки завещали, а не как европам хочется. Правда, перед тем как храмы порушить и веру в Господа Бога на прочность в душах наших проверить, мы сами одно «добро», марксизмом называется, у европ взяли. Так, семьдесят лет с лишним рвали друг дружку, кровью умываясь, разделившись на красных и белых, да и других цветов и оттенков. А когда понесли мы их добро назад, так что тут началось! Об этом весь мир помнит. Да и нам до сих пор аукается.
     У закипевшего чайника запрыгала крышка. Пётр Алексеевич поднялся.
     – Не желаешь ли, Стёпа, чайком душу обогреть-побаловать?
     – Благодарю, но я лучше водочки выпью.
     – Выпей, Стёпа, выпей, коль душа требует. А я свою чайком утешу, порадую.
     Пётр Алексеевич снял подрезанной рогатинкой чайник, налил в кружку кипятка, добавил из термоса заварки и, сделав несколько глотков сел, и продолжил.
     – Ох, и ушлым ухарь оказался. Одно - столичный парнище! Без охраны ни шагу, как будто артист там, или деятель какой-нибудь народный. Это нас, Стёпа, милиции-полиции безусыпно охраняют. А народному-то, видишь ли, как-то не солидно в народ, из которого вышел, без личной охраны являться, видимо боязнь у него, а вдруг люди не вспомнят, что же сделал народного, полезного для них деятель этот и вниманием обойдут, да шугнут ненароком. Мол, не до тебя тут. Да-а–а… Ну и смотрелся ухарь, не обидев сказать – элегантный такой, одёжка на нём не одну, наверное, мою пенсию стоит. Это мы, Стёпа, смерды, всё больше китайской одёжкой прикрываемся, она-то нам ещё по карману. А у него, поди ж ты, из самого Парижа. В общем, смотрелся ухарь шикарно, или как там по-ихнему – импозантно. А из глаз его карих доброта так и медком сочилась, лилась, гипнотизируя. На безымянном пальце левой руки перстень такой заметный хоть, гвозди заколачивай. Да и пальчики при жестикуляции такие быстрые, шаловливые, натренированные, скорей всего, от пересчёта выдуренных денег. Да и зубы он страдалец скорей всего в нынешнем бизнесе потерял и улыбался бедолага, мучаясь, ширя рот и кривя губы, сверкая золотом. В общем, походил туда-сюда, посверкал золотом и представился нам Константином. И давай по житью нашему беспросветному шелухой словесной сыпать и будущее нам рисовать розовым, как он нашими руками в тайге рай возводить будет, да так складно и заманчиво, как будто агитатор от партийки там какой - нибудь. Они, партийки-то нас не забывают, когда голоса им наши нужны и где только деньги берут на поездки, чтоб лапшу на уши вешать.
     Пётр Алексеевич замолчал, взял карамельку и, разжевав, запил чаем.
     – Ну так вот, Стёпа, не нашёл ухарь понимания у мужиков наших, трудом своим выживающих, прелестью таёжной зацелованных. Не забывающих каторгу советскую, да и царская почти у каждого в генах кандалами звенит, тоской вековой по воле и по жизни нормальной, изнывая. Мужики, заглянув за горизонты, нарисованные Константином, не вдохновились осуществлять нарисованное за полушку. И что тут началось!.. Горячие головы, встав по-медвежьи на дыбки, призывать стали. Пора мужики, пора в Москву сходить, рублевское житьё её потревожить, да партийки «единая» да «справедливая» Россия и иже с ними шугнуть, а то растолстели в думах сидючи, болтовни и вони много, а делов - одни перспективы. Встал тут Валерьян Басаргин, мужик правильный, уважаемый, сам москвич до тридевятого колена, давненько осевший в наших местах, любовь здесь свою встретил и через неё к земле нашей прирос и высказался:
     – Я тоже метлой помахать не против, чтоб болтунов партийных вымести. А в столицу, мужики, давно надо было сходить ещё вместе с шахтёрами в царствование Боряньки Ельцина, упустили, обещаниям поверив. Но и в Москве, мужики, люди разные живут и многим жизнь ярмом, как и нам, шеи трёт и плечи давит. Тут думать надо, мужики, думать, это в бунт сгоряча ходят. В общем, залез к нам в души ухарь, накипевшую злость разворошил, зато собрал нас вместе, за что и благодарность ему. А то мы уже, даже и в радости всё реже вместе собираемся, всё в горе, да бедах. Поможем, чем можем, и опять каждый своё хлебает. Так что поспорили до пены и разошлись по своим заботам. А ухарь в тот же день вертолётом откочевал.
     – А что, Пётр Алексеевич, он конкретно предлагал?
     – Эх, Стёпа!.. Если бы он предложил что-нибудь конкретное, выгодное не только для себя, но и нам! Разве не пошли бы мы за ним? А так уже хаживали. За коммунистами. Вон как к той звезде, видать видишь, а взять не возьмёшь, вроде бы пылает-горит, но не согреешься. И из каких только болот и омутов, нынешние дельцы-ухари чертями повылазили? Сколько лет вот коммунисты учили, вдалбливая, что человек человеку друг и брат, но не прижилось, не привилось. Как вспомнишь девяностые года, что творилось, гражданская война, не меньше. А дельцы-ухари, как и коммунисты, Стёпа, на земле нашей, временные. Вот увидишь, нахлебается народ нужды с нищетой и этих сметёт. Только терпение у народа нашего долгое, но когда кончается…
     – Да, Пётр Алексеевич, что-что, а терпение у нас богатое. Мы до сих пор из вождизма не выросли и слушаем, как коммунисты талдычат, в какой благодатной стране мы счастливо жили при их правлении, и какое распрекрасное образование было. Да, писать, читать учили, профессиям разным, но не научили главному – человечности, они ею брезговали. И доказательство тому множество обездоленных и безвинно убитых ими людей. Об этом они почему-то сейчас не вспоминают. А дельцы эти, Пётр Алексеевич не с омутов и болот повылазили, а из их социализма. Сегодняшние властители, ведущие нас к новым свершениям к новому светлому завтра, тоже оттуда, те же коммунисты и комсомольцы. И также кричат о единстве и человеколюбии, но жизнь показывает, что и они словоблудят.
     Степан поднялся, налил в кружки водки.
     – Давайте, Пётр Алексеевич, выпьем, за то, чтоб народ российский процветал и, жизнь была б ему не ярмом и каторгой, а благоденствием.
     Выпили, Пётр Алексеевич стал закусывать, а Степан встал и закурил.
     – Вы, Пётр Алексеевич, отдыхайте. А я пойду «мыша» покидаю и вешку проверю, прибывает вода или нет. Может лодку переставлять придётся.
     Идя к лодке, Степан оглядел небо, в нём по-прежнему царили тучи, лишь к западу искрились звёзды. Ветерок набирал силу, стал холодней, задиристей. Проверив уровень воды, Степан вернулся к табору, достал из рюкзака куртку, надел её и, взяв спиннинг, пошёл не спеша, к головке переката, размышляя. А если б мужики не разошлись и пошли бы? Или в других краях встанут и пойдут Дальний Восток да Сибирь, да Урал, да Волгу с Доном поднимая, что тогда? И кому нужна эта буря? Пора мужики, пора, всей Землёй собраться и поговорить серьёзно без бойни и, подумав, конкретно решить, как жить дальше. А то одним трущобы, а другим терема боярские, одним цепь с миской баланды, другим блюдо золотое с царственным лебедем.
     Надо жить, мужики, Жить! А не выживать…

     Сплотимся ли мы? И передадим ли то, что имеем, принадлежащее не только нам, но и нашим потомкам?..    

                п. Дугда. Осень 2017 г.