Пир грез
РАЗДЕЛЕННАЯ ЛЮБОВЬ ПРОСТОЛЮДИНА
О, КАК БЛАГ И СЛАДОК ПЛОД ПРЕДЛОЖЕНИЯ!
О, КАК БЛАГ И ПРЕКРАСЕН СОЛНЕЧНЫЙ ДЕНЬ!
Благ миг высоких наслаждений,
Благ миг высокого движения!
Я миру стал отчасти предстоять,
Когда из сердца начал силы мира представлять.
В кругу бесчисленных забот
Страдаю мелочной игрой в героя и слуги
Тому простому, нежному союзу,
Который, тихо в рабство обращая,
Мир неизвестный пред ногами полагая,
Во ангелов меня у Бога поселяет,
Давая неизвестный мир свободы ощущений,
В котором я теряю все свое обыкновение,
И новым сделаться хочу.
Но в тупике прожитого ищу неведомые мысли,
Чтоб знания найти и в мир по-прежнему,
Прийти по силе забытья небрежному,
Поныне без забот и хитрости случайной
влачить устало жребий и потуги.
Но вот я слабостью и страстью одержим,
И в сердце мир другой от неба принимаю.
И долго в игры разума играю,
По-прежнему один и нелюдим.
И по неведомым законам иного бытия,
Я жизнь в себе иную ощущаю,
Тогда как духом в воздухе блуждаю,
Отчаянно гармонии ища.
И вот, то равнодушие, что гонит вон из мира,
Меня сковало, и вынести борьбу нет силы.
Где те простые чувства, что кормили,
И в малость сна по жизни берегли?
Тоска скупая и унынье: земля не радует
В стезе своей обыкновенной,
И жертва правды видится туманной,
И мир сей здесь надолго опустел.
В обыкновенный тихий вечер
Ко мне, спустя года, заходит ангел
И, вопрошая, любовью делится со мной,
Но я не есть его герой.
Но вот мое очарование
Он иссушает жалобной мольбой…
Но где-то есть отрада сердца,
И я не прячу глаз с лица,
Вливаясь свежими слезами,
И тонко плачет в теле сирая душа.
Ее я тешу милованием
И изливаю мысли вслух,
Тогда как немощны роптания.
И тихо я творю заведомо молчанья обет,
И не пускаю в сердце тихий свет.
И вот опять приходит ангел, и говорит:
«Прости душа, ты одинокий мира странник.
И кто принять тут сможет грешного тебя?»
Я молча подхожу и скромно вопрошаю
Дать мне любви, но он бежит, меня безумцем называя.
И не по силам братский праздник,
Ведь эта просьба не нова.
Меня за дерзость постиженья тайны,
Как ко кресту нарочно приковали.
И я прошу, как нищий хлеба:
Подайте мне своей любви!
И прочий люд, живя беспечно,
Не делал выгоды своей,
И на рассветах и закатах
Напрасно слезы лил я вечно.
И боль моя – мой светлый праздник,
Тот ангел с ропотом ходил,
Считая то моим сильнейшим бредом.
И я на смех молитву о любви творил.
Он говорил мне, что я болен, и о моей душе жалел,
А на вопрос о роде правды лишь облегчение творил.
И так и этак мой источник жизни
Лишь опиум на раны лил.
О, мир! Ты спишь отчасти,
Ты древний сон за истину хранишь,
Тогда, как те святые в правде,
Любовь своей материей могли считать.
Но грозно боремся с набатом,
О том, как в мир ступает госпожа.
И дети те, что в ней свой праздник мира видят,
Идут с надеждой, в крестный ход спеша.
Забвение то, что тихо в недрах заключаю,
Негромко говорит со мной ко сну.
И я его отчасти видеть начинаю,
И суть лишь в том, что я не мил добру.
И вот мир Божий без моего проникновения,
Идет сам зрителем моим.
И палач окажет мне служение,
И совесть видеть начинает.
Я не могу дышать тем светом,
Что льется в мир из Божьего лица.
Но, оставаясь без движенья,
Я знаю, что любовь достигнет и меня.
Мне надо лишь в ее порывах
Движение выдержать подчас.
И в тихом омуте стремления
Я сам моим собратьям веру преподам.
А ангел тихо сядет рядом у порога,
И, скромно в нежности горя,
Мне скажет: « Вот, я вижу в тебе Бога,
И ты, и я – Его дитя!»
ЦВЕТОК ДУШИ В ТОНКОМ СВЕТЕ
ЗВЕЗДЫ УТРЕННЕЙ
Любовь, как сон летучий,
Она как песнь, что зябнет одиноко,
Бродя, скитаясь в поднебесье,
Одна живет с луной дремучей.
О, лик любви – ты упоенье!
Но, зная больше о тебе:
Ты – грусть, ты – рана, ты – смятенье,
Но сладость, миф и наважденье.
Отдав тебя на суд владыкам мира,
Я обречен сквозь хмель по трезвому ходить.
И в ясный день хандру дразнить.
Средь всяких начинаний явных
Людей не видя и летя на свет,
И от Всевышнего из ревности и злобы
Дух мой в тоске бессильной фанатеет.
И все же, раненный любовью,
Свое бессилие я сознаю.
А больше – ропотный мятеж,
И злой навет, и умиление.
Она берет на руки руку
И нежно дарит целование.
Она – мой суд, мое рыдание.
И не могу с ее добром я совладать,
Ее, в себе приняв, держать,
Как если сам иду я в бездну
И рассыпаюсь, словно в ярких снах.
Мой ум и сердце не в сознании,
И я, держа ее в руках,
Иду по жизни в ожидании.
И, словно в сотый раз, как на свидание,
Впервые встретиться хочу в мечтах.
И если разум я встречаю
В движении светоносных крыл,
Я благодать от Бога получаю,
Как пламя солнца мне ее открыл.
Мой суд лишь в пониманье том,
Что был я для любви рожден,
Но мир меня пленяет мраком,
И в нем на грезы жалкие я обречен.
Но Бог меня не покидает:
Реальность сна мне предлагает.
И в ожидании лишь света
Во тьме я вижу слабые просветы.
В великом множестве поверий
Одно всего ко мне пришло
И, растопив лед страсти и сомнений,
В науку мира облекло.
Я ждал любовь, но свечи охладели.
Окно укрыло блеск луны.
И на поверхности постели
Осталась тень от пролитой мольбы,
И на лице лишь след от пролитой слезы.
В тот миг, когда я грезил ожиданием,
За мной ходил слуга Христа,
И сердце мне не досыта мороча мудрованием,
Как будто ждал, когда открою для каприза я уста.
Но я не опорочил образ, что дал Творец,
Сказав, что благ подаренный венец.
И на вопрос, где опыт дружбы?
Я мог сказать, что между нами дружбы нет.
Но видя большее везение, я понимал,
Что опыт мой проходит средь мытарств.
И наподобие сравнения,
Я постигал одну ее из многих сил
Того убогого адепта,
Что посреди ее капризов жил.
И всю ее – слезу и радость средь страстей стихийных,
В себе, как семя рабское, снискал.
Тоска любви, где молча, вдохновенно,
Среди огня и холода, в ночи
Я начинаю строки о себе, и тихо прячу взгляд
Средь мрака в стройные касания свечи.
И в полный голос небесам
Я шлю своих понятий сильный смысл.
И рад тому, что слышу шепот свой
В ответ своим мольбам.
Я тронут дамой сердца, но в печали
Потуги сильные сжимают голову в руке,
И все это приводит в исступление ночами:
И дерзость, и давление стены,
И взгляд иконы в скромной тишине,
И святость сердца в мыслях нежной глубины.
Тот мир, что древними богат преданиями,
Меня итак уже не раз встречал с признаниями.
Но устоять в своих понятиях не смог ни разу я
И только падал вскользь, свои мечты храня.
И вот идеей красоты я жадно тронут.
Ее не мог в объятия заключить,
И образ милый, духом обвенчавший,
В свой миг удачи нежно получить.
Она – мечта, меня дразня, в объятия смысла
Сама по-птичьи тихо приняла.
И я сам стал рабом, навек изведав муку,
Ее, хитрейшую и нежную я испытывал,
Как детский сон в сердечной простоте я увидал,
Познал я ласки мудрой древнюю науку.
И, не имея смысла дав ей сердце,
В ответ лишь рабство заслужил.
Ее посылы, наяву и в тайне мыслей осознав,
В своем сознании на веру память отнеся,
Себя над миром приподняв,
Стал лишь во тьме мирской – ее ужасное дитя.
Приходит старец и дает мне серебро, сказав:
«Я видел твой полет блаженный, и рад,
Что не затушена твоя при мне свеча сейчас.
Иди и созерцай деяния мира, и на показ
Не выставляй дитя свое, на зависть злобного кумира.
И в свете доблестных побед
Ты так покроешь отступление от мира.
И в рассуждении найдя лишь искупление,
Я, может, сам тебе отдам то света откровение.
В нем ты, мой друг, суд этот,
Не рассуждая в дерзновении,
Уйдешь, и кущею пророка
Найдешь дорогу в мир иной.
У наилучшего истока
Мы сами, видя в свете Бога,
Восхвалим мир и пир его.
На веру мы дела его все примем,
Их мы не видели в сем веке,
Но слава их нас обрела у чистого порога».
И вот, стоя у алтаря и храма дверь ища,
Я принял сердце сирое свое.
На серебро почтенного таинственного старца
Купил вертеп, что хижина у дороги дальней.
И нищим понемногу
Стал отчасти мыть ноги там,
Благословляя мир и Божий день,
Творя завет и весей свет.
Я понемногу стал любовь давать взаймы,
Не ведая ей счета и предел,
И, видя эти нерадивые заботы,
Мой ангел от незримой брани охмелел.
И сам хотел объять все в руки,
Судьбу земную править, удел мытарства получив,
Любовь великой гостьей заключив,
Сам рок сей захотел принять во миг,
Печать на чадо взять и заключить в чертог
Во власти сильной чудище рабов.
И Бог поставил одного его без прежнего покрова,
С сухим, без влаги перед разбойником, кувшином,
Сей храм стеречь лишь с чашею воды.
Пред нищими ходить с угодой, но без обожания,
В пылу мольбы быть в предстоянии,
И перед чудищем идти и нежно петь дитяти,
Что и не знал исхода, и в сон собрание клонил.
Но долго, безутешно плача,
Что не приходит в храм к нему душа,
И там рабыня-госпожа.
Сей ангел выпил чашу роковую
Воды без тени смут и веры суетливой.
И чудище ушло во прах,
Во свет младенец перешел,
И в храм пришел торжественный Господь,
Благим разбойник убежал.
И нищий люд прозрел в истцов,
На облаках восстав в венцах и каясь.
И ангел, мир благословляя, окинул свет небес
С высот, в полет на крыльях отправляясь.
Тогда храм двери в свете тихо распахнул,
И в мир весна по нежности пролилась,
И, как невеста серпантин свой белый
В небе распустила,
Во мраке лет рекою света наполняясь,
В сиянии звезд на Божий лик идя,
И, словно малое дитя,
Им в свете молний принята была.
И эта та картина мира,
Где старец мне, подумав, говорит:
«Что, сим-то серебром
И небо искупление дарит».
РУКА СОЗДАТЕЛЯ И ОБРАЗ СОИСКАНИЙ
УСТА И СЕРДЦЕ В ЧАШЕ СВЕТА –
СЛОВА, ЧТО СЛАЩЕ МАННЫ В СЕРЕБРЕ
В высотах мира, что нам виден,
Есть мира слабость в глубине лица.
И свет, что часто тело согревает,
Ласкала в рабстве сонная душа.
В томящем время сонме снов
Летела в небо песнь раба.
И мысли сладко наполняя вновь,
В соткании снов жила душа.
Она любила свет свободы,
Заветный свет Творца миров.
И в свете сладостных мечтаний
Жила, как цвет на склоне островов.
И в свете утренних преданий
В миру жила и шла мечта.
Она бродила вестником далеким
И, в путь зовя, давала вешние венцы.
О, мир! Ты чудо во вселенной.
Ты ложе сладостной любви.
Безумцам песня и отрада,
Когда слагают тела юные черты.
Во мнимом свете и мечтаниях,
В миру чистейшей теплоты,
Во глубине веков пространных
Жил тот, чье светом лика благостны черты.
Дыхание добром он подвигал в просторах света,
В калейдоскопе лет и неискусных рассуждениях.
Покоен благий мир, что тайно сотворен был,
И в этот мир входил благой посыл.
И в свете звезд и чистом трепетании
Жила мечта, что радостью входила
И, согревая благом правду мира,
Ходила в небеса среди идей и истин.
Огнем являя аромат раздолья, грез, веселия,
Слагался миг предельного понятия,
Где обращался миру род небес,
Тот свет, в котором зрел венец.
В кругу забот и мира рассуждения, свет правды,
В солнце собираясь под статью жизни и добра,
Поистине стекался в чашу, в лоно Божие,
А там, как праздник возрастая, творил мир блага.
И в том почине мир начался,
В трех лицах всю собравши жизнь,
Как солнце представая,
Летел он над ковром всё ввысь.
И над бесчисленным созвездием
В покрове белых облаков
Господь, на мир людей взор простирая,
Горел, как звезды в свете золотом.
Он, как река в столетиях,
Над веком влажно трепетал.
И мир его дыханье принимал,
Отчасти в тонкости хмелея.
Отрада и печаль мирская
Не трогала его удел.
И, мир на небесах являя,
Бог к человекам благоволел.
Тот дел и весей ход, что делали свои дела,
Его не трогали по веку,
Тогда как у него к скитальцу человеку
Была и есть своя игра.
Как тих и хладен ко грехам,
И сказкой дышит мой скиталец –
То Бог хранил мир человечий,
И тишину души во человеке соблюдал.
Сокровища и дар храня в его простом поверье,
Который миру в тайне обещал,
Храня и созерцая человека, Господь его и потчевал,
И делал тайны мира откровением.
За то, что мир сей сохранил,
Он грани разума берег,
И, сохраняя вразумление,
Связь лет с собою создавал.
Мир сей по крохам познавая,
В своей душе свет звезд хранил,
И, в дерзновениях преступая,
Рождался в грезах, что как хлеб любил.
Но Бог, мир человеку отдавая,
Создал во время ветреным его затем,
Чтоб свет небесный познавая,
Он крылья обретал во истине своей.
И не задерживаясь в мире долго,
На небеса ведя свой путь душой,
Как чашу, ум свой светом наполняя,
Рождался в мире за звездой иной.
И вот мой человек в движении верном
Идет по миру, лик зажегши.
И тень от грез покрыла предложение,
Когда обетованием человек мой
Ради ложа пира молодого
В тоске забвенной пренебрег в мгновение.
И, пав на дно пути земного,
Не приняв ложа брачного родства,
Он должен лишь в пути рождаться снова,
Зачавшись от пути в движении своем.
И, пав у рва у крепостного,
Ему осталось только к милости взывать,
Когда любовь его земная словно терний,
Могла за слепоту увядших лилий принимать.
Идя к нему от двери выбитой вертепа,
По стопам веры и мечты ступать,
Давать лишь молоко утехам,
Которых он не должен принимать.
Он ходит среди грез и мифов, ими же гонимый,
Как врагами, и лишь в пылу их спора начинать
Свой поединок между ними мнимый,
И должен это чудом своего рождения считать.
Мой век!
О, сколько ласки Божией
В любви к пирам, считал гармонии.
И бремя, и усталое сомнение,
Своим считал лишь видом игр и мыслей.
В пылу расчетов и противоречий,
Рождался вопль усталого дитя.
Когда среди кругов сплетения понятий,
Творился круг творения добра.
Нет смысла в том небесных звезд движении,
В котором похоронен век.
И хлеб, и вина в благих пеленах – опять служение,
И, словно в суете, потерян мир и человек.
Когда сходились грезы, мифы
На сказочный и человечий пир,
Господь под массой лет хранил в легендах вечность
И сам витал сквозь сладостный он дым.
Он сказку явно миру предлагает тогда,
Когда он за историю житейскую хватается свою.
И в этом беге мира и преданий
Течет в былое свет ликов не спеша.
И в светлом сне и грезах возникает.
Идет, как чудо, к миру благая душа.
Она, как путник, что в веках блуждая
Не может явно выбор совершить.
Среди блуждания в сказаниях витая,
В мир лишь идет нагой портрет служить.
И среди нужд и слабостей плутая
В грехах и средь безумия страстей,
Душа, мой путник, в мире оставаясь,
Ведет резонный спор о грезах и делах людей.
Каков мой путь? И где среди преданий
Та отповедь безмолвной суете,
В которой век, плутая, пропадает?
И красота, и смысл таятся в грезах, в темноте.
Развеять грезы, мифы растворяя,
Преданье старое просветом правды осветить.
И выйти из пустыни, светом наполняясь,
И чашу полной жизни новым смыслом окропить.
Во храм! Тогда, когда Господь, навеяв сны и грезы,
Для путника в пустыне жизнь оставит,
Среди терзаний грешника и исповеди – слезы.
И дверь в саду у райского чертога отворит,
На пир из грез тебя позовет,
Возьмет с собой в блаженный полет,
И, радость истины излив, чашу разума наполнит,
На мир и солнце день нежнейшей розой изольет.
Тогда, ходящий средь наитий путник, не станет
Греть свои озябшие ладони у очага чужого.
Поправив посох и веревий, будет
Образ искать правый, на теле слабом в даль пойдя,
За истиной, что в мире Божьем
Среди миров, как малое дитя.
И на путях своих хождений идет, как плод,
Что чертит древо рода средь земель,
В которой, жатвой быв, растет
И снова черпает в них вдохновенье.
По-новому на мир небесный и земной,
И жизни странной по малой участи истца,
Влечет священно грез обыкновение,
В которых зреют чудо и душа.
В пылу раздумия над миром, ища его азы в себе,
Мой человек, ища движение, придумал.
И жизнь его, над тихим бременем почивши,
Не даст приюта бедной и измученной душе.
Он станет в путь ее толкать,
За светом утренним зовя,
Тогда как сам, с дороги старой уходя,
Предстанет Богу, что в раздумиях теча,
Во восхищении томно видя малого его,
Опять к себе со властью привлекая,
Отпустит в мир искать добро.
И в сотый раз, разбивши сердце,
Прильнет со звезд в его объятия
И станет томно средь мольбы
Слагать предания, грезы, и понятия.
В том море образов добра
Есть место памяти и бедам,
В которых Бог не потерял едва
Того, кто должен в жизнь созреть среди наветов.
Обильно сея зерна классической культуры
Во степени познаний истины священных прав,
Бог пожинал в борьбе любви плоды,
А должен человек искать свой нрав.
Но мал народ идущий истиной предвечной,
И целые ряды уносятся порой во вспять.
И нет той истины, что может быстротечно
Ту жизнь нам явной сказкой передать.
Мы плачем: явь сложна. И сказка непосильна –
В ней нет ни капли правды красноречия,
Она стирает жизнь из истинных кровей насильно,
Оставив жизнь, остывшую в морозе ссор извечных.
И как мы чудо призовем?
В простых сердцах ушло раздолье рассуждений.
И мы теряем в этом пламенном кругу одно –
Свои ресурсы индивида, в которых естество,
И жизни рост, и здравый ум, и смелые решения.
И Бог наш, мир умом пленя,
Опять ведет вчерашнее дитя
В пустыню исповедь воздвигнуть,
В которой рабства и свободы смысл и суть.
И сказка та, что в мире не творится,
Жалеет, что еще в нем жизнь течет.
И в ней нет чуда, что как птица,
И сон в ее крылах, нас упокоя, в век несет.
Это то здравие, что многими распито,
И нас влекло на протяжении лет бедных.
И снова в небе сад из звезд, как сито,
Сияет в хороводе духов светлых.
Шатер из милых грез раскрыт:
В нем Бог, как вождь вселенский ходит,
И дымка снов венчает все его венцы,
Что мимо нас те ангелы почтенно носят,
В которых мы, приняв свои дела, торопимся прозреть.
СВЕТ МИРА – ОЧИ,
ЖАЖДУЩИЕ МИРА.
ТЕНЬ СВЕТА – ТЕЛО ТО,
ЧТО ЖИЗНИ ЕСТЬ ОСНОВА,
И ГРЕЗЫ, ЧТО ОПУТАЛИ ЛИЦО.
В тонком свете ночи кружева,
Медленно льется свет в вышине,
Там, в глубине мирского пространства,
Льются, мерцая, сны в белизне.
Нежною вязью и чистотой нити
Сеть завлекает в недра к себе.
И в тишине ее меда объятий
Молния мысли летит в высоте.
Нет на земле порыва смелее,
Разве лишь только жизнь в простоте,
Ибо не может объять до нагого
Сила, что держит тело в узде.
Под натянутой нитью нервы и плоть,
И мысли, и думы идут в примитив не спеша,
И льется песня ума молодого,
И тихо тает под покрывалом душа.
В чертах пространных страсть таится
И гонит в путь того она,
Кто так привык бывать, ютиться
У теплого семейного жилого очага.
Тот человек, что гложим страстью, кто он?
Наука мира жизнь его. И не оставит он – бродяга,
Которого быт вечный тянет в беспробудный сон,
Тот спор о жизни и отваге.
Но неужели нет в нем мира,
Что так присущ всем человекам?
И неужели пламень жизни
Испек донельзя слабого его?
И почему он – путник у дороги,
Когда у каждого жильца на этом свете дом?
Вопрос наверно не о том,
Что жизнь его утратила обычные чертоги.
А, впрочем, вряд ли дело в том,
Что жизнь ведет он по иному странному пути.
И так о чем еще в предмете этом
Есть мера спора и чудес черты?
И неужели в том лишь теле
Еще живы и удаль, и прогресс?
Сей человек гонимый миром в деле,
Когда другие спят, в себе всю страсть пронес.
И если небыль ходит в чудаках,
Сей, хоть и мал, но очень здоров,
Однако сильно же чудит.
Он молит Бога дать тут норов
Болезнь глупцов укорить,
Дать здесь ему их боль и страсти,
И снова в дальний ход спешить.
Проблемы люда, жизни, мира собирая,
Уйти с их скорбью в край пустынь.
И путник, боль людскую принимая
Как дар от мира, в путь идет один.
И вот, ходя в пустынях мира старцем,
Он вспять теряет демонов людских,
Они, ходя за путником-скитальцем,
Теряют боль, в которой вяжут мир живых.
И в рабстве жизненного хода так стало,
Что блуждая, ходит мимо
Между малым миром
И скорбью человечьей.
И только тот, кто между гранью образа земного
Навечно скован у себя в плену и теми,
Кто во сне не может досыта испить поток иллюзий
И дом насытить светом сна притворного.
И тихо миру придаваясь на гладком ложе эроса,
То уходя во мрак, то в ложе засыпая,
И душу лишь оставив в сети той, почти что создавая
Мирскую песню которой опьяняет люд земной.
Остался мир, во власти сплетен утопая,
И неверна его любовь.
И ходит путник, совесть пробуждая,
Прося живых овец одуматься лишь вновь.
Они еще не в силах изменить природу,
Те, в коих сети родились, идут на теле слабом рвать.
И здесь мой путник лишь и может
От века нити скромно поправлять.
Не та беда, что мы не можем
Себя избавить от сетей.
Но лишь усилия друг друга
И можно видеть средь плетей.
И томно жизнь снося в преданиях,
По букве заповедь твердя,
Нас ждут здесь разочарования
Но мир раскроет сеть свою, маня!
И здесь под спудом грешного понятия
Не станем мы скрывать дела,
Но, исповедуя свои слабейшие наития,
Ослабим груз лишь своего нутра.
И в теплом свете грез нежнейших
Те, что держат в паутине житейского суя,
Мы перестанем алчность тешить
И захотим увидеть в свете истинном себя.
И в долгом грузе веры малой
Есть та заветная купель,
В которой жизнь примем смело,
Захлопнув как-то громко дверь.
Мы перестали истину беречь,
Оставшись без ее родимого тепла.
И раз оставив дом в раздумье встреч,
Не берегли его спокойного добра.
И враг сковал нас ветхим бременем поверий.
И в суете чужого образа былого мира
В телах печальных мы за искусом постылым
Идем, согнувшись в бремени житейском.
Служа рабам, держа себя слугой,
Без трезвой доли в пылу двора у кесаря,
Как скот от царского чертога, что изгой,
По улице блуждаем, из тьмы вечерней выходя.
Блуждаем в думах и желаниях
Среди уныния утраты в нас вчерашнего добра.
Мы лишены со млада сказки во преданьях,
И вот тепло осело пылью в нас сполна.
Сплетение грез и мыслей в оцепенении снов
Поверьем волшебной страсти тешит,
И скорбью дней житейских вновь
С тоской уныния нас держит.
Опять влюбиться в дом вчерашний,
Опять хозяином войти в сердца.
И дерзновенно с помазанием
В юродстве одержимого скопца
Приходит в дом почти что каждый слепо.
И тень, любя, от света пряча зачумленные глаза,
Уходит от семейного вертепа,
И не в порядке мир его семейного тепла.
И, сердце в чашу погружая,
Не может выплеснуть оскал,
Совесть блудом ожесточая,
Мой человек в пустыне пропадал.
Уйдя туда и в хмеле пропадая,
Не может он от блуда протрезветь,
И, в малой мере правды воскресая,
В себе мир, словно образ, произвесть.
Но в духе кроткого вельможи,
Среди собратьев приходил,
Он жертва их чумного пира.
И жизнь опять на прежние лады.
Когда в народе смута, тогда,
Лишь время на часах найдя,
Идет и исповедь возводит в города
Тот человек, что повод для житья.
На каждой вехе ставя жребий,
Бежит от вечного суя, он обретает мир отцов,
Но сам не ходит лишь отчасти
Меж прочими вокруг оков.
Как принести свое явление?
Где жребий, что прощает те его черты,
Что между прочими избиты,
А он не может тень найти от Божьего перста!?
И вот, лишь мир отчасти видя,
И в нем, как птица, на постой летя,
Он, силой свыше облекаясь,
И вольный мир от ложа брачного любя,
Как та звезда, в ночи витая,
На небосводе вдруг зажглась опять,
И не всегда во дне своем летя
На звук приданий вечных, сейчас одна во тьме горит
И вольным воздухом фантазий,
Как горн гонца трубой звучит.
И гимн ее полета и призвания
Один остался зовом в вечных небесах.
И только за остатком начинания
В привольном теле страсть горит в очах!
Но сирый вид и дерзкие раздумья,
И сто раскатов грома во смирении
Твердят, что небеса раскрыли двери,
Лишь девой – узница душа:
Она устало на коленях молит
Войти во храм живой души
И, оставляя посох у порога,
Отдаться песням о своей любви!
Во странном танце звездопада,
Во млечном звуке райских птиц звуча мечтой,
Как струями поющего фонтана
Во пыльной близости дневной.
И в близкой нежности касания,
И цельной ласке света и цветов,
Играя солнцем в ожерелии оттенков,
Струилась жизни музыка дыхания.
Она же в слабые черты и жизнь вливает.
И в райской нежности улыбок
Опять идет, по миру странствуя, любовь,
Нам жертву разделенности объятий обещает.
И в милом стане ублажение наготы!
Лишь след сойдет улыбки алой,
И тело наполняют радости спокойные черты.
А где-то, в путь сорвавшись на разделении миров,
Пройдет как сон во множестве годов,
Как маленький раскрывшийся бутон цветка,
Мой путник, и наступит праздник в милости лица.
И в долгих муках рассуждения пройдет
Знамением лик знакомый, раскрыв предначертание,
В котором видим: если б не было его,
То сирым стал бы мира праздник в одночасье,
Ведь он огонь нес из пустыни Божества.
И предстоя за нас пред каждым,
У Бога спрошен он за нас.
Он был у нас и, как в сказке дым,
Был нам как брат, и говорил стоять за мир.
Не брать с грехов подобия меры
И не творить шальных утех нигде,
Но, создавая праздник жизни,
Ходить пред Богом в чистоте.
Но где мораль, не в том ли свете,
Что молча шествует в мольбе?
Не так уж много может малый духом человек,
Мечтатель, в котором замолчали общие мольбы?
И путник – тот, кто пробудился,
Он ходит и творит дела,
Которые как света нити, духом Божиим
Проходят в тайне через общие тела.
Влача жизнь странника скупого,
Он производит воздух мира, водит времена.
Уйдя от пут, из паутины рвутся души снова,
Восставая в праведные, легкие тела.
И стало так, что потеряв из века мир
Тот, что сохранял Бог в человеке.
Обязан тот, кто отошел от отчего чертога,
Во вечности стоять у общего порога.
И, яркость мира явно сознавая,
Опять на милость времени идя,
И он, как то же малое и благое дитя,
Во дух свободы, что есть сердце,
Идет скиталец пыльною дорогой, не глядя,
Не видит ласки жен, забот слуг господских.
Но дарит он телам и душам человечьим
Нить света, омывает лица их
В искристой Божьей благодати,
И не отнять кумиру их от нежного дитя.
То яблоко, что дышит предложением, раскаяние дает
В сердца, в борьбе, среди страстей, среди сомнений.
А путник мой на страже уст решения, розу алую неся,
Он разрешает милое нельзя.
ЛЮБОВЬ ЗЕМНАЯ – УЗНИЦА, РАБЫНЯ
ЛЮБОВЬ НЕБЕСНАЯ – ЦАРИЦА, БОЖИЯ ДИТЯ
В часу раздумий человек…
Потерян жребий, потерян век…
И где тот смысл, что держит на грани умного порога,
И у знакомого чертога
Тот человек, в котором время и другие блага мира,
И не под сенью глупого кумира.
Светает явь: и небеса, и пьеса старого зеваки,
И не до злободневной драки…
Еще остаток времени теряя,
Идет в просветы улиц человек,
Ходя по городу, блуждая,
От сладкой думы чуточку зевая…
Но так ли в сильной века толчее
Утерян смысл, и он на дне?
Поверий старых и стихов,
И грез невежество грехов?
Но стало время за удачей,
И оправдание надо миру получить.
И где теперь понятия?
Чему учить?
И вот опять же скука от собственных начал.
И только строгость, справедливый вызов времени,
В котором норов от удобства бремени
Чрезмерно осерчал.
Так полагая и ведя веревий в серых плащаницах,
Жил человек, который мало был знаком
С понятием закона и традиций.
Ведя прямой и непосредственный завет,
Ученый мужем слыл и гением быть мог,
Когда бы стал дитяте своему отцом.
Но мал удел, и мир его такого понимания
Не принял, не сумел.
И на остаточном ходу
Его дела могли придти,
Но не в особенном почете:
У многих скука на виду.
И на общественный предмет –
Лишь игры разума несмело.
И на поверье недалек
Его излюбленный конек.
И вот таинственно ткалось то время,
Что нам отмерено подчас,
И в малом жребии своего бремя
Стояло стражем дней у нас.
И в мире тесном урожаем уходят те его сыны,
Что так ему впоследствии верны.
На склоне лет упрямо созерцал,
Тот старец, что душу Богу отпускал.
И не имея в мире бренном утешения
И тех его излюбленных начал,
Что, страсти нежно сочетая,
Ведут его в цветении души, плутая,
И думы в малую скрижаль, и лик в печали сознавая,
Венец делам и думы в чашу лет, и труд заветный,
Что слава в слоге этому герою, его истцу
И автору простому, слагая правду в абсолют
Обрящен жизни славный труд.
Старик лишь молвил: «Ты – душа
Будь к милости владыки нашего благой.
Найди того, кто будет мне
На том суде слугой.
Я вряд ли знаю покаяние,
И, если можешь, сделай пожелание».
И он, тот дух, что милости стяжал,
Исполнить волю пожелал.
И, показав тому дитяте его лета и бренные дела,
Сам стал как райская пчела.
В мольбах своих он пожелал
Оставить старцу грех, потешив старые глаза
Рассказом тем, что значат времена.
И вот душа старинного скитальца отошла.
И, время в долгий век отправив,
А мысли и желания оставив,
На трудном мире сделав веху,
Тот дух пошел скитальцем к человеку.
К тому как раз усталому упрямцу,
В душе которого сомнения-века
Воздали нового к условиям рассказа человека.
И вот, найдя сего простого в раздумьях,
Сей ангел принялся молить:
«Тебя, душа моя, я должен научить
Тому простому скромному союзу,
Который мирно соблюдая, свою ты должен душу
Перед Богом в трудах усердных заслужить.
И в этом мире, спасая в вечность,
Святую правду в душе своей освободить.
Ведя жизнь неразборчиво и суетливо,
Ты у рабов своих в плену не должен быть.
Тех духов, темных мира очевидцев,
Что связаны долгами перед Богом,
А перед истиной – в плену забвения своего.
Они повинны в ересях и страсти рабства векового,
И, не держа особенных границ,
Подобны стае беспризорных диких птиц.
Беря святые в истине науки,
Ты будешь жизни сей истец,
И, грамоте святой научен,
Познаешь музу и любви венец.
Та, что к тебе придет у отчего порога:
Ты будешь мужем ей, и ради Бога.
А так, поверь сейчас
В мой искренний рассказ.
Мой друг извечный!
Лишь следуя познаниям тем, где есть пути
Рассудок и сердец усилия сможешь ты найти.
Пойдем со мною в путь сердечный!
И будешь праведным истцом,
И братьям ты своим лицом
Предстанешь в мире предстоянья.
И сам, оставив мудрование,
Остаться сможешь человеком
И в том найдешь ты жребий века!»
Но мой чудак не верит духу.
И на вопрос оставить муку,
С трудом углубился в ответ,
Когда в нем проясняется завет.
И, стройным рядом Господу представ,
Идут святые со знамением,
И, рассудив его дела,
На правду ставят времена.
Они, завесив все его дела
На праведных весах суда,
Разбили нити смысла суетного рода.
И потекли по нити времена.
На лик его печаль навея,
На деле отведя неряшливость и лени пелену,
Как будто отведя тоску и сон хмеля,
Оставили его в досужем упоительном плену.
Круги души его отмерив,
На деле, сомнения его замедлив ход,
Узду страстей ему накинув,
И право помыслов расчет.
Создали жизни ток его
И, приняв мир души того повесы,
Отдали ангелу Господню
Для прогресса.
И ангел, волю Божию творя,
К нему приходит, говоря:
«Я приведу тебя в пустыню. Дитя!
И ты, оставив сложные труды,
Пойми вот эту розу возле камня,
В пылу пустыни роковой тиши.
Она одна звездой сияет в бездне.
В ней, соки нежные собрав,
Господь, над миром умиляясь,
Отводит от заклятых грешников беду.
Тебя, мой друг, я постараюсь просить
Опять в душе цветок любви взрастить,
Что Госпожа у нас в веках
Живет на светлых небесах.
В себе бери рождения цветок
И смело дай в нем Божью благодать
Испить в своем избитом сердце,
То, что дает пречистейший исток.
Тогда же, тем потоком исцеляя,
Вольются волны света в разум твой.
И мира ясного узнав, ты, Бога исполняя,
Откроешь в себе правды трудную скрижаль.
Но человек, опять же, грустен:
Где то, что сделает мудрей?
И, оторвав от прочих дней,
Придет в мой утлый челн сознания,
И в шумном море дней мирских
Наполнит умиляющим признанием?
Где то, что приведя в долину света,
Оставит одного с ответом
На лик предвечного смотреть
И от отрады в сласти петь?
И тут вдруг в храм Господь его приводит,
Где множество людей проходит.
И каждый, свечи ставя, Бога молит.
И хор людской, как гром, гремит.
И голоса их тихо бродят
Среди в отверстиях небес,
На них их ангелы, мелькая,
Относят свет от пламенных сердец.
И даже те, кто в храм не ходят,
Слезу дают на руки своему свидетелю святому,
И, перевесив вновь весы суда,
Во славе Бога воспевают снова:
«О, слава неба, ты превыше
Долгов отчаянных глупцов!
И даже если беды вместе ходят,
То жизнь повенчана с добром.
И та, что где-то в песнях бродит,
Тебя считает неба сыном.
И ты пред Богом в ангеле своем!»
Господь лишь тихо руки сводит
На плечи малому тому и начинает говорить:
«Мой благий брат, поверь,
Тебе не стоит так грустить.
Твои дела решение имеют,
Ты лишь не опускай свое лицо!
Иди, ищи и не сдавайся,
Не суетись и не скитайся.
Тебя нашел на небесах,
Твой Бог простил тебе твой грех.
И вот сейчас свои пути
На милость нашего владыки ты твори.
И так найдешь в своей душе
Мир света, и покой во всем, и счастья век,
Познаешь то, что ты есть Божий человек!»
Но юноша лишь руки опускал,
И тихо воздух сотрясал…
И ангел показал ему тот мир, где, словно дети,
Кружа как звезды в пестром цвете,
Летя и путаясь в рассвете,
В большом и пестром мире дня,
Как в озере добра святого,
На лабиринте огненных сетей
Стояли люди, песнь поя.
Тот благий люд, избавил на рассвете мира ветхого
От рабства грешного уйдя,
От идолов и тирании, от князей адских и игры теней,
От страсти и чудовищных зверей,
От смерти лютой, от греха,
От ада и хмельного мятежа.
И там сияло истинное злато,
Что собиралось в сути праведных молитв.
И на венцах неся знамения,
И раны Господа терпя,
То было, как купель крещения,
А в ней – второе рождество
Тому, кто путался в знамениях,
И больше не искал пути своего.
И ангел рассказал о том
Простому скромному повесе,
Что чудо – неповинен он
Во многих согрешениях противников своих,
Считавших это развлечением,
Лишь видом своих гульбищ, как игра,
И роскошью того двора,
Которого лишь стража соблюдала.
И вот, не будет человек тот обладать,
Сим дерзновением не сможет он овладевать,
Пока и он и люд на земле всей
Войдут для царства лет на тысячу в мир сей.
И в этом случае добро он соберет,
Когда к сему застолью в мире подойдет.
И там, у этих праведных людей,
Научится он празднику идей.
И будет жизнь его царицей,
И разумеет он старицу
Того пути, что тайна мира,
И Бог – его святейшая твердыня!
И вот, вернувши в мир
Свой праздник жизни,
Сей человек не стал мирским извечным,
Или влиятельным истцом.
Напротив, в наблюдении себя провел он дни
И в рассмотрении той жизни, где, будто стража,
Готова в мир придти и рассудить тех странных,
Кто ни во что не ставит высший суд.
И мир изведав многократно, ту волю
Сильного владыки, который показал сейчас,
Что он, придя во будущем и славном веке,
Воздаст по вере каждому в свой час.
И мир уйдет, как старая одежда…
И мир другой. И храм, как тот ковчег – надежда.
Он стоит множества усилий, чтоб истину блюсти.
Он мера нашей жизни и та особенная стать,
Что без руки божественной нас в воле
По вере в Бога может быть, спасти.
Но, в грех уйдя, бывает, может изменить
Условие простое сердца,
Без правды совести младенческой,
Которой в жизни может и не быть…
СКИТАЛЕЦ, ЧТО ТОЛПОЮ ПРОГНАН В МИР ИЗМЕНЫ, ПУСТЫНИ СВЕТ ЛЮБИЛ,
КАК РОД ЗЕМНОЙ.
НО ГРЯНУЛ ГРОМ. И СВЕТ С ГОРЫ,
ЦАРИВШЕЙ НАД ТВЕРДЫНЕЙ...
И ПОЛЮБИЛИ МИР, ЧТО СОЗДАН ПРЕЖДЕ СЛОВОМ ИЗ ВСЕХ РОДОВ НА ВЕКЕ ДРЕВНЕМ, КОГДА ТОТ НИЩИЙ ИЗ ПУСТЫНИ
В КОВЧЕГ ИЗ ЛИИЛЙ ВОСХОДИЛ!
Звуки тонкого тепла тихо таят, изливаясь.
И в тиши заветного тепла
Роем мыслей носят тени,
Что тайком похитить сердце все старались.
Навевают сны, и, леность разливая,
В былом убранстве все немного изменяя,
В сказку вылиться стараясь,
Лепту малого дитя.
С простых сомнений вынести стараясь,
Страсть, грехи, хулу и злобу –
Все сознавая, принимая,
В песню вылить понемногу,
В посыле раненной любви пытаясь.
Любовь! В тиши она нас грела на руках,
Ступая тихо ликом, грезя в облаках,
Лаская мягко, как ребенок, неумело.
И вот сейчас она у нас уснула на плечах.
Как благо, что собралось в чаше
У пустого изголовья нашего!
И мы ее не увидали…
А те лобзания, что приходили
Вскользь и на размах, сейчас ушли
И бродят в райских кущах.
А мы лишь тихо холод видим
Из своих алей запущенных.
Она – та тень, что нами брошена в забвении.
Мы грезим, тихо позабыв беду.
А вот она дошла до идола столетия,
И прикоснулась, и поранила пяту.
Дверь храма выбита со стоном,
И в ров при крепостной стене.
Она идет, оторвана от трона,
И госпожа нагая в простыне.
Идет к уму в прах столетия.
И там, в грязи, под взорами гиен
Лежит тот, кто распял поверья,
Сознание многих истин изменил.
Но, потакая нам, наигранной стезе
Вскользь, мимо тени мира,
Там, где от больших идей в борьбе со злом
И вечным эгом от чумного пира,
В грехе лежит, лишь мучаясь от страсти,
Не может вверх поднять ослабшее чело.
К нему идет по золотым ступеням
Мимо театра сует деловых,
Об этом потерявшем мир свой человеке,
Тоскуя, как о сотой в нем овце,
Сквозь непогоду злых страстей и вражеских наветов,
Идет в небытие моя израненная в кровь любовь.
И враг идет ко мне и говорит:
«Продажна твоя искренняя муза.
И падшая твоя продажная любовь горит.
Где мир, который в свете солнца?
Где свет твоих неопороченных одежд?
Где те плоды, что ты так щедро
Дарил своей свободе, что любил
В тебе весь прочий люд?»
Но я, не говоря ни слова,
Свое добро увидел в той благой,
Что ищет воздух дарований
И в ад кромешный ходит вслед за мной.
«Твои дела не так уж новы!
И ты не более травы.
Ничтожен и несчастен, одно слово!
Ты думал, что любовь придет без боя, без войны?
Ты дать был должен все свое имение!
И впредь последовать за ней.
Но ищешь сладости и вразумления!
Тогда как сам и есть уста ее!
И целый мир, что под ногами,
Повергнуть должен перед ней.
Чтоб та, кто милая и благая голубка,
Тебе во сердце, как в гнездо сошла!
Тебя любить я научил бы,
И ты, оставив весь завет,
Пришел бы в мир уже без тягот
Туда, где грезы сонные царят.
Хозяин ты на хлебе вольном,
Царем в аду, и среди духов бодр.
Твои желания бы исполнялись.
Но сердце с волей мне отдай!»
И тот, в ком мысли тлели адским углем
Среди разбойничьих страстей,
Напряг в тоске своей всю волю
И в духе сильном говорит:
«Не торжествуй враг надо мной.
Я странник старый с пыльного пути.
Не ведом на земле мы был покой.
Я избегал ласк нежных и горячих поцелуев.
Поскольку сам любовь иметь хотел.
Мне ведом тот жених печальный,
Что первый был опознан мной в веках!
И на его душевные порывы
Моя душа не ведала родства.
Мир мудр – я несчастен!
Мир бодр – я в беспробудном сне!
Они лукавят – я добрею!
Они клянут – я в брани с ними,
От алтаря даю в сердца их радостный огонь.
Но потерял покой я.
И вот ушла душа моя
Во мрак несчастий.
И не знаю утешения себе я.
Но Он мне обещал спасение!
И ты мне говоришь, что жизнь моя пустяк,
Не получала смысла вдохновенья,
Пока я не утешен Им никак».
Одно и тоже я смотрю видение:
Ко мне по брошенным брегам
Сквозь реки смысла, обессилено ступая,
Не видя и само ни в чем спасенье.
Идет она – моя любовь по камням,
Ноги раня, словно нищенка сама,
Та полу укрощенная природа Божья,
Что есть святая госпожа.
Она, жалея все мои старания,
И грея в сердце скудные мольбы,
Ту красоту из века проявляя,
Что из чумного замка сатаны,
Меня стараясь вырвать из страданий,
Идет во искупление грехов.
Тот изначально грозный вестник,
На казнь что нами предан был.
И вот, жених, украдкой наблюдал,
Как среди мук рождался жизни жнец.
И в продолжение стараний он готовил
Своего добра торжественный венец.
Тогда приходит, и задачливо толкуя,
О рабстве в целом говоря,
Мне враг темничный поясняет,
Что для любви небесной я не ведаю родства:
«Кто поручится за тебя, прошедшего пустыню?
Тебя все страсти съели, ты обещан мне.
Грусть мира в теле твоем билась,
Любовь ты потерял в огне!
Где ближний, что дарован небом предо мною?
Кто Божий вестник, что любил тебя?»
Повенчан с верой Я, что мне была женою,
И мои дела – потомство пред людьми святое,
То, в чем я собирал сокровища во век.
И ты, застав меня и обличая в грязи,
Сейчас ту чистоту миров пойми,
В которых дух покоится владыки,
И, сотворив меня, мне ангел возвестил
О тайне совершенства среди грязи,
В которой я от гордости твоей и был,
Во кротком теле думы совершая вязи,
Я в абсолют пред Богом сиро восходил.
И тот же, кто меня, пред вами проклиная,
На суд у князя мира приводил,
Придет со удивлением сердечным
И в сто раз лучше дитя сотворит.
И в рассуждении сердце билось что есть сил,
Я первый, кто из прочих глас провозгласил!
И в звуках грома рокового Господь отверг тотчас
Ту жертву, что окончила б мой спас.
Идя во мрак за именем моим священным,
Меня любовь из грязи подняла!
И я нисколько не орел тюремный,
Поскольку и во мне горит мечта.
Быв тем ребенком милым, что не знает страсти,
Я тело распекал, довольно вопрошав любовь,
И мудрость мира чашей совершенной,
Открылась мне, испробовав борьбы и власти.
Я был отвержен пред взаимным ложем,
Но только не навек, а на большой исход.
Тогда, когда в пустыне дни мои ходили,
То дух Господень разжигал среди небес огонь!
В теле обет хранивши, теперь я как слепец хожу.
И как пустая чаша жажду влаги и любви,
Уста на ранах за грехи,
Во дерзости услышать все хочу!
Любовь проста, но прост ли я?
Что даст мне среди гордости прозрение?
Когда, уйдя за страстным благом вожделения,
Я обречен сидеть на цепи ослепления!
Кого искать для заключения в объятия
Тогда, когда душа науки предала?
И из угоды сердца наслаждению,
Во объеденье хлеба и вина
На щедрость Бога перешла?
Предел скупой, неумной, пустой привычки –
Потакая, собирать мгновения.
И глупость, ум питая злобно, ушла во злость,
И грубый юных приговор ожесточения.
И в теле от посулов грешных нет защиты,
И от обмана, сомнений слабых и долгов.
Тех, что стращая, ум избили
Воплем вожделенья о слабое чело.
Но именно за то, что слаб,
И, стыд мой на весах отмерив,
Меня Бог выделил истцом в своем творении,
Его всего по слову совершив.
Он очевидцем сделал праздника святого,
Любовь в котором нищих обняла.
Но я упорно также понимаю,
Как то, что пав к ее ногам,
Не в силах мир я обрести, блуждая.
Лишь если так она на ложе мрачно
На слабом лике и в одеждах брачных
Тень, лелея, обретет,
Те истинные узы брака, что во тьме:
На свет меня за нею и извел Господь.