Глава 3 Алексеевы и Шулеповы породнились
Как и везде, в Олмасоле тоже были зажиточные дворы и бедные. Потомки марийского карта Омылян Кавырля кугыза к началу коллективизации порастрясли хозяйство. А живущие на другой улице, переехавшие когда-то сюда со стороны Элнет кожла (Илетьских лесов) Шулеповы, придерживающиеся более христианской веры, чем языческой, жили не богато, но в достатке. И всё же Алексеевы входили в коммуну, а позже в колхоз, труднее, с потугой, с упрямством язычников. Шулеповы же легче - вместе с миром вошли в коммуну и в колхоз. Хотя и с той, и с другой стороны были раскулаченные.
Алексеевы и Шулеповы, как и большинство деревенских, все движимое сдали в коммуну, но там всё растащили. Да и коммуна вскope распалась. И вот теперь колхоз. Всё повторилось. У Шулеповых лишь божницы с иконами пока оставались на прежних местах - в прихожей и горнице, в передних углах. Но так уж вышло, что Алексеевы и Шулеповы породнились: сын Кавырлян Сепан Миклая Ондрий и дочь Йывана Шулепова Палий начали и продолжили новый род. Разноверцы и разнородцы – язычники и христиане, мари и полурусские - дали жизнь неверцам.
Семьи Миклая Алексеева и Йывана Шулепова были большие. Миклай Степанович, которого в деревне больше звали не по отчеству, а по деду Кавырлян Миклай, в двадцатые годы работал заготовителем скота и птицы и был известен на всю Шернурскую округу. В деревне особо не задерживался, потому основательно в нём обустраиваться не стал. Жил как перекати-поле. В Олмасоле всё богатство - избёнка-пятистенок. В Шернуре же при постоялом дворе для него держали отдельную пристройку.
В деревню родную обычно наезжал по осени: разную скотину, гусей да уток набирать. Наймёт работников, чтобы за откормом их следили, а сам с друзьями детства порой на два-три дня в загул уходит. Приспеет время перегона стад скотины, гусиных да утиных табунов в Шернур, а оттуда и в город - снова наймёт работников. Бывало, гусей да уток нередко тут же, в деревне пустит под нож - мясо и пух везёт в Шернур, в заготконтору.
Олмасолинские гуси-то издавна славились на всю округу, и не только. Сказывают, гусей параньгинские татары-купцы в своё время доставляли в Казань и даже в Москву. Разводили их в округе и в других деревнях. Мясо, говорят, было превосходнейшего вкуса. Столько пуха натеребливали с одного гуся, что его хватало на добротную подушку. Словом, здешний гусь был и оставался в цене. Да и утки тоже.
Хотя Кавырлян Миклай и бывал в Олмасоле наездами, здесь наплодил пятерых детей от Саскавий Ивановой, дочери вольдурского карта. Саскавий-то, жена его, свету белого не видела. При наездах Миклая жизнь становилась невыносимой. Тот редкий день не бивал её. Была отдушина, когда уезжал в Шернур, где ударялся в новый загул с бабами-потаскухами. Кавырлян Сепан, отец Миклая, ничего сделать с буйным сыном не мог - мог только посочувствовать невестке. Умер Кавырлян Сепан. Недолго после смерти свёкра протянула и Саскавий, не успев поднять на ноги самого младшего, Ондрия.
Первенцами были Васлий и Ольга. Васлий пошёл в отца. Помогал ему в заготовках. И нередко с ним бывал в шернурских да городских загулах. Был к тому же немного подслеповат. И как-то, возвращаясь из Шернура на подводе, при переезде моста, называемого в народе Мамсенер к;вар, что через речушку Вольо, свалился с телеги в речку и, будучи крепко пьян, утонул.
Ольга вышла замуж за шернурского писаря, нажила трёх девок да сына Фёдора. Фёдор-то погиб зимой 1939 года, в финскую кампанию. Сама Ольга дожила до глубокой старости.
В люди сумел выйти предпоследний из Миклая с Саскавией детей - Иван. Закончил семилетку, педтехникум и до войны учительствовал в одной из деревень Шернурского района. После войны председательствовал в райисполкоме, окончил пединститут, затем стал партийным работником. Одно время учился в Москве в высшей школе КПСС, по тем же партийным ступенькам дошел до заведующего отделом обкома партии.
Последний же - Ондрий - матери и не помнит. Двух лет от роду остался без неё. В двенадцать - похоронили и отца. Но родственников в деревне хватало. К тому же Ольга и Иван, пока Ондрий не подрос, оставались здесь. И Ивановы из Вольдура - родственники со стороны матери – всегда помогали, чем могли.
Конечно, был бы жив отец, вряд ли разрешил Ондрию жениться на христианской да еще полурусской девушке Пелагеи Шулеповой.
У Шулеповых же семья была полнее Алексеевых. Йыван Шулепов со своей Марией прожил шесть лет и осиротел. Мария умерла от грудной жабы, оставив на руках мужа двух сыновей - Максима и Григория. Собирался было Йыван уже куковать в одиночку с малолетними сыновьями - охотниц пойти за вдовца с детьми в окресности нелегко сыскать. Но мир, как говорится, не без добрых людей. Вдовец всё чаще стал приглядываться к Дуняше из соседней деревни Рушсола, что была всего-то в полверстах от Олмасолы. Между деревнями стояла ветряная мельница, куда нередко приходили и марийцы, и русские. А под мельницей, ближе к речушке Олма, бил студеный родник, который славился вкусной-превкусной водой. Из этого ключа тоже русские и марийцы совместно брали воду для чая и приготовления пищи. Именно у этого родника чаще всего встречались овдовевший мариец Йыван и русская девушка Дуняша. Дуня была единственной дочерью Арсения Лопатникова, рослой и стройной девкой. Если бы не бельмо на левом глазу – просто писаная красавица. Но именно это бельмо грозило и Дуняше остаться в вечных девках.
С раннего возраста она пошла в люди. Некоторые мужики, в семьях которых она работала, на полном серьёзе подтрунивали над ней: «Эх, Дуняша, коль не твой глаз, бросил бы я свою милашку и очертя голову женился бы на тебе». Говорили такое, не беря в толк, что этим делают ей больно. Её душила обида: за что её, работящую и всё умеющую делать по хозяйству, так обижают? Или одноглазая - не человек? Кто в душу ей заглядывал? Знают ли, сколько в ней доброты?
«Эх, хоть бы овдовевший Йыван Шулепов из соседней Олмасолы понимал это. Ну и что, что ему тридцать два и он на девять лет её старше. Не век же его детям быть без присмотра. Сам-то он на кого стал похож?..» - всё чаще и чаще размышляла про себя Дуняша. Что она, не видит, как тянет Йыван из себя последние жилы. Но не ей же самой навязываться ему в жёны…
Но как-то само собой так получалось, что они стали чаще попадаться друг другу на глаза. По привычке здоровались, обменивались словами. Однажды Дуняша возьми да и спроси Ивана:
- Эх, Йыван-Иван, трудно, поди, тебе с хозяйством да детишками одному управляться?
- Как ты понимаешь: в одном лице долго могут протянуть и мать, и отец, и работник? – вопросом на вопрос ответил тот.
- Вот, говорю же, трудно. Хозяйку тебе надобно. Мужик ты ладный. Не век же вдовцом ходить.
- Понимаешь, ребятишкам мать, а не мачеха нужна. У тебя, вижу, доброе сердце, Дуняш. Вот такая бы им впору.
Лицо Дуняши заалело, словно утренняя зорька. Она опустила голову и покорно сказала:
- Я-то согласна, Иван. Но тебе у моего отца согласия спросить бы. Без благословения родителей не могу…
Так русская девушка Дуняша Лопатникова стала Шулеповой. Так она вошла в дом Йывана.
Вместе они прожили большую нелегкую жизнь. Излишеств в доме не было, но и не голодали. Они сами и их дети сызмальства росли в трудах и заботах. Дуняша исправно хозяйничала по дому, рожала детей, следила, чтобы они были ухоженные. К Максиму с Григорием она прибавила для Йывана и себя ещё девятерых. Но выжили не все. Йыван через год, бывало, и через два-три, горюя по утрате вместе с Дуняшей, сколачивал гробики и увозил на кладбище. Пятерых всё же выходили и подняли на ноги.
Да вышло так, что не всем им удалось догнать по годам его, Йывана, а тем более Дуняшу, которая прожила после смерти мужа добрых два десятка лет.
"Бабы, может, и догонят, перегонят его годы, - думал Шулепов, - а вот мужики могут укоротить свой век". Недобрые вести доходили и до Олмасолы. С запада тянуло порохом…