Эта пересадка с рейса на рейс в аэропорту Шереметьево оказалась для меня продолжительной по времени, разрыв почти пять часов. Прогулявшись по кассовым залам, я прошел внутренний контроль нужного терминала и посмотрел на информационный экран – мой рейс задерживался. Отыскав свободное место среди кресел у витринного стекла, я долго наблюдал вечернюю жизнь самолётов – элегантную, масштабную, озаряемую вспышками сигнальных огней деловито снующей обслуживающей техники.
Парфюмерных салонов в зоне вылета несколько. Всякий раз, когда бываю здесь, направляюсь в сегмент «Seremetyevo», к стеллажу Dior и брызгаю на тестовую полоску понравившуюся модель. Однако Dior был закрыт, и пришлось довольствоваться другими запахами. После нескольких неудачных проб, на удалённом от основных покупательских путей стеллаже, мне случайно попался небольшой флакончик, удержавший подле себя.
По первому впечатлению, его запах показался слишком простым для столь высокой цены – тонкий, чуть сладковатый, с кислинкой… Однако вскоре на дальнем плане подсознания явились неясные очертания, – ускользнули, растворились, и тут же оказались сотканы вновь, контрастно и ярко: это был запах комнаты, которую я снимал в Пятигорске лет тридцать назад, будучи студентом. Причем, запах её был не тот, далёкий, давно забытый, а нынешний, как если бы в эту комнату никто после меня не входил и даже дверь никогда не открывал: ссохшийся запылённый паркет, линялые обои, большое окно с множеством деревянных переплётов и видом на снежную гряду Кавказского хребта…
Повертев флакон в руке, я брызнул из него на пару тестовых бумажных полосок и покинул салон. Место у окна, как, впрочем, и все места этого сектора были теперь заняты, готовился к посадке пассажиров большой самолёт. Выпив чашку кофе, я пошел прогуляться вдоль других секторов.
…Несколько лет назад я побывал в Пятигорске, и знаю, что старый особняк на улице Теплосерной, где снимал эту комнату, – снесли, а на его месте построили ресторан, по склону разбили сквер, посадили деревья, которые уже поднялись выше третьего этажа.
Та моя комната была на втором этаже. Деревянная лестница, перила, сбоку под потолком гипсовый атлант, удерживающий ригель. За сотню лет лестница крашеная-перекрашеная, атлант забелен настолько, что рельеф его мышц почти сравнялся, лицо практически стёрто. Дверь моей комнаты – филёнчатая, вверху стеклянная рама для освещения коридора. Рядом – дверь хозяйки квартиры, разговорчивой старушки, главным условием вселения у которой было «не водить и не портить девочек».
В комнате высокий потолок, свежие обои, расцвеченные веточками цветущего жасмина. Слева – железная кровать с мощными шарами-набалдашниками, круглый стол, стул. Справа встроенная в стену печь-голландка, нагреваемая от газовой форсунки. За окном – склон, внизу свечи пирамидальных тополей, крыши домов. Дальше – холмы, горы…
За полночь объявили нашу посадку, и я направился в очередь к нужной стойке. Впереди меня нервно позёвывал тучный господин. «Лишь бы места не рядом, стеснит ведь…» – подумалось вскользь и тут же забылось.
2
…В лице и фигуре Тамары было нечто татарское, – мягкое и округлое. Училась она курсом старше на факультете английского и немецкого Пятигорского института иностранных языков. Я – на филологическом. Некоторые предметы у нас совпадали в последовательности, и мы встречались у дверей кабинетов, в переходах. Нелюбовь к этим предметам и познакомила нас: мы стали вместе обедать в институтской столовой. Свободное время между лекциями проводили на лавочках у центрального входа, под бледнеющей листвой тополей в звонкой синеве сентябрьского неба.
Почему-то я не считал её подходящей для себя парой. Смущали её маленькие, будто неразвитые руки, склонность к полноте, и ещё что-то труднообъяснимое, но решительно влияющее на выбор партнёра для совместной жизни, создания семьи. Неосознанно, мы всегда тяготеем к тем, кто чуждается нас, и чуждаемся тех, кто тяготеет к нам.
Порой мне казалось, что наибольшим её недостатком был проницательный ум, вдумчивый взгляд. Ей отчаянно недоставало милой глупости, которая так красит молодость.
Поздней осенью мы сблизились, против моей воли. Вечерами гуляли по городскому бульвару: в красноватом полумраке мокрые ветви каштанов, под ногами опавшие листья, отливающие радужным светом в белках больших молчаливых глаз Тамары.
Несколько раз мы ходили в кино, а однажды в театр. Это было необычное, новое время – лето, осень, а потом и зима 1991-92года. Жизнь высвобождалась от поднадоевших форм, и театр «Манстерлей» слыл в городе оригинальным. Арендовав пару подвальных комнат под хлебным магазином на спуске улицы Дзержинского 35, выступал со спектаклем по пьесе написанной им же. Пропахшие мукой интерьеры помещений аскетичны, – низкие потолки, крашеные чёрным деревянные лавки, под единственным софитом небольшая сцена из грубо сколоченных досок. На сцене – столь же грубая житейская реальность социальных низов, то истерично смеющаяся, то рыдающая, безнадёжно вязнущая в бытовых спорах. «Изюминкой» популярности здесь было лишь то, что актёры играли голыми. Народ валил в подвальчик поглядеть на бледное, начавшее вянуть тело единственной актрисы, и двух её непонятно зачем наголо раздевшихся партнёров – старого и молодого, толстого и худого…
Моё место 14F, у иллюминатора, даром, что за стеклом ночь. Когда уложив куртку, захлопывал крышку багажной полки, на меня снова пахнуло этими духами. Мелькнули вдруг другие оттенки – высохшей розы, старых газет, и на миг явилось нечто из другой истории, другого времени. Явилось, и исчезло.
Тучный господин в переднем ряду. Тут же откидывает спинку своего кресла и спит. Ничего, при взлёте стюардессы поправят его в «вертикальное положение».
3
Там, откуда я прилетел, снега, и куда вылетаю – снега.
Я – ценный работник в компании. Не обременённый личной жизнью, семейными заботами, и какими-либо интересами кроме деловых. Всё моё частное, личное – давно утрачено, и изменить маршрут в сторону своего прошлого мне и в голову никогда уже не придёт.
…Тамары я не "портил" и наших отношений не берёг. В её жизнь практически не вникал, и всё, что рассказывала, о чем просила, забывал практически сразу. На одной из студенческих вечеринок увлечённо общался с другой девушкой, Таней; не замечая пылающего взора сидящей рядом Тамары, смеялся и шутил. Поздним вечером, когда провожал Тамару в общежитие, она в пути не проронила и слова. На моё «пока» у её дверей обернулась, подняла грустные глаза и молча шагнула в слабо освещенный проём.
Мелькнула легкая досада, но вспомнив о Тане, я зашагал обратно к продолжавшейся вечеринке.
…«Уважаемые пассажиры, наш самолёт готов к взлёту. Просьба пристегнуть ремни безопасности, и поднять спинку кресла в вертикальное положение. Во время взлёта световая иллюминация салона будет выключена» Просыпайся, толстяк, поднимай своё кресло!
4
Набирая высоту, мы делаем большой круг над каким-то ярко освещённом микрорайоном. Так, наверное, покидает землю душа, – то и дело, оглядываясь вниз, и всё меньше узнавая мельчающие родные высотки, подъезды, парковки. И когда весь прежний мир сливается лишь в мерцающую точку, с печалью отворачивается, устремляясь вперед и ввысь, – в тёмную бездну.
…Извлеченные из дальних хранилищ памяти образы Тамары и Тани являют с собой и крутого Марика. Годами он был на несколько лет старше меня, вел в спортзале института секцию боевого самбо, и порой приходил на наши вечеринки. В числе других, я ходил на его тренировки и пару раз попадал с ним в спарринг. Не видя во мне не то чтобы противника, – достойного ученика, Марик занимался со мной, отчасти шутя, отчасти нехотя. Помню, как однажды он в шутку «бросил» меня, да так бросил, что я плечом едва не проломил пол. Чувствуя, что в настоящем бою этот соперник беспощаден, я остерегался его.
Ходили слухи, что, он «крышует цеховиков», и у него сформирована боевая группа. Однажды мне самому довелось в этом убедиться. Случайно оказавшись на перекрёстке подле нашего «Универсама», я наблюдал, как к притормозившей на светофоре «Волге» вдруг подбежали несколько парней. Дернув водительскую дверь, выволокли на асфальт кричащего ругательства немолодого грузного мужчину, и в одну-две минуты ногами измолотили его до неузнаваемости. Среди нападавших парней я узнал Марика. В опасении, что он тоже узнает меня, я отступил вглубь толпы волнующихся зевак.
Сделав свою работу, парни направились к своему неприметному «жигулёнку» и быстро уехали. На секунду воцарилась оторопелая тишина. Смирно стоявшие в образовавшейся за ним пробке автомобили, осторожно тронулись в путь, далеко объезжая раскинувшееся тело у настежь открытой двери замершей «Волги».
Таня училась на факультете испанского языка, и в моем понимании, в отличие от Тамары, соответствовала всем стандартам девичьего совершенства: изящно сложена, смешлива. Мне нравилась её коротко стриженная русая головка, очертание губ, искорки зеленоватых глаз.
На вечеринках она смеялась над моими шутками, игриво заглядывала мне в глаза. Однако не могу сказать, что был интересен ей в более значимом понимании этого слова. Порой я ревниво замечал, что не очень-то разговорчивый Марик и без шуток производил на неё гораздо большее впечатление чем я со своим многословием. Цену некоторым женским взглядам к тому времени я уже знал.
Более того, я замечал, что в обществе Марика Таня становилась менее естественна, невпопад смеялась, теребя то ушко, то локоны. С некоторых пор я и сам в его обществе чувствовал себя не вполне уютно. Однако здесь было явно другое.
Марик слыл богачом, у него машина. После вечеринок, он порой приглашал Таню подвезти до общежития, та охотно соглашалась. И провожая пешком Тамару, я ревновал Таню к Марику.
В ту осень мы вечерами собирались в кафе «Пиццерия» что на углу улицы Соборной и проспекта Кирова. По большому счету, Марику было не до нас. Бывал он там нечасто, порой являясь с приятелями своего круга. Это были решительные парни, твердо нацеленные на завоевание обширного жизненного пространства. Ценности их заметно отличались от наших, студенческих. Общее их восхищение вызывало лишь знание Тамарой английского языка. Один из них, Рашид, навязчиво досаждал Тамаре вопросами из области переводов, маслянистым взором заглядывал ей в глаза, диковато шутил. Как-то однажды, он отвел меня в сторону и спросил:
– Отдашь мне эту тёлку? Я вижу, тебе она нафиг не нужна, а мне нравится, классная она…
– Отдать, это как? Может, лучше её об этом спросить? – единственное, что нашлось у меня ответить ему.
– Ну да, конечно же, – чуть смутился Рашид, и отступил.
Не знаю, о чём он говорил, подсев ближе к Тамаре, но спустя минут десять, она взволнованно пересела ко мне, и, дернув за руку, негромко потребовала:
– Пойдём отсюда… сейчас же.
На бульваре было туманно, моросил холодный дождь. О подробностях вечеринки говорить не хотелось ни мне, ни ей. Тамара шагала быстрее обычного, то и дело, оборачиваясь, загадочно поглядывала мене в глаза. Когда подошли к её общежитию, вдруг предложила:
– Пойдём к тебе?..
– У меня же хозяйка, условие, – запротестовал я.
– Да Бог с ней, с хозяйкой, идём…
Я чувствовал, что волнение её велико и подчинился. Мы двинулись обратно, в сторону Теплосерной.
– Мне нужно рассказать тебе кое-что, это важно, – сказала Тамара.
– Говори сейчас, к чему интриговать, – предложил я.
– Гм… ну ладно, хорошо, – отрывисто заговорила Тамара, и голос её дрогнул. Прокашлявшись, точно на экзамене, она быстро добавила:
– Рашид этот, своими манерами напомнил мне нечто ужасное, случившееся со мной три года назад. Дома, в Казани, меня изнасиловал один тип, в нашем подъезде, в лифте. Я не знала его раньше, и больше никогда не видела. Но жить там больше не могла, – не только в родительской квартире, но и в городе. Уехала сюда, поступила учиться. Однако и здесь меня долгое время преследовали страхи, в каждом мужчине видела потенциального насильника. Это продолжалось более двух лет, и только недавно стало отпускать. А тут Рашид, со своим предложением «руки и сердца»…
Она начала плакать. Я как умел, успокаивал. Незаметно мы пришли к дому и поднялись ко мне. У старушки было тихо, вероятно уже спала.
Оглядев мою комнату, Тамара повеселела.
– Хорошо у тебя здесь, – тепло, уютно, – мечтательно проговорила она, и тут же принялась прибираться на моем столе, готовить чашки, чайник.
Была ночь. Память и теперь бережно хранит её подробности. Где-то в соседней квартире тихо играла незнакомая музыка, глубоко поразившая меня.
– Это «Энигма», – улыбнулась Тамара. – Её сейчас все слушают.
Ближе к утру мы сидели у окна, глядя на слегка покачивающиеся тёмные ветви старой липы, затухающие огни города внизу. Не в силах больше бороться с дремотой, я прилег на кровать, Тамара осталась на стуле.
– Спасибо тебе за эту ночь, – засыпая, я услышал последние её слова.
Пасмурным утром следующего дня я рассказал ей о своих чувствах к Тане.
– Я знаю, – после долгой паузы ответила Тамара и стала медленно одеваться.
5
Ужин в полтретьего ночи – не самое приятное времяпровождение. Однако коль «Аэрофлот» угощает, отказываться бессмысленно. К тому же бутерброды с сёмгой свежи и хорошего качества.
… Весной 1992 года многих захлестнула нужда. Мои же дела были столь неважны, что пришлось всерьёз думать об академическом отпуске и поиске работы. Платить за тренировки у Марика было не из чего, и он предложил мне работу:
– У меня знакомый один есть, лотереей занимается. Хочешь, поговорю с ним, будешь продавать их где-нибудь на рынке?
Я согласился. Познакомившись с Рафиком, получил от него куль с тысячей лотерейных билетов, смастерил себе фанерный ящик в виде лотка и стал торговать на площади у Нижнего рынка. Лотереи были из свернутой в полоску обёрточной бумаги, вроде товарного ценника. Ещё от меня требовалось пояснять покупателям, что они «заряжены» лечебными свойствами биополя модного в то время целителя. Для пущей наглядности, на обратной стороне имелось соответствующее пятно, вроде отпечатка пальцев.
– Лотереи-биостимуляторы! Даже если ваш билет оказался без выигрыша, не спешите его выбрасывать, – примерно так нужно было разъяснять покупателям. – Приложив к больному месту на теле, непременно почувствуете облегчение.
Продавать их Рафик велел по пяти рублей. Выигрышный фонд, по его мнению, составлял половину от общей суммы, то есть 2500, и выдавать я их должен был тут же, на месте. Из оставшихся в выручке 2500, я должен был 2000 отдать Рафику, 500 оставить себе в виде заработка.
Поначалу дело так и шло, выигрыш незначительный, продажи мизерны. Однако дальше пошла какая-то ерунда. Чем глубже я проникал в куль с билетами, тем больше оказывалось выигрышных. Народ оживленно толпился у моего лотка, порой образуя очередь.
Раз здесь оказались Марик и Таня. Марик был чем-то озабочен. Выдернув из ящика один билет, повертел его в руке и брезгливо поморщился в адрес моего работодателя:
– Рафик вечно на всём экономит, хренодел чертов. Неужели не мог сделать их хотя бы на приличной бумаге?
Один билет я подарил Тане. Распечатав, она захлопала в ладоши:
– Выиграла! «Ваш выигрыш двадцать рублей»!
Выдавая Тане указанную сумму, я посетовал Марику на значительное количество выигрышных билетов.
– Ты их сохраняй, – посоветовал он. – Иначе потом трудно будет что-либо доказать Рафику.
На прощанье Таня обернулась, и помахала мне рукой. Было грустно.
После оставившего неприятный осадок разговора с Рашидом я не бывал на вечеринках и видел Тамару лишь несколько раз – в институтских коридорах, однажды вместе пообедали в буфете.
О продаже лотерей я ей не рассказывал, и когда она как-то в конце мая случайно увидела меня у лотка на площади, удивилась:
– Ты здесь? Зачем?
– Жизнь…
На Тамаре было новое платье, – яркое, расцвеченное большими пионами. Покрой его выгодно подчеркивал её женственность. Глядя на неё, я вдруг осознал, что красоты Тамары тогда не понял; ещё мелькнуло что-то важное, значимое, относительное её судьбы, человеческой сущности. Мелькнуло, и ускользнуло.
В руках Тамары был большой целлофановый пакет.
–Что у тебя там? – спросил я, кивнув на пакет.
– А-а, подушка, одеяло, – отвечала Тамара. – Я же отсюда уезжаю, а вещи, решила девчонкам раздать. Не везти же постельные принадлежности домой.
– Как уезжаешь? Ты же только на третьем курсе?..
– Перевожусь в Казань, в наш университет, с потерей года. Зато дома жить буду.
– Как же мы? Как Пятигорск останется без тебя? – пошутил я.
– Здесь у меня ничего своего нет, – не поняла шутки Тамара. – Так что и оставлять нечего.
– Вернёшься в Казань? Как же страхи твои?
– Отпустили страхи… – улыбнулась она.
Я попросил её немного подождать, отнёс на хранение лоток, и мы пошли прогуляться по бульвару. Поднявшись до Академической галереи, в кафе заказали чай.
– Ты институт не бросай, – по-матерински строго, напутствовала меня Тамара. – Жизнь – не лотерея!
Это была последняя наша встреча.
«Уважаемые пассажиры! Наш самолет приступил к снижению. Просьба пристегнуть ремни безопасности… температура воздуха в аэропорту прибытия –22 градуса»
Нет ничего хуже этого «снижения» в половине пятого утра!
6
…Когда в моем лотерейном фонде осталось пятьсот рублей, а не реализовано ещё около ста билетов, я отправился к Рафику и рассказал суть дела.
– Врешь ты! – негодовал Рафик. – У других реализаторов всё в порядке. Я в прокуратуру на тебя жаловаться буду!
«Ага, прокуратура… Марик теперь и суд наш, и прокуратура». Я высыпал перед ним на стол ворох выигрышных лотерей и предложил подсчитать.
Убедившись в моей правоте, Рафик смягчился:
– А оставшиеся пятьсот рублей где?
– Дома, не взял с собой.
– Ладно, – усмехнулся Рафик. – Я разберусь с фасовщиками. А деньги оставь себе. Марик же твой друг?
«Друг,… ещё какой друг!» – Отдавать Рафику я и так ничего не собирался. Больше месяца простоял у этого дурацкого лотка!
С началом учебного семестра я вернулся в институт. От прошлых сессий за мной оставалось четыре «хвоста», и предстояло много дел. В первый же день повстречал Таню, – грустную, болезненно осунувшуюся. От неё я узнал, что Марик вот уже несколько месяцев как пропал, ничего о нём неизвестно.
Теперь она смотрела на меня иначе, чем прежде. Порой я замечал в её взгляде нечто значительное, желание общения,– ведь мы оба хорошо знали пропавшего Марика!
Однако мне всё меньше хотелось об этом говорить с Таней, вообще – общаться с ней. Незаметно, я стал избегать её…
За иллюминатором, слабо освещенные сугробы, громоздящиеся по сторонам лётного поля, подруливающий к багажному отсеку нашего самолёта грузовик. В кузове, – неповоротливые грузчики, глухо закутанные в объемистые бушлаты и скрывающие рукавицами лица от снежной поземки.
Надев куртку, я опять достаю из кармана и нюхаю тестовые полоски: обыкновенная кислинка, вроде дешёвого леденца! Ночью обоняние притупляется, и сердце уже не потревожить никакому запаху.